Страница:
Жизнь) их тело начнет от прискорбной чахнуть болезни.
Тотчас об этом узнать по явственным признакам можешь:
Сразу не тот уж цвет у больных; худобою ужасной
255 Обезображен их вид; тела постигнутых смертью
Вон из жилища несут, в процессии шествуют скорбной.
Часто они у дверей, сцепившись лапками, виснут
Или без дела сидят в своих сокровенных покоях,
Голодом измождены, неподвижны, скованы стужей.
260 Громче гуденье тогда раздается, жужжат непрестанно, —
Так порой зашумит холодный Австр по деревьям,
Так, отливая от скал, беспокойное море рокочет
Иль за заслонкой в печи огонь, разгоревшись, бушует.
Прежде всего мой совет: окурять благовонным гальбаном,
265 Мед по тростинкам в дома проводить – поощрять изнемогших
И со своей стороны, маня их к пище знакомой.
В мед хорошо примешать и тертых чернильных орехов,
Розовых листьев сухих, вина, сгущенного варкой,
Также с пифийской лозы на солнце вяленных гроздьев,
270 Золототысячника с его запахом крепким и чобра.
Есть вдобавок в лугах цветок – ему земледельцы
Дали названье «амелл»; растенье приметить нетрудно:
Целую рощу оно от единого корня пускает.
Сам цветок – золотой, лепестков на венчике много,
275 И отливают они лиловатостью темной фиалки.
Часто этим цветком богов алтари украшают.
Вкусом он терпок. Его по долинам, после покоса,
Рвут пастухи иль еще по теченью извилистой Меллы[328].
В благоуханном вине ты вывари корни растенья
280 И у отверстий входных в наполненных выставь корзинах.
Если же кто-нибудь вдруг весь род целиком потеряет,
Пчел взять негде ему и новое вывести племя,
Я для него изложу пастуха-аркадийца[329] открытье
Славное, – как из убитых тельцов, из испорченной крови
285 Пчелы при нем родились. Итак, я это преданье
Перескажу, повторив от начала его, по порядку.
Там, где счастливый народ живет, в Канопе Пеллейском,[330]
Около Нила, что степь затопляет в пору разлива,
Там, где селяне к полям подъезжают в расписанных лодках,
290 Где постоянно грозит стрелоносного парфа соседство,
Там, где, черным песком удобряя зеленый Египет,
На семь делясь рукавов, медлительно катится к морю
Мощная эта река, у индов смуглых[331] начавшись, —
Способ тот принят везде, и всегда он приносит удачу.
295 Малое прежде всего, как раз подходящее к делу
Место находят; его ограничивают черепицей
Низенькой кровли, теснят стенами, в которых четыре
К солнцу наклонных окна, на четыре стороны света.
После теленка берут, чей уж выгнулся двухгодовалый
300 Рог. Противится он что есть сил, но ему затыкают
Ноздри, чтоб он не дышал. Под ударами он издыхает.
Кожа цела, но внутри загнивают отбитые части.
Труп оставляют, дверь заперев; под бока подстилают
Всяких зеленых ветвей, и чобра, и свежей лаванды.
305 Делают это, едва лишь Зефир задвигает волны,
Прежде, чем луг молодой запестреет цветами, и прежде,
Нежели к балке гнездо говорунья подвесит касатка.
В жидком составе костей размягченных тем временем крепнет
Жар, и вдруг существа, – их видеть одно удивленье! –
310 Лап сперва лишены, но уж крыльями шум издавая,
Кучей кишат, что ни миг, то воздуха больше вбирают
И, наконец, словно дождь, из летней пролившийся тучи,
Вон вылетают иль как с тетивы натянутой стрелы
В час, когда на поле бой затевают быстрые парфы.
315 Музы, кто ж из богов открыл нам это искусство?
Где же начало берет это новое знанье людское?
Некий пастух Аристей, покинув долину Пенея[332],
Пчел – говорят – потерял от болезни и голода. Стал он
Возле реки, у ее священных истоков, и, горько
320 Жалуясь, к матери так обратился: «О мать, о Кирена!
Над глубиною царишь ты омутов этих, – открой мне,
Как совершилось, что ты, от светлой крови бессмертных
(Если, как ты говоришь, Аполлон Тимбрейский[333] отец мне),
Року немилым меня зачала? Куда же девалась
325 К сыну любовь? Ты зачем уповать мне велела на небо?
Смертной жизни моей всю славу, которой достиг я
Хитрым искусством моим, заботясь о стаде и хлебе,
Все испытав, – хоть ты мне и мать, я ныне теряю.
Что ж! Материнской рукой плодоносные вырви деревья,
330 В стойла враждебный огонь занеси, уничтожь урожаи,
Выжги посев, топором на лозы обрушься двуострым,
Если тронута так моей ты славы крушеньем!»
Мать услыхала меж тем на дне своей спальни глубинной
Голос некий, – вокруг нее нимфы милетскую пряли
335 Пряжу окраски густой стекольно-зеленого цвета.
Дрима была там, Ксанфо, Лигейя была с Филодокой,
Золото влажных волос вдоль шеи спустившие белой;
Там и Низея была, Спиб, Кимодока, Талия;
Рядом с Ликбридой там белокурой сидела Кидиппа, —
340 Дева покамест, а та впервые познала Луцину;
Клио с сестрой Бероэ, Океановы дочери обе,
При золотых поясах и в пестрых шкурах звериных;
Опис, Эфира была и азийская Деиопея,
С резвой, свой наконец отложившей колчан Аретузой.
345 Нимфам Климена вела рассказ о том, как напрасно
Меры Вулкан принимал, как Марс исхищрялся влюбленный;[334]
С Хаоса[335] повесть начав, исчисляла богов похожденья.
Песнью захвачены той, пока с веретен отвивают
Мягкий урок свой, матери слух поражает вторично
350 Стон Аристея, – и все на своих сиденьях хрустальных
Диву дались; но из них лишь одна Аретуза решилась
И, золотой головой поднявшись из вод, закричала
Издали: «О! Не напрасно тебя этот стон растревожил:
Сам, Кирена-сестра, твоей всей жизни забота,
355 Скорбный стоит Аристей над отцом, потоком Пенеем,
Слезы горючие льет и тебя называет жестокой!»
Мать, чье сердце пронзил неожиданный страх, отвечает:
«К нам приведи же его, приведи! – он может касаться
Божьих порогов», – и вот велит расступиться широко
360 Водам, чтоб юноша мог между ними пройти. Наподобье
Согнутых скал поднялись и застыли недвижные волны,
Юноше дали проход и его в глубину проводили.
Матери дому дивясь, любуясь на влажное царство,
Скрытые сводом пещер озёра и гулкие рощи,
365 Шел он – и был поражен воды превеликим движеньем:
Все под громадой земли текущие видел он реки
Разных краев; среди них признал он и Фазис, и Ликос,
Видел источник, отколь Энипей вырывается бурно,
Также отец Тиберин; он и Анио видел теченье,
370 Средь громыхающих скал Гипанис с Каиком Мезийским,
И Эридан, чьи рога золотые над бычьей личиной
Блещут – река ни одна по землям, возделанным пышно
С мощью такой не течет, устремляясь к пурпурному морю.[336]
После того, как вошел он под свод свисавшего пемзой
375 Терема, только лишь плач услыхала Кирена сыновний.
Как уж прозрачной воды ключевой друг за другом подносят
Нимфы, для рук подают полотенца с подстриженной шерстью,[337]
Снедью они загружают столы и полные ставят
Чаши, уже алтари огнем панхейским дымятся.
380 Мать сказала: «Возьми вина меотийского кубок
И возлиянье сверши Океану!» Потом помолилась
И Океану – отцу всех вещей, и нимфам-сестрицам,
Столько хранящим лесов и столько потоков хранящим,
Трижды в жаркий огонь прозрачный вылила нектар,
385 Трижды пламя взвилось, полыхая, под самые своды.
Знаменьем этим свой дух укрепив, приступила Кирена:
«В бездне морской у Карпафа[338] живет тайновидец Нептунов,
Это – лазурный Протей[339]; на двуногих конях, в колеснице,
Или на рыбах несясь, просторы он меряет моря.
390 Ныне он прибыл опять в Гематийские гавани, снова
В отчей Паллене[340] живет. Мы, нимфы, его почитаем,
Даже сам старец Нерей[341]: известно все тайновидцу –
Все, что было и есть и что в грядущем случится.
Благоволит к нему и Нептун, чей в море безбрежном
395 Скот он пасет без числа и отвратных с виду тюленей.
Путами, сын мой, сперва его оплети, чтоб недуга
Вещий причину раскрыл и благому помог бы исходу.
А без насилья не даст никаких наставлений; мольбою
Ты не приклонишь его, – применяй же силу и узы
400 К пленнику, – будут тогда бесполезны его ухищренья.
Я же сама, лишь зажжет свой зной полуденный солнце,
В час, когда жаждет трава и стада взыскуют прохлады,
В тайный приют старика тебя приведу, где усталый,
Выйдя из волн, он лежит, – чтоб легко ты схватил его спящим.
405 Будешь его ты держать руками и путами, он же
Станет выскальзывать, вид принимая различных животных,
Будет шипеть, как огонь, пронзительно и вырываться
Станет щетинистым вдруг кабаном иль тигром свирепым,
Львицею с желтым хребтом, чешуйчатым станет драконом;
410 Всячески будет из пут уходить, в струе растворившись.
Но чем он пуще начнет к своим прибегать превращеньям,
Тем ты крепче, мой сын, на пленнике стягивай путы
Вплоть до того, как опять он примет первоначальный
Вид, – как предстал он тебе, закрывающим сонные очи».[342]
415 Молвив, она излила на ладонь амвросии дивной
И ароматом ее надушила юноше тело –
И от прически его благовоньем повеяло сладким.
Силен и ловок он стал. Обширное озеро было
В полой горе, постоянно туда наносило при ветре
420 Много воды, на два разделявшейся встречных теченья.
В бурю оно морякам служило пристанищем верным.
Там укрывался Протей, в глубине под скалою огромной.
В этом морском тайнике, поставив к свету спиною
Сына, она отошла и поодаль в облаке скрылась.
425 Сириус знойный уже, опаляя жаждущих индов,
В небе пылал, и пути половину прошло уже солнце.
Вяла трава; обмелев до ила надонного, реки,
Разгорячась от жары, кипели, и сохли истоки.
В это-то время Протей из волн к пещере привычной
430 Шел, и влажный народ безмерного моря в восторге
Прыгал, широко вокруг соленой брызгаясь влагой.
На берегу, разбредясь, улеглись и дремали тюлени.
Сам же Протей, – так пастух, пасущий стада по нагорьям
В час, когда Веспер домой уже с пастбища стадо пригонит
435 И привлекают волков своим блеяньем овцы, считает,
Все ли, – сел на скалу и стал проверять поголовье.
Только его одолеть Аристей почуял возможность,
Только лишь дал старику простереть утомленные члены,
Голосом громким вскричал – и вмиг заключает в объятья
440 Спящего. Тот, своего не забывши, однако, искусства,
Стал превращаться опять в различные дивные вещи:
В страшного зверя, в огонь и в быстротекущую реку.
Но, как побегу обман никакой не помог, – побежденный,
Стал он собою опять и уже человеческой речью:
445 «Кто же дозволил тебе, юнец дерзновеннейший, к нашим
Тайным дворцам подойти, – сказал, – что нужно?» Пастух же:
«Знаешь, сам знаешь, Протей! Тебя ведь никто не обманет.
Брось же обманы и ты. Согласно богов повеленью
Я попросить пришел прорицания в горе постигшем».
450 Так он сказал. И пророк, наконец, с необычною силой
Стал очами вращать, горящими светом лазурным,
Страшно проскрежетал и уста разверз, прорицая:
«Некоего божества ты, видно, преследуем гневом.
Важное ты искупаешь: тебе Орфей несчастливец
455 Беды наслал не в меру вины,[343] – чего боги не терпят, —
Значит, разгневан певец жестоко жены похищеньем,
Ибо, когда от тебя убегала, чтоб кинуться в реку,
Женщина эта, на смерть обреченная, не увидала
В гуще травы, возле ног, огромной змеи прибережной.
460 Хоры сверстниц дриад огласили тут воплем вершины
Гор, тогда залились твердыни Родопы слезами,
Кручи Пангейских высот с воинственной областью Реса,[344]
Плакали геты, и Гебр, и Орифия с ними актейка.[345]
Сам же он горе любви умерял черепаховой лирой,
465 Пел, отрада-жена, о тебе у волны, одинокий,
Пел при рождении дня и пел при его угасанье;
В Тенара устье вошел, в преддверье глубокое Дита,[346]
В рощу отважно проник, омраченную теменью жуткой,
К сонму теней подошел и к царю, наводящему трепет, —
470 К жестким сердцам, которых мольбы не смягчают людские.
Тронуты пеньем его, из жилищ подземных Эреба[347]
Души бесплотные шли и тени лишившихся света,
Словно тысячи птиц, что в деревьях скрываются, если
Веспер сгонит их с гор иль зимний ливень грозовый.
475 Матери шли и отцы, разобщенные с жизнью герои
Храбрые, отроки шли и в брак не вступившие девы,
Дети, которых костер на глазах у родителей принял,
Все, кто охвачен кольцом тростников безотрадных Коцита,
Черною тиной его, отвратительной топью болотной,
480 Те, кто навечно пленен девятью оборотами Стикса.
Боле того, – поражен и чертог, и Смерти обитель,
Тартар, и с кольцами змей голубых над челом Эвмениды.
Пасть тройную свою удержал, раскрыв было, Цербер[348],
Ветер внезапно затих, колесо Иксионово стало.
485 Вот уже выбравшись вон, он всех избег злоключений,
И уж на воздух земной возвращенная шла Эвридика,
Следуя сзади (такой им приказ дала Прозерпина).
Только безумием вдруг был охвачен беспечный любовник, —
Можно б его и простить – но не знают прощения маны! –
490 Остановился и вот Эвридику свою на пороге
Света, забывшись, – увы! – покорившись желанью, окинул
Взором, – пропали труды, договор с тираном нарушен!
В миг тот три раза гром из глубин раздался Аверна.
Та: «Кто сгубил и тебя, и меня, злополучную? – молвит, —
495 Чей столь яростен гнев? Жестокие судьбы обратно
Вновь призывают меня, и дрема туманит мне очи.
Ныне прощай навсегда! Уношусь, окутана ночью,
Слабые руки, увы, к тебе – не твоя – простираю».
Только сказала – и вдруг от него, как дым, растворенный
500 В воздухе тонком, бежит, отвернувшись внезапно, – и друга,
Тщетно хватавшего мрак, сказать ей желавшего много,
Боле с тех пор не видала она, и лодочник Орка[349]
Не допустил, чтоб Орфей через озеро вновь переехал.
Что было делать? Как быть, коль похищена дважды супруга?
505 Плачем как маны смягчить, как пеньем тронуть бессмертных?
А Эвридика меж тем в стигийской ладье холодела.
И, как преданье гласит, подряд семь месяцев долгих
Он под высокой скалой, на пустынном прибрежье Стримона
Плакал, под сводом пещер прохладных о том повествуя, —
510 Песнями тигров смирял и сдвигал дубы вековые.
Так Филомела, одна, в тени тополевой тоскуя,
Стонет, утратив птенцов, из гнезда селянином жестоким
Вынутых вдруг, бесперых еще; она безутешно
Плачет в ночи, меж ветвей свою несчастливую песню
515 Знай повторяет, вокруг все жалобой скорбною полня.
И не склонялся с тех пор ни к Венере он, ни к Гименею.
В гиперборейских льдах, по снежным степям Танаиса,
Там, где рифейских стуж не избыть, одиноко блуждал он –
Об Эвридике скорбел, напрасном даре Аида!
520 Пренебреженные им по обету, Киконии жены
Между божественных жертв и оргий Вакха ночного
Там растерзали его и останки в степи разметали.[350]
Голову только одну, разлученную с мраморной шеей,
Мчал, в пучине своей вращая, Гебр Оэагров.[351]
525 Но Эвридику еще уста охладевшие звали,
Звали несчастную – ах! – Эвридику, с душой расставаясь,
И берега далеко по реке: «Эвридика!» – гласили».
Так Протей провещал и нырнул в глубокое море,
Где же нырнул, кругами пошла над теменем пена.
530 Что ж до Кирены, она к устрашенному так обратилась:
«Сын мой, теперь отложить докучные можно заботы!
Знаем, откуда болезнь: эту пагубу злостную нимфы,
Те, что вели хоровод с Эвридикой в дубраве дремучей
Пчелам наслали твоим. А теперь дары и моленья,
535 Мира прося, принесешь – почтишь напей незлобивых.
Ибо услышат они и простят, и гнев их утихнет.
Как же их надо молить, тебя научу по порядку;
Самых роскошных быков четырех, отменнейшей стати,
Тех, что пасут для тебя на горах луговины Ликея,
540 Выбери, столько ж телиц, чья шея ярма не знавала.
Возле святилищ богов, наверху, алтаря ты четыре
Установи и из горл истечь дай крови священной.
Самые туши быков рассей по дубраве тенистой.
После, когда небеса зарей заалеют девятой,
545 Маков летейских снесешь погребальным ты даром Орфею.
Черной масти овцу умертвишь; возвратишься в дубраву
И Эвридику почтишь – ей в жертву заколешь телицу».
Он не помедлил, тотчас исполнил приказ материнский.
К месту святилищ идет, алтари, как велела, возводит;
550 Самых роскошных быков четырех отменнейшей стати
Вывел и столько же телиц, чья шея ярма не знавала.
После, когда небеса зарей заалели девятой,
Дар поминальный принес он Орфею и в рощу вернулся.
Тут (нет сил и сказать о таком неожиданном чуде!)
555 Видит: из бычьих утроб загнивших, из каждого брюха,
Пчелы выходят, ключом закипают в поломанных ребрах,
Тучей огромной плывут и уже на вершине древесной,
Сбившись роем, как кисть лозы виноградной, свисают.
Пел я эти стихи про уход за землей, за стадами
560 И деревами, меж тем как Цезарь великий войною
Дальний Евфрат поражал и в народах, по доброй их воле,
Как победитель, закон утверждал, по дороге к Олимпу.
Сладостной в те времена был я – Вергилий – питаем
Партенопеей; трудясь, процветал и не гнался за славой;
565 Песней пастушьей себя забавлял и, по юности смелый,
Титира пел в тени широковетвистого бука.
Энеида
КНИГА ПЕРВАЯ
Тотчас об этом узнать по явственным признакам можешь:
Сразу не тот уж цвет у больных; худобою ужасной
255 Обезображен их вид; тела постигнутых смертью
Вон из жилища несут, в процессии шествуют скорбной.
Часто они у дверей, сцепившись лапками, виснут
Или без дела сидят в своих сокровенных покоях,
Голодом измождены, неподвижны, скованы стужей.
260 Громче гуденье тогда раздается, жужжат непрестанно, —
Так порой зашумит холодный Австр по деревьям,
Так, отливая от скал, беспокойное море рокочет
Иль за заслонкой в печи огонь, разгоревшись, бушует.
Прежде всего мой совет: окурять благовонным гальбаном,
265 Мед по тростинкам в дома проводить – поощрять изнемогших
И со своей стороны, маня их к пище знакомой.
В мед хорошо примешать и тертых чернильных орехов,
Розовых листьев сухих, вина, сгущенного варкой,
Также с пифийской лозы на солнце вяленных гроздьев,
270 Золототысячника с его запахом крепким и чобра.
Есть вдобавок в лугах цветок – ему земледельцы
Дали названье «амелл»; растенье приметить нетрудно:
Целую рощу оно от единого корня пускает.
Сам цветок – золотой, лепестков на венчике много,
275 И отливают они лиловатостью темной фиалки.
Часто этим цветком богов алтари украшают.
Вкусом он терпок. Его по долинам, после покоса,
Рвут пастухи иль еще по теченью извилистой Меллы[328].
В благоуханном вине ты вывари корни растенья
280 И у отверстий входных в наполненных выставь корзинах.
Если же кто-нибудь вдруг весь род целиком потеряет,
Пчел взять негде ему и новое вывести племя,
Я для него изложу пастуха-аркадийца[329] открытье
Славное, – как из убитых тельцов, из испорченной крови
285 Пчелы при нем родились. Итак, я это преданье
Перескажу, повторив от начала его, по порядку.
Там, где счастливый народ живет, в Канопе Пеллейском,[330]
Около Нила, что степь затопляет в пору разлива,
Там, где селяне к полям подъезжают в расписанных лодках,
290 Где постоянно грозит стрелоносного парфа соседство,
Там, где, черным песком удобряя зеленый Египет,
На семь делясь рукавов, медлительно катится к морю
Мощная эта река, у индов смуглых[331] начавшись, —
Способ тот принят везде, и всегда он приносит удачу.
295 Малое прежде всего, как раз подходящее к делу
Место находят; его ограничивают черепицей
Низенькой кровли, теснят стенами, в которых четыре
К солнцу наклонных окна, на четыре стороны света.
После теленка берут, чей уж выгнулся двухгодовалый
300 Рог. Противится он что есть сил, но ему затыкают
Ноздри, чтоб он не дышал. Под ударами он издыхает.
Кожа цела, но внутри загнивают отбитые части.
Труп оставляют, дверь заперев; под бока подстилают
Всяких зеленых ветвей, и чобра, и свежей лаванды.
305 Делают это, едва лишь Зефир задвигает волны,
Прежде, чем луг молодой запестреет цветами, и прежде,
Нежели к балке гнездо говорунья подвесит касатка.
В жидком составе костей размягченных тем временем крепнет
Жар, и вдруг существа, – их видеть одно удивленье! –
310 Лап сперва лишены, но уж крыльями шум издавая,
Кучей кишат, что ни миг, то воздуха больше вбирают
И, наконец, словно дождь, из летней пролившийся тучи,
Вон вылетают иль как с тетивы натянутой стрелы
В час, когда на поле бой затевают быстрые парфы.
315 Музы, кто ж из богов открыл нам это искусство?
Где же начало берет это новое знанье людское?
Некий пастух Аристей, покинув долину Пенея[332],
Пчел – говорят – потерял от болезни и голода. Стал он
Возле реки, у ее священных истоков, и, горько
320 Жалуясь, к матери так обратился: «О мать, о Кирена!
Над глубиною царишь ты омутов этих, – открой мне,
Как совершилось, что ты, от светлой крови бессмертных
(Если, как ты говоришь, Аполлон Тимбрейский[333] отец мне),
Року немилым меня зачала? Куда же девалась
325 К сыну любовь? Ты зачем уповать мне велела на небо?
Смертной жизни моей всю славу, которой достиг я
Хитрым искусством моим, заботясь о стаде и хлебе,
Все испытав, – хоть ты мне и мать, я ныне теряю.
Что ж! Материнской рукой плодоносные вырви деревья,
330 В стойла враждебный огонь занеси, уничтожь урожаи,
Выжги посев, топором на лозы обрушься двуострым,
Если тронута так моей ты славы крушеньем!»
Мать услыхала меж тем на дне своей спальни глубинной
Голос некий, – вокруг нее нимфы милетскую пряли
335 Пряжу окраски густой стекольно-зеленого цвета.
Дрима была там, Ксанфо, Лигейя была с Филодокой,
Золото влажных волос вдоль шеи спустившие белой;
Там и Низея была, Спиб, Кимодока, Талия;
Рядом с Ликбридой там белокурой сидела Кидиппа, —
340 Дева покамест, а та впервые познала Луцину;
Клио с сестрой Бероэ, Океановы дочери обе,
При золотых поясах и в пестрых шкурах звериных;
Опис, Эфира была и азийская Деиопея,
С резвой, свой наконец отложившей колчан Аретузой.
345 Нимфам Климена вела рассказ о том, как напрасно
Меры Вулкан принимал, как Марс исхищрялся влюбленный;[334]
С Хаоса[335] повесть начав, исчисляла богов похожденья.
Песнью захвачены той, пока с веретен отвивают
Мягкий урок свой, матери слух поражает вторично
350 Стон Аристея, – и все на своих сиденьях хрустальных
Диву дались; но из них лишь одна Аретуза решилась
И, золотой головой поднявшись из вод, закричала
Издали: «О! Не напрасно тебя этот стон растревожил:
Сам, Кирена-сестра, твоей всей жизни забота,
355 Скорбный стоит Аристей над отцом, потоком Пенеем,
Слезы горючие льет и тебя называет жестокой!»
Мать, чье сердце пронзил неожиданный страх, отвечает:
«К нам приведи же его, приведи! – он может касаться
Божьих порогов», – и вот велит расступиться широко
360 Водам, чтоб юноша мог между ними пройти. Наподобье
Согнутых скал поднялись и застыли недвижные волны,
Юноше дали проход и его в глубину проводили.
Матери дому дивясь, любуясь на влажное царство,
Скрытые сводом пещер озёра и гулкие рощи,
365 Шел он – и был поражен воды превеликим движеньем:
Все под громадой земли текущие видел он реки
Разных краев; среди них признал он и Фазис, и Ликос,
Видел источник, отколь Энипей вырывается бурно,
Также отец Тиберин; он и Анио видел теченье,
370 Средь громыхающих скал Гипанис с Каиком Мезийским,
И Эридан, чьи рога золотые над бычьей личиной
Блещут – река ни одна по землям, возделанным пышно
С мощью такой не течет, устремляясь к пурпурному морю.[336]
После того, как вошел он под свод свисавшего пемзой
375 Терема, только лишь плач услыхала Кирена сыновний.
Как уж прозрачной воды ключевой друг за другом подносят
Нимфы, для рук подают полотенца с подстриженной шерстью,[337]
Снедью они загружают столы и полные ставят
Чаши, уже алтари огнем панхейским дымятся.
380 Мать сказала: «Возьми вина меотийского кубок
И возлиянье сверши Океану!» Потом помолилась
И Океану – отцу всех вещей, и нимфам-сестрицам,
Столько хранящим лесов и столько потоков хранящим,
Трижды в жаркий огонь прозрачный вылила нектар,
385 Трижды пламя взвилось, полыхая, под самые своды.
Знаменьем этим свой дух укрепив, приступила Кирена:
«В бездне морской у Карпафа[338] живет тайновидец Нептунов,
Это – лазурный Протей[339]; на двуногих конях, в колеснице,
Или на рыбах несясь, просторы он меряет моря.
390 Ныне он прибыл опять в Гематийские гавани, снова
В отчей Паллене[340] живет. Мы, нимфы, его почитаем,
Даже сам старец Нерей[341]: известно все тайновидцу –
Все, что было и есть и что в грядущем случится.
Благоволит к нему и Нептун, чей в море безбрежном
395 Скот он пасет без числа и отвратных с виду тюленей.
Путами, сын мой, сперва его оплети, чтоб недуга
Вещий причину раскрыл и благому помог бы исходу.
А без насилья не даст никаких наставлений; мольбою
Ты не приклонишь его, – применяй же силу и узы
400 К пленнику, – будут тогда бесполезны его ухищренья.
Я же сама, лишь зажжет свой зной полуденный солнце,
В час, когда жаждет трава и стада взыскуют прохлады,
В тайный приют старика тебя приведу, где усталый,
Выйдя из волн, он лежит, – чтоб легко ты схватил его спящим.
405 Будешь его ты держать руками и путами, он же
Станет выскальзывать, вид принимая различных животных,
Будет шипеть, как огонь, пронзительно и вырываться
Станет щетинистым вдруг кабаном иль тигром свирепым,
Львицею с желтым хребтом, чешуйчатым станет драконом;
410 Всячески будет из пут уходить, в струе растворившись.
Но чем он пуще начнет к своим прибегать превращеньям,
Тем ты крепче, мой сын, на пленнике стягивай путы
Вплоть до того, как опять он примет первоначальный
Вид, – как предстал он тебе, закрывающим сонные очи».[342]
415 Молвив, она излила на ладонь амвросии дивной
И ароматом ее надушила юноше тело –
И от прически его благовоньем повеяло сладким.
Силен и ловок он стал. Обширное озеро было
В полой горе, постоянно туда наносило при ветре
420 Много воды, на два разделявшейся встречных теченья.
В бурю оно морякам служило пристанищем верным.
Там укрывался Протей, в глубине под скалою огромной.
В этом морском тайнике, поставив к свету спиною
Сына, она отошла и поодаль в облаке скрылась.
425 Сириус знойный уже, опаляя жаждущих индов,
В небе пылал, и пути половину прошло уже солнце.
Вяла трава; обмелев до ила надонного, реки,
Разгорячась от жары, кипели, и сохли истоки.
В это-то время Протей из волн к пещере привычной
430 Шел, и влажный народ безмерного моря в восторге
Прыгал, широко вокруг соленой брызгаясь влагой.
На берегу, разбредясь, улеглись и дремали тюлени.
Сам же Протей, – так пастух, пасущий стада по нагорьям
В час, когда Веспер домой уже с пастбища стадо пригонит
435 И привлекают волков своим блеяньем овцы, считает,
Все ли, – сел на скалу и стал проверять поголовье.
Только его одолеть Аристей почуял возможность,
Только лишь дал старику простереть утомленные члены,
Голосом громким вскричал – и вмиг заключает в объятья
440 Спящего. Тот, своего не забывши, однако, искусства,
Стал превращаться опять в различные дивные вещи:
В страшного зверя, в огонь и в быстротекущую реку.
Но, как побегу обман никакой не помог, – побежденный,
Стал он собою опять и уже человеческой речью:
445 «Кто же дозволил тебе, юнец дерзновеннейший, к нашим
Тайным дворцам подойти, – сказал, – что нужно?» Пастух же:
«Знаешь, сам знаешь, Протей! Тебя ведь никто не обманет.
Брось же обманы и ты. Согласно богов повеленью
Я попросить пришел прорицания в горе постигшем».
450 Так он сказал. И пророк, наконец, с необычною силой
Стал очами вращать, горящими светом лазурным,
Страшно проскрежетал и уста разверз, прорицая:
«Некоего божества ты, видно, преследуем гневом.
Важное ты искупаешь: тебе Орфей несчастливец
455 Беды наслал не в меру вины,[343] – чего боги не терпят, —
Значит, разгневан певец жестоко жены похищеньем,
Ибо, когда от тебя убегала, чтоб кинуться в реку,
Женщина эта, на смерть обреченная, не увидала
В гуще травы, возле ног, огромной змеи прибережной.
460 Хоры сверстниц дриад огласили тут воплем вершины
Гор, тогда залились твердыни Родопы слезами,
Кручи Пангейских высот с воинственной областью Реса,[344]
Плакали геты, и Гебр, и Орифия с ними актейка.[345]
Сам же он горе любви умерял черепаховой лирой,
465 Пел, отрада-жена, о тебе у волны, одинокий,
Пел при рождении дня и пел при его угасанье;
В Тенара устье вошел, в преддверье глубокое Дита,[346]
В рощу отважно проник, омраченную теменью жуткой,
К сонму теней подошел и к царю, наводящему трепет, —
470 К жестким сердцам, которых мольбы не смягчают людские.
Тронуты пеньем его, из жилищ подземных Эреба[347]
Души бесплотные шли и тени лишившихся света,
Словно тысячи птиц, что в деревьях скрываются, если
Веспер сгонит их с гор иль зимний ливень грозовый.
475 Матери шли и отцы, разобщенные с жизнью герои
Храбрые, отроки шли и в брак не вступившие девы,
Дети, которых костер на глазах у родителей принял,
Все, кто охвачен кольцом тростников безотрадных Коцита,
Черною тиной его, отвратительной топью болотной,
480 Те, кто навечно пленен девятью оборотами Стикса.
Боле того, – поражен и чертог, и Смерти обитель,
Тартар, и с кольцами змей голубых над челом Эвмениды.
Пасть тройную свою удержал, раскрыв было, Цербер[348],
Ветер внезапно затих, колесо Иксионово стало.
485 Вот уже выбравшись вон, он всех избег злоключений,
И уж на воздух земной возвращенная шла Эвридика,
Следуя сзади (такой им приказ дала Прозерпина).
Только безумием вдруг был охвачен беспечный любовник, —
Можно б его и простить – но не знают прощения маны! –
490 Остановился и вот Эвридику свою на пороге
Света, забывшись, – увы! – покорившись желанью, окинул
Взором, – пропали труды, договор с тираном нарушен!
В миг тот три раза гром из глубин раздался Аверна.
Та: «Кто сгубил и тебя, и меня, злополучную? – молвит, —
495 Чей столь яростен гнев? Жестокие судьбы обратно
Вновь призывают меня, и дрема туманит мне очи.
Ныне прощай навсегда! Уношусь, окутана ночью,
Слабые руки, увы, к тебе – не твоя – простираю».
Только сказала – и вдруг от него, как дым, растворенный
500 В воздухе тонком, бежит, отвернувшись внезапно, – и друга,
Тщетно хватавшего мрак, сказать ей желавшего много,
Боле с тех пор не видала она, и лодочник Орка[349]
Не допустил, чтоб Орфей через озеро вновь переехал.
Что было делать? Как быть, коль похищена дважды супруга?
505 Плачем как маны смягчить, как пеньем тронуть бессмертных?
А Эвридика меж тем в стигийской ладье холодела.
И, как преданье гласит, подряд семь месяцев долгих
Он под высокой скалой, на пустынном прибрежье Стримона
Плакал, под сводом пещер прохладных о том повествуя, —
510 Песнями тигров смирял и сдвигал дубы вековые.
Так Филомела, одна, в тени тополевой тоскуя,
Стонет, утратив птенцов, из гнезда селянином жестоким
Вынутых вдруг, бесперых еще; она безутешно
Плачет в ночи, меж ветвей свою несчастливую песню
515 Знай повторяет, вокруг все жалобой скорбною полня.
И не склонялся с тех пор ни к Венере он, ни к Гименею.
В гиперборейских льдах, по снежным степям Танаиса,
Там, где рифейских стуж не избыть, одиноко блуждал он –
Об Эвридике скорбел, напрасном даре Аида!
520 Пренебреженные им по обету, Киконии жены
Между божественных жертв и оргий Вакха ночного
Там растерзали его и останки в степи разметали.[350]
Голову только одну, разлученную с мраморной шеей,
Мчал, в пучине своей вращая, Гебр Оэагров.[351]
525 Но Эвридику еще уста охладевшие звали,
Звали несчастную – ах! – Эвридику, с душой расставаясь,
И берега далеко по реке: «Эвридика!» – гласили».
Так Протей провещал и нырнул в глубокое море,
Где же нырнул, кругами пошла над теменем пена.
530 Что ж до Кирены, она к устрашенному так обратилась:
«Сын мой, теперь отложить докучные можно заботы!
Знаем, откуда болезнь: эту пагубу злостную нимфы,
Те, что вели хоровод с Эвридикой в дубраве дремучей
Пчелам наслали твоим. А теперь дары и моленья,
535 Мира прося, принесешь – почтишь напей незлобивых.
Ибо услышат они и простят, и гнев их утихнет.
Как же их надо молить, тебя научу по порядку;
Самых роскошных быков четырех, отменнейшей стати,
Тех, что пасут для тебя на горах луговины Ликея,
540 Выбери, столько ж телиц, чья шея ярма не знавала.
Возле святилищ богов, наверху, алтаря ты четыре
Установи и из горл истечь дай крови священной.
Самые туши быков рассей по дубраве тенистой.
После, когда небеса зарей заалеют девятой,
545 Маков летейских снесешь погребальным ты даром Орфею.
Черной масти овцу умертвишь; возвратишься в дубраву
И Эвридику почтишь – ей в жертву заколешь телицу».
Он не помедлил, тотчас исполнил приказ материнский.
К месту святилищ идет, алтари, как велела, возводит;
550 Самых роскошных быков четырех отменнейшей стати
Вывел и столько же телиц, чья шея ярма не знавала.
После, когда небеса зарей заалели девятой,
Дар поминальный принес он Орфею и в рощу вернулся.
Тут (нет сил и сказать о таком неожиданном чуде!)
555 Видит: из бычьих утроб загнивших, из каждого брюха,
Пчелы выходят, ключом закипают в поломанных ребрах,
Тучей огромной плывут и уже на вершине древесной,
Сбившись роем, как кисть лозы виноградной, свисают.
Пел я эти стихи про уход за землей, за стадами
560 И деревами, меж тем как Цезарь великий войною
Дальний Евфрат поражал и в народах, по доброй их воле,
Как победитель, закон утверждал, по дороге к Олимпу.
Сладостной в те времена был я – Вергилий – питаем
Партенопеей; трудясь, процветал и не гнался за славой;
565 Песней пастушьей себя забавлял и, по юности смелый,
Титира пел в тени широковетвистого бука.
Энеида
КНИГА ПЕРВАЯ
Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои[352] —
Роком ведомый беглец – к берегам приплыл Лавинийским.[353]
Долго его по морям и далеким землям бросала
Воля богов, злопамятный гнев жестокой Юноны.
5 Долго и войны он вел, – до того, как, город построив,
В Лаций богов перенес,[354] где возникло племя латинян,
Города Альбы отцы[355] и стены высокого Рима.
Муза, поведай о том, по какой оскорбилась причине
Так царица богов,[356] что муж, благочестием славный,
10 Столько по воле ее претерпел превратностей горьких,
Столько трудов. Неужель небожителей гнев так упорен?
Город древний стоял[357] – в нем из Тира выходцы жили,
Звался он Карфаген – вдалеке от Тибрского устья,
Против Италии; был он богат и в битвах бесстрашен.
15 Больше всех стран, говорят, его любила Юнона,
Даже и Самос забыв;[358] здесь ее колесница стояла,
Здесь и доспехи ее. И давно мечтала богиня,
Если позволит судьба, средь народов то царство возвысить.
Только слыхала она, что возникнет от крови троянской
20 Род, который во прах ниспровергнет тирийцев твердыни.[359]
Царственный этот народ, победной гордый войною,
Ливии гибель неся, придет: так Парки судили.
Страх пред грядущим томил богиню и память о битвах
Прежних, в которых она защищала любезных аргивян.[360]
25 Ненависть злая ее питалась давней обидой,
Роком ведомый беглец – к берегам приплыл Лавинийским.[353]
Долго его по морям и далеким землям бросала
Воля богов, злопамятный гнев жестокой Юноны.
5 Долго и войны он вел, – до того, как, город построив,
В Лаций богов перенес,[354] где возникло племя латинян,
Города Альбы отцы[355] и стены высокого Рима.
Муза, поведай о том, по какой оскорбилась причине
Так царица богов,[356] что муж, благочестием славный,
10 Столько по воле ее претерпел превратностей горьких,
Столько трудов. Неужель небожителей гнев так упорен?
Город древний стоял[357] – в нем из Тира выходцы жили,
Звался он Карфаген – вдалеке от Тибрского устья,
Против Италии; был он богат и в битвах бесстрашен.
15 Больше всех стран, говорят, его любила Юнона,
Даже и Самос забыв;[358] здесь ее колесница стояла,
Здесь и доспехи ее. И давно мечтала богиня,
Если позволит судьба, средь народов то царство возвысить.
Только слыхала она, что возникнет от крови троянской
20 Род, который во прах ниспровергнет тирийцев твердыни.[359]
Царственный этот народ, победной гордый войною,
Ливии гибель неся, придет: так Парки судили.
Страх пред грядущим томил богиню и память о битвах
Прежних, в которых она защищала любезных аргивян.[360]
25 Ненависть злая ее питалась давней обидой,