Страница:
Улучшения в управлении Францией, как те, о которых мы уже имели случай сказать, так и многие другие, начали приводиться в действие со времени водворения Наполеона в Тюильри. В это же время печальное событие в Америке, смерть Вашингтона, подало ему повод заслонить свои замыслы поступком в духе толпы; он отдал приказ по армии:
"Вашингтон умер!.. Вследствие того первый консул приказывает навязать на десять дней черный креп на все знамена французских войск".
В тот же день консулы обнародовали результат собрания голосов нации о новом конституционном акте.
Из числа трех миллионов двенадцати тысяч пятьсот шестидесяти девяти человек, имеющих право голоса, тысяча пятьсот шестьдесят два отвергли, а три миллиона одиннадцать тысяч семь человек приняли конституцию.
Между тем правительство получило известия из армии, находящейся в Египте. Бумаги были адресованы на имя Директории, и Клебер не щадил в них Бонапарта, которого обвинял в том, что он покинул армию в крайне бедственном положении. Первый консул, распечатав эти бумаги, счел себя очень счастливым, что они попались ему в руки. Но отвергая личную месть для общей пользы отечества, он отвечал Клеберу как человек, который умеет управлять собой. Ответом его была прокламация к восточной армии, превосходно написанная, с целью скрыть содержание донесений, присланных из Египта; вот эта прокламация:
"Воины!
Консулы республики не упускают из виду восточную армию.
Франция знает все содействие ваших побед восстановлению ее торговли и распространению повсеместного просвещения. Вся Европа смотрит на вас. Я часто мысленно переношусь к вам.
В какое бы положение вы ни были поставлены случайностями войны, оставайтесь всегда теми же воинами, какими были при Риволи и Абукире, и вы будете непобедимы.
Имейте к Клеберу то неограниченное доверие, которое имели ко мне: он его вполне заслуживает.
Воины, помышляйте о том дне, когда увенчанные победой вы возвратитесь на свою святую родину; тот день будет днем славы для целой Франции".
Между тем Австрия, оправившись от уныния, наведенного на нее столькими потерями в достопамятные итальянские кампании, охотно вошла в планы лондонского кабинета, неприятные для Франции, и отвергла все миролюбивые предложения Бонапарта. Видя такое положение дел, первый консул начал с того, что приказал собраться в Дижоне резервной армии в шестьдесят тысяч человек, которую вверил начальству Бертье, а на его место военным министром определил Карно. Но Наполеон не замешкался и сам принять команду над этим войском, из которого образовал новую итальянскую армию.
Отправившись из Парижа шестого мая, он пятнадцатого прибыл к горе Сен-Бернар и за три дня совершил через нее переправу. Семнадцатого мая он из главной своей квартиры в Мартиньи писал министру внутренних дел, что трудная переправа совершена благополучно, и что к двадцать первому числу вся армия ступит на землю Италии.
"Гражданин министр, - писал он ему, - я стою у подножья Альп, посередине Вале.
Дорога через Большой Сен-Бернар представляла нам чрезвычайно много затруднений при ее переходе; но войско мужественно победило все препятствия. Треть артиллерии уже перевезена в Италию; армия быстро спускается с горы; Бертье в Пьемонте: через три дня все войска будут по ту сторону Альп".
И все исполнилось точно так, как предвидел первый консул, и исполнилось быстро и в порядке.
Овладев, как бы мимоходом, городом Аостом, армия была остановлена крепостью Бард, почитаемой за неприступную по положению своему на вершине отвесной скалы, замыкающей глубокую долину, по которой надобно было проходить. Чтобы преодолеть такую преграду, в скале, вне выстрелов крепости, пробили тропинку, и по ней пошла пехота и конница; потом, выбрав темную ночь, обвязали соломой колеса лафетов и артиллерийских ящиков и таким образом успели переправить орудия помимо крепости, следуя по маленькой бардской долине, обстреливаемой только одной батареей в двадцать две пушки, огонь которых, направленный наудачу, нанес французам очень незначительный вред.
В самых первых числах июня главная квартира была перенесена в Милан, и здесь Бонапарт, провозгласив учреждение снова Цизальпийской республики, издал к своему войску прокламацию, в которой, между прочим, говорит:
"Воины... вы уже в столице Цизальпийской республики; испуганные неприятели бегут перед вами; вы отбили у них и госпитали, и магазины, и запасные парки... Начальный подвиг кампании совершен.
Результатом всех наших усилий будут: слава непомрачимая и твердый мир".
Но до прочного мира было еще далеко; и однако же французы были уже накануне одной из тех решительных побед, которые, хотя и неискренне, хоть на время, принуждают врагов откладывать свои военные действия.
Девятого июня Бонапарт переправился через По и поразил имперцев при Монтебелло, где генерал Ланн покрыл себя славой. Четырнадцатого Наполеон снова настиг неприятелей в долинах Маренго и одержал одну из самых блистательнейших побед. Послушаем, как он сам рассказывает об этом деле:
"После сражения при Монтебелло армия двинулась, чтоб перейти Сиеру. Авангард, состоявший под начальством генерала Гарданна, встретив 24 числа неприятеля, который не допускал его приблизиться к Бормиде и охранял свои три моста близ Александрии, разбил его, отнял две пушки и взял сто человек пленными.
В то же время вдоль берега По напротив Валенсии приближалась дивизия генерала Шабрана с намерением воспрепятствовать неприятелю перейти за эту реку. Таким образом, Мелас оказался стесненным между двух рек, Бормидою и По. У него отрезан единственный путь, по которому он мог отступать после поражения при Монтебелло; неприятель, казалось, не следует никакому плану и еще не решил, как ему действовать.
Двадцать пятого на рассвете неприятель перешел Бормиду по трем мостам и принял намерение прорваться сквозь наши войска; он двинулся всеми силами, напал врасплох на наш авангард и с крайней живостью начал знаменитую Маренгскую битву, которая решила, наконец, судьбу Италии и австрийской армии.
В продолжение этой битвы мы четыре раза отступали и четыре раза шли вперед. Более шестидесяти орудий на разных пунктах переходили попеременно то в одни, то в другие руки. Кавалерия двенадцать раз с разным успехом ходила в атаку.
Было три часа пополудни. Десять тысяч человек пехоты обходило наше правое крыло по прелестной Сен-Жюльенской долине; их поддерживали конница и многочисленная артиллерия. Гренадеры гвардии, построясь в каре, стали посередине этой долины, как гранитный редут: ничто не могло сбить или сдвинуть их с места; и конница, и пехота, и артиллерия - все действовало против этого батальона, - и все тщетно. Тогда-то подлинно увидели, что может горсть людей истинно храбрых.
Такая отчаянная оборона гвардейских гренадеров задержала движение левого неприятельского фланга, покуда не подоспел генерал Монние, который взял в штыки деревню Кастель-Чериоло.
В это время имперская кавалерия сделала быстрый бросок на наше левое крыло, и без того уже довольно расстроенное, и принудила его отступить.
Неприятель шел вперед всей линией и сыпал на нас картечь более чем из ста орудий.
Дороги были покрыты бегущими, ранеными, обломками ящиков и лафетов. Неприятелей допустили приблизиться на ружейный выстрел к деревне Сен-Жюльен, где была построена в боевом порядке дивизия генерала Дезе, имея впереди себя восемь орудий легкой артиллерии, а на флангах по батальону, построенному в полукаре. Все беглецы собирались за них.
Уже неприятель стал делать ошибки, предзнаменовавшие его поражение: он начал слишком растягивать свои фланги.
Присутствие первого консула поддерживало мужество войск.
ёДети! - говорил он им. - Помните, что я имею привычку ночевать на поле битвы".
При криках: ёДа здравствует первый консул!" Дезе живо повел атаку с центра. Ряды имперцев в одну минуту расстроены. Генерал Келлерман, который в течение целого дня прикрывал своей тяжелой кавалерией отступление нашего правого крыла, кинулся в атаку с такой быстротой и так кстати, что были взяты в плен шесть тысяч австрийских гренадеров, начальник их главного штаба, генерал Цах, и убито множество других генералов. Вся армия последовала за этим движением. Правое крыло неприятелей отрезано. Ужас и смятение овладело его рядами.
Австрийская кавалерия устремилась было к центру для прикрытия отступления; но бригадный командир Бесьер, взяв полк головорезов (les casse-cols) и гвардейских гренадеров, ударил на нее, рассеял и тем довершил полное расстройство неприятельской армии.
Мы взяли пятнадцать знамен, сорок орудий и от шести до восьми тысяч пленными; на поле легло более шести тысяч имперцев.
Девятый легкий пехотный полк заслужил быть названным несравненным. Тяжелая кавалерия и восьмой драгунский полк покрыли себя славой. Потери и с нашей стороны значительны; у нас убито шестьсот человек, ранено полторы тысячи и взято пленными девятьсот.
Генералы Шампо, Мармон и Буде ранены. У генерала-аншефа Бертье весь мундир пробит пулями; многие из его адъютантов убиты или ранены. Но армия и все отечество понесли еще чувствительнейшую утрату.
Дезе убит в самом начале атаки, произведенной его дивизией; умирая, Дезе успел только сказать бывшему при нем молодому Лебрену: "Скажите первому консулу, что я, умирая, жалею только о том, что не имел времени заслужить долгой памяти потомства"".
В течение своего военного поприща Дезе был три раза ранен, и под ним убито четыре лошади. Он прибыл в главную квартиру только за три дня до маренгской битвы, горел желанием быть в деле и накануне раза два-три говорил своим адъютантам: "Вот уже прошло много времени с тех пор, как я не дрался в Европе; ядра забыли меня; ну, быть чему-то". Когда, в самом пылу битвы, донесли Бонапарту, что Дезе убит, у него вырвались только эти слова: "О, для чего не позволено мне плакать!" Тело Дезе было на почтовых отправлено в Милан и там набальзамировано.
Два дня спустя Бонапарт писал консулам из главной квартиры в Торре ди Гарафола:
"Граждане консулы; на другой день после сражения при Маренго генерал Мелас прислал на наши аванпосты просить позволения прислать ко мне генерала Скала. В продолжение дня заключена конвенция, с которой прилагаю копию. Она подписана в ночи генералом Бертье и генералом Меласом. Надеюсь, что французский народ будет доволен своей армией".
Битва при Маренго отдала в руки победителей Пьемонт и Ломбардию. Первый консул недолго пробыл в Италии. В Милане народ и даже духовенство приняли его с восторгом. Бонапарт, желая приобрести опору в духовных особах, сказал им следующую речь:
"Служители церкви, которой я сын, я считаю вас лучшими моими друзьями; я объявляю вам, что сочту за возмутителя общественного спокойствия и велю жестоко наказать и, если будет нужно, то предам смерти всякого, кто осмелится нанести оскорбление нашей святой религии или вашим священным особам... Без религии человек ходит во тьме; одна только религия дарует человеку непреложный свет и указывает ему на его начало и последний конец".
Такую речь должно приписывать не одной политике честолюбивого солдата. Бонапарт, правда, был равнодушен к религии; это доказывается поведением его в Каире и свидетельством Записок на острове Святой Елены, равно как и свидетельством доктора О'Меара, Пеле де ла-Лозер и Тибодо; но у него была религия политическая. Он говорил:
"Нет примеров, чтобы государство могло существовать без алтарей и их служителей"; и этой-то политической религии Наполеона должно приписать ту речь к духовенству, которую мы сейчас привели.
Овладев за несколько дней Италией, первый консул поспешил возвратиться во Фрнацию, но прежде учредил Совет для приведения в порядок управления Цизальпийской республики и возобновил в Павии университет. Двадцать шестого июня Бонапарт приказал перенести тело Дезе на Сен-Бернар и там воздвигнуть памятник в честь павшего героя. 29-го он прибыл в Лион и привлек к себе расположение жителей этого торгового и обширного города повелением возобновить фасады Беллекурскои площади, и сам положил первый камень сих работ.
Третьего июля, то есть менее чем через два месяца после отъезда своего из Парижа, Наполеон возвратился туда, увенчанный новыми победными лаврами, и был принят с живым, единодушным восторгом. Первым его делом было наградить воинов, отличившихся храбростью. Еще при открытии кампании он наименовал неустрашимого Латур д'Овернья, который не хотел никакого повышения чином, первым гренадером республики, а теперь назначил по армии большое производство и многим раздал почетные листы.
Покуда первый консул овладевал за несколько дней лучшей частью Италии, Брюн и Бернадот, главнокомандующие западной армией, умиротворили Бретань, и по этому случаю было решено праздновать соединение всех французов. Предписание консулов от 12 июня назначило для этого празднества день 14 июля и, чтобы торжество было полнее, то предписано начать в этот же день, как в департаментах, так и на Вандомской площади в столице, закладку колонн, воздвигаемых в честь и память павших на поле брани.
И снова на Марсовом поле, после десяти лет смут и бедствий, собралось неисчислимое множество народу. Офицеры, присланные от армий рейнской и итальянской, развернули перед консулами знамена, отбитые у неприятелей, которые приносили в дар отечеству, и Бонапарт обратился к депутатам армий со следующими словами:
"Знамена, представляемые правительству в присутствии жителей нашей огромной столицы, свидетельствуют о гениальности главнокомандующих Моро, Массена и Бертье, о достоинствах генералов, их помощников и о мужестве французских воинов.
Возвратясь в лагеря, скажите солдатам, что к первому вендемьеру народ французский ожидает от них или известия о заключении мира, или новых знамен, отбитых у неприятеля".
В этой речи достойно примечания то, что Бонапарт, поставленный в необходимость умолчать о себе и выхвалить других военачальников, зная, впрочем, что имя его не будет забыто народом, нарочно назвал тех генералов, которые более других могли с ним соперничать, и упомянул о Моро и Массене прежде, чем о Бертье, своем поверенном и друге. Это было ловкое средство показать, что он не питает ни малейшей зависти к знаменитым воинам, и что вовсе не думает, будто они и вправду могут быть его соперниками. Такие слова проявляют гордую самосознательность гения, которая выказывается из-за вынужденной скромности официальной речи и никогда так явно не обнаруживает своего личного превосходства, как когда выставляет на вид достоинства других.
Празднество заключилось пиром, данным первым консулом главным властям республики, на котором он предложил тост: "За 14 июля и за нашего повелителя - за французский народ!"
ГЛАВА XII
[Учреждение Государственного совета. Люневильский конгресс. Праздник в честь основания республики. Два заговора. Адская машина.]
Вскоре после 14 июля первый консул подписал прелиминарные статьи мира между Францией и Австрией и доказал то миролюбивое расположение, которое обнаружил в речи своей к депутатам от армий.
Месяцем позже Бонапарт занялся учреждением Государственного совета и назначением его членов.
Третьего сентября заключил он торговый и дружественный договор между Францией и Соединенными Штатами:
а 20-го сентября, получив отказ австрийского императора подписать прелиминарные статьи, назначил новый конгресс в Люневиле, на который представителем Французской республики отправил генерала Кларка.
Праздник, данный 1 вендемьера, был торжественным, как и праздник, бывший 14 июля. На нем присутствовали депутаты от властей всех департаментов. В этот день было назначено начать сооружение на площади Побед национального памятника в честь Дезе и Клебера, которые пали в один и тот же день, первый при Маренго, от неприятельской пули, а другой в Каире, под кинжалом убийцы.
Перенесение праха Тюренна в храм Марса, исполненное по приказанию консулов, еще более придало торжественности празднику 1 вендемьера. Военный министр Карно произнес по этому случаю речь, достойную знаменитого воина, в честь которого говорил ее, и достойную себя, потому что та речь была похвала воинскому искусству, скромности, гению, общественной и частной жизни великого Тюренна, произнесенная человеком, который подобно ему оказал большие услуги отечеству и военными своими дарованиями, и высокой своей нравственностью. В этом похвальном слове Карно сумел связать имена Клебера и Дезе с именем храброго и ученого Латур д'Овернья, только что павшего на поле битвы в Германии и который приходился в родстве Тюренну.
Восьмой год основания республики был также ознаменован и открытием в Сен-Сире Пританея.
Однако же, несмотря на торжественность народных пиршеств и на усилия первого консула не слишком возбуждать в так называемых патриотах сомнения насчет своих тайных намерений, средства, употребленные им для присвоения власти, и расположение, которое он с тех пор обнаруживал к уничтожению республиканских постановлений, не могли не возбудить фанатизма некоторых агентов республики, способных замыслить и исполнить убийство человека, на которого они смотрели не иначе, как на похитителя и тирана. В числе таких фанатиков были бывший депутат Арена, скульптор Чераки, Топино-Лебрен, ученик Давида, и Дамервилль. Бездельник, по прозванью Гаррель, употребил в свою пользу их ненависть к Бонапарту, втянул в заговор и все открыл полиции; так что первый консул до того почел себя в безопасности от этого заговора, что в тот же вечер поехал в театр, где заговорщики предположили было напасть на него.
Со своей стороны и те, которые ожидали найти в Бонапарте нового Монка, не видя исполнения своих ожиданий, составили тоже против него заговор и устроили известную "адскую машину". Это было 3 нивоза; первый консул ехал в оперу на первое представление Гайденовой оратории Сотворение мира. С ним были Ланн, Бертье и Лористон. В то время как они проезжали улицей Сен-Никэз, вдруг взорвался бочонок пороху на тележке, нарочно там поставленной. Опоздай экипаж первого консула только десятью секундами, Бонапарт и все, бывшие с ним, взлетели бы на воздух. К счастью, кучер был пьян и гнал лошадей скорее обыкновенного, и эта-та поспешность избавила от трагической гибели человека, преждевременная смерть которого изменила бы судьбы Европы и Франции. "Под нас подвели подкоп!" - вскричал первый консул. Ланн и Бертье настаивали на том, чтоб возвратиться в Тюльери. "Нет, нет, - сказал Бонапарт, - едем в оперу!" И он сел в своей ложе так же равнодушно, как будто и не видел никакой опасности, как будто душа его была совершенна спокойна. Однако ж он недолго предавался этому наружному спокойствию. Показав перед публикой в
течение нескольких минут, что не смутился опасностью, Наполеон,
уступая силе впечатления, поспешил в Тюильри, где уже собрались
все значительные лица той эпохи, чтобы узнать, что случилось и
чем все это кончится. Едва войдя в комнату, где находились
собравшиеся, Бонапарт предался всей горячности своего характера
и громким голосом вскричал: "Вот дела якобинцев; якобинцы хотели
убить меня!.. В этом заговоре нет ни дворян, ни шуанов, ни духовенства!.. Я старый воробей, и меня не обмануть. Заговорщики просто бездельники, люди в грязи и лохмотьях, которые постоянно бунтуют против всякого правительства. Это версальские убийцы, разбойники 31 мая, прериальские заговорщики, виновники всех
преступлений, замышленных против властей. Если уж их нельзя
усмирить, то надобно раздавить; надобно очистить Францию от этой
негодной дряни. Нет пощады таким бездельникам!.."
Почти то же самое повторил Бонапарт и в ответе своем депутатам департамента Сены; но печальнее всего было то, что за этим последовала казнь несчастных, увлеченных и преданных Гаррелем, и изгнание из отечества ста тридцати граждан, подозреваемых в слишком явном неблагорасположении к консулу. Министр полиции Фуше, которому надо же было оправдаться в том, что он не успел открыть и предупредить заговора, всех более настаивал на наказании мнимых преступников; и меры, им предложенные, были легко одобрены первым консулом, в котором он уже давно возбуждал подозрения на республиканцев. Но через месяц после этого происшествия узнали, что адская машина была устроена Карбоном и Сен-Режаном: их осудили на смерть и казнили. Однако же казнь настоящих виновных ничуть не изменила участи невинно изгнанных, которые, во время проезда своего через Нант, едва не сделались жертвой ярости черни.
Со всем тем, такая диктаторская управа встретила немногих порицателей: до того тогдашнее общественное мнение было в пользу Наполеона. Однако же адмирал Трюге позволил себе некоторые замечания, в которых жаловался на то, что в некоторых брошюрах проповедуют возвращение к монархии и наследственной власти. Это был намек на брошюру под названием Параллель между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом, которая была издана под покровительством Министерства внутренних дел и, очевидно, казалась назначенной к тому, чтобы посмотреть, как примет народ новое изменение формы правления, замышляемое Наполеоном.
ГЛАВА XIII
[Учреждение специальных присутственных мест. Публичные работы. Люневильский трактат. Поощрение наук и промышленности. Мир с Испанией, Неаполитанским королевством и Пармою. Конкордат. Амьенский мир. Те Deum в соборной церкви Парижской Богоматери.]
Сочинения, пущенные в ход для того, чтобы выведать мнение народа, приняты публикой не так, как бы можно ожидать, судя по общему расположению, которым пользовался первый консул, и поэтому принята благоразумная мера скрыть официальность этих сочинений и отсрочить исполнение намерения, на которое они намекали. Но адская машина подала повод к учреждению специальных судов и изъятых из действующего общего закона расправ, сделавшихся орудиями к быстрому развитию верховной власти, которую первый консул уже на самом деле сосредоточил в своих руках. Это опасное учреждение породило смелую оппозицию некоторых должностных лиц, как, например, Бенжамен-Констана, Дону, Женгене (Ginguene), Шенье, Иснара (Isnard) и других. В сенате нашлись также три-четыре великодушных человека: Ламбрехт, Ланжюпне, Гара и Ленуар-Ларош, которые восстали против этой меры. Но в пользу желаний первого консула было такое большинство голосов, что желания эти легко были облечены в законную форму.
Вместе с приведением в исполнение своих честолюбивых замыслов Наполеон не забывал, однако, заботиться об истинно полезных для общества делах. По всей Франции проводились новые дороги и новые каналы; художества возрождались с новым блеском; ученые открытия поощрялись; торговля и промышленность открывали себе пути, до сих пор неизвестные.
Семнадцатого января 1801 повелено возобновление действий Африканской Компании, и первый консул, переносясь мыслью от атласа к Альпам и объемля своим прозорливым взором всю пользу просвещения, в тот же день дал приказание генералу Тюрро председательствовать в комиссии, назначенной для построения прекрасной симплонской дороги.
Девятого февраля был в Люневиле подписан мирный договор с державами континента. Бонапарт воспользовался этим случаем, чтоб обвинить лондонский кабинет и представить его, как единственное препятствие к всеобщему умиротворению. В письме своем к Законодательному собранию он сказал: "Остается жалеть, что этот мирный договор не объемлет всех частей света. По крайней мере, таково было желание Франции, и такова была постоянная цель усилий ее правительства; но все эти усилия оказались тщетными. Европа знает, как действовало английское министерство, чтобы расстроить и само заключение люневильского трактата". Вслед за тем, в ответе своем на поздравления Законодательного собрания, Наполеон дал почувствовать, что в уме его уже рождается гигантский замысел введения континентальной системы; он говорил: "Все державы континента согласятся между собой, чтобы принудить Англию идти по пути умеренности, справедливости и здравого рассудка".
Бонапарт, радуясь восстановлению во Франции внутреннего спокойствия, которое предшествовало заключению внешнего мира, поспешил выразить свое удовольствие по случаю согласия, замеченного им между жителями разных департаментов, которые он объехал; говоря об этом, он промолвил: "Итак, нечего слушать необдуманных речей некоторых ораторов". Эти слова были намеком на смелые речи, произнесенные во время прений об учреждении специальних присутственных мест.
За люневильским трактатом, заключенным преимущественно с Австрией, последовали мирные договоры с Неаполем, Мадридом и Пармою. Около того же времени Бонапарт учредил департаменты Роерский, Саррский, Рейн-и-Мозельский и Мон-Тонерский; а так как умиротворение и распространение границ Французской республики должны были иметь влияние на ее вещественные выгоды, то первый консул велел издать закон, которым ему присвоена власть учреждать торговые биржи, и отдал приказание, чтобы каждый год, от 17 до 22 сентября, была публичная выставка всех изделий отечественной промышленности.
Освободясь от военных забот на континенте Европы и довольный разъединением, по крайней мере, по наружности, Англии с другими державами, Бонапарт основывал большие надежды на благорасположении к нему российского императора Павла I. Но кончина этого государя разрушила все его планы. Узнав о ней, он изъявил непритворное и живое прискорбие.
"Вашингтон умер!.. Вследствие того первый консул приказывает навязать на десять дней черный креп на все знамена французских войск".
В тот же день консулы обнародовали результат собрания голосов нации о новом конституционном акте.
Из числа трех миллионов двенадцати тысяч пятьсот шестидесяти девяти человек, имеющих право голоса, тысяча пятьсот шестьдесят два отвергли, а три миллиона одиннадцать тысяч семь человек приняли конституцию.
Между тем правительство получило известия из армии, находящейся в Египте. Бумаги были адресованы на имя Директории, и Клебер не щадил в них Бонапарта, которого обвинял в том, что он покинул армию в крайне бедственном положении. Первый консул, распечатав эти бумаги, счел себя очень счастливым, что они попались ему в руки. Но отвергая личную месть для общей пользы отечества, он отвечал Клеберу как человек, который умеет управлять собой. Ответом его была прокламация к восточной армии, превосходно написанная, с целью скрыть содержание донесений, присланных из Египта; вот эта прокламация:
"Воины!
Консулы республики не упускают из виду восточную армию.
Франция знает все содействие ваших побед восстановлению ее торговли и распространению повсеместного просвещения. Вся Европа смотрит на вас. Я часто мысленно переношусь к вам.
В какое бы положение вы ни были поставлены случайностями войны, оставайтесь всегда теми же воинами, какими были при Риволи и Абукире, и вы будете непобедимы.
Имейте к Клеберу то неограниченное доверие, которое имели ко мне: он его вполне заслуживает.
Воины, помышляйте о том дне, когда увенчанные победой вы возвратитесь на свою святую родину; тот день будет днем славы для целой Франции".
Между тем Австрия, оправившись от уныния, наведенного на нее столькими потерями в достопамятные итальянские кампании, охотно вошла в планы лондонского кабинета, неприятные для Франции, и отвергла все миролюбивые предложения Бонапарта. Видя такое положение дел, первый консул начал с того, что приказал собраться в Дижоне резервной армии в шестьдесят тысяч человек, которую вверил начальству Бертье, а на его место военным министром определил Карно. Но Наполеон не замешкался и сам принять команду над этим войском, из которого образовал новую итальянскую армию.
Отправившись из Парижа шестого мая, он пятнадцатого прибыл к горе Сен-Бернар и за три дня совершил через нее переправу. Семнадцатого мая он из главной своей квартиры в Мартиньи писал министру внутренних дел, что трудная переправа совершена благополучно, и что к двадцать первому числу вся армия ступит на землю Италии.
"Гражданин министр, - писал он ему, - я стою у подножья Альп, посередине Вале.
Дорога через Большой Сен-Бернар представляла нам чрезвычайно много затруднений при ее переходе; но войско мужественно победило все препятствия. Треть артиллерии уже перевезена в Италию; армия быстро спускается с горы; Бертье в Пьемонте: через три дня все войска будут по ту сторону Альп".
И все исполнилось точно так, как предвидел первый консул, и исполнилось быстро и в порядке.
Овладев, как бы мимоходом, городом Аостом, армия была остановлена крепостью Бард, почитаемой за неприступную по положению своему на вершине отвесной скалы, замыкающей глубокую долину, по которой надобно было проходить. Чтобы преодолеть такую преграду, в скале, вне выстрелов крепости, пробили тропинку, и по ней пошла пехота и конница; потом, выбрав темную ночь, обвязали соломой колеса лафетов и артиллерийских ящиков и таким образом успели переправить орудия помимо крепости, следуя по маленькой бардской долине, обстреливаемой только одной батареей в двадцать две пушки, огонь которых, направленный наудачу, нанес французам очень незначительный вред.
В самых первых числах июня главная квартира была перенесена в Милан, и здесь Бонапарт, провозгласив учреждение снова Цизальпийской республики, издал к своему войску прокламацию, в которой, между прочим, говорит:
"Воины... вы уже в столице Цизальпийской республики; испуганные неприятели бегут перед вами; вы отбили у них и госпитали, и магазины, и запасные парки... Начальный подвиг кампании совершен.
Результатом всех наших усилий будут: слава непомрачимая и твердый мир".
Но до прочного мира было еще далеко; и однако же французы были уже накануне одной из тех решительных побед, которые, хотя и неискренне, хоть на время, принуждают врагов откладывать свои военные действия.
Девятого июня Бонапарт переправился через По и поразил имперцев при Монтебелло, где генерал Ланн покрыл себя славой. Четырнадцатого Наполеон снова настиг неприятелей в долинах Маренго и одержал одну из самых блистательнейших побед. Послушаем, как он сам рассказывает об этом деле:
"После сражения при Монтебелло армия двинулась, чтоб перейти Сиеру. Авангард, состоявший под начальством генерала Гарданна, встретив 24 числа неприятеля, который не допускал его приблизиться к Бормиде и охранял свои три моста близ Александрии, разбил его, отнял две пушки и взял сто человек пленными.
В то же время вдоль берега По напротив Валенсии приближалась дивизия генерала Шабрана с намерением воспрепятствовать неприятелю перейти за эту реку. Таким образом, Мелас оказался стесненным между двух рек, Бормидою и По. У него отрезан единственный путь, по которому он мог отступать после поражения при Монтебелло; неприятель, казалось, не следует никакому плану и еще не решил, как ему действовать.
Двадцать пятого на рассвете неприятель перешел Бормиду по трем мостам и принял намерение прорваться сквозь наши войска; он двинулся всеми силами, напал врасплох на наш авангард и с крайней живостью начал знаменитую Маренгскую битву, которая решила, наконец, судьбу Италии и австрийской армии.
В продолжение этой битвы мы четыре раза отступали и четыре раза шли вперед. Более шестидесяти орудий на разных пунктах переходили попеременно то в одни, то в другие руки. Кавалерия двенадцать раз с разным успехом ходила в атаку.
Было три часа пополудни. Десять тысяч человек пехоты обходило наше правое крыло по прелестной Сен-Жюльенской долине; их поддерживали конница и многочисленная артиллерия. Гренадеры гвардии, построясь в каре, стали посередине этой долины, как гранитный редут: ничто не могло сбить или сдвинуть их с места; и конница, и пехота, и артиллерия - все действовало против этого батальона, - и все тщетно. Тогда-то подлинно увидели, что может горсть людей истинно храбрых.
Такая отчаянная оборона гвардейских гренадеров задержала движение левого неприятельского фланга, покуда не подоспел генерал Монние, который взял в штыки деревню Кастель-Чериоло.
В это время имперская кавалерия сделала быстрый бросок на наше левое крыло, и без того уже довольно расстроенное, и принудила его отступить.
Неприятель шел вперед всей линией и сыпал на нас картечь более чем из ста орудий.
Дороги были покрыты бегущими, ранеными, обломками ящиков и лафетов. Неприятелей допустили приблизиться на ружейный выстрел к деревне Сен-Жюльен, где была построена в боевом порядке дивизия генерала Дезе, имея впереди себя восемь орудий легкой артиллерии, а на флангах по батальону, построенному в полукаре. Все беглецы собирались за них.
Уже неприятель стал делать ошибки, предзнаменовавшие его поражение: он начал слишком растягивать свои фланги.
Присутствие первого консула поддерживало мужество войск.
ёДети! - говорил он им. - Помните, что я имею привычку ночевать на поле битвы".
При криках: ёДа здравствует первый консул!" Дезе живо повел атаку с центра. Ряды имперцев в одну минуту расстроены. Генерал Келлерман, который в течение целого дня прикрывал своей тяжелой кавалерией отступление нашего правого крыла, кинулся в атаку с такой быстротой и так кстати, что были взяты в плен шесть тысяч австрийских гренадеров, начальник их главного штаба, генерал Цах, и убито множество других генералов. Вся армия последовала за этим движением. Правое крыло неприятелей отрезано. Ужас и смятение овладело его рядами.
Австрийская кавалерия устремилась было к центру для прикрытия отступления; но бригадный командир Бесьер, взяв полк головорезов (les casse-cols) и гвардейских гренадеров, ударил на нее, рассеял и тем довершил полное расстройство неприятельской армии.
Мы взяли пятнадцать знамен, сорок орудий и от шести до восьми тысяч пленными; на поле легло более шести тысяч имперцев.
Девятый легкий пехотный полк заслужил быть названным несравненным. Тяжелая кавалерия и восьмой драгунский полк покрыли себя славой. Потери и с нашей стороны значительны; у нас убито шестьсот человек, ранено полторы тысячи и взято пленными девятьсот.
Генералы Шампо, Мармон и Буде ранены. У генерала-аншефа Бертье весь мундир пробит пулями; многие из его адъютантов убиты или ранены. Но армия и все отечество понесли еще чувствительнейшую утрату.
Дезе убит в самом начале атаки, произведенной его дивизией; умирая, Дезе успел только сказать бывшему при нем молодому Лебрену: "Скажите первому консулу, что я, умирая, жалею только о том, что не имел времени заслужить долгой памяти потомства"".
В течение своего военного поприща Дезе был три раза ранен, и под ним убито четыре лошади. Он прибыл в главную квартиру только за три дня до маренгской битвы, горел желанием быть в деле и накануне раза два-три говорил своим адъютантам: "Вот уже прошло много времени с тех пор, как я не дрался в Европе; ядра забыли меня; ну, быть чему-то". Когда, в самом пылу битвы, донесли Бонапарту, что Дезе убит, у него вырвались только эти слова: "О, для чего не позволено мне плакать!" Тело Дезе было на почтовых отправлено в Милан и там набальзамировано.
Два дня спустя Бонапарт писал консулам из главной квартиры в Торре ди Гарафола:
"Граждане консулы; на другой день после сражения при Маренго генерал Мелас прислал на наши аванпосты просить позволения прислать ко мне генерала Скала. В продолжение дня заключена конвенция, с которой прилагаю копию. Она подписана в ночи генералом Бертье и генералом Меласом. Надеюсь, что французский народ будет доволен своей армией".
Битва при Маренго отдала в руки победителей Пьемонт и Ломбардию. Первый консул недолго пробыл в Италии. В Милане народ и даже духовенство приняли его с восторгом. Бонапарт, желая приобрести опору в духовных особах, сказал им следующую речь:
"Служители церкви, которой я сын, я считаю вас лучшими моими друзьями; я объявляю вам, что сочту за возмутителя общественного спокойствия и велю жестоко наказать и, если будет нужно, то предам смерти всякого, кто осмелится нанести оскорбление нашей святой религии или вашим священным особам... Без религии человек ходит во тьме; одна только религия дарует человеку непреложный свет и указывает ему на его начало и последний конец".
Такую речь должно приписывать не одной политике честолюбивого солдата. Бонапарт, правда, был равнодушен к религии; это доказывается поведением его в Каире и свидетельством Записок на острове Святой Елены, равно как и свидетельством доктора О'Меара, Пеле де ла-Лозер и Тибодо; но у него была религия политическая. Он говорил:
"Нет примеров, чтобы государство могло существовать без алтарей и их служителей"; и этой-то политической религии Наполеона должно приписать ту речь к духовенству, которую мы сейчас привели.
Овладев за несколько дней Италией, первый консул поспешил возвратиться во Фрнацию, но прежде учредил Совет для приведения в порядок управления Цизальпийской республики и возобновил в Павии университет. Двадцать шестого июня Бонапарт приказал перенести тело Дезе на Сен-Бернар и там воздвигнуть памятник в честь павшего героя. 29-го он прибыл в Лион и привлек к себе расположение жителей этого торгового и обширного города повелением возобновить фасады Беллекурскои площади, и сам положил первый камень сих работ.
Третьего июля, то есть менее чем через два месяца после отъезда своего из Парижа, Наполеон возвратился туда, увенчанный новыми победными лаврами, и был принят с живым, единодушным восторгом. Первым его делом было наградить воинов, отличившихся храбростью. Еще при открытии кампании он наименовал неустрашимого Латур д'Овернья, который не хотел никакого повышения чином, первым гренадером республики, а теперь назначил по армии большое производство и многим раздал почетные листы.
Покуда первый консул овладевал за несколько дней лучшей частью Италии, Брюн и Бернадот, главнокомандующие западной армией, умиротворили Бретань, и по этому случаю было решено праздновать соединение всех французов. Предписание консулов от 12 июня назначило для этого празднества день 14 июля и, чтобы торжество было полнее, то предписано начать в этот же день, как в департаментах, так и на Вандомской площади в столице, закладку колонн, воздвигаемых в честь и память павших на поле брани.
И снова на Марсовом поле, после десяти лет смут и бедствий, собралось неисчислимое множество народу. Офицеры, присланные от армий рейнской и итальянской, развернули перед консулами знамена, отбитые у неприятелей, которые приносили в дар отечеству, и Бонапарт обратился к депутатам армий со следующими словами:
"Знамена, представляемые правительству в присутствии жителей нашей огромной столицы, свидетельствуют о гениальности главнокомандующих Моро, Массена и Бертье, о достоинствах генералов, их помощников и о мужестве французских воинов.
Возвратясь в лагеря, скажите солдатам, что к первому вендемьеру народ французский ожидает от них или известия о заключении мира, или новых знамен, отбитых у неприятеля".
В этой речи достойно примечания то, что Бонапарт, поставленный в необходимость умолчать о себе и выхвалить других военачальников, зная, впрочем, что имя его не будет забыто народом, нарочно назвал тех генералов, которые более других могли с ним соперничать, и упомянул о Моро и Массене прежде, чем о Бертье, своем поверенном и друге. Это было ловкое средство показать, что он не питает ни малейшей зависти к знаменитым воинам, и что вовсе не думает, будто они и вправду могут быть его соперниками. Такие слова проявляют гордую самосознательность гения, которая выказывается из-за вынужденной скромности официальной речи и никогда так явно не обнаруживает своего личного превосходства, как когда выставляет на вид достоинства других.
Празднество заключилось пиром, данным первым консулом главным властям республики, на котором он предложил тост: "За 14 июля и за нашего повелителя - за французский народ!"
ГЛАВА XII
[Учреждение Государственного совета. Люневильский конгресс. Праздник в честь основания республики. Два заговора. Адская машина.]
Вскоре после 14 июля первый консул подписал прелиминарные статьи мира между Францией и Австрией и доказал то миролюбивое расположение, которое обнаружил в речи своей к депутатам от армий.
Месяцем позже Бонапарт занялся учреждением Государственного совета и назначением его членов.
Третьего сентября заключил он торговый и дружественный договор между Францией и Соединенными Штатами:
а 20-го сентября, получив отказ австрийского императора подписать прелиминарные статьи, назначил новый конгресс в Люневиле, на который представителем Французской республики отправил генерала Кларка.
Праздник, данный 1 вендемьера, был торжественным, как и праздник, бывший 14 июля. На нем присутствовали депутаты от властей всех департаментов. В этот день было назначено начать сооружение на площади Побед национального памятника в честь Дезе и Клебера, которые пали в один и тот же день, первый при Маренго, от неприятельской пули, а другой в Каире, под кинжалом убийцы.
Перенесение праха Тюренна в храм Марса, исполненное по приказанию консулов, еще более придало торжественности празднику 1 вендемьера. Военный министр Карно произнес по этому случаю речь, достойную знаменитого воина, в честь которого говорил ее, и достойную себя, потому что та речь была похвала воинскому искусству, скромности, гению, общественной и частной жизни великого Тюренна, произнесенная человеком, который подобно ему оказал большие услуги отечеству и военными своими дарованиями, и высокой своей нравственностью. В этом похвальном слове Карно сумел связать имена Клебера и Дезе с именем храброго и ученого Латур д'Овернья, только что павшего на поле битвы в Германии и который приходился в родстве Тюренну.
Восьмой год основания республики был также ознаменован и открытием в Сен-Сире Пританея.
Однако же, несмотря на торжественность народных пиршеств и на усилия первого консула не слишком возбуждать в так называемых патриотах сомнения насчет своих тайных намерений, средства, употребленные им для присвоения власти, и расположение, которое он с тех пор обнаруживал к уничтожению республиканских постановлений, не могли не возбудить фанатизма некоторых агентов республики, способных замыслить и исполнить убийство человека, на которого они смотрели не иначе, как на похитителя и тирана. В числе таких фанатиков были бывший депутат Арена, скульптор Чераки, Топино-Лебрен, ученик Давида, и Дамервилль. Бездельник, по прозванью Гаррель, употребил в свою пользу их ненависть к Бонапарту, втянул в заговор и все открыл полиции; так что первый консул до того почел себя в безопасности от этого заговора, что в тот же вечер поехал в театр, где заговорщики предположили было напасть на него.
Со своей стороны и те, которые ожидали найти в Бонапарте нового Монка, не видя исполнения своих ожиданий, составили тоже против него заговор и устроили известную "адскую машину". Это было 3 нивоза; первый консул ехал в оперу на первое представление Гайденовой оратории Сотворение мира. С ним были Ланн, Бертье и Лористон. В то время как они проезжали улицей Сен-Никэз, вдруг взорвался бочонок пороху на тележке, нарочно там поставленной. Опоздай экипаж первого консула только десятью секундами, Бонапарт и все, бывшие с ним, взлетели бы на воздух. К счастью, кучер был пьян и гнал лошадей скорее обыкновенного, и эта-та поспешность избавила от трагической гибели человека, преждевременная смерть которого изменила бы судьбы Европы и Франции. "Под нас подвели подкоп!" - вскричал первый консул. Ланн и Бертье настаивали на том, чтоб возвратиться в Тюльери. "Нет, нет, - сказал Бонапарт, - едем в оперу!" И он сел в своей ложе так же равнодушно, как будто и не видел никакой опасности, как будто душа его была совершенна спокойна. Однако ж он недолго предавался этому наружному спокойствию. Показав перед публикой в
течение нескольких минут, что не смутился опасностью, Наполеон,
уступая силе впечатления, поспешил в Тюильри, где уже собрались
все значительные лица той эпохи, чтобы узнать, что случилось и
чем все это кончится. Едва войдя в комнату, где находились
собравшиеся, Бонапарт предался всей горячности своего характера
и громким голосом вскричал: "Вот дела якобинцев; якобинцы хотели
убить меня!.. В этом заговоре нет ни дворян, ни шуанов, ни духовенства!.. Я старый воробей, и меня не обмануть. Заговорщики просто бездельники, люди в грязи и лохмотьях, которые постоянно бунтуют против всякого правительства. Это версальские убийцы, разбойники 31 мая, прериальские заговорщики, виновники всех
преступлений, замышленных против властей. Если уж их нельзя
усмирить, то надобно раздавить; надобно очистить Францию от этой
негодной дряни. Нет пощады таким бездельникам!.."
Почти то же самое повторил Бонапарт и в ответе своем депутатам департамента Сены; но печальнее всего было то, что за этим последовала казнь несчастных, увлеченных и преданных Гаррелем, и изгнание из отечества ста тридцати граждан, подозреваемых в слишком явном неблагорасположении к консулу. Министр полиции Фуше, которому надо же было оправдаться в том, что он не успел открыть и предупредить заговора, всех более настаивал на наказании мнимых преступников; и меры, им предложенные, были легко одобрены первым консулом, в котором он уже давно возбуждал подозрения на республиканцев. Но через месяц после этого происшествия узнали, что адская машина была устроена Карбоном и Сен-Режаном: их осудили на смерть и казнили. Однако же казнь настоящих виновных ничуть не изменила участи невинно изгнанных, которые, во время проезда своего через Нант, едва не сделались жертвой ярости черни.
Со всем тем, такая диктаторская управа встретила немногих порицателей: до того тогдашнее общественное мнение было в пользу Наполеона. Однако же адмирал Трюге позволил себе некоторые замечания, в которых жаловался на то, что в некоторых брошюрах проповедуют возвращение к монархии и наследственной власти. Это был намек на брошюру под названием Параллель между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом, которая была издана под покровительством Министерства внутренних дел и, очевидно, казалась назначенной к тому, чтобы посмотреть, как примет народ новое изменение формы правления, замышляемое Наполеоном.
ГЛАВА XIII
[Учреждение специальных присутственных мест. Публичные работы. Люневильский трактат. Поощрение наук и промышленности. Мир с Испанией, Неаполитанским королевством и Пармою. Конкордат. Амьенский мир. Те Deum в соборной церкви Парижской Богоматери.]
Сочинения, пущенные в ход для того, чтобы выведать мнение народа, приняты публикой не так, как бы можно ожидать, судя по общему расположению, которым пользовался первый консул, и поэтому принята благоразумная мера скрыть официальность этих сочинений и отсрочить исполнение намерения, на которое они намекали. Но адская машина подала повод к учреждению специальных судов и изъятых из действующего общего закона расправ, сделавшихся орудиями к быстрому развитию верховной власти, которую первый консул уже на самом деле сосредоточил в своих руках. Это опасное учреждение породило смелую оппозицию некоторых должностных лиц, как, например, Бенжамен-Констана, Дону, Женгене (Ginguene), Шенье, Иснара (Isnard) и других. В сенате нашлись также три-четыре великодушных человека: Ламбрехт, Ланжюпне, Гара и Ленуар-Ларош, которые восстали против этой меры. Но в пользу желаний первого консула было такое большинство голосов, что желания эти легко были облечены в законную форму.
Вместе с приведением в исполнение своих честолюбивых замыслов Наполеон не забывал, однако, заботиться об истинно полезных для общества делах. По всей Франции проводились новые дороги и новые каналы; художества возрождались с новым блеском; ученые открытия поощрялись; торговля и промышленность открывали себе пути, до сих пор неизвестные.
Семнадцатого января 1801 повелено возобновление действий Африканской Компании, и первый консул, переносясь мыслью от атласа к Альпам и объемля своим прозорливым взором всю пользу просвещения, в тот же день дал приказание генералу Тюрро председательствовать в комиссии, назначенной для построения прекрасной симплонской дороги.
Девятого февраля был в Люневиле подписан мирный договор с державами континента. Бонапарт воспользовался этим случаем, чтоб обвинить лондонский кабинет и представить его, как единственное препятствие к всеобщему умиротворению. В письме своем к Законодательному собранию он сказал: "Остается жалеть, что этот мирный договор не объемлет всех частей света. По крайней мере, таково было желание Франции, и такова была постоянная цель усилий ее правительства; но все эти усилия оказались тщетными. Европа знает, как действовало английское министерство, чтобы расстроить и само заключение люневильского трактата". Вслед за тем, в ответе своем на поздравления Законодательного собрания, Наполеон дал почувствовать, что в уме его уже рождается гигантский замысел введения континентальной системы; он говорил: "Все державы континента согласятся между собой, чтобы принудить Англию идти по пути умеренности, справедливости и здравого рассудка".
Бонапарт, радуясь восстановлению во Франции внутреннего спокойствия, которое предшествовало заключению внешнего мира, поспешил выразить свое удовольствие по случаю согласия, замеченного им между жителями разных департаментов, которые он объехал; говоря об этом, он промолвил: "Итак, нечего слушать необдуманных речей некоторых ораторов". Эти слова были намеком на смелые речи, произнесенные во время прений об учреждении специальних присутственных мест.
За люневильским трактатом, заключенным преимущественно с Австрией, последовали мирные договоры с Неаполем, Мадридом и Пармою. Около того же времени Бонапарт учредил департаменты Роерский, Саррский, Рейн-и-Мозельский и Мон-Тонерский; а так как умиротворение и распространение границ Французской республики должны были иметь влияние на ее вещественные выгоды, то первый консул велел издать закон, которым ему присвоена власть учреждать торговые биржи, и отдал приказание, чтобы каждый год, от 17 до 22 сентября, была публичная выставка всех изделий отечественной промышленности.
Освободясь от военных забот на континенте Европы и довольный разъединением, по крайней мере, по наружности, Англии с другими державами, Бонапарт основывал большие надежды на благорасположении к нему российского императора Павла I. Но кончина этого государя разрушила все его планы. Узнав о ней, он изъявил непритворное и живое прискорбие.