Страница:
— Нет, хорошо, только... я перевозбуждаюсь.
— Что это «перезбуждаюсь»?
— Это... как сказать?.. Много нового... Я совсем перестала спать.
— Спать? Сколько ночей?
— Да уж десять...
Иржи отвернулся. И, эмоционально заговорил с женщиной в белом халате. Та что-то говорила, видимо, не соглашаясь, потом пожала плечами и направилась к металлическому белому шкафчику у окна. Дана продолжала смотреть на Таню, ее темные глаза выражали сочувствие. Таня подмигнула ей и дотронулась до ее руки.
— Ничего, — сказала она. — Все нормально.
— Нит-чево, — повторила Дана, совсем не понимавшая по-русски, и погладила Танину руку.
Подошел Иржи и протянул Тане свернутую бумажку.
— Здесь две... два лекарства. Один съешь дома сразу с водом. Второй завтра на ночь. Будешь спать. В день после завтра принесу много.
— Спасибо, — сказала Таня, поднялась, пошатнулась и тут же присела на кушетку. — Голова кружится... Сейчас пройдет, и пойдем снимать дальше.
— Сегодня идешь домой спать, — заявил Иржи. — Я послал Марженку взять машину, И завтра домой спать. На студию — в день после завтра.
— Но я здорова, — возразила Таня.
— Ты здорова, а я босс, — сказал Иржи ничуть не шутливо. — Ты слушаешься или летишь в Союз?
Таня вздохнула.
— Мне еще переодеться надо.
— Жди Марженку. Она помогает.
Он вышел, вслед за ним вышла Дана, на прощание помахав Тане рукой. Женщина в халате села за стол и стала что-то писать, не обращая на Таню никакого внимания.
Поднявшись в номер, Таня выпила одну из двух зеленых продолговатых капсул, разделась и забралась под одеяло. В голове гудело, но как-то совсем иначе, чем в последние дни, умиротвореннее, что ли. Она привычно устремила взгляд в потолок и стала медленно, размеренно дышать.
— Я спокойна, — шептала она. — Я совершенно спокойна. Сейчас я буду спать.
Через несколько минут ее действительно охватил покой, какого она здесь еще не испытывала. Но сна не было.
— Фиг вам, — обреченно сказала она. — Не берет. Встать покурить, что ли?
Она сделала глубокий вдох, чуть выгнулась перед тем, как встать, зажмурила глаза... И открыла их двадцать один час спустя.
В окно стучал дождик. Таня с удовольствием провалялась в постели до самого ужина; сначала смотрела по телевизору детские мультики, не понимая ни слова — но все было понятно без слов, — потом какой-то футбол. Едва ли не в первый раз в жизни она досмотрела матч до конца, правда, так и не разобравшись, кто же у кого выиграл со счетом «четыре-один». «Наверное, наши», — подумала она, слушая захлебывающийся голос комментатора и восторженный гул стадиона. «Господи, какие еще наши?!»
Она спустилась к ужину, наполнила тарелку всякими салатами и колбасами со шведского стола, а управившись, сходила за добавкой. Вернувшись в номер, она снова включила телевизор, но по одной программе передавали новости, по второй кто-то о чем-то оживленно с кем-то беседовал. Таня выключила телевизор, постояла под душем и, поскольку делать было решительно нечего, приняла вторую капсулу и улеглась. Марженка, не встретив утром Таню в холле, поднялась к ней и разбудила. На площадке Иржи вручил ей пузырек с «зелененькими» .
Со сном наладилось, но Таня стала просыпаться заторможенной и долго приходила в нормальное рабочее состояние, и никакие замечания, даже окрики Иржи, этот процесс ускорить не могли. Она входила в раж лишь к концу рабочего дня, и ей было даже обидно, что можно бы еще работать и работать, а день уже кончается. Во вторую неделю своего здесь пребывания она попросила Марженку вместо гостиницы отвезти ее в самый большой универмаг и долго блуждала там, заглядывая во все отделы, от мехов до сантехники...
Неизвестно, чем бы все кончилось, но в отделе дамской одежды она нос к носу столкнулась с Эльжбетой Птах, которая, хоть и не владела русским, сумела втолковать Тане, что в Чехословакии из одежды и обуви есть смысл покупать только детские вещи, потому что государство выделяет на них дотации и они дешевы. Раз уж они через какой-то месяц будут в Вене, а потом в Париже, то взрослое лучше покупать там. Выбор несравненно богаче, и хотя в средних магазинах цены выше здешних, но в Вене бывают потрясающие распродажи, а в Париже есть специально для бедных универмаг «Тати». Лично она, Эльжбета, а для друзей Элька, намеревается набить товарами из «Тати» два контейнера и малой скоростью направить их домой, в голодающую под Ярузельским Польшу. Как ни странно (а может, и вовсе не странно), Таня поняла решительно все, и они с Элькой направились к детским отделам, где Таня купила полосатый свитерок с блестками, вполне одобренный Элькой. Медленно подбирая слова, Таня рассказала Эльке про мучившую ее бессонницу, про чудодейственные зеленые пилюльки, про нынешние ее затруднения. Элька кивнула и со смехом заявила, что она сама уже лет восемь не слезает со снотворных, а чтобы не ходить весь день размазней, принимает их в комплексе с «пеп-таблетами». Таня не поняла, и Элька доходчиво и артистично изобразила, что такое «пеп-таблета» — таблетка, дающая запас бодрости на целый день. Завтра, сказала Элька, она принесет Тане несколько штучек на пробу.
На улице Элька предложила подбросить Таню до гостиницы на такси и остановила какую-то иномарку.
— Но ведь дорого будет, — шепнула Таня, когда автомобиль мягко тронулся с места.
— Эх, — Элька отчаянно махнула рукой. — Мам пеньондзы!
В дороге выяснилось: оказывается, Элька живет в одной гостинице с Таней, только в другом крыле, а потому пользуется другим входом и другим кафетерием. Более того, там же живут и Уве Зоннтаг, и Дьюла Татар, художник-постановщик из Венгрии, и вообще все приезжие участники фильма. И туда же в самое ближайшее время въедет тот, кого Элька особенно жаждет видеть: красавец-мужчина, душечка, настоящий француз и ее добрый знакомый Серж Дювернуа, по фильму Дантес.
«Пеп-таблеты» — американский дексамил — Таня получила в тот же вечер и на студию приехала бодрая, как жаворонок. К Новому году она принимала по три таблетки дексамила утром и по три пилюли секонала перед сном — меньшие дозы уже не действовали. Вернувшись в Ленинград на «каникулы», она боялась, что уже не сможет нормально жить, когда кончится запас таблеток, и что здесь, в Союзе, достать что-то подобное будет трудно.
Она беспокоилась зря. До самого возвращения в Братаславу у нее не было ни одной бессонной ночи, ни одного мутного, заторможенного дня. Теперь у нее было куда более приятное снотворное и куда более сильнодействующий тоник — присутствие рядом любимого человека.
В этот раз она улетала совсем в другом настроении. Расцеловавшись с Павлом в Шереметьево у регистрационной стойки — дальше ему нельзя было, — Таня бодро шагнула за барьерчик, обернулась, весело помахала ему рукой и крикнула:
— Теперь уже скоро! Ответом ей были кивок и широкая, счастливая улыбка.
Глава третья
27 июня 1995
(1984-1988)
Павел опустил руку, которую козырьком держал над глазами, и рукавом штормовки смахнул пот с лица.
— Похоже, так, — согласился он. — Рановато немножко. Я с военными по рации связывался, обещали послезавтра нас перебросить. Правда, здесь мы уже все облазали. Последние дни ходим для очистки совести... Пошли, Левушка.
Военный «мишка» в черно-зеленом камуфляжном раскрасе завис чуть в стороне от лагеря метрах в пятнадцати над землей. Ветер от винта рябил тенты палаток и сдувал с голов шапки, надетые для защиты от солнца.
— Чего не садится-то? — спросила Кира, задрав рыжую голову.
— Да и не должен бы вроде сегодня-то, — заметил Герман Фомич. — Чернов говорил, на послезавтра вызывать будет.
Вертолетчики распахнули дверцу и скинули веревочный трап. По нему стал бодро спускаться какой-то человек в брезентовой геологической куртке с рюкзаком за плечами, за ним еще один — в джинсовом костюме и тоже с рюкзаком.
— Кто это? — спросил Кошкин с обычным своим удивленно-придурковатым видом.
— Сейчас узнаем... Мать не видать, да это ж Лимонтий собственной персоной! Кошкин, бегом туда, рюкзачок принять, до лагеря донести! Кирка плитку раскочегарь, чайник ставь по-быстрому. Они с дороги чайку захотят. Толяныч, иди зови Чернова!
Спустив пассажиров, вертолетчики втянули трап. Машина развернулась и начала подъем.
— Он со Шкарлаттой в маршрут пошел, — лениво отозвался Толик Рыбин. — А Жаппар с Аликом образцы сортируют.
— Всех сюда! И чтобы перед начальством, значит, по струночке!
— Ну ты, Фомич, артист! Только кому тут тюльку гнать? Все свои вроде...
— Свои? А кто с Лимоном прилетел, ты знаешь? Я лично нет.
— Молчу, — поспешно сказал Толик и помчался к дальней палатке.
Вскоре обитатели лагеря стояли в некотором подобии шеренги, развернувшись лицами в ту ворону, откуда приближался Кошкин с двумя рюкзаками. Следом за ним вышагивал Лимонтьев, заботливо придерживая под ручку того, второго, в джинсовом костюме.
— Ну, Кирка, твоего полку прибыло, — заметил Герман Фомич, внимательно вглядевшись. — Лимон бабу привез.
— Иди ты! — воскликнул Толик Рыбин, потирая руки. — Ох, займемся!
— Я те займусь! — цыкнул на него Фомич и наставительно добавил: — Сначала поляну надыбай, сатирик.
Изобразив на лице радостное удивление, он семенящей рысью двинулся навстречу спустившимся с небес.
— Вячеслав Михайлович, что ж вы не предупредили, что прибываете?! — крикнул он шагов с десяти. — Мы бы все чин-чином подготовили, как в лучших домах!
— Здравствуйте, здравствуйте, Герман Фомич, — Лимонтьев приблизился к нему и подал руку. Фомич восторженно схватил ее и горячо пожал. — Знакомьтесь, пожалуйста. Татьяна Валентиновна, позвольте представить вам Германа Фомича Клязьмера, моего зама по АХЧ, в данный момент — завхоза экспедиции.
— Здравствуйте! — Искательно глядя Тане в глаза, Фомич бережно, как фарфоровую вазу, принял протянутую ею руку.
— Это, Герман Фомич, Татьяна Валентиновна Ларина, знаменитая киноактриса и супруга Павла Дмитриевича — пояснил Лимонтьев.
На подвижном, как у обезьяны, лице Германа Фомича проступило благоговейное выражение.
— Не очень знаменитая, — с улыбкой уточнила Таня.
— Татьяна Валентиновна специально прилетела из Парижа, со съемок, , чтобы повидаться с Павлом Дмитриевичем, — сказал Лимонтьев.
— Не преувеличивайте, Вячеслав Михайлович, не из Парижа, а из Братиславы.
Герман Фомич семенил рядом, приговаривая;
— Надо же, надо же, то-то порадуется Павел Дмитриевич.
— А вот и наша славная команда, — объявил Лимонтьев, когда они вышли к палаткам и остановились перед строем. — Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуйте, Вячеслав Михайлович! — хором отозвалась «команда», при этом глядя не на него, а на Таню.
— А где Павел? — шепотом спросила она у Германа Фомича.
— Павел Дмитриевич в маршрут ушли, скоро будут. Лимонтьев представил Тане участников экспедиции: двух крепких, накачанных парней — коллектора Толю Рыбина и рабочего Костю Кошкина — и рыжую долговязую повариху Киру Кварт.
— А вот это наши растущие научные кадры, аспиранты Павла Дмитриевича, — сказал Лимонтьев, подойдя к краю шеренги. — Это Бейшимбаев Жаппар... извините, Жаппар, никак не запомню вашего отчества...
— Дюйшенбердыевич, — густым басом отозвался рослый, плосколицый Жаппар.
— Жаппар Джанбердыевич и Калачов Альберт Леонидович.
— Здравствуйте, — с легким поклоном произнес парикмахерский красавчик Калачов, раздевая Таню наглыми глазами.
Она чуть поежилась, и это моментально усек Герман Фомич. Приторно улыбаясь, он взял Таню за локоток и повел к самой большой палатке, перед которой стоял раскладной столик и несколько табуреток с алюминиевой крестовиной и брезентовым сиденьем.
— Чайку с дороги, Татьяна Валентиновна? Извините, никаких разносолов предложить не можем, на походном, так сказать, положении, и вашего прибытия не ожидали. Кирочка сейчас оладушками займется, а пока не угодно ли тушеночки с сухариками?
— Спасибо, я поела перед вылетом. А вот чаю с удовольствием выпью. А ребята не хотят?
— Они уже завтракали. А вот Вячеслава Михайловича мы обязательно напоим... Вячеслав Михайлович, идите к нам!
Из-за палатки вышла Кира с большим черным чайником и тремя жестяными кружками.
— Сахару, сгущенки, повидла? — спросила она, разливая чай по кружкам.
— Кирочка, мы тут с собой кой-каких гостинцев привезли, вы уж разберите, пожалуйста, — сказал подошедший Лимонтьев. — С прибытием, Татьяна Валентиновна.
— Чернов спускается! — крикнул на бегу запыхавшийся Кошкин.
— Не «Чернов», а «Павел Дмитриевич»! — грозно поправил его Герман Фомич. — Сколько тебя учить, деревня!
— Где? — спросила Таня, не дав Кошкину времени обидеться.
— А вон тама! — Кошкин показал на горный склон, где она разглядела две едва ли не микроскопические фигурки.
— Через ручей где перейти? — спросила Таня.
— Это выше, Татьяна Валентиновна, — опережая Кошкина, ответил Герман Фомич. — Кошкин, проводи. Только вы осторожнее, Татьяна Валентиновна, по камешкам ступайте. Горные ручьи — они коварные.
Таня не слышала слов Фомича. Она мчалась в указанном им направлении. Скорее, скорее... Вот сейчас, вот уже сейчас...
— Очень хорошо, Павел Дмитриевич, — сказал Лимонтьев. — Я доволен. Вы успели пройтись по всем намеченным участкам, кроме вот этого. — Он ткнул пальцем в карту, расстеленную на столе и прижатую по углам камнями, чтобы не трепал свежий горный ветер. — Первые партии образцов уже в Москве, спасибо Жаппару. Без вас, разумеется, никто к ним не притронется... Скажите, так, в предварительном порядке, какие-нибудь закономерности вырисовываются?
— Да, я даже предположить не мог — ведь тогда, в семьдесят шестом, специфика получалась совсем другая. Алмазы там россыпью залегали в мраморе хрусталеносной зоны, как лал, турмалин, шпинель... Мы и в этом году начали с того участка, взяли хорошие образцы, но теперь можно ответственно говорить, что там мы столкнулись со своего рода аномалией, что алмазы были туда просто вынесены из зоны генеза вследствие какого-то пока неустановленного процесса. А зародились они вот в таких лампроитовых дайках, и месторождения их следует искать, ориентируясь на наличие этих даек. По здешним месторождениям у меня все подробно расписано в дневниках, с замерами и рисунками, а систематизировать эти данные по другим регионам я рассчитываю осенью. Думаю поручить это Жаппару, пока мы с Аликом будем заниматься собственно минералами.
— Отлично, Павел Дмитриевич. Кстати, как вам ваши_ аспиранты?
— Честно говоря, я боялся, что будет хуже. Жаппар не знает самых элементарных вещей, да и соображает, честно говоря, туговато. Но трудолюбив, настойчив, терпелив. В групповой работе такому человеку нет цены. Если его правильно ориентировать, он перекопает гору материала и отберет все нужное, ничего не упустив. У Алика нет и десятой доли трудолюбия Жаппара, зато он все схватывает на лету, умеет вычленить главное и на нем сосредоточиться. Получается, что они вдвоем идеально меня дополняют.
— С таким расчетом и подбирали. А вы, помнится, еще сомневались.
— Был грех, не сразу разобрался. Первое впечатление было, прямо скажем, не очень благоприятное. Спасибо вам, Вячеслав Михайлович, огромное... Эх, мне бы таких помощников на семь лет пораньше, не пришлось бы сейчас догонять американцев.
— Да, — задумчиво согласился Лимонтьев. — Ну, а остальные работники? Жалоб нет?
— Какие жалобы, что вы? Исполнительны, неприхотливы, никаких эксцессов. А Герман Фомич — так вообще золотой человек. Экспедиция за ним, как за каменной стеной. Вот кто настоящий начальник! А я так, зам по науке. И, знаете, меня это устраивает...
— Волосики на лысину зачесаны, усики как два слизняка на губе, глазки бегают, льстит, заискивает, в рот смотрит, — продолжил с усмешкой Лимонтьев. — Классический типаж завхоза-жулика. Фомич, кстати, этот образ десятилетиями оттачивал.
— Зачем? — недоуменно спросил Павел.
— Игра на стереотипах. Когда человек с вашими, допустим, внешними данными и манерами честно и профессионально выполняет свою работу, никого не обманывает, ничего не крадет, это в порядке вещей. Но когда то же самое делает — и не делает — такой вот Фомич, это уже событие, почти подвиг. А во-вторых, ему так проще общаться с другими хозяйственниками: для них свой, видите ли.
Кира принесла чайник и миску со свежими лепешками и поставила на край стола, подальше от карты.
— Вячеслав Михайлович, Павел Дмитриевич, завтракать! — объявила она. — Я пойду остальных будить.
— Да пусть поспят, сегодня ведь маршрутов не будет, — сказал Павел, отводя взгляд. Он не любил смотреть на Киру: она слишком уж напоминала Таню-Первую. Впрочем, сходство ограничивалось внешностью.
— А лепешки остынут?
— Холодненьких поедят.
Кира ушла, а Павел, убрав карту в планшет обратился к Лимонтьеву:
— И еще, Вячеслав Михайлович... Спасибо вам огромное, что привезли мне Таню... Знаете, мы так давно не виделись...
— Это случай. Проездом через Москву позвонила мне узнать, как вы, а я как раз сюда собирался. Ну и предложил такой вариант... Я, Павел Дмитриевич, вот что думаю... Вы этот участок уже отработали?
— Практически да. Завтра ждем вертолет.
— Вот и отлично. Экспедиция отправится на новый участок, а мы с Татьяной Валентиновной в Хорог и далее.
Павел печально кивнул. Что бы ему вертолет на пару деньков позже заказать? Эх, знал бы прикуп — жил бы в Сочи. И при этом не работал...
— Так вот, Павел Дмитриевич. Я предлагаю вам прокатиться с нами. Право на недельку отпуска вы заслужили с лихвой.
— Но... но... как же экспедиция?
— Какое-то время прекрасно справятся без вас. Оставьте за себя Калачова, он толковый, только сегодня проведите с ним и с Жаппаром подробный инструктаж. На карте маршруты укажите, место стоянки, поближе к тракту и к заставе, чтобы вы, когда возвращаться будете, смогли из Хорога на попутках добраться.
— Ой, я... я даже не знаю, как вас благодарить, Вячеслав Михайлович...
— Сочтемся, — сказал Лимонтьев и откусил кусок лепешки. — Ешьте, пока горяченькие.
В отличие от Хорога, напряженного, прифронтового, забитого военной техникой, пропахшего бензином и порохом, Душанбе за семь лет не изменился нисколько. На пути с площадки вертолетного полка — гражданские рейсы на Памир были отменены — Павел узнавал знакомые места, показывал Тане, рассказывал, обходя молчанием все, что было напрямую связано с Варей — той женщиной, которая шесть лет назад выхаживала его в здешней больнице после жуткой автокатастрофы и с которой была у него любовь — бурная, скоротечная, закончившаяся резко и очень неприятно. Давно уже это отболело, и вспоминать не хотелось — ан вспоминалось...
Город встретил их лютой августовской жарой. Пять дней они безвылазно провели в гостинице «Таджикистан», лежа в чем мама родила под кондиционером. Надышаться любовью не могли — все было мало им, мало, и любая минута, когда они не касались друг друга, была бесконечно долгой, пустой, напрасной...
Рано утром, «по холодку» они вместе выбирались на Зеленый базар и загружали сумки фруктами, помидорами, орехами, горячими лепешками. Все это великолепие поедалось в течение дня со зверским аппетитом и запивалось крепким чаем. Когда на город опускался желанный вечер и жара спадала, они поднимались, одевались, шли гулять по ярко освещенным улицам, любовались фонтанами с подсветкой, а потом ужинали в гостиничном ресторане и укладывались спать.
Настал день шестой. Таня с наслаждением затянулась сигаретой — Душанбе был завален финским «Мальборо» по полтора рубля, — посмотрела на Павла, лежащего рядом с ней на прохладном линолеуме, вздохнула и спросила:
— Проводишь меня в аэропорт к шести? Мой рейс в шестнадцать десять по Москве, значит в семь десять. Павел встрепенулся:
— Как, уже?
— Да, ты просто забыл. И тебе завтра утром лететь.
— Точно, забыл. Про все забыл. Немудрено. — И со значением посмотрел на Таню. — Ну ничего, у меня здесь работы недели на две осталось. Ненадолго расстаемся.
— Не так уж и ненадолго, — oнa снова вздохнула.
— Да что такое?
— И про это забыл? Я же говорила тебе: мне через три дня нужно быть в Одессе.
— Ах да, красавица-графиня, — печально проговорил он. Ну почему, почему так быстро кончается все хорошее? В эти блаженные дни он открыл для себя Таню с новой, неожиданной стороны, хотя в чем именно заключалась эта новизна, сказать не мог. Должно быть, какие-то штрихи к ее личности добавило долгое пребывание за рубежом. Сам Павел никогда за пределы страны не выезжал и не мог выезжать, поскольку работал в закрытом институте, но во всех, побывавших там, подмечал некоторые перемены, подчас разительные. Как правило, эти перемены Павла немного раздражали, но в Тане каждая новая черточка была восхитительна. Да и могло ли быть иначе?
— Которую убивают на двадцатой минуте фильма... — подхватила между тем Таня. — Так что я быстро отстреляюсь. Пантюхин обещал отпустить через месяц... Знаешь, ты, пожалуйста, береги себя. Мне что-то тревожно...
— Да брось ты! Граница на замке, вертолеты как часы летают, горки на том участке не сильно крутые...
— Я не об этом... Помнишь, ты рассказывал мне про свои экспедиций — как по вечерам пели у костра под гитару, спирт глушили, спорили до хрипоты, собачились, кому посуду мыть, случалось, и морды друг другу били.
— Случалось, — подтвердил он. — Это ты к чему? Боишься, как бы мне тут напоследок чайник не начистили?..
— Погоди, не перебивай, я и сама-то не знаю, как точно передать. Понимаешь, там, в горах, меня не оставляло чувство, будто я снова попала на съемочную площадку. Только декорации и реквизит из одного фильма, реплики из другого, а типажи — из третьего.
— Что-то я не понял...
— Ну, про декорации понятно. Горы, палатки, спальники, рюкзаки, молотки. Природа. Тяжелая физическая работа — она ведь только для тебя и, может, для твоих аспирантов, немножечко умственная тоже, а для других... В таких обстоятельствах человек помимо воли становится грубее, что ли. Во всяком случае, не очень следит за хорошими манерами. А твои прямо из кожи вон лезут — все по имени-отчеству, да «пожалуйста», да «будьте любезны».
Павел усмехнулся.
— Так это они перед Лимонтьевым выделывались. Начальство как-никак.
— Фомича твоего я еще понимаю, — продолжила Таня, — он из тех, кто любому начальству попу лижет, на том и поднялся, наверное...
Павел вспомнил характеристику, данную Фомичу Лимотьевым, и вставил:
— Это он образ такой создает. В интересах дела. А так — золотой мужик.
— Может быть. А вот остальных я совсем не пойму. По рожам ведь видно, что в обычной жизни они совсем другие. Заметил, каким поставленным движением этот Рыбин банки с пивом открывал? Будто всю жизнь только баночным «Коффом» отпаивался, а его ведь в наших магазинах не больно-то продают. А Кира? Когда я консервированную спаржу вынула, даже не спросила, что это такое. И джинсы у нее настоящий «супер-райфл», а не польский, как у меня...
— Что ж ты хочешь — как-никак столичные ребята.
— Что это «перезбуждаюсь»?
— Это... как сказать?.. Много нового... Я совсем перестала спать.
— Спать? Сколько ночей?
— Да уж десять...
Иржи отвернулся. И, эмоционально заговорил с женщиной в белом халате. Та что-то говорила, видимо, не соглашаясь, потом пожала плечами и направилась к металлическому белому шкафчику у окна. Дана продолжала смотреть на Таню, ее темные глаза выражали сочувствие. Таня подмигнула ей и дотронулась до ее руки.
— Ничего, — сказала она. — Все нормально.
— Нит-чево, — повторила Дана, совсем не понимавшая по-русски, и погладила Танину руку.
Подошел Иржи и протянул Тане свернутую бумажку.
— Здесь две... два лекарства. Один съешь дома сразу с водом. Второй завтра на ночь. Будешь спать. В день после завтра принесу много.
— Спасибо, — сказала Таня, поднялась, пошатнулась и тут же присела на кушетку. — Голова кружится... Сейчас пройдет, и пойдем снимать дальше.
— Сегодня идешь домой спать, — заявил Иржи. — Я послал Марженку взять машину, И завтра домой спать. На студию — в день после завтра.
— Но я здорова, — возразила Таня.
— Ты здорова, а я босс, — сказал Иржи ничуть не шутливо. — Ты слушаешься или летишь в Союз?
Таня вздохнула.
— Мне еще переодеться надо.
— Жди Марженку. Она помогает.
Он вышел, вслед за ним вышла Дана, на прощание помахав Тане рукой. Женщина в халате села за стол и стала что-то писать, не обращая на Таню никакого внимания.
Поднявшись в номер, Таня выпила одну из двух зеленых продолговатых капсул, разделась и забралась под одеяло. В голове гудело, но как-то совсем иначе, чем в последние дни, умиротвореннее, что ли. Она привычно устремила взгляд в потолок и стала медленно, размеренно дышать.
— Я спокойна, — шептала она. — Я совершенно спокойна. Сейчас я буду спать.
Через несколько минут ее действительно охватил покой, какого она здесь еще не испытывала. Но сна не было.
— Фиг вам, — обреченно сказала она. — Не берет. Встать покурить, что ли?
Она сделала глубокий вдох, чуть выгнулась перед тем, как встать, зажмурила глаза... И открыла их двадцать один час спустя.
В окно стучал дождик. Таня с удовольствием провалялась в постели до самого ужина; сначала смотрела по телевизору детские мультики, не понимая ни слова — но все было понятно без слов, — потом какой-то футбол. Едва ли не в первый раз в жизни она досмотрела матч до конца, правда, так и не разобравшись, кто же у кого выиграл со счетом «четыре-один». «Наверное, наши», — подумала она, слушая захлебывающийся голос комментатора и восторженный гул стадиона. «Господи, какие еще наши?!»
Она спустилась к ужину, наполнила тарелку всякими салатами и колбасами со шведского стола, а управившись, сходила за добавкой. Вернувшись в номер, она снова включила телевизор, но по одной программе передавали новости, по второй кто-то о чем-то оживленно с кем-то беседовал. Таня выключила телевизор, постояла под душем и, поскольку делать было решительно нечего, приняла вторую капсулу и улеглась. Марженка, не встретив утром Таню в холле, поднялась к ней и разбудила. На площадке Иржи вручил ей пузырек с «зелененькими» .
Со сном наладилось, но Таня стала просыпаться заторможенной и долго приходила в нормальное рабочее состояние, и никакие замечания, даже окрики Иржи, этот процесс ускорить не могли. Она входила в раж лишь к концу рабочего дня, и ей было даже обидно, что можно бы еще работать и работать, а день уже кончается. Во вторую неделю своего здесь пребывания она попросила Марженку вместо гостиницы отвезти ее в самый большой универмаг и долго блуждала там, заглядывая во все отделы, от мехов до сантехники...
Неизвестно, чем бы все кончилось, но в отделе дамской одежды она нос к носу столкнулась с Эльжбетой Птах, которая, хоть и не владела русским, сумела втолковать Тане, что в Чехословакии из одежды и обуви есть смысл покупать только детские вещи, потому что государство выделяет на них дотации и они дешевы. Раз уж они через какой-то месяц будут в Вене, а потом в Париже, то взрослое лучше покупать там. Выбор несравненно богаче, и хотя в средних магазинах цены выше здешних, но в Вене бывают потрясающие распродажи, а в Париже есть специально для бедных универмаг «Тати». Лично она, Эльжбета, а для друзей Элька, намеревается набить товарами из «Тати» два контейнера и малой скоростью направить их домой, в голодающую под Ярузельским Польшу. Как ни странно (а может, и вовсе не странно), Таня поняла решительно все, и они с Элькой направились к детским отделам, где Таня купила полосатый свитерок с блестками, вполне одобренный Элькой. Медленно подбирая слова, Таня рассказала Эльке про мучившую ее бессонницу, про чудодейственные зеленые пилюльки, про нынешние ее затруднения. Элька кивнула и со смехом заявила, что она сама уже лет восемь не слезает со снотворных, а чтобы не ходить весь день размазней, принимает их в комплексе с «пеп-таблетами». Таня не поняла, и Элька доходчиво и артистично изобразила, что такое «пеп-таблета» — таблетка, дающая запас бодрости на целый день. Завтра, сказала Элька, она принесет Тане несколько штучек на пробу.
На улице Элька предложила подбросить Таню до гостиницы на такси и остановила какую-то иномарку.
— Но ведь дорого будет, — шепнула Таня, когда автомобиль мягко тронулся с места.
— Эх, — Элька отчаянно махнула рукой. — Мам пеньондзы!
В дороге выяснилось: оказывается, Элька живет в одной гостинице с Таней, только в другом крыле, а потому пользуется другим входом и другим кафетерием. Более того, там же живут и Уве Зоннтаг, и Дьюла Татар, художник-постановщик из Венгрии, и вообще все приезжие участники фильма. И туда же в самое ближайшее время въедет тот, кого Элька особенно жаждет видеть: красавец-мужчина, душечка, настоящий француз и ее добрый знакомый Серж Дювернуа, по фильму Дантес.
«Пеп-таблеты» — американский дексамил — Таня получила в тот же вечер и на студию приехала бодрая, как жаворонок. К Новому году она принимала по три таблетки дексамила утром и по три пилюли секонала перед сном — меньшие дозы уже не действовали. Вернувшись в Ленинград на «каникулы», она боялась, что уже не сможет нормально жить, когда кончится запас таблеток, и что здесь, в Союзе, достать что-то подобное будет трудно.
Она беспокоилась зря. До самого возвращения в Братаславу у нее не было ни одной бессонной ночи, ни одного мутного, заторможенного дня. Теперь у нее было куда более приятное снотворное и куда более сильнодействующий тоник — присутствие рядом любимого человека.
В этот раз она улетала совсем в другом настроении. Расцеловавшись с Павлом в Шереметьево у регистрационной стойки — дальше ему нельзя было, — Таня бодро шагнула за барьерчик, обернулась, весело помахала ему рукой и крикнула:
— Теперь уже скоро! Ответом ей были кивок и широкая, счастливая улыбка.
Глава третья
КАК ПЕРЕКЛИЧКА ВОРОНА И АРФЫ
27 июня 1995
Двери Рафаловичу открыла строгого вида женщина лет под пятьдесят, в очках, похожая на японку. Миссис Элизабет Амато, должно быть. Что-то смутно знакомое почудилось ему в ее облике.
— Проходите, — без акцента и без выражения сказала она. — Миссис Розен будет с минуты на минуту.
— Давненько не виделись, давненько. Значит, наша Танечка стала теперь миссис Розен? Да и вас, госпожа Амато, я определенно раньше видел.
Элизабет Амато молча распахнула перед ним двойные двери в гостиную.
— И все же, госпожа Амато, мы с вами явно встречались раньше, — настойчиво продолжил Рафалович, желая как можно лучше сориентироваться в предложенной ему игре.
— Не помню, — тем же непроницаемым голосом произнесла японка. — Пройдите, пожалуйста. Миссис Розен будет с минуты на минуту.
Он вошел, цепким взглядом окинув огромную гостиную, знакомую ему по нескольким переговорам и презентациям. Здесь уже томились те, кто и должен был явиться по приглашению. Точнее, томился только Ник Захаржевский, выступающий нынче под гнусным псевдо-нимчиком Люсьен Шоколадов в каком-то новомодном гей-клубе, а проще сказать — кабаке для педиков, а Ванька Ларин мирно спал в кресле у окошечка. На неухоженного, задрипанного Ларина он посмотрел с сочувствием — потом надо будет потолковать с мужиком, узнать, чем дышит, помочь как-нибудь. А вот Захаржевский-Шоколадов вызывал только омерзение. Совсем скурвился дипломат. Кто бы, мог подумать.
Ник явно не узнал его. Рафалович решил не представляться и в серьезные разговоры не вступать. От этого деятеля он вряд ли узнает что-нибудь достойное внимания. Он сел в свободное кресло, потянулся, а краем глаза не забывал следить за дверью. В прихожей послышались Оживленные голоса, и он прервал очередной настороженный вопрос собеседника, заставив его замолчать.
Дверь широко распахнулась.
— Доктор и миссис. Розен! — торжественно объявила Элизабет Амато.
— Проходите, — без акцента и без выражения сказала она. — Миссис Розен будет с минуты на минуту.
— Давненько не виделись, давненько. Значит, наша Танечка стала теперь миссис Розен? Да и вас, госпожа Амато, я определенно раньше видел.
Элизабет Амато молча распахнула перед ним двойные двери в гостиную.
— И все же, госпожа Амато, мы с вами явно встречались раньше, — настойчиво продолжил Рафалович, желая как можно лучше сориентироваться в предложенной ему игре.
— Не помню, — тем же непроницаемым голосом произнесла японка. — Пройдите, пожалуйста. Миссис Розен будет с минуты на минуту.
Он вошел, цепким взглядом окинув огромную гостиную, знакомую ему по нескольким переговорам и презентациям. Здесь уже томились те, кто и должен был явиться по приглашению. Точнее, томился только Ник Захаржевский, выступающий нынче под гнусным псевдо-нимчиком Люсьен Шоколадов в каком-то новомодном гей-клубе, а проще сказать — кабаке для педиков, а Ванька Ларин мирно спал в кресле у окошечка. На неухоженного, задрипанного Ларина он посмотрел с сочувствием — потом надо будет потолковать с мужиком, узнать, чем дышит, помочь как-нибудь. А вот Захаржевский-Шоколадов вызывал только омерзение. Совсем скурвился дипломат. Кто бы, мог подумать.
Ник явно не узнал его. Рафалович решил не представляться и в серьезные разговоры не вступать. От этого деятеля он вряд ли узнает что-нибудь достойное внимания. Он сел в свободное кресло, потянулся, а краем глаза не забывал следить за дверью. В прихожей послышались Оживленные голоса, и он прервал очередной настороженный вопрос собеседника, заставив его замолчать.
Дверь широко распахнулась.
— Доктор и миссис. Розен! — торжественно объявила Элизабет Амато.
(1984-1988)
I
— Не, ну точно к нам, шеф, — подал голос снизу Шкарлатти. — Обычно-то их борта вон тем краешком сигают, а в этот раз видишь, где висит? Может, спустимся?Павел опустил руку, которую козырьком держал над глазами, и рукавом штормовки смахнул пот с лица.
— Похоже, так, — согласился он. — Рановато немножко. Я с военными по рации связывался, обещали послезавтра нас перебросить. Правда, здесь мы уже все облазали. Последние дни ходим для очистки совести... Пошли, Левушка.
Военный «мишка» в черно-зеленом камуфляжном раскрасе завис чуть в стороне от лагеря метрах в пятнадцати над землей. Ветер от винта рябил тенты палаток и сдувал с голов шапки, надетые для защиты от солнца.
— Чего не садится-то? — спросила Кира, задрав рыжую голову.
— Да и не должен бы вроде сегодня-то, — заметил Герман Фомич. — Чернов говорил, на послезавтра вызывать будет.
Вертолетчики распахнули дверцу и скинули веревочный трап. По нему стал бодро спускаться какой-то человек в брезентовой геологической куртке с рюкзаком за плечами, за ним еще один — в джинсовом костюме и тоже с рюкзаком.
— Кто это? — спросил Кошкин с обычным своим удивленно-придурковатым видом.
— Сейчас узнаем... Мать не видать, да это ж Лимонтий собственной персоной! Кошкин, бегом туда, рюкзачок принять, до лагеря донести! Кирка плитку раскочегарь, чайник ставь по-быстрому. Они с дороги чайку захотят. Толяныч, иди зови Чернова!
Спустив пассажиров, вертолетчики втянули трап. Машина развернулась и начала подъем.
— Он со Шкарлаттой в маршрут пошел, — лениво отозвался Толик Рыбин. — А Жаппар с Аликом образцы сортируют.
— Всех сюда! И чтобы перед начальством, значит, по струночке!
— Ну ты, Фомич, артист! Только кому тут тюльку гнать? Все свои вроде...
— Свои? А кто с Лимоном прилетел, ты знаешь? Я лично нет.
— Молчу, — поспешно сказал Толик и помчался к дальней палатке.
Вскоре обитатели лагеря стояли в некотором подобии шеренги, развернувшись лицами в ту ворону, откуда приближался Кошкин с двумя рюкзаками. Следом за ним вышагивал Лимонтьев, заботливо придерживая под ручку того, второго, в джинсовом костюме.
— Ну, Кирка, твоего полку прибыло, — заметил Герман Фомич, внимательно вглядевшись. — Лимон бабу привез.
— Иди ты! — воскликнул Толик Рыбин, потирая руки. — Ох, займемся!
— Я те займусь! — цыкнул на него Фомич и наставительно добавил: — Сначала поляну надыбай, сатирик.
Изобразив на лице радостное удивление, он семенящей рысью двинулся навстречу спустившимся с небес.
— Вячеслав Михайлович, что ж вы не предупредили, что прибываете?! — крикнул он шагов с десяти. — Мы бы все чин-чином подготовили, как в лучших домах!
— Здравствуйте, здравствуйте, Герман Фомич, — Лимонтьев приблизился к нему и подал руку. Фомич восторженно схватил ее и горячо пожал. — Знакомьтесь, пожалуйста. Татьяна Валентиновна, позвольте представить вам Германа Фомича Клязьмера, моего зама по АХЧ, в данный момент — завхоза экспедиции.
— Здравствуйте! — Искательно глядя Тане в глаза, Фомич бережно, как фарфоровую вазу, принял протянутую ею руку.
— Это, Герман Фомич, Татьяна Валентиновна Ларина, знаменитая киноактриса и супруга Павла Дмитриевича — пояснил Лимонтьев.
На подвижном, как у обезьяны, лице Германа Фомича проступило благоговейное выражение.
— Не очень знаменитая, — с улыбкой уточнила Таня.
— Татьяна Валентиновна специально прилетела из Парижа, со съемок, , чтобы повидаться с Павлом Дмитриевичем, — сказал Лимонтьев.
— Не преувеличивайте, Вячеслав Михайлович, не из Парижа, а из Братиславы.
Герман Фомич семенил рядом, приговаривая;
— Надо же, надо же, то-то порадуется Павел Дмитриевич.
— А вот и наша славная команда, — объявил Лимонтьев, когда они вышли к палаткам и остановились перед строем. — Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуйте, Вячеслав Михайлович! — хором отозвалась «команда», при этом глядя не на него, а на Таню.
— А где Павел? — шепотом спросила она у Германа Фомича.
— Павел Дмитриевич в маршрут ушли, скоро будут. Лимонтьев представил Тане участников экспедиции: двух крепких, накачанных парней — коллектора Толю Рыбина и рабочего Костю Кошкина — и рыжую долговязую повариху Киру Кварт.
— А вот это наши растущие научные кадры, аспиранты Павла Дмитриевича, — сказал Лимонтьев, подойдя к краю шеренги. — Это Бейшимбаев Жаппар... извините, Жаппар, никак не запомню вашего отчества...
— Дюйшенбердыевич, — густым басом отозвался рослый, плосколицый Жаппар.
— Жаппар Джанбердыевич и Калачов Альберт Леонидович.
— Здравствуйте, — с легким поклоном произнес парикмахерский красавчик Калачов, раздевая Таню наглыми глазами.
Она чуть поежилась, и это моментально усек Герман Фомич. Приторно улыбаясь, он взял Таню за локоток и повел к самой большой палатке, перед которой стоял раскладной столик и несколько табуреток с алюминиевой крестовиной и брезентовым сиденьем.
— Чайку с дороги, Татьяна Валентиновна? Извините, никаких разносолов предложить не можем, на походном, так сказать, положении, и вашего прибытия не ожидали. Кирочка сейчас оладушками займется, а пока не угодно ли тушеночки с сухариками?
— Спасибо, я поела перед вылетом. А вот чаю с удовольствием выпью. А ребята не хотят?
— Они уже завтракали. А вот Вячеслава Михайловича мы обязательно напоим... Вячеслав Михайлович, идите к нам!
Из-за палатки вышла Кира с большим черным чайником и тремя жестяными кружками.
— Сахару, сгущенки, повидла? — спросила она, разливая чай по кружкам.
— Кирочка, мы тут с собой кой-каких гостинцев привезли, вы уж разберите, пожалуйста, — сказал подошедший Лимонтьев. — С прибытием, Татьяна Валентиновна.
— Чернов спускается! — крикнул на бегу запыхавшийся Кошкин.
— Не «Чернов», а «Павел Дмитриевич»! — грозно поправил его Герман Фомич. — Сколько тебя учить, деревня!
— Где? — спросила Таня, не дав Кошкину времени обидеться.
— А вон тама! — Кошкин показал на горный склон, где она разглядела две едва ли не микроскопические фигурки.
— Через ручей где перейти? — спросила Таня.
— Это выше, Татьяна Валентиновна, — опережая Кошкина, ответил Герман Фомич. — Кошкин, проводи. Только вы осторожнее, Татьяна Валентиновна, по камешкам ступайте. Горные ручьи — они коварные.
Таня не слышала слов Фомича. Она мчалась в указанном им направлении. Скорее, скорее... Вот сейчас, вот уже сейчас...
— Очень хорошо, Павел Дмитриевич, — сказал Лимонтьев. — Я доволен. Вы успели пройтись по всем намеченным участкам, кроме вот этого. — Он ткнул пальцем в карту, расстеленную на столе и прижатую по углам камнями, чтобы не трепал свежий горный ветер. — Первые партии образцов уже в Москве, спасибо Жаппару. Без вас, разумеется, никто к ним не притронется... Скажите, так, в предварительном порядке, какие-нибудь закономерности вырисовываются?
— Да, я даже предположить не мог — ведь тогда, в семьдесят шестом, специфика получалась совсем другая. Алмазы там россыпью залегали в мраморе хрусталеносной зоны, как лал, турмалин, шпинель... Мы и в этом году начали с того участка, взяли хорошие образцы, но теперь можно ответственно говорить, что там мы столкнулись со своего рода аномалией, что алмазы были туда просто вынесены из зоны генеза вследствие какого-то пока неустановленного процесса. А зародились они вот в таких лампроитовых дайках, и месторождения их следует искать, ориентируясь на наличие этих даек. По здешним месторождениям у меня все подробно расписано в дневниках, с замерами и рисунками, а систематизировать эти данные по другим регионам я рассчитываю осенью. Думаю поручить это Жаппару, пока мы с Аликом будем заниматься собственно минералами.
— Отлично, Павел Дмитриевич. Кстати, как вам ваши_ аспиранты?
— Честно говоря, я боялся, что будет хуже. Жаппар не знает самых элементарных вещей, да и соображает, честно говоря, туговато. Но трудолюбив, настойчив, терпелив. В групповой работе такому человеку нет цены. Если его правильно ориентировать, он перекопает гору материала и отберет все нужное, ничего не упустив. У Алика нет и десятой доли трудолюбия Жаппара, зато он все схватывает на лету, умеет вычленить главное и на нем сосредоточиться. Получается, что они вдвоем идеально меня дополняют.
— С таким расчетом и подбирали. А вы, помнится, еще сомневались.
— Был грех, не сразу разобрался. Первое впечатление было, прямо скажем, не очень благоприятное. Спасибо вам, Вячеслав Михайлович, огромное... Эх, мне бы таких помощников на семь лет пораньше, не пришлось бы сейчас догонять американцев.
— Да, — задумчиво согласился Лимонтьев. — Ну, а остальные работники? Жалоб нет?
— Какие жалобы, что вы? Исполнительны, неприхотливы, никаких эксцессов. А Герман Фомич — так вообще золотой человек. Экспедиция за ним, как за каменной стеной. Вот кто настоящий начальник! А я так, зам по науке. И, знаете, меня это устраивает...
— Волосики на лысину зачесаны, усики как два слизняка на губе, глазки бегают, льстит, заискивает, в рот смотрит, — продолжил с усмешкой Лимонтьев. — Классический типаж завхоза-жулика. Фомич, кстати, этот образ десятилетиями оттачивал.
— Зачем? — недоуменно спросил Павел.
— Игра на стереотипах. Когда человек с вашими, допустим, внешними данными и манерами честно и профессионально выполняет свою работу, никого не обманывает, ничего не крадет, это в порядке вещей. Но когда то же самое делает — и не делает — такой вот Фомич, это уже событие, почти подвиг. А во-вторых, ему так проще общаться с другими хозяйственниками: для них свой, видите ли.
Кира принесла чайник и миску со свежими лепешками и поставила на край стола, подальше от карты.
— Вячеслав Михайлович, Павел Дмитриевич, завтракать! — объявила она. — Я пойду остальных будить.
— Да пусть поспят, сегодня ведь маршрутов не будет, — сказал Павел, отводя взгляд. Он не любил смотреть на Киру: она слишком уж напоминала Таню-Первую. Впрочем, сходство ограничивалось внешностью.
— А лепешки остынут?
— Холодненьких поедят.
Кира ушла, а Павел, убрав карту в планшет обратился к Лимонтьеву:
— И еще, Вячеслав Михайлович... Спасибо вам огромное, что привезли мне Таню... Знаете, мы так давно не виделись...
— Это случай. Проездом через Москву позвонила мне узнать, как вы, а я как раз сюда собирался. Ну и предложил такой вариант... Я, Павел Дмитриевич, вот что думаю... Вы этот участок уже отработали?
— Практически да. Завтра ждем вертолет.
— Вот и отлично. Экспедиция отправится на новый участок, а мы с Татьяной Валентиновной в Хорог и далее.
Павел печально кивнул. Что бы ему вертолет на пару деньков позже заказать? Эх, знал бы прикуп — жил бы в Сочи. И при этом не работал...
— Так вот, Павел Дмитриевич. Я предлагаю вам прокатиться с нами. Право на недельку отпуска вы заслужили с лихвой.
— Но... но... как же экспедиция?
— Какое-то время прекрасно справятся без вас. Оставьте за себя Калачова, он толковый, только сегодня проведите с ним и с Жаппаром подробный инструктаж. На карте маршруты укажите, место стоянки, поближе к тракту и к заставе, чтобы вы, когда возвращаться будете, смогли из Хорога на попутках добраться.
— Ой, я... я даже не знаю, как вас благодарить, Вячеслав Михайлович...
— Сочтемся, — сказал Лимонтьев и откусил кусок лепешки. — Ешьте, пока горяченькие.
В отличие от Хорога, напряженного, прифронтового, забитого военной техникой, пропахшего бензином и порохом, Душанбе за семь лет не изменился нисколько. На пути с площадки вертолетного полка — гражданские рейсы на Памир были отменены — Павел узнавал знакомые места, показывал Тане, рассказывал, обходя молчанием все, что было напрямую связано с Варей — той женщиной, которая шесть лет назад выхаживала его в здешней больнице после жуткой автокатастрофы и с которой была у него любовь — бурная, скоротечная, закончившаяся резко и очень неприятно. Давно уже это отболело, и вспоминать не хотелось — ан вспоминалось...
Город встретил их лютой августовской жарой. Пять дней они безвылазно провели в гостинице «Таджикистан», лежа в чем мама родила под кондиционером. Надышаться любовью не могли — все было мало им, мало, и любая минута, когда они не касались друг друга, была бесконечно долгой, пустой, напрасной...
Рано утром, «по холодку» они вместе выбирались на Зеленый базар и загружали сумки фруктами, помидорами, орехами, горячими лепешками. Все это великолепие поедалось в течение дня со зверским аппетитом и запивалось крепким чаем. Когда на город опускался желанный вечер и жара спадала, они поднимались, одевались, шли гулять по ярко освещенным улицам, любовались фонтанами с подсветкой, а потом ужинали в гостиничном ресторане и укладывались спать.
Настал день шестой. Таня с наслаждением затянулась сигаретой — Душанбе был завален финским «Мальборо» по полтора рубля, — посмотрела на Павла, лежащего рядом с ней на прохладном линолеуме, вздохнула и спросила:
— Проводишь меня в аэропорт к шести? Мой рейс в шестнадцать десять по Москве, значит в семь десять. Павел встрепенулся:
— Как, уже?
— Да, ты просто забыл. И тебе завтра утром лететь.
— Точно, забыл. Про все забыл. Немудрено. — И со значением посмотрел на Таню. — Ну ничего, у меня здесь работы недели на две осталось. Ненадолго расстаемся.
— Не так уж и ненадолго, — oнa снова вздохнула.
— Да что такое?
— И про это забыл? Я же говорила тебе: мне через три дня нужно быть в Одессе.
— Ах да, красавица-графиня, — печально проговорил он. Ну почему, почему так быстро кончается все хорошее? В эти блаженные дни он открыл для себя Таню с новой, неожиданной стороны, хотя в чем именно заключалась эта новизна, сказать не мог. Должно быть, какие-то штрихи к ее личности добавило долгое пребывание за рубежом. Сам Павел никогда за пределы страны не выезжал и не мог выезжать, поскольку работал в закрытом институте, но во всех, побывавших там, подмечал некоторые перемены, подчас разительные. Как правило, эти перемены Павла немного раздражали, но в Тане каждая новая черточка была восхитительна. Да и могло ли быть иначе?
— Которую убивают на двадцатой минуте фильма... — подхватила между тем Таня. — Так что я быстро отстреляюсь. Пантюхин обещал отпустить через месяц... Знаешь, ты, пожалуйста, береги себя. Мне что-то тревожно...
— Да брось ты! Граница на замке, вертолеты как часы летают, горки на том участке не сильно крутые...
— Я не об этом... Помнишь, ты рассказывал мне про свои экспедиций — как по вечерам пели у костра под гитару, спирт глушили, спорили до хрипоты, собачились, кому посуду мыть, случалось, и морды друг другу били.
— Случалось, — подтвердил он. — Это ты к чему? Боишься, как бы мне тут напоследок чайник не начистили?..
— Погоди, не перебивай, я и сама-то не знаю, как точно передать. Понимаешь, там, в горах, меня не оставляло чувство, будто я снова попала на съемочную площадку. Только декорации и реквизит из одного фильма, реплики из другого, а типажи — из третьего.
— Что-то я не понял...
— Ну, про декорации понятно. Горы, палатки, спальники, рюкзаки, молотки. Природа. Тяжелая физическая работа — она ведь только для тебя и, может, для твоих аспирантов, немножечко умственная тоже, а для других... В таких обстоятельствах человек помимо воли становится грубее, что ли. Во всяком случае, не очень следит за хорошими манерами. А твои прямо из кожи вон лезут — все по имени-отчеству, да «пожалуйста», да «будьте любезны».
Павел усмехнулся.
— Так это они перед Лимонтьевым выделывались. Начальство как-никак.
— Фомича твоего я еще понимаю, — продолжила Таня, — он из тех, кто любому начальству попу лижет, на том и поднялся, наверное...
Павел вспомнил характеристику, данную Фомичу Лимотьевым, и вставил:
— Это он образ такой создает. В интересах дела. А так — золотой мужик.
— Может быть. А вот остальных я совсем не пойму. По рожам ведь видно, что в обычной жизни они совсем другие. Заметил, каким поставленным движением этот Рыбин банки с пивом открывал? Будто всю жизнь только баночным «Коффом» отпаивался, а его ведь в наших магазинах не больно-то продают. А Кира? Когда я консервированную спаржу вынула, даже не спросила, что это такое. И джинсы у нее настоящий «супер-райфл», а не польский, как у меня...
— Что ж ты хочешь — как-никак столичные ребята.