Вересов Дмитрий. Крик ворона

   — Зачем дельфинам? — мгновенно насторожившись, спросила Нюточка.
   На следующее утро, за завтраком, к их столику подошел Шеров и, пожелав Тане и Нюточке доброго утра, — с Павлом они уже виделись на корте с легким поклоном положил перед Таней сценарий — стопку листов в прозрачной папочке.
   Папку Таня взяла с собой на пляж и не пошла купаться вместе с Павлом и Нюточкой, а села под навесом в шезлонг и принялась за чтение.
   Сценарий, название которого было переведено как «Вальс разлук», произвел на нее странное впечатление. Казалось, авторы, Иржи Биляк и Мирослав с труднопроизносимой фамилией Црха, приложили максимум усилий, чтобы сделать из истории сестер Гончаровых слащавую салонную мелодраму. Текст буквально источал томную ностальгию по временам кринолинов, вицмундиров и тотального политеса. Герои изъяснялись между собой в лучших традициях «Бедной Лизы», диалоги зависали в воздухе и казались невнятными или вообще лишенными смысла. Не было числа целованиям дамских ручек, шарканьям ножкой, поклонам, реверансам, пылким объяснениям. Роль Натальи Николаевны сводилась к вздохам и красивым трепетаниям ресниц, Екатерины Николаевны — к обильному слезопаду, перемежающемуся истериками. Брак Александрины с чрезвычайно добродетельным, но приземленным Густавом Фризенгофом трактовался как брак по психологическому расчету, стремление бежать от мучительных воспоминаний о тайном, страстном и трагически оборванном романе с Пушкиным. Эти воспоминания прорываются на экран замутненными врезками — бал, прогулка верхами, будуар, — намеренно неразборчивыми шепотками и сюрреалистическими спецэффектами. Слава Богу, у авторов хватило такта не выводить на экран самого Пушкина, ограничившись смутным силуэтом из невозвратного прошлого.
   И лишь потом, перечитав сценарий, Таня поняла, что фильм вполне может оказаться и не таким муровым, как представляется на первый взгляд. Собственно сюжет, характеры, диалоги имеют значение вспомогательное, второстепенное и подчинены логике изобразительного и музыкального оформления, а проще сказать, подогнаны под пышные платья и шикарные интерьеры, под прихотливое движение операторской камеры, под музыкальные темы и цветовые тона. При гениальном художнике, гениальном операторе и гениальном композиторе может получиться сказочно красивая вещь. Только вот Пушкин и сестры Гончаровы здесь как-то лишние...
   Незаметно для самой себя Таня подпала под чары еще не рожденного фильма, невпопад отвечала на вопросы Павла и Нюточки, механически ходила на море, в столовую, на прогулки. Наваждение спало через два дня, когда за ужином к ним подошел Шеров, сообщил, что рано утром уезжает, а потому просит их к себе на отвальную, где и надеется получить от Тани окончательный ответ.
   — Я не могу принять его предложения, — сказала Таня, когда они после ужина возвращались к себе переодеться и попробовать уложить спать Нюточку. — Оно, конечно, интересно и соблазнительно, но до меня только сейчас дошло, что согласиться — значит расстаться с тобой, с Нюточкой самое меньшее на полгода. Вот уж действительно «вальс разлук»!
   — Мне бы хотелось согласиться с тобой, — медленно проговорил Павел, — только, понимаешь, я видел твое лицо в эти дни. Если теперь ты откажешься, то потом всю жизнь будешь терзаться упущенной возможностью. Соглашайся, а мы... мы будем жить предвкушением твоего возвращения.
   Нюточке стало скучно слушать непонятный разговор взрослых, и она побежала вперед, высматривая на темных ветках акации светлячков.
   Поняв, что родители намерены уложить ее спать, асами отправиться в гости, Нюточка смерила их таким скорбным взглядом, что Павел не выдержал.
   — Ладно, пойдешь с нами, быстренько надень что-нибудь нарядное. Только обещай, что будешь вести себя смирно, к взрослым не приставать, в разговоры не встревать.
   — Обещаю, — серьезно сказала Нюточка. — Ты выйди, я переодеваться буду.
   Павел усмехнулся и вышел на кухоньку. Там на подоконнике открытого окна сидела Таня и курила.
   — Балуем мы ее, — сказал Павел. — И понимаю, что так не следует, а ничего поделать с. собой не могу. Как посмотрит!..
   — И я не могу, — сказала Таня. — Не простой у нее взгляд, колдовской. Вырастет — будет людьми вертеть, как захочет. Дай Бог, чтобы к добру...
   Шеров ждал их у раскрытой двери своего номера.
   — Заходите, заходите, — сказал он. — Я вас из окошка приметил.
   — Вы извините, Вадим Ахметович, пришлось взять девочку с собой — ни в какую спать не хотела, — пояснила Таня.
   — Это ничего. Для младшего возраста у нас найдется и угощение, и развлечение.
   — Какое? — тут же оживилась Нюточка.
   — Заходи — увидишь.
   Нюточка первая проскользнула в комнату. Угощение было легкое, но изысканное: коньяк «Хенесси», шампанское из Нового Света, орешки, явно импортное трехслойное печенье, разнообразные фрукты в вазе, белый швейцарский шоколад.
   — Можно? — спросила Нюточка, с вожделением глядя на непривычный шоколад. Ручонки уже тянулись к плитке.
   — Это ты у Вадима Ахметовича спроси.
   — Ну конечно же, можно, — отечески улыбаясь, произнес Шеров. — Угощайся.
   Нюточка угостилась, а Шеров разлил коньяк по трем небольшим рюмкам. Таня и Павел сели к столу.
   — Что ж, за успех и процветание! — сказал Шеров, поднимая рюмку.
   Таня и Павел отпили по чуть-чуть густой, вкрадчивой жидкости, отливающей темным топазом. Нюточка взяла из вазочки грушу.
   — Так как, Танечка, надумали? — слегка наклонившись к ней, спросил Шеров. — Что мне сказать Иржи?
   — Я прочла сценарий и... и я согласна, — тихо ответила Таня.
   — И славно. Вы не пожалеете. Интересная работа, масса поездок, новых впечатлений, прекрасный задел на будущее, европейская известность и, кстати, контракт по европейским стандартам. В валюте.
   — Даже голова кругом, — призналась Таня, самую малость захмелевшая уже с первого глотка.
   — Тогда по бокалу шампанского? — предложил Шеров. — Событие того заслуживает, поверьте.
   — А мне? — спросила Нюточка.
   — А вам, сударыня, немного погодя будет мороженое, — сказал Шеров. — А пока что предлагаю посмотреть одну интересную книжку. Только для начала надо бы помыть ручки.
   — Где у вас ванная? — совсем по-взрослому спросила Нюточка, поднимаясь со стула.
   Когда она возвратилась в комнату с чистыми руками, Шеров достал из шкафа большую книжку в яркой суперобложке и вручил Нюточке.
   — Сказки народов мира, — пояснил он и, обращаясь к Павлу с Таней, добавил: — Местное издательство постаралось. Умеют же, когда захотят.
   Нюточка забралась на диван и принялась рассматривать книжку.
   В дверь постучали.
   — Арик, ты? — не вставая, спросил Шеров. — Привел?
   — Я. Привел, — ответил хрипловатый голос. Дверь открылась. На пороге стоял высокий игмуглый чернокудрый мужчина лет сорока. Синий с белым лампасом спортивный костюм подчеркивал атлетическую мощь фигуры. Мужчина сделал шаг в сторону и бросил в коридор:
   — Заходи давай.
   Робко озираясь, в комнату вошел тощий встрепанный старичок в серой парусиновой рубашке навыпуск и сандалиях на босу ногу. Под мышкой старичок держал треногу, а с плеча у него свисал черный футляр.
   — Всех делать будем? — осведомился старичок, сгрузив треногу на пол. — Или только девочку? Или как?
   — Тебе ж объяснили, — брезгливо процедил чернокудрый. — Семейное фото мы и сами нащелкаем Только ее, — он показал пальцем на Таню. — Пять на шесть. Черно-белые. Тридцать две штуки.
   — Для картинной галереи? — попробовал пошутить старичок, но тут же опасливо съежился и замолчал.
   Он придвинул ближайший стул к пустому участкубелой стены и критически прищурился.
   — С моей вспышкой сойдет. Хотя лучше бы в ателье.
   — Тебе ж сказали — срочно, — устало бросил чернокудрый.
   — Прошу сюда, — сказал старичок Тане, показывая на стул. Таня встала.
   — Зачем это? — недоуменно спросила она Шерова.
   — Я же обещал вам, Танечка, что к вашему приезду в Ленинград все нужные документы будут у вас на столе. Включая заграничный паспорт. А для него, как вы понимаете, нужна фотография. И не одна.
   — Ах вот оно что.
   Старичок извлек из футляра большой квадратный фотоаппарат в деревянном кожухе и приладил его на треноге.
   — Смотрите вот сюда, — сказал он Тане. — Головку чуть влево. Буду работать со вспышкой, постарайтесь не жмуриться.
   К вспышкам Таня привыкла, так что обошлось без второй попытки.
   — Умница, — сказал старичок и начал упаковывать аппарат.
   К себе в служебный корпус Таня с Павлом возвращались молча и пошатываясь. Следом брела сонная Нюточка, сжимая в руках роскошную книгу сказок, подаренную Шеровым на прощание. Они не без труда поднялись по лестнице, и Павел тут же рухнул на диван. Таня принялась укладывать Нюточку. Та дала себя раздеть, но потом схватила книгу, прижала к груди и нырнула под одеяло.
   — Положила бы книжку-то. Растреплешь, — сказала Таня.
   — Нет. Я осторожно.
   — Что, так понравилась?
   — Очень. Только я одного слова не поняла.
   — Что за слово?
   — Тадзимырк.
   — Что-что?
   — Тадзимырк. Вот. — Нюточка протянула Тане книгу и ткнула пальчиком в самый низ обложки.
   Таня прищурилась, прочла слово и засмеялась.
   — Ты бы наоборот читала, — сказала она.
   — А наоборот совсем непонятно получается — «Крымиздат» какой-то.
   Павел громко расхохотался.
   — Тш-ш, — шикнула на него Таня, склонилась над Нюточкой и поцеловала ее в щеку. — Спи, тадзимырк мой ненаглядный.
   Она еще нашла в себе силы ополоснуться и почистить зубы, потом возвратилась в комнату, легла на диван и прижалась к Павлу.
   — Спишь? — спросила она.
   — Не-а.
   — Знаешь, у меня такое ощущение, словно все в жизни пошло по второму кругу. И в кино меня возвращают точно так же, как когда-то ввели туда. И фотограф тогда тоже подвернулся в самый нужный момент. Ловко у него все получается, да?
   — У кого?
   — У Вадима Ахметовича. Мне кажется, у него все получается ловко.
   — Во мужик! — резюмировал Павел, повернулся набок и захрапел.
   Таня заснула не сразу. И приснился ей неописуемый дом-дворец. Всякий раз, когда Таня пыталась повнимательней вглядеться в его очертания, они плавно изменялись. Но она точно знала: это замок Бродяны.
   Двадцать девятого августа Таня, Павел и Нюточка выгрузились из такси возле подъезда своего дома на Школьной — загорелые, бодрые, несколько ошалелые от перелета и поездки. На скуле у Павла красовался свежий синяк — результат беседы с пьяным Луганюком, вздумавшим на банкете по поводу окончания смены недвусмысленно и крайне незамысловато лапать Таню. После разговора с Павлом к Луганюку пришлось вызывать «скорую», а самому Павлу вместе с Таней, представителями администрации и отдыхающих — долго и нудно объясняться с милицией. Не считая этого инцидента, отпуск закончился без особых происшествий.
   Шеров не подвел — на столе в гостиной лежал большой конверт из плотной коричневой бумаги с надписью «Т. В. Лариной» и запиской от Дмитрия Дормидонтовича:
   «Получено с нарочным. Я расписался, но не вскрывал». Сам дед, верный себе, их не встречал, а вовсю копался на участке, ловя последние, может быть, погожие деньки. В конверте лежал красный заграничный паспорт на имя «Tatiana Larina», фирменный билет на «Красную стрелу», красивая брошюрка на несколько страниц, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся авиабилетом на рейс компании CSA «Москва — Братислава», и второй конверт, поменьше, на котором было аккуратно выведено: «Подъемные» Таня пересчитала непривычные денежки — две с половиной тысячи чешских крон. Последним из конверта был извлечен многоцветный бланк Министерства культуры Словацкой республики с текстом на русском языке:
   "Глубоко Уважаемая Госпожа Татьяна Ларина! Сильно благодарю Вас за милостивое согласие снимать себя в моем фильме. Надеюсь, чтобы работа с нами доставила Вам ? полнейшее удовольствие. Искренне Ваш, Иржи Биляк.
   P.S. За информацией можно звонить Братислава 346-504. Ваш самолет встретят".
   Первого сентября вышел на работу Павел. Третьего Нюточка, черная как негритенок, отправилась в садик. Еще через день Таня по договоренности с администрацией выступила в первом из шести концертов, которые должна была отыграть перед уходом в трехмесячный отпуск за свой счет. Оставшиеся до отъезда две недели Таня провела в приподнятом, чуть взвинченном состоянии, отбирая, ускоренно ремонтируя и по возможности покупая достойную заграницы одежонку, перечитывая сценарий и туристский путеводитель по Чехословакии, одолженный у соседей, репетируя перед зеркалом. Она словно излучала теплые энергетические искры. Щеки ее пылали, зеленые глаза светились, будто у кошки, в эти дни она была особенно прекрасна, притягивала к себе и заражала своим настроением. Посетители ресторана при первых звуках ее голоса прекращали жевать и завороженно таращились на сцену, которую она всякий раз покидала после трех-четырех «бисов» под оглушительные аплодисменты. Павел на работе сидел как на иголках и убегал домой при первой же возможности. Нюточка до отъезда мамы наотрез отказалась ходить в детский садик. Даже Дмитрий Дормидонтович, несмотря на сентябрьскую садовую страду, через день приезжал со Мшинской, не жалея ни времени, ни бензина, хотя и не имел в городе особых дел.
   Провожали Таню всей семьей. Когда на крытую четвертую платформу подали красновагонный поезд, все зашли в купе, оказавшееся двухместным, посидеть с Таней на дорожку.
   — Вы тут смотрите, берегите себя, по столовкам не питайтесь, — сказала Таня. — А вы, Дмитрий Дормидонтович, лекарство принимать не забывайте. А то если я не напомню...
   — Слушаюсь, начальник, — с усмешкой отозвался Дмитрий Дормидонтович.
   — Ты папу и деду слушайся, будь умницей, — сказала Таня Нюточке. — А я тебе что-нибудь привезу. Что тебе привезти, а?
   — Сестричку или братика, — мгновенно отреагировала Нюточка. Черновы, не сговариваясь, хмыкнули. Таня на секунду отвернулась к окну.
   — Это вряд ли получится, — сказала она. — Выбери что-то другое.
   — Тогда Барби и маленького крокодильчика.
   — Договорились. А тебе что привезти? — обратилась Таня к Павлу.
   — Себя. Больше мне ничего не надо.
   Она сжала его ладонь и прижалась щекой к щеке.
   — Ты без меня не впадай в тоску, пожалуйста, — тихо сказала она. — Сам ведь настаивал, чтобы я ехала. К тому же не один остаешься.
   — Не один, — повторил он.
   — Ты на эту зиму загрузись чем-нибудь толковым, — сказала она несколько громче. — Лекционный. курс возьми, помнишь, предлагали. Или сядь за большую статью. Тогда и скучать некогда будет. А с домом и без тебя управятся, правда?
   Она посмотрела на Дмитрия Дормидонтовича.
   — Управимся-управимся, — заверил тот. — С такой помощницей как не управиться. — Он погладил Нюточку по головке.
   В открытой двери показалась подтянутая, отутюженная проводница.
   — Товарищи, отправление через две минуты. Кто провожающий, прошу на выход.
   Первым поднялся Дмитрий Дормидонтович. Он подошел к Тане, наклонился к ней и поцеловал в щеку.
   — Ну, счастливого пути тебе... доченька. У Тани непроизвольно дернулись уголки рта.
   — До свидания...
   Нюточка бросилась Тане на шею.
   — Мама, приезжай поскорее, ладно?
   — Уж как получится, кисонька... Заботься о папе с дедой — ты теперь за хозяйку остаешься.
   Дмитрий Дормидонтович взял Нюточку за руку и вывел в коридор. Таня крепко обняла Павла и стремительно поцеловала в губы.
   — Ну, иди же!
   Он вышел, пятясь и потерянно глядя на нее. Таня посмотрела ему вслед и обернулась на стук в окошко. Прижавшись лбом к стеклу, ей отчаянно махала Нюточка, забравшаяся на руки деду.
   — Господи, чтобы только у вас все было хорошо! — прошептала она.
   Под «Гимн великому городу» поезд плавно тронулся с места.
   С Таниным отъездом жизнь в семье Черновых как бы сжалась и потускнела. На другой день рано поутру Дмитрий Дормидонтович сел за баранку, сделал круг по магазинам и рынкам, заглянул в распределитель, вернувшись, набил продуктами холодильник и буфет и укатил на дачу, ни с кем не попрощавшись — впрочем, и не с кем было:
   Павел ушел в институт, по дороге забросив Нюточку в садик. Возвратился дед лишь в середине октября, когда умер Брежнев, потихоньку началась новая эпоха и зарядили сплошные серые дожди.
   Нюточка ходила тихая, неразговорчивая, по вечерам забиралась с ногами в кресло, смотрела телевизор или читала книгу, подаренную Шеровым. Чувствуя, что начинает тихо сходить с ума, Павел стал изнурять себя многокилометровыми утренними пробежками — дворами до Приморского шоссе, оттуда через мостик и на Каменный, а там по всем дорожкам, вдоль и поперек. Потом, наспех позавтракав, поднимал Нюточку, отводил в садик и мчался в институт, обрыдший уже до предела. Позвонил в университет насчет почасовых — опоздал, естественно, семестр уже начался, предложили оформиться с февраля. Вытащил из ящика в кладовке старые свои бумажки, сел за статью. Но ручка отказывалась выводить на бумаге что-либо, кроме заштрихованных узоров и непроизвольного: «Таня Таня Таня».
   Она звонила часто, примерно раз в три дня, расспрашивала о здоровье деда, Нюточки, о самочувствии, настроении, делах. Павел бодрился, отвечал оптимистично, но лаконично, и быстренько переходил к вопросам. Она рассказывала оживленно: встретили ее прекрасно, поселили в самом лучшем отеле со шведским столом и бассейном под крышей, приставили личную переводчицу. Братислава — чудесный город, и люди в нем замечательные, но времени на осмотр музеев и достопримечательностей практически нет. Буквально со второго дня пошли читки, репетиции на студии, пробы... Через неделю ей принесли контракт с русским переводом. Сумма умопомрачительная; даже несмотря на все здешние налоги и на то, что родное государство законно отберет половину оставшегося, она вернется богачкой. Когда? Ну, об этом говорить еще рано, сначала отснимут всю осеннюю натуру: народное гуляние в имении Фризенгофов, прогулку Натали с Дантесом, сцену охоты. Потом — потом, наверное, Париж, представляешь?! Или Вена...
   Эти звонки заряжали Павла энергией, он словно погружался в кипящую веселым творчеством атмосферу, окружавшую Таню, ощущал рядом ее бодрое присутствие. Но длилось это недолго. Павел увеличил пробежки с часу до полутора, бегал в дождь и в слякоть, возвращался мокрый до нитки и грязный, вставал под ледяной, перехватывающий дыхание душ; второй такой же душ принимал после работы, смывая с себя ту внутреннюю серую смурь, которая овладевала им в кабинете, где помимо него сидели десять дам и девиц, располагались груды словарей и справочников, кипы журналов, вырезок, шкафы, забитые пыльными фолиантами и ящиками с карточками. Как-то в начале ноября кто-то услужливо положил ему на стол новый (всего-то полуторагодичной давности) американский информационный бюллетень в цветастой глянцевой обложке. Он пролистал его, задержался на одной странице и обмер:
   АЛМАЗНАЯ ЛИХОРАДКА И ВЫСОКИЕ ТЕХНОЛОГИИ
   Странные события, на первый взгляд имеющие малое отношение к науке и передовым технологиям, происходят за последний год в далекой знойной Африке: родезийский филиал «Де-Бирса» и местные алмазные компании завалены заказами, заирский диктатор Мобуту направо и налево торгует концессиями на разработки алмазных месторождений в труднодоступных районах южного и восточного Конго. Казалось бы, мы наблюдаем очередной алмазный бум, обросший чертами голливудского триллера: взрыв в офисе фирмы «Ройал Даймондз» в Солсбери, налет неизвестных боевиков на намибийские копи, бесследно пропавшая экспедиция, загадочные убийства двух ; американцев в киншасском отеле. Но есть особенности, принципиально отличающие нынешний бум от всех предшествующих. На сей раз предметом всеобщего вожделения стали так называемые «голубые алмазы». Компактные россыпи этих минералов метаморфического происхождения были обнаружены в этих краях более полувека назад, но почти никакого коммерческого интереса не представляли: в силу множества дефектов и посторонних включений «голубые алмазы» не пользовались спросом ни у ювелиров, ни у промышленных потребителей. Сейчас картина резко изменилась, и особенно примечателен тот факт, что повышенный, прямо-таки ажиотажный интерес к этим алмазам проявляют всемирно известные фирмы и организации, чьи названия ассоциируются с высокими технологиями в разных отраслях, в том числе и военной, но никак не с алмазным бизнесом: «Дженерал Дайнамикс», «Сперри», «Ай-Би-Эм», «Аэроспейс» и даже, как поговаривают, НАСА. Можно предположить, что этот неожиданный интерес связан с недавним открытием профессора Массачуссетского технологического института Джонатана Ф. Кепке и профессора Джорджа Вилаи из Университета Колорадо, обнаруживших у этих алмазов уникальные свойства сверхпроводников. Ученые полагают, что эти свойства обусловлены микроскопической примесью бора, которой, кстати, объясняется и характерный голубоватый цвет минералов. В настоящее время ученые разрабатывают процесс искусственного легирования бором обыкновенных алмазов.
   Павел схватился за голову и застонал, а потом выскочил в коридор. До обеденного перерыва он просидел в курилке, ни с кем в разговоры не вступая, на перерыв убежал в первых рядах, а возвращаться на работу не стал вовсе, благо по случаю предстоящих праздников рабочий день был укороченный. Ноги принесли его на Сенную, в заведение Вальки Антонова, и они прямо на месте накирялись до полной синевы.
   За праздники Павел немного пришел в себя. Вечером из Парижа позвонила Таня, оживленная, бодрая, и разговор с ней впервые вызвал в нем тягостное чувство. Сославшись на необходимость экономить деньги, он быстро этот разговор завершил, но так и не отошел от аппарата. Застыл, глядя в зеркало, стараясь разобраться, что это на него нахлынуло. Понял быстро — горькая досада от ощущения собственной несостоятельности невольно выплеснулась на самого любимого человека... И тут же накатил стыд...
   Восьмого Павел весь день мотался по островам, чередуя бег с быстрым шагом, и домой явился без задних ног. Девятого как ни в чем не бывало вышел на работу, где с легким злорадством выслушал стенания коллег, страдающих от лютого абстинентного синдрома. В последующие дни он все чаще выбирался в курилку включался в общие разговоры и постоянно ловил себя на том, что сводит беседу к одной теме: о тех, кто ушел из науки и подался в таксисты, в официанты, в шабашники... А что? Ну, не в официанты, конечно, а в какую-нибудь бойкую разъездную бригаду коровники строить... Или в длинную изыскательскую экспедицию куда-нибудь на север, на восток, к черту, к дьяволу...
   Отец исправно ходил по магазинам, кухарил, выгуливал Беломора, наводил чистоту, , стирал белье в машине — но едва ли обменивался с сыном и даже горячо любимой внучкой хотя бы десятком слов за день. Вечером они находили на плите или в холодильнике готовый «обедо-ужин» (это название возникло само собой еще до Тани — а что, для обеда поздно, для ужина рано) и щелку света под дверью кабинета Дмитрия Дормидонтовича. Он безвылазно проводил там вечера, что-то читал и записывал в толстую тетрадь. Как-то раз, когда отец, надев парадный костюм с орденскими планками, отправился на какое-то партийное мероприятие, куда его по старой памяти изредка приглашали, Павел зашел к нему в кабинет за линейкой, срочно понадобившейся Нюточке. Он посмотрел на стол, но линейки там не было. Зато Павел увидел там тетрадь и раскрытую книгу.. В тетрадь он лезть посовестился, а в книгу заглянул. «Материализм и эмпириокритицизм», капитальный труд великого вождя, до тошноты надоевший еще в студенческие годы. На полях — заметки рукой отца. «Неплохо как партийная директива, но как мировоззрение — бред!.. Глупо переть против науки, да и не надо... Ну и пусть Бог — разве он мешает нам, коммунистам? Атеизм классиков — исторический казус, дань времени...» Ого, неслабо для секретаря обкома, даже бывшего! А в сущности это здорово, молодец старик — нашел, чем мозги занять капитально, не дает ржаветь мыслительному аппарату.
   Осень сменилась зимой, неровной, со скачками давления и частыми перепадами от колючих морозов до слякотной оттепели. Отец стал неважно себя чувствовать и из дома почти не выходил. Павел сменил пробежки на интенсивную сорокаминутную зарядку. Между Таниными звонками и редкими открытками настроение падало до нуля, хотелось послать все к черту. И когда Нюточка однажды проснулась с красным горлом и совсем сопливая, Павел беззастенчиво воспользовался ситуацией, вызвал врача из детской поликлиники и потребовал оформить себе больничный по уходу за ребенком. Получив бюллетень, он смазал Нюточке горло люголем, закапал в нос всегда имеющийся в доме галазолин. Немножко повякав для порядка, она преспокойно ускакала в гостиную смотреть телевизор, а Павел снял с полки «Игру в бисер», залег на диван и незаметно задремал под хитроумный текст Гессе.
   Разбудил его телефонный звонок и чуточку охрипший Нюточкин голос:
   — Папа, тебя!
   — Мама?
   — Нет, какой-то дядя.
   Из института? Быстро хватились, гады. Ну ничего, у него документ имеется. Павел лениво поднялся с дивана и гадливо взял трубку.
   — Чернов слушает.
   — Здравствуйте, Павел Дмитриевич. Хорошо, что застал вас дома. Узнали?