Вересов Дмитрий. Крик ворона

   — Не просто столичные... Помнишь, мы мои чеки зимой отоваривали? Примерно такие ребята там и околачивались, купить-продать предлагали.
   — Ну ты, мать, даешь! Тебе бы романы Юлиана Семенова писать! — весело отреагировал Павел. Но на сердце неприятно защемило.
   — Просто я очень тревожусь за тебя, вот и напридумывала всякой чепухи, — виноватым голосом сказала Таня. — Ты только не сердись на меня, ладно?
   — Ладно, — сказал Павел, прижал к себе и поцеловал. — А ты не бери в голову. Мне вообще-то плевать, чем они там занимаются в свободное от экспедиции время. А здесь к ним никаких претензий нет.
   До самого прощания в аэропорту Таня уговаривала его не принимать ее болтовню всерьез. Но уж как-то слишком настойчиво уговаривала — видно, его хотела успокоить, а убедить себя в несообразности своих подозрений так и не сумела. В результате и Павла не убедила. Он всю ночь проворочался с боку на бок и в семь утра выписался из гостиницы невыспавшийся и помятый.
   В противоположность ему приехавший отвезти его на летное поле капитан Мандрыка был свеж и бодр, всю дорогу потчевал его всякими армейскими прибаутками, лихо промчался на своем «уазике» через КПП и вырулил прямо на поле.
   — Пойду машину готовить, груз принимать и всякое такое. Часа на полтора. Завтракал, Митрич?
   — Не успел, — признался Павел.
   — Вот и я гляжу, что ты не свой какой-то. Вон там барак кирпичный видишь? Дуй туда, там столовка офицерская, приличная вполне, подхарчись маненько.
   В столовой было чисто, пусто — только за угловым столиком сидел какой-то толстый человек в камуфляже, в окне гудел кондиционер. Павел прошел через зал к стойке.
   — Кушать что будем? — спросила внезапно появившаяся перед ним буфетчица с обвисшими щеками.
   Павел взял сметаны, сосисок с горошком, яйцо, лепешку и стакан чаю и понес к ближайшему столику.
   — Эй, прапор, ты чего по гражданке вырядился? — услышал он хриплый голос.
   Павел удивленно огляделся — в зале не было никого, кроме него и сидящего у входа офицера.
   — Тебе, тебе Говорю, — сказал офицер, поймав его взгляд. Павел, держа в руках поднос, подошел поближе. — Обознался, блин! Оченно ты на нашего Петрова похож... Ну, чего глаза разул?
   — Капитан Серега? — не веря своим глазам, выдохнул Павел.
   Связь с этим человеком, спасшим Павлу жизнь, прервалась шесть лет назад. После того памятного лета они обменялись парой писем, в отпуск Серега так в Питер и не приехал, хотя обещал, и память о нем постепенно стерлась. Теперь же Павел узнал его мгновенно, но чем больше смотрел, тем меньше сходства с бравым усачом-капитаном находил в этом обрюзгшем, краснорожем, мутноглазом хрипуне.
   — Какой капитан, подполковник, мать твою!.. Стой! Поближе подойди! Чернов, что ли? Ну прям картина Репина «Не ждали». Это надо спрыснуть. Тинка, еще стакан сюда!
   — Я, Серега, не буду. Мне лететь через час.
   — Что значит не буду? Пей, кому говорю! Серега плеснул зубровки в поспешно принесенный буфетчицей стакан, поднял свой и залпом осушил. Павел чуть пригубил мерзкой теплой жидкости и поставил стакан на стол. Серега подозрительно посмотрел на него красными глазами.
   — Лететь, говоришь? Уж не с Мандрыкой ли в Хорог намылился?
   — Именно так, — подтвердил Павел, в душе радуясь тому, что Серега не настаивает, чтобы он допил зубровку.
   — Стоп, стоп, стоп, — вдруг залепетал Серега. — Ну да, конечно, как это я сразу не допер? С лета камушки те самые по цепочке к духам пошли, а тут сразу и ты объявился. Естественно, кто же кроме тебя знает, где их брать?..
   — Эй, по какой цепочке, к каким духам, ты чего несешь?... — начал Павел, но Серега не дал ему продолжить:
   — Хорош прикидываться! — рявкнул он, стукнув кулаком по столу. Бутылка на столе подпрыгнула и стала падать. Серега молниеносным движением на лету подхватил ее, поднес ко рту, и засандалил прямо из горла. Павел смотрел на него, ничего не понимая. Серега подпер щеку рукой и уставился на Павла. Глаза его слезились. — Ты мне лучше вот что скажи, друг ситный, — умильно протянул он с характерной для пьяных людей быстрой сменой настроения. — Тебе-то чего в жизни недостает? Квартира в Питере, папаша в шишках, наверно, и дачка с машиной не из последних. Все есть, а все вам мало...
   — Товарищ подполковник, штаб округа вызывает, — послышался четкий незнакомый голос. Павел посмотрел наверх и встретился глазами с ладным высоким прапорщиком. Взгляд прапорщика был колюч и холоден.
   — А, Петров, ты, братец... — начал Серега.
   — Разрешите, товарищ подполковник, — отчеканил прапорщик, без особых церемоний взял Серегу за локоть и рванул вверх. Подполковник нетвердо встал, и Петров поволок его из столовой.
   — Это... вы куда его? — спросил Павел вслед.
   — Простите, товарищ геолог, подполковнику немного освежиться надо, — не оборачиваясь, отчеканил прапорщик и исчез вместе с Серегой за дверями.
   Павел вернулся было к своему столику, но после Серегиных непонятных и тревожных слов аппетит пропал совершенно. Он услышал какой-то шум в сенцах, громкий хлопок входной двери, встал и вышел из зала. За дверью, держась за щеку, стоял Серега. Выражения его лица"в полутьме было не разглядеть. Павел решительно взял его за плечи.
   — Что ты там плел — про духов, про камешки?
   — Прости, братан, — сипло сказал Серега. — Сболтнул спьяну. Обознался я. Перепутал. Ничего не знаю.
   — Кто этот прапорщик? Что тебе известно? Говори!
   — Ничего мне не известно! — Подполковник зло стряхнул с плеч руки Павла и вышел.
   Павел рванулся было за ним, но на крыльце его перехватил Мандрыка.
   — Все, Митрич, борт подан, полетели.
   — Этот что тут делает? — спросил Павел, показывая в спину поспешно удаляющегося Сереги.
   — Никашин-то, погранец? Водку пьянствует после трудовой недели. Тот еще капельмейстер. Ты его знаешь?
   — Встречались, — неопределенно сказал Павел и вслед за Мандрыкой направился к летному полю.
 

II

   — ...Сначала Таня своим профессиональным глазом подметила фальшь в их игре, потом был этот странный, неприятный разговор с пьяным воякой. А дальше все покатилось, как снежный ком. Я еле дождался окончания поля и сразу, не заезжая домой, отправился в институт и потребовал показать мне материалы с обнажений в хрусталеносной зоне, я еще летом переправил их в институт. Видимо, лаборант был не из их компании — тут же открыл хранилище и запустил меня. Я пересмотрел все образцы, сверил с записями и обнаружил несоответствие. Исчезли пять самых крупных минералов и несколько образцов мрамора со значительными включениями. Я подумал, уж не те ли это камешки, которые, по словам Сереги, ушли к духам, иначе говоря, контрабандой в Афганистан. Рассказал о пропаже Лимонтьеву, которому тогда еще верил, убедил его, что никакой ошибки с моей стороны быть не может. Он страшно возмутился, при мне вызвал и допросил всех, кто мог соприкасаться с коллекцией в поле или в институте и кого удалось быстро разыскать. Никто, естественно, ничего не знал.
   Правда, Кошкин, институтский слесарь, — он в моей экспедиции рабочим был — сказал, будто видел, как аспирант Жаппар на последней стоянке разговаривал с неизвестным военным и что-то ему передал. Правда, это было уже после отправки первой партии в Москву. А перевозил ее Жаппар, так что на него падает главное подозрение, а слова Кошкина это подозрение подтверждают. Но как раз Жаппара-то и не могли найти. В Москву со всеми он не полетел, сказал, что отправится прямо домой, в Алма-Ату. Позвонили его родителям. Но они сказали, что Жаппар там не появлялся, но звонил. Сказал, что застрял в Москве... Короче, мне ничего не оставалось, как опечатать оставшуюся коллекцию и отправиться в Ленинград. В институт я вернулся спустя три недели — и тут же, в вестибюле, наткнулся на свежий некролог. В горах Тянь-Шаня при восхождении на ледник Щуровского погиб аспирант Жаппар Бейшимбаев...
   Рафалович присвистнул.
   Разговор они вели в гостиной Черновых. Бледный, осунувшийся и небритый Павел с черными кругами под глазами расхаживал по комнате, безостановочно курил, иногда заходясь кашлем. Сперва речь его была сбивчивой, дерганой, но теперь, когда он немного успокоился, текла размеренно и складно. Леонид, сильно раздобревший за последние два года, сидел возле стола и время от времени прихлебывал остывший кофе из кружки.
   — А если все же случайность, совпадение? — спросил он.
   — Я хотел думать, что так. Совпадение, пусть даже и очень кому-то нужное. Но я никак не мог взять в толк, какого лешего он полез на Тянь-Шань.
   — Ты ж сам с детства альпинист и должен понимать, какой леший людей в горы тянет.
   — Но не тех, кто только что с этих самых гор спустился. Особенно если просидел там четыре месяца. Тут, знаешь ли, не о горах мечтаешь, а о горячей ванне и билетах в оперу. Нет, ему могли приказать. А потом убрали.
   — Зачем?!
   — Концы прятали. Он свалял дурака, засветился, и его хозяева испугались разоблачения...
   — Чушь! Доказать, что украл именно он, практически невозможно. Подозревать — да, но не доказать. За руку не поймали, в карманах не нашли. Скажешь, что кроме него некому? А грузчики аэрофлотовские поинтересоваться не могли? А тот же институтский кладовщик? ДЗ уж не сам ли ты камешки налево пустил, а на казаха бедного свалил?.. Нет уж, у кого хватило ума такой бизнес раскрутить, не станут по-глупому концы прятать.
   — Возможен и другой вариант: Жаппар решил сработать на свой карман. Снюхался с нужными людьми, запустил лапу в наши образцы, и камни пошли в Афганистан и оттуда дальше — душманам-то они без надобности. Но все раскрылось, и его примерно наказали. Чтобы другим неповадно было.
   — А КГБ не мог к этому руку приложить? — напряженным полушепотом спросил Рафалович.
   — А им-то зачем?.. Слушай, а ведь это действительно странно... Я только сейчас сообразил.
   — Что сообразил?
   — Понимаешь, когда ведутся работы по такой тематике... ну там, стратегические ископаемые, новейшие технологии по оборонке, комитетчики вокруг табунами бродят режимность, допуски, подписки, описи всякие, промывание мозгов насчет бдительности. Я этого в родимом «четыре-двенадцать» налопался во! — Павел провел ребром ладони по горлу. — А тут их и за версту не было. Ни одного! Будто мы не сверхпроводимыми алмазами занимаемся, а какой-нибудь глиной огнеупорной. И это лишний раз подтверждает...
   — Что?
   — А то, что работа — не на Родину, а на хитрого дядю! Бизнес, как ты только что выразился. И я в нем повязан, как и все прочие. Даром что меня за болвана, держали!
   — Пожалуй что и так. — Леонид задумчиво постучал пальцами по столу.
   — В общем я, как некролог этот прочитал, из института выскочил, как ошпаренный, до ночи по Москве шатался, а до утра — по номеру, версии разные строил, одна другой гаже... А утром написал заявление по собственному желанию, вложил в конверт и отнес Лимонтьеву в приемную. Самого не дождался, да и не готов был, честно говоря, с ним беседовать, а секретарше в папку положил. Потом на вокзал и домой.
   — А дальше? Неужели так просто и отпустили? — Представь себе. Лимонтьев, правда, звонил несколько раз, расспрашивал, уговаривал забрать заявление. Я ничего ему объяснять не стал, сказал, что семейные обстоятельства требуют, чтобы я безвылазно сидел в Ленинграде. Он особо не напирал — решил, видимо, что теперь они и без меня справятся. Я было подумал, что отвертелся, успокоился, работу подыскал — в «Недра» устроился, геологическую литературу редактировать и резюме по-английски сочинять. Месяца два они меня не трогали. Но как-то вызвал меня к себе директор издательства, в первый раз, заметь. Я прихожу — его самого в кабинете нет, зато целая делегация сидит: Лимонтьев, главный его подхрячник Клязьмер, Алик Калачов. И давай меня обрабатывать. Дескать, большинство минералов, хоть по физическим свойствам и химсоставу ничем от прежде собранных не отличаются, но никакой сверхпроводимости не демонстрируют. Никто не может понять, в чем дело, и вся надежда на меня.
   Представляешь, сволочи какие, на сознательность давить стали, о долге советского ученого вспомнили! Прямо руки чесались им в морды гладкие заехать покрепче!
   — Надеюсь, не заехал?
   — Сдержался. Объяснил, что если уж сверхпроводимости нет, то я ее родить не в состоянии, даже если сам в баллон с жидким азотом залезу.
   — А они что?
   — Принялись охмурять с удвоенной силой. Оклад увеличить обещали, премии сулили, загранкомандировки по высшему разряду. А потом Лимонтьев ухмыльнулся так гаденько и говорит: «Зря вы, Павел Дмитриевич, так упорствуете. Как бы после не пожалеть». Я так и взвился. Что, спрашиваю, это угроза? Нет, отвечает, это я в том смысле, когда мы без вас справимся и впишем славную страницу в историю мировой науки, на вашу долю лавров не останется. На том наш разговор и закончился. Потом еще несколько раз звонили, спрашивали, не передумал ли, приглашение на какую-то конференцию прислали. На работе мне кислород перекрыли. Всякая бюрократическая фигня. А недавно эти гады совсем оборзели и... — Он резко выдохнул и закашлялся. — Наверное, Таня тебе уже все рассказала?
   — Да, в общих чертах. Но хотелось бы выслушать твою версию.
   В тот день Павел вернулся поздно: нужно было снять вопросы с иногородним автором, а поскольку автор этот оказался давним, еще студенческих времен, приятелем Павла, собеседование плавно перетекло из издательства в пивбар. У Павла не было особых оснований спешить домой: Таня уехала в Вильнюс на пробы к новому фильму, Нюточку из садика заберет отец. Он долго ждал трамвая, подмерз на остановке и к дому подходил, мечтая о чашке горячего чая с малиной.
   Он отворил дверь — и застыл на пороге в полном шоке. В прихожей возле телефона стоял красный, невменяемый отец и выкрикивал в трубку, матерные слова. Павел никогда не видел его таким. Он тихо снял пальто, и в этот момент отец в сердцах бросил трубку на рычаг. — Это ты кого так? — осторожно поинтересовался Павел.
   — Кого надо! Нютка пропала!
   — Что?!
   Павел без сил опустился на ящик для обуви. Как обычно в половине шестого Дмитрий Дормидонтович зашел за внучкой в детский сад. Молоденькая, сомнамбулически заторможенная воспитательница поплелась за девочкой в группу и не нашла ее. Дети сказали, что Нюточки не было с обеда. Одна девочка видела, как она ушла с прогулки за ручку с тетей в желтой шубе. Дмитрий Дормидонтович растерялся, наорал на воспитательницу, вогнав ее в истерику, устроил скандал прибежавшей заведующей. Но что толку? На всякий случай он позвонил из кабинета заведующей домой — оставалась мизерная надежда, что вдруг это Таня прилетела из Литвы в новой желтой шубе, забрала девочку и, не заходя домой, отправилась с ней в многочасовую прогулку... Естественно, трубку никто не снял. И тогда позвонили в милицию...
   В считанные часы Дмитрий Дормидонтович поставил на уши весь город — обком, управление внутренних дел, КГБ, прессу. На розыск пропавшего ребенка были брошены все силы. Спешно размноженную фотографию Нюточки уже вечером передали во все отделения милиции, больницы, посты ГАИ, вокзалы, аэропорт, показали в ночном выпуске теленовостей... Ничего кошмарнее этих трех дней Павлу переживать не приходилось. Он часами висел на телефоне, носился вместе с отцом по разным начальственным кабинетам, несколько раз выезжал на опознания в детский приемник-распределитель и два раза — в морг. Он испытывал неописуемую радость, когда под белой простыней, откинутой бестрепетной рукой прозектора, видел незнакомое мертвое личико — и сквозь сжатые зубы крыл себя за это последними словами, но ничего с собой поделать не мог. Несколько раз отвечал на дотошные вопросы двух следователей — от городской прокуратуры и от КГБ, — а потом с ними же разбирался в ворохе свидетельских показаний. Девочку видели одновременно в разных частях города — у соседки по коммунальной квартире на улице Марата, в толпе цыганок на станции метро «Елизаровская», на катке в Сосновском парке, в электричке на Петергоф, в Купчинском универсаме с безногим стариком...
   Ужаснее всего было ночью. Дмитрий Дормидонтович, выжатый как лимон, молча отказывался от ужина, запирался в кабинете и до утра неподвижно сидел в кресле, глядя в одну точку. Павел мерил шагами кухню, осыпая пол пеплом бесчисленных сигарет, глушил кофе и с красной тоской ждал рассвета. Особенно мучительным было осознание, что виновник всего этого кошмара — именно он, что если бы он не был таким легковерным и глупым, ничего этого не было бы, Нюточка была бы рядом, целая и невредимая.
   Нюточка нашлась на четвертый день. Рано утром кто-то позвонил в дверь приемного покоя парголовской больницы, разбудив дежурную медсестру. Кряхтя и чертыхаясь, она поднялась, наспех ополоснула заспанное лицо, нацепила белый халат и спустилась. На крыльце, привалившись спиной к стенке, находилась девочка в дорогой черной шубейке и красной шапочке. Она была без сознания. Медсестра внесла ребенка в дом, пожила на кушетку и пошла будить дежурного врача. Врач определил, что девочка находится в состоянии наркотического опьянения. Никаких документов, никакой записки при ней не обнаружили. Во время экстренных очистительных процедур она ненадолго пришла в себя, назвала свое имя и адрес и попросила позвать папу...
   Когда в больницу примчались Павел, Дмитрий Дормидонтович и оба следователя, Нюточка спала. Удостоверившись, что в палате действительно находится разыскиваемая Чернова Анна Павловна, 1977 года рождения, следователи ушли снимать показания с врача и медсестры, Дмитрий Дормидонтович, прямой как струна, застыл у дверей, а Павел сел на табуретку у изголовья и принялся осторожно поглаживать влажные черные кудри, разметавшиеся по подушке. Нюточка дышала глубоко и ровно, личико ее было безмятежным... Павел, не стесняясь, расплакался. Он даже не заметил, что отец вышел из палаты. Нюточка чмокнула губами во сне, и из-под серого одеяла выпросталась тоненькая белая ручка, Павел опустился на корточки и, не дыша, приложился к ней губами. Время остановилось. Он не сразу почувствовал, что кто-то мягко, но настойчиво трогает его за плечо. Поднял голову — и увидел пожилую медсестру со строгим лицом.
   — Там... там отцу вашему плохо, — сказала она. Дмитрий Дормидонтович, распростершись, лежал на высокой каталке в приемном покое. Грудь его судорожно вздымалась, на лице застыла странная улыбка, один глаз был закрыт, другой не мигая смотрел в потрескавшийся серый потолок. Над ним склонился врач, сжимая запястье больного, должно быть, прощупывая пульс.
   — Да-с, плоховато, — сказал врач, поймав на себе дикий взгляд Павла. — Надо бы в интенсивную терапию... Ребята, — обратился он к следователям, показывая на каталку, — ну-ка взяли дружно!
   За эти трое проклятых суток, полных нечеловеческого напряжения для них обоих, отец сжег себя дотла — и рухнул как раз тогда, когда отступил дьявольский морок и мир вновь стал почти нормальным, почти обыкновенным, почти как всегда.
   Нюточка, проснувшись, рассказала Павлу и следователям, что во время дневной прогулки их группы они с подружкой катали друг друга в саночках и отъехали довольно далеко от воспитательницы и других детей. И тут откуда-то появилась тетя в красивой желтой шубе, окликнула ее по имени и сказала, что прилетела мама Таня, но домой заехать не смогла, потому что через три часа у нее другой самолет. Но она очень хочет видеть Нюточку и попросила свою знакомую — то есть ту самую тетю в шубе — забрать девочку из садика, отвезти в аэропорт, а потом обратно. Смышленая Нюточка никогда и никуда не пошла бы с незнакомым человеком, но ведь тетя в шубе назвала и ее имя, и мамино, знала, что мама должна прилететь на самолете... Тетя очень торопилась, и они, ничего не сказав воспитательнице, побежали через парк на улицу. Там их ждала серая машина, кажется «Волга», за рулем сидел такой дядя с усами. Как только они тронулись, тетя дала ей шоколадную конфетку со вкусной начинкой, и Нюточка почему-то заснула... Потом она запомнила только, что ее куда-то несли на руках... комнату с желтыми шевелящимися обоями и мягкий диван... Несколько раз приходила тетя, говорила, что мама сейчас придет, снова угощала конфетами... А потом она проснулась уже здесь...
   Она не смогла описать внешность ни этой тети — у нее каждый раз было новое лицо! — ни усатого дяди, а вот комнату, пожалуй, узнала бы, если бы, конечно, снова оказалась в ней... Следствию это могло помочь не сильно. Оставалась надежда, что, может быть, кто-то видел того или тех, кто утром доставил девочку в больницу... Павел провел этот день, слоняясь от палаты с Нюточкой, которая вновь заснула, до палаты с Дмитрием Дормидонтовичем, вокруг которого хлопотали врачи и медсестры. Вечером его насилу уговорили вернуться домой.
   Электричка, метро... Он еле доплелся до дому и в полном изнеможении повалился на диван. Через десять минут из аэропорта приехала Таня. Она еще ничего не знала...
   А ночью раздался телефонный звонок.
   — Тебя, — сказала Таня, воротившись на кухню, где они оба молча курили, не в силах ни говорить, ни заснуть.
   — Кто?
   — Какая-то женщина. Говорит, срочно. Голос интеллигентный.
   Павел подошел к аппарату.
   — Алло?
   Раздавшийся в трубке голос не был ни женским, ни, тем более, интеллигентным:
   — Чернов, ты намек понял? Считай последним предупреждением...
   У Павла перехватило дыхание. Намек он понял.
   — Э-п... э-п... Кто это?
   Ответом ему были короткие гудки.
   На кухню он вернулся с таким лицом, что Таня моментально взяла его за руку, усадила за стол, сама села рядом и, не выпуская его руки из своей, сказала коротко:
   — Рассказывай.
   И он рассказал ей все — что не рассказывал доселе никому. Ни отцу, которого с детства привык не посвящать в свои проблемы, ни следователям.
   — Знаешь, я давно заметила, что у всех подлецов есть одна слабость, — сказала Таня, выслушав его.
   — Какая?
   — Они считают, что хитрость, изворотливость и жестокость — это то же самое, что ум. И нередко поступают глупо.
   — Глупо?
   — Да. Неужели они не понимают, что после всего этого они потеряли последнюю надежду заполучить тебя? Ведь ты же не станешь возвращаться к ним ни при каких обстоятельствах ?
   — Да уж лучше подохнуть!
   — Но нам надо что-то делать. И быстро. Они ведь ни перед чем не остановятся. Завтра же забираю Нюточку и везу ее в Хмелицы, к Лизавете.
   — Если врачи отпустят...
   — И если не отпустят — тоже. Думаю, тебе надо ехать с нами.
   — А как же отец?
   — Я вернусь и буду при нем. Меня они не тронут.
   — Если захотят — еще как тронут!.. Нет, вы езжайте, а я останусь здесь, на виду. Мне от них прятаться бесполезно: вон Жаппара на Тянь-Шане отыскали, что им какие-то Хмелицы?!
   — Но они не оставят тебя в покое.
   — А я в прокуратуру пойду или в КГБ к тому же Голубовскому. Зря я тогда отмолчался, когда он о возможных причинах похищения выспрашивал. Ничего, теперь все расскажу.
   — Ой, я даже не знаю... Жил у нас в общежитии парень один, Генка, бетонщик. Непутевый, выпить любил, подраться, но вообще-то неплохой. Как-то после получки собрались они с приятелями, выпили на лавочке, купили еще, а тут дождь. Забрались они с бутылками своими в подвал. А там в углу — труп. Приятели говорят, пошли скорей отсюда, а Генка им — нет, надо заявить. Те ушли, а он в отделение. Там его, не разбираясь, скрутили и в клетку: пьяный, мол. А он им кричит: я про покойника заявить пришел. Ну, рассказал, где и что, выехали они. Смотрят — действительно покойник. Генка им говорит: что, убедились, что не вру? Теперь отпустите! А они говорят: теперь-то как раз и не отпустим, потому что ты и есть убийца! Убил, испугался и к нам прибежал, рассказывать, будто случайно нашел. Он на колени: да вы что, да какой я убийца!.. Год его потом в тюрьме продержали до суда, и там и вовсе бы засудили, да хорошо, что прокурор порядочный попался и разобраться не поленился. Труп-то в подвале три дня пролежал до того, как Генка нашел его, а Генка в то время на Бокситогорском комбинате в командировке был. Отпустили его, слава Богу, но жизнь все равно покалечили крепко.
   — Я не боюсь, — угрюмо сказал Павел.
   — Зато я боюсь... Давай-ка мы прежде того с надежным человеком посоветуемся, который в таких делах разбирается лучше нашего. Вот только с кем бы?
   — Может быть, с Николаем Николаевичем? — подумав, предложил Павел.
   — Это с каким Николаем Николаевичем?
   — С адвокатом, бывшим тестем моим. Человек он знающий, ловкий. Помнишь, это же он осенью в две недели организовал и твой развод, и наш брак?
   — А, седой такой? Я еще в толк не могла взять, что это ты так вдруг заспешил — жили же до того нерасписанные, и ничего. А это ты мое будущее обеспечивал. — Она горько усмехнулась.
   — И Нюточкино, — не замечая усмешки, сказал Павел. — До свадьбы ты юридически была для нее посторонним лицом.
   — А ты его хорошо знаешь, этого адвоката? Можно ему доверять?
   — А если больше некому?
   — Есть кому, — твердо сказала Таня...
   — Вот, собственно, и все. Ну и что ты думаешь?
   — Я скажу. Только сначала разреши мне задать один вопрос.
   — Задавай.
   Рафалович встал, резко отодвинув стул.
   — Объясни мне, пожалуйста, почему, ну почему ты такой идиот? Кто тебя просил гнать волну, а? Да, допустим, весь навар с твоих разработок пойдет не в закрома Родины, а в карман какому-то хитрому дяде — ну и что? Что это меняет? Ты же взрослый человек, ты прекрасно понимаешь, что эта самая Родина, которая из нас сосет соки и выворачивает нам руки и карманы, — и есть сотня-другая таких вот хитрых дядей, которые окопались на теплых местечках и втихаря грызут друг дружку, норовя отхватить кусочек пожирнее. Так что с точки зрения твоей хваленой нравственности совершенно безразлично, вкалываешь ты на одного дядю, на двух или на тысячу. А с рациональной точки зрения на одного-то еще и лучше — и плодами труда твоего с умом распорядится, и тебе даст, сколько ты стоишь, а не сколько полагается по штатному расписанию... Тебя же впервые оценили по достоинству, создали все условия, освободили от всякой херни — твори, дорогой, открывай, изобретай. Оборудование новое нужно? Ты только списочек составь, Зарплата маленькая? На тебе вдвое. Не хочешь каждый день на работу ходить? Ходи когда захочешь, только дело делай. Ведь так оно было?