Страница:
– Отдать Курильские острова и Сахалин Японии, – предложил полковник.
– Правильно, – почему-то обрадовался Эдик. – Во имя торжества демократии! А наше руководство, не подумавши, заявляет, что вопрос этот политический, что вот так вдруг такие вопросы не решаются, и вообще, народ может не понять... Тогда с территории тех же Соединенных Штатов прилетает одна-единственная ракета. Не надо в Москву, в Ленинград. Там исторические ценности, охраняемые ЮНЕСКО. Хотя бы в тот же Верхоянск прилетает. И аккуратно так взрывается, среди бараков с «новыми русскими». Наше руководство рыпается было нанести ответный удар, нажать красную кнопку. Да только все тот же президент США по тому же телефону риторически интересуется: «У вас на боевом дежурстве столько-то ракет?» – «Столько-то», – отвечает руководство. «Да-а, – разочарованно вздыхает вероятный противник, – маловато, знаете ли. У нас «падающих спутников» в два раза больше. Так что Сахалин и Курилы все-таки надо бы отдать. Во имя торжества демократии».
– И отдадут. Последней рубашкой поделятся. С народа снимут и поделятся, – утвердил приговор полковник.
– Все это, Викула, было бы так смешно, кабы нам было что противопоставить падающим спутникам. Самое простое дело – пропорционально наращивать ракетно-ядерный потенциал. Ан нет, хитрые американцы навязали договор о справедливом, пропорциональном разоружении. Зачем в свете стратегии точечных ударов много ракет? А мы теперь даже если захотим нарастить, ресурса нет. Так что ждать осталось недолго. Слыхал о системе «Иридиум»? Был коммерческий проект космической телефонии. Успели повесить несколько сот спутников. И якобы дело не заладилось, в коммерческом аспекте. Не окупаются спутники. Компания-владелец решает их затопить. Но это туфта. Вся сеть передается Пентагону. По себестоимости. А спутники, между тем, падающие. То бишь, прототипы. Отличаются от настоящих только тем, что в случае ложной атаки, они на орбиту вернуться не могут. Зато их с головой хватит обезопасить себя от угрозы со стороны Китая и прочих третьих стран. А вот новый проект – «Интернет в небе» – это уже по наши души. Боевые падающие спутники, двести пятьдесят штук. Первый эшелон развернут. Пользуйтесь, дурачки, интернетом. А после запуска второго «звездного» эшелона – это всего-то два-три года – начинается эпоха точечных ударов.
Воцарилась вдумчивая тишина. Мне стало холодно, и я побрел к костру. Костер уже догорал, и я подкинул лапника. Затрещала хвоя, взметнулись синеватые язычки пламени. Грядущее мировое господство Америки меня не очень-то взволновало. В нашем кругу никто не верил по-настоящему в зловредность отдельных государств, и все верили в абсолютную ценность демократии и мира. Война – пережиток двадцатого века. Вот информационные войны – это да. Или там торговые. Это сколько угодно. А ядерные удары, пускай и точечные, – дичь какая-то. Не мог я вообразить Америку в роли ядерного агрессора, не вытанцовывалось. Бывший СССР – легко, а Америку – нет. Чтобы эти эпикурейцы, сибариты затеяли ядерную бойню? Боже мой, Ватсон, зачем?
Сзади подошел Эдик, положил руку мне на плечо.
– Все, что я тебе рассказал, является результатом серьезных разведывательных усилий ГРУ, очень серьезных. К сожалению, это правда, Викула. Не блеф. Вот новая их система ПРО – это блеф. А падающие спутники это реальность. Это жопа, полная и окончательная.
– Но послушай, Эдуард, ведь они изнеженные, ведь они желудки ходячие. Потребители. Зачем им эти проблемы? Они экономически давить будут, ты же сам говорил о долларе...
– Дурак ты. Те желудки, которые ты имеешь в виду, всего лишь необходимый элемент американской тоталитарной системы. Чтобы государство их не рухнуло. И не им принимать решения.
Я пожал плечами:
– Но государство учитывает опросы населения...
Сухой смешок раздался – к костру подошел полковник.
– Молодой человек, поверьте старику, никому эти опросы не интересны. У нас это вроде игры, а у них имеет чисто культовый аспект. Религиозный символ демократии. Если опрос подтвердил решение – значит, «правительство действует в верном направлении». Если нет – «правительство пошло на непопулярные меры в целях...» Цели можете выбрать сами.
Мне надоело препираться, меня вовсе не интересовали американцы и «звездные войны». Мне хотелось домой. Меня не волновала природа, не трогало души таинство заката. Эх, послать бы Эдика по-хорошему, далеко-далеко.
Эдик стал рассказывать о том, что наши космические станции изначально создавались как антиспутниковые. Но все то же тупое руководство произвело обрезание боевого модуля. И «Заря» превратилась в «Салют», а тот в «Мир». Теперь же и вовсе – американцы повязали нас международным проектом.
Я зевнул и сказал:
– Мужики, люди добрые, а когда же домой?
– Замерз? – деловито спросил Эдуард.
Я понял – в его планах имеется что-то еще.
– Молодые люди, может пройдет на территорию, посетим бар? – предложил полковник.
Эдуард энергично закивал и принялся собирать наш «лагерь».
– Меня Ирина ждет! – очень жалобно взмолился я.
– На! – Эдик поднялся от своего баула, протянул мне трубку.
– Я, конечно позвоню. Но что мне сказать – когда мы вернемся?
– Часа через три.
– Ну-у, – я принялся нажимать кнопки, – все-таки, Эдик, у тебя порядочный сдвиг.
– Что есть, то есть. Иначе бы не пошел в бумагомараки.
Бар пансионата мне понравился. Во-первых, тепло. Во-вторых, низенькие уютные столики с такими широченными диванами-уголками. Сел – утонул.
Мне заказали кофе, Эдик с полковником взялись за баночное пиво, до которого на берегу озера руки так и не дошли.
Полковник отставил пустую банку, размял в пальцах сигарету, щелкнул зажигалкой. Ну-ну, полковник – движения неторопливые, со значением, с подтекстом. Заходишь на удар? Скорее ударяй, а то надоело мне все это, кто б только знал!
– Я вижу, молодой человек, – заговорил полковник, – вас проблемы геополитики не занимают. Разумная позиция. Но знаете, как бывает. Не интересуетесь вы – интересуются вами. Судьба. Нас на планете восемь миллиардов. А выдергивают вас, Викула. Ведь у вас медовый месяц, вы парите где-то там. И вдруг телефонный звонок, непонятная рыбалка. Зачем? Эх, было бы вам столько же лет, сколько мне... Знаете, в моем возрасте мир видится намного проще. Очень простой мир. И очень простые люди. Люди все простые. Вот вы. Не хотели ехать – а поехали. Хотите уйти – а сидите, кофе пьете. А кофе вы не любите, я же вижу.
Это была правда – кофе я действительно не любил. Полковник мне перестал нравиться. Что-то обнаружилось в нем такое... Не совсем человеческое. Или не человечное? Да нет, не человеческое.
– Год назад возникло философско-литературное объединение «Цитадель». Собираются в кафе «Белый Корабль». Ведут непонятные дискуссии, в очень необычной форме. Пишут непонятные опусы. Читают стихи. Приглашают известных и не очень литераторов.
Полковник остановился. Оно и понятно: именно там я познакомился с Иришей. Конечно, полковник все это знал. Ну что ты, полковник, замыслил? Все заводишь и заводишь руку для удара. Все никак не выйдешь на нужную позицию. Дай-ка я тебе подосру:
– Э-э, Степан Тимофеевич, древние китайцы верили в Великое Ничто. Мы, европейцы, не понимаем, в чем здесь суть. Мы «ничто» понимаем буквально как отсутствие чего-либо. Мы очень не любим отсутствия. Мы слишком предметны. Вот вы рассказываете который час о самых разных предметах. А если подумать, просто остановиться на мгновение и подумать – то все это Ничто. Иллюзия.
– Все оно так, – неожиданно быстро согласился полковник, хотя соглашаться было не с чем – я просто трепался. – Но, знаете, Викула Селянинович, на этот раз Великое Ничто очень и очень заинтересовалось вами.
– В каком же это смысле?
– Вами интересуются жители планеты Марс. Себя они именуют марсианцами, а не марсианами. Может, юмор у них такой. Может, потому что все они – бывшие земляне, так сказать, переселенцы. Эмигранты.
Бляха-муха! Наконец приехали, станция «Вылезайка». Я посмотрел на Эдика. Тот скорбно уткнулся взглядом прямо в полированную поверхность стола. На ней смутно проступали пятна наших физиономий. Хорошо, наверное, быть пятном. Никаких забот...
II
III
– Правильно, – почему-то обрадовался Эдик. – Во имя торжества демократии! А наше руководство, не подумавши, заявляет, что вопрос этот политический, что вот так вдруг такие вопросы не решаются, и вообще, народ может не понять... Тогда с территории тех же Соединенных Штатов прилетает одна-единственная ракета. Не надо в Москву, в Ленинград. Там исторические ценности, охраняемые ЮНЕСКО. Хотя бы в тот же Верхоянск прилетает. И аккуратно так взрывается, среди бараков с «новыми русскими». Наше руководство рыпается было нанести ответный удар, нажать красную кнопку. Да только все тот же президент США по тому же телефону риторически интересуется: «У вас на боевом дежурстве столько-то ракет?» – «Столько-то», – отвечает руководство. «Да-а, – разочарованно вздыхает вероятный противник, – маловато, знаете ли. У нас «падающих спутников» в два раза больше. Так что Сахалин и Курилы все-таки надо бы отдать. Во имя торжества демократии».
– И отдадут. Последней рубашкой поделятся. С народа снимут и поделятся, – утвердил приговор полковник.
– Все это, Викула, было бы так смешно, кабы нам было что противопоставить падающим спутникам. Самое простое дело – пропорционально наращивать ракетно-ядерный потенциал. Ан нет, хитрые американцы навязали договор о справедливом, пропорциональном разоружении. Зачем в свете стратегии точечных ударов много ракет? А мы теперь даже если захотим нарастить, ресурса нет. Так что ждать осталось недолго. Слыхал о системе «Иридиум»? Был коммерческий проект космической телефонии. Успели повесить несколько сот спутников. И якобы дело не заладилось, в коммерческом аспекте. Не окупаются спутники. Компания-владелец решает их затопить. Но это туфта. Вся сеть передается Пентагону. По себестоимости. А спутники, между тем, падающие. То бишь, прототипы. Отличаются от настоящих только тем, что в случае ложной атаки, они на орбиту вернуться не могут. Зато их с головой хватит обезопасить себя от угрозы со стороны Китая и прочих третьих стран. А вот новый проект – «Интернет в небе» – это уже по наши души. Боевые падающие спутники, двести пятьдесят штук. Первый эшелон развернут. Пользуйтесь, дурачки, интернетом. А после запуска второго «звездного» эшелона – это всего-то два-три года – начинается эпоха точечных ударов.
Воцарилась вдумчивая тишина. Мне стало холодно, и я побрел к костру. Костер уже догорал, и я подкинул лапника. Затрещала хвоя, взметнулись синеватые язычки пламени. Грядущее мировое господство Америки меня не очень-то взволновало. В нашем кругу никто не верил по-настоящему в зловредность отдельных государств, и все верили в абсолютную ценность демократии и мира. Война – пережиток двадцатого века. Вот информационные войны – это да. Или там торговые. Это сколько угодно. А ядерные удары, пускай и точечные, – дичь какая-то. Не мог я вообразить Америку в роли ядерного агрессора, не вытанцовывалось. Бывший СССР – легко, а Америку – нет. Чтобы эти эпикурейцы, сибариты затеяли ядерную бойню? Боже мой, Ватсон, зачем?
Сзади подошел Эдик, положил руку мне на плечо.
– Все, что я тебе рассказал, является результатом серьезных разведывательных усилий ГРУ, очень серьезных. К сожалению, это правда, Викула. Не блеф. Вот новая их система ПРО – это блеф. А падающие спутники это реальность. Это жопа, полная и окончательная.
– Но послушай, Эдуард, ведь они изнеженные, ведь они желудки ходячие. Потребители. Зачем им эти проблемы? Они экономически давить будут, ты же сам говорил о долларе...
– Дурак ты. Те желудки, которые ты имеешь в виду, всего лишь необходимый элемент американской тоталитарной системы. Чтобы государство их не рухнуло. И не им принимать решения.
Я пожал плечами:
– Но государство учитывает опросы населения...
Сухой смешок раздался – к костру подошел полковник.
– Молодой человек, поверьте старику, никому эти опросы не интересны. У нас это вроде игры, а у них имеет чисто культовый аспект. Религиозный символ демократии. Если опрос подтвердил решение – значит, «правительство действует в верном направлении». Если нет – «правительство пошло на непопулярные меры в целях...» Цели можете выбрать сами.
Мне надоело препираться, меня вовсе не интересовали американцы и «звездные войны». Мне хотелось домой. Меня не волновала природа, не трогало души таинство заката. Эх, послать бы Эдика по-хорошему, далеко-далеко.
Эдик стал рассказывать о том, что наши космические станции изначально создавались как антиспутниковые. Но все то же тупое руководство произвело обрезание боевого модуля. И «Заря» превратилась в «Салют», а тот в «Мир». Теперь же и вовсе – американцы повязали нас международным проектом.
Я зевнул и сказал:
– Мужики, люди добрые, а когда же домой?
– Замерз? – деловито спросил Эдуард.
Я понял – в его планах имеется что-то еще.
– Молодые люди, может пройдет на территорию, посетим бар? – предложил полковник.
Эдуард энергично закивал и принялся собирать наш «лагерь».
– Меня Ирина ждет! – очень жалобно взмолился я.
– На! – Эдик поднялся от своего баула, протянул мне трубку.
– Я, конечно позвоню. Но что мне сказать – когда мы вернемся?
– Часа через три.
– Ну-у, – я принялся нажимать кнопки, – все-таки, Эдик, у тебя порядочный сдвиг.
– Что есть, то есть. Иначе бы не пошел в бумагомараки.
Бар пансионата мне понравился. Во-первых, тепло. Во-вторых, низенькие уютные столики с такими широченными диванами-уголками. Сел – утонул.
Мне заказали кофе, Эдик с полковником взялись за баночное пиво, до которого на берегу озера руки так и не дошли.
Полковник отставил пустую банку, размял в пальцах сигарету, щелкнул зажигалкой. Ну-ну, полковник – движения неторопливые, со значением, с подтекстом. Заходишь на удар? Скорее ударяй, а то надоело мне все это, кто б только знал!
– Я вижу, молодой человек, – заговорил полковник, – вас проблемы геополитики не занимают. Разумная позиция. Но знаете, как бывает. Не интересуетесь вы – интересуются вами. Судьба. Нас на планете восемь миллиардов. А выдергивают вас, Викула. Ведь у вас медовый месяц, вы парите где-то там. И вдруг телефонный звонок, непонятная рыбалка. Зачем? Эх, было бы вам столько же лет, сколько мне... Знаете, в моем возрасте мир видится намного проще. Очень простой мир. И очень простые люди. Люди все простые. Вот вы. Не хотели ехать – а поехали. Хотите уйти – а сидите, кофе пьете. А кофе вы не любите, я же вижу.
Это была правда – кофе я действительно не любил. Полковник мне перестал нравиться. Что-то обнаружилось в нем такое... Не совсем человеческое. Или не человечное? Да нет, не человеческое.
– Год назад возникло философско-литературное объединение «Цитадель». Собираются в кафе «Белый Корабль». Ведут непонятные дискуссии, в очень необычной форме. Пишут непонятные опусы. Читают стихи. Приглашают известных и не очень литераторов.
Полковник остановился. Оно и понятно: именно там я познакомился с Иришей. Конечно, полковник все это знал. Ну что ты, полковник, замыслил? Все заводишь и заводишь руку для удара. Все никак не выйдешь на нужную позицию. Дай-ка я тебе подосру:
– Э-э, Степан Тимофеевич, древние китайцы верили в Великое Ничто. Мы, европейцы, не понимаем, в чем здесь суть. Мы «ничто» понимаем буквально как отсутствие чего-либо. Мы очень не любим отсутствия. Мы слишком предметны. Вот вы рассказываете который час о самых разных предметах. А если подумать, просто остановиться на мгновение и подумать – то все это Ничто. Иллюзия.
– Все оно так, – неожиданно быстро согласился полковник, хотя соглашаться было не с чем – я просто трепался. – Но, знаете, Викула Селянинович, на этот раз Великое Ничто очень и очень заинтересовалось вами.
– В каком же это смысле?
– Вами интересуются жители планеты Марс. Себя они именуют марсианцами, а не марсианами. Может, юмор у них такой. Может, потому что все они – бывшие земляне, так сказать, переселенцы. Эмигранты.
Бляха-муха! Наконец приехали, станция «Вылезайка». Я посмотрел на Эдика. Тот скорбно уткнулся взглядом прямо в полированную поверхность стола. На ней смутно проступали пятна наших физиономий. Хорошо, наверное, быть пятном. Никаких забот...
II
Примерно за год до описываемых событий полковник Степан Тимофеевич Радченко сдавал дела. Уходил на пенсию.
В понедельник утром, собрав папки с документами, которым еще не пришел срок сдачи в архив, и прочие конфиденциальные бумаги, зашел в кабинет своего коллеги по отделу, молодого майора Батретдинова.
– Здорово, майор. Получай.
Тот встал из-за стола, автоматическим движением пожал руку.
– Покидаете нас, товарищ полковник?
– Шеф распорядился всю «секретку» сдать тебе. Так что давай, пиши список.
– Присаживайтесь, Степан Тимофеевич. Что у вас тут?
Ничего особенно интересного в папках не было. Была пара досье на внештатных сотрудников, не привлекавшихся к сотрудничеству уже лет десять. Было недавно закрытое дело о Лаборатории изучения и стимуляции творческих способностей. Все эти годы полковник сидел «на голодном пайке», остальные дела, которые ему довелось вести, давно пылились в архиве.
Батретдинов полистал содержимое папок. Закрытое дело его не заинтересовало, а по поводу невостребованных агентов заметил:
– О, видите, Степан Тимофеевич, десять лет люди пылились. А мы их теперь востребуем. Опять ветер перемен подул, теперь, слава богу, в обратную сторону.
– Открылся фронт работ? – без малейшего интереса поинтересовался полковник.
– Представьте себе! Как говорится, ситуация назрела. Тлетворное влияние Запада никуда ведь не девалось.
– Схватились за задницу, – заметил его собеседник так, словно разговор шел о футболе.
– Лучше поздно, чем никогда.
Полковник усмехнулся – и этот сосунок вздумал изрекать максимы. Ничего, поваришься – вареным станешь.
– Вот вы, Степан Тимофеевич, если бы шли на пенсию в годочке эдак восемьдесят четвертом? А? Почетные проводы бы, часы золотые или именное оружие. Честь и слава, да? А что сейчас?
Полковник подумал: «Надейся, сосунок. Ветер перемен ему дует».
Майор закончил список, поставил росчерк, протянул бумагу полковнику:
– Вахту принял.
И, глядя, как полковник аккуратно складывает и прячет бумажку в кармане пиджака, вдруг пустился рассказывать:
– Теперь мы любую самодеятельную организацию, что называется, изучаем в микроскоп.
– На предмет?
Майор развел руками, подбирая подходящую фразу.
– Мы работали против тех, кто расшатывал устои, – сказал полковник. – А сейчас что расшатывать?
– Ну-у, вектор сменился, Степан Тимофеевич, вектор сменился, – брякнул Батретдинов первое, что пришло в голову. – В ваше время был коммунистический вектор, а сейчас...
– Сейчас – маразматический.
– Да бросьте, Степан Тимофеевич, всегда был маразматический. Это я вам как уходящему в отставку говорю. Главное ведь – фронт работ. Сейчас только успевай. Разве что проще стало. Все в открытую, как на ладони: перестала нас бояться прогрессивная общественность.
– Я вам, майор, как уходящий в отставку, дам совет. Выбросьте свой микроскоп. Побеседуйте душевно с передовыми представителями этой прогрессивной общественности, и они вам все досконально доложат. Всех агентов чьего угодно влияния предоставят, и вообще, кто не научился бояться – тот легко обсыкается.
– Легко, говорите? – завелся Батретдинов. – Вот вам история. Работал я по группе «Цитадель». Это литературная группа. В общем, литераторы, которых никто не издаёт, собираются и плачутся на судьбу. Место сбора у них забавное... Всего-то надо было зафиксировать, какие у них позиции – почвенники или либералы. Галочку поставить, что у них еще ловить? Гляжу, а это дурдом. Шизанутые какие-то. О политике, или там... – майор поморщился, – творческих планах не говорят. О деньгах не говорят. Или как эти интернетчики о сексе – не говорят. Если бы мне поручили сформулировать содержание их бесед, я бы развел руками, – при этих словах майор и в самом деле картинно развел руки. – Это никакой формулировке не поддается. У меня сбалансированная нервная система, но я час посидел, чувствую – плыву. А это нехорошо. Вопрос – есть ли здесь повод для сигнала «наверх»?
– Вы риторически интересуетесь или хотите услышать мой совет?
– Совет? – удивился майор. – Нет, при чем здесь совет. Меня злость берет – такая орава черт-те чем занимается. Были бы они скинхэды или младокомсомольцы – все ясно. А как этих обозначить? Как прижать, чтобы сами себя объяснили?
– Все-таки совет необходим?
– Да не нужны мне советы? Что вы, в самом деле.
Полковник с интересом рассматривал Батретдинова. Налицо явный элемент растерянности, а молодые да ранние майоры теряться нынче разучились. Не та закалка, непуганые. Что ж тебе, майор, непризнанные гении так поперек горла стали?
– Раз тебе мой совет не нужен, тогда я пошел, – поднялся полковник. – Удачи, майор. Служи.
– До свидания, Степан Тимофеевич, – буркнул Батретдинов и стал с нарочитым вниманием рассматривать какой-то документ.
Полковника насторожила вовсе необязательная эмоциональность, обнаруженная майором. Почуяв, что в этом самом литературно-философском кружке возможно заключается нечто странное, полковник принялся целенаправленно третировать собеседника, выводить того из себя. Это был один из наработанных методов прощупывания. Дело в том, что люди обычно странное замечают, но не осознают. Оно поселяет в них какую-то неуютность, тревогу или, вот как у Батретдинова, – раздражение. Если бы все было в порядке, майор никак бы не реагировал на слова уходящего, в отставку коллеги, взирая на того снисходительно, с позиций предстоящего служебного возвышения.
Через неделю полковник появился на заседании философско-литературной группы «Цитадель».
Шумело, грохотало непрерывным потоком машин Садовое кольцо. А сразу за ним – свободное от многоэтажек пространство, небольшой, зеленый холм. На холме стояло одинокое строение булыжного цвета, в два этажа. К дверям дома вели звенья железной маршевой лестницы, у крыльца переходившей в каменную. И было у дома две двери. Рядом с первой висела табличка «Выставка-продажа экзотических животных и насекомых». Над второй – вывеска «Кафе «Белый корабль».
Полковник постоял, докуривая, затем толкнул дверь и вошел в кафе.
В небольшом фойе находились двое. Остервенело затягиваясь сигаретным дымом, они совершенно невозмутимыми, даже тухлыми голосами вели бескомпромиссный спор непонятно о чем. «Но ведь настроение сегодня сиреневое!» – «Сиреневое – не эфирно, читать стихи – нелепо, смешно». – «Зато безрассудно, безумно, волшебно». – «Ну, знаешь, если в сиреневом стихи, то такое творчество – противобожие. Знаешь ведь про этот аспект творческой свободы?»
«Очень хорошо», – подумал полковник и пошел в зал. В зал вела дверь, напоминающая переборку в подводной лодке: комингс, вытянутый вверх овал двери, иллюминатор. Внутри оказалось довольно интересно. В неярком зеленоватом сиянии – с полтора десятка столиков. На столиках – небольшие светильники какой-то необычной, кристаллической формы. Некоторые неярко светились малиновым, некоторые – сапфиром. Но большинство – именно сиреневым.
Вместо обычных пластиковых сидений – мягкие кресла серой кожи. Слева в дальнем углу тонула в зеленоватом полумраке стойка бара. Во всех четырех стенах – окна. Хотя, по идее, они должны быть только со стороны улицы. И в этих вытянутых, овальных то ли окнах, то ли иллюминаторах, плывут звезды. Красиво, массированно, куда-то наискось и вниз. Кажется, что зал – часть космического корабля, летящего к неведомой цели.
На потолке тоже имеется большой иллюминатор; и в нем летят, но уже разбегаясь в стороны от «корабля», звезды. И еще в иллюминаторе – неподвижное зеленое солнце, словно лежит по курсу.
«Да, забавное место».
Через зал тек ручей. На дне ил и галечка. В журчащей воде колышутся какие-то травы, у самой стены, рядом с дверью, над ручьем склонилась маленькая ива. По руслу ручья положены три плоских, выступающих из воды камня.
Полковник потрогал нежные листочки – ива была настоящая. «О-очень хорошо». И полковник, стараясь не глядеть в иллюминаторы – из-за косого полета звезд пол, казалось, уходил из-под ног, – двинулся берегом ручья к ближайшему столику.
За столиком имелось свободное кресло.
– Разрешите?
На него глянули и ничего не ответили. Три девушки, лет по двадцать – двадцать пять. Полковник присел и увидел то, что, стоя у дверей, не разглядел: в темном углу, куда убегал ручей, было устроено что-то вроде помоста; на этом помосте кто-то сидел. Сидел, свесив ноги к воде.
Вдруг этот кто-то заговорил стихами без рифмы. Три строки, и замолчал. «Хокку», – решил полковник. Но из зала ответили двоестрочием. Человек на помосте, тоже в ответ, произнес новые три строки. После паузы, затянувшейся на несколько минут, из зала снова ответили двоестрочием. Нет, были это не хокку, а рэнга, сцепленные строфы.
Сон разума рождает чудовищ.
Чудовища сонно бредут к огородам
И щиплют траву. Луна в небесах.
Сверкающей каплей росы
О прошлом вздыхает картофель.
Зеленый веселый росток,
Весною тянувшийся в Солнцу,
Уж чувствует холод прозренья.
«Мама, смотри, он растет!»–
Ребенок восторженно смотрит.
Он смотрит в свое отраженье
В хрустальной глади пруда.
Но ветра порыв – все исчезло.
И лишь этажей многозвучье
Осталось гулять в небоскребе.
Когда-то он был грозным Скаем,
Когда-то внимал он громам,
Но время скатало свой свиток.
Какая мрачная дверь!
О, как нам страшно в преддверьи.
Откуда нам знать, что за нею–
Синего неба просторы?
А может, – болота и чащи?
Устало вершина горы
Оперлась о землю подошвой...
Послушав подобное с полчаса, Степан Тимофеевич стал понимать майора Батретдинова.
Полковник рассмотрел соседок. Брюнетка напротив все смотрела мимо него на дверь и молчала. Две другие – обе полненькие, невыразительной наружности, негромко обсуждали какого-то Костю. С их слов выходило, что Костя чудовищно талантлив, но живет неправильно, разбрасывается, разменивается на женщин, «и зачем он так много пьет, если можно вовсе не пить?» Эта мысль потрясла полковника. «В самом деле», – подумал он.
И вдруг понял, что ему хочется смотреть на брюнетку. Определенно что-то загадочное в ней было. Вроде ничего особенного – лицо не скажешь, что красивое, без «косметического» глянца, а что-то есть. Вот в тех двух нет, а в ней – есть. А что? Предположим, ждет кого-то. И уже привыкла так ждать. Глупо. На дуру не похожа. Любовь – она, грешная. Это уже интересно.
Полковник заметил, как дрогнули ее веки и возникла совершенно очаровательная улыбка. «Ну-с, посмотрим», – он обернулся к двери.
Странности клуба полковника волновали мало. Все, что он искал здесь, точнее, на что здесь надеялся – уловить импульс. «Уловить импульс» – так полковник называл момент, когда срабатывало его особое чутье. Особое потому, что ничего подобного не обнаруживалось, как он ни искал, у экстрасенсов. Они чуяли иное. А того, что чуяли они, не воспринимал полковник. В своей способности Степан Тимофеевич был одинок. Теория его состояла в том, что люди подобных импульсов не излучают. Тогда кто эти существа в человеческом обличье, носители импульса? В общем, вся его жизнь была одним большим расследованием, попыткой схватить за руку неведомое.
Вошедший был на вид человеком обыкновенным. Почему-то полковник ожидал, что войдет именно носитель импульса – было такое предчувствие. Но импульса не было. А было другое, тоже особое, с чем полковник еще не встречался.
На своем веку Степан Тимофеевич перевидал много особенного. И хотя не был экстрасенсом, научился по косвенным признакам вычислять носителя странностей. Главным образом, такие признаки проявлялись в непосредственной реакции окружающих. Сам носитель странностей мог выглядеть вполне обычно, как вот этот самый вошедший.
Странным же было то, что как только открылась дверь, все сидящие в зале одновременно повернулись в его сторону. Полковник еще созерцал возникшую улыбку брюнетки, только подумал: «Ну-с, посмотрим», а все уже смотрели. Смешно говорить, что они среагировали на какой-то звук, издаваемый дверью: полчаса назад так же входил сам полковник – и никакой реакции.
Высокий, худой, нос с небольшой горбинкой, наверное перебитый, русые вьющиеся волосы. Джинсовый костюм, белая рубашка с высоким воротником, а на ногах такие «ковбойские» сапожки, без шпор. На вид полковник дал бы ему лет тридцать – тридцать пять.
Он подошел к их столику и, наклонившись к брюнетке, обернулся, коротко глянул на полковника. Взгляд полковнику понравился. Если бы не моложавый вид этого человека, Степан Тимофеевич сказал бы, что тот заглянул ему в душу, словно в один миг все о нем поняв.
– Рита, извини, все опаздываю и опаздываю.
Она чмокнула его в щеку. А он погладил ее руку.
– Рома, твое место уже занято.
Тот развел руками:
– Что поделаешь, сам виноват. Да и потом я сейчас на подиум, есть что сказать.
И он, перешагнув по камню через ручей, пошел к помосту. Пожал руку поэту и, повернувшись к залу, спокойным голосом, словно не объявление делал, а просто разговаривал с товарищем о чем-то обоим хорошо известном, произнес:
– Друзья. У меня есть хорошее известие. Только что подписан контракт. Книга «Разобранная разборная жизнь» нашего Я-Странника будет издана, увидит свет в «Золотой серии» «Бодриуса». Я-Страннику желаю писать и писать, как и всем вам – ничего не пропадет даром. Все увидит свет.
Пока он произносил эту речь, светильники на столах изменили свой цвет, очевидно цвет выбирался самими посетителями. Стали преобладать синие оттенки, голубые, даже бирюзовые. Затем брызнули аплодисменты. Кто-то, очевидно сам Я-Странник, поднялся и стал кланяться, как со сцены. Я-Странник носил жидкую бороденку, маленькие очечки в металлической оправе и прилизанные бриолином волосы. Одет был не по-страннически – в костюме-тройке. Пиджак лежал на спинке кресла, и жилетка смотрелась внушительно, как на парижском официанте.
Ну что ж, для первого раза достаточно. Полковник поднялся и не спеша вышел на улицу. Земля под ногами качнулась: косой полет к звездам оборвался. Он вновь стоял на планете Земля.
В понедельник утром, собрав папки с документами, которым еще не пришел срок сдачи в архив, и прочие конфиденциальные бумаги, зашел в кабинет своего коллеги по отделу, молодого майора Батретдинова.
– Здорово, майор. Получай.
Тот встал из-за стола, автоматическим движением пожал руку.
– Покидаете нас, товарищ полковник?
– Шеф распорядился всю «секретку» сдать тебе. Так что давай, пиши список.
– Присаживайтесь, Степан Тимофеевич. Что у вас тут?
Ничего особенно интересного в папках не было. Была пара досье на внештатных сотрудников, не привлекавшихся к сотрудничеству уже лет десять. Было недавно закрытое дело о Лаборатории изучения и стимуляции творческих способностей. Все эти годы полковник сидел «на голодном пайке», остальные дела, которые ему довелось вести, давно пылились в архиве.
Батретдинов полистал содержимое папок. Закрытое дело его не заинтересовало, а по поводу невостребованных агентов заметил:
– О, видите, Степан Тимофеевич, десять лет люди пылились. А мы их теперь востребуем. Опять ветер перемен подул, теперь, слава богу, в обратную сторону.
– Открылся фронт работ? – без малейшего интереса поинтересовался полковник.
– Представьте себе! Как говорится, ситуация назрела. Тлетворное влияние Запада никуда ведь не девалось.
– Схватились за задницу, – заметил его собеседник так, словно разговор шел о футболе.
– Лучше поздно, чем никогда.
Полковник усмехнулся – и этот сосунок вздумал изрекать максимы. Ничего, поваришься – вареным станешь.
– Вот вы, Степан Тимофеевич, если бы шли на пенсию в годочке эдак восемьдесят четвертом? А? Почетные проводы бы, часы золотые или именное оружие. Честь и слава, да? А что сейчас?
Полковник подумал: «Надейся, сосунок. Ветер перемен ему дует».
Майор закончил список, поставил росчерк, протянул бумагу полковнику:
– Вахту принял.
И, глядя, как полковник аккуратно складывает и прячет бумажку в кармане пиджака, вдруг пустился рассказывать:
– Теперь мы любую самодеятельную организацию, что называется, изучаем в микроскоп.
– На предмет?
Майор развел руками, подбирая подходящую фразу.
– Мы работали против тех, кто расшатывал устои, – сказал полковник. – А сейчас что расшатывать?
– Ну-у, вектор сменился, Степан Тимофеевич, вектор сменился, – брякнул Батретдинов первое, что пришло в голову. – В ваше время был коммунистический вектор, а сейчас...
– Сейчас – маразматический.
– Да бросьте, Степан Тимофеевич, всегда был маразматический. Это я вам как уходящему в отставку говорю. Главное ведь – фронт работ. Сейчас только успевай. Разве что проще стало. Все в открытую, как на ладони: перестала нас бояться прогрессивная общественность.
– Я вам, майор, как уходящий в отставку, дам совет. Выбросьте свой микроскоп. Побеседуйте душевно с передовыми представителями этой прогрессивной общественности, и они вам все досконально доложат. Всех агентов чьего угодно влияния предоставят, и вообще, кто не научился бояться – тот легко обсыкается.
– Легко, говорите? – завелся Батретдинов. – Вот вам история. Работал я по группе «Цитадель». Это литературная группа. В общем, литераторы, которых никто не издаёт, собираются и плачутся на судьбу. Место сбора у них забавное... Всего-то надо было зафиксировать, какие у них позиции – почвенники или либералы. Галочку поставить, что у них еще ловить? Гляжу, а это дурдом. Шизанутые какие-то. О политике, или там... – майор поморщился, – творческих планах не говорят. О деньгах не говорят. Или как эти интернетчики о сексе – не говорят. Если бы мне поручили сформулировать содержание их бесед, я бы развел руками, – при этих словах майор и в самом деле картинно развел руки. – Это никакой формулировке не поддается. У меня сбалансированная нервная система, но я час посидел, чувствую – плыву. А это нехорошо. Вопрос – есть ли здесь повод для сигнала «наверх»?
– Вы риторически интересуетесь или хотите услышать мой совет?
– Совет? – удивился майор. – Нет, при чем здесь совет. Меня злость берет – такая орава черт-те чем занимается. Были бы они скинхэды или младокомсомольцы – все ясно. А как этих обозначить? Как прижать, чтобы сами себя объяснили?
– Все-таки совет необходим?
– Да не нужны мне советы? Что вы, в самом деле.
Полковник с интересом рассматривал Батретдинова. Налицо явный элемент растерянности, а молодые да ранние майоры теряться нынче разучились. Не та закалка, непуганые. Что ж тебе, майор, непризнанные гении так поперек горла стали?
– Раз тебе мой совет не нужен, тогда я пошел, – поднялся полковник. – Удачи, майор. Служи.
– До свидания, Степан Тимофеевич, – буркнул Батретдинов и стал с нарочитым вниманием рассматривать какой-то документ.
* * *
Степан Тимофеевич Радченко «доставал» Батретдинова не без умысла. С детства он искал в людях следы странного, «иного», как это он тогда обозначал. Придя в органы, работал то по неопознанным летающим объектам, то по экстрасенсам, а когда дослужился до полковника, некоторое время курировал целый институт, где занимались всякими «интересными вещами». Но свой, личный интерес Степан Тимофеевич не раскрывал никому. И ни одна душа не догадывалась, что, преследуя свою цель, полковник нередко злоупотребляет служебным положением, более того – ведет частные расследования.Полковника насторожила вовсе необязательная эмоциональность, обнаруженная майором. Почуяв, что в этом самом литературно-философском кружке возможно заключается нечто странное, полковник принялся целенаправленно третировать собеседника, выводить того из себя. Это был один из наработанных методов прощупывания. Дело в том, что люди обычно странное замечают, но не осознают. Оно поселяет в них какую-то неуютность, тревогу или, вот как у Батретдинова, – раздражение. Если бы все было в порядке, майор никак бы не реагировал на слова уходящего, в отставку коллеги, взирая на того снисходительно, с позиций предстоящего служебного возвышения.
Через неделю полковник появился на заседании философско-литературной группы «Цитадель».
Шумело, грохотало непрерывным потоком машин Садовое кольцо. А сразу за ним – свободное от многоэтажек пространство, небольшой, зеленый холм. На холме стояло одинокое строение булыжного цвета, в два этажа. К дверям дома вели звенья железной маршевой лестницы, у крыльца переходившей в каменную. И было у дома две двери. Рядом с первой висела табличка «Выставка-продажа экзотических животных и насекомых». Над второй – вывеска «Кафе «Белый корабль».
Полковник постоял, докуривая, затем толкнул дверь и вошел в кафе.
В небольшом фойе находились двое. Остервенело затягиваясь сигаретным дымом, они совершенно невозмутимыми, даже тухлыми голосами вели бескомпромиссный спор непонятно о чем. «Но ведь настроение сегодня сиреневое!» – «Сиреневое – не эфирно, читать стихи – нелепо, смешно». – «Зато безрассудно, безумно, волшебно». – «Ну, знаешь, если в сиреневом стихи, то такое творчество – противобожие. Знаешь ведь про этот аспект творческой свободы?»
«Очень хорошо», – подумал полковник и пошел в зал. В зал вела дверь, напоминающая переборку в подводной лодке: комингс, вытянутый вверх овал двери, иллюминатор. Внутри оказалось довольно интересно. В неярком зеленоватом сиянии – с полтора десятка столиков. На столиках – небольшие светильники какой-то необычной, кристаллической формы. Некоторые неярко светились малиновым, некоторые – сапфиром. Но большинство – именно сиреневым.
Вместо обычных пластиковых сидений – мягкие кресла серой кожи. Слева в дальнем углу тонула в зеленоватом полумраке стойка бара. Во всех четырех стенах – окна. Хотя, по идее, они должны быть только со стороны улицы. И в этих вытянутых, овальных то ли окнах, то ли иллюминаторах, плывут звезды. Красиво, массированно, куда-то наискось и вниз. Кажется, что зал – часть космического корабля, летящего к неведомой цели.
На потолке тоже имеется большой иллюминатор; и в нем летят, но уже разбегаясь в стороны от «корабля», звезды. И еще в иллюминаторе – неподвижное зеленое солнце, словно лежит по курсу.
«Да, забавное место».
Через зал тек ручей. На дне ил и галечка. В журчащей воде колышутся какие-то травы, у самой стены, рядом с дверью, над ручьем склонилась маленькая ива. По руслу ручья положены три плоских, выступающих из воды камня.
Полковник потрогал нежные листочки – ива была настоящая. «О-очень хорошо». И полковник, стараясь не глядеть в иллюминаторы – из-за косого полета звезд пол, казалось, уходил из-под ног, – двинулся берегом ручья к ближайшему столику.
За столиком имелось свободное кресло.
– Разрешите?
На него глянули и ничего не ответили. Три девушки, лет по двадцать – двадцать пять. Полковник присел и увидел то, что, стоя у дверей, не разглядел: в темном углу, куда убегал ручей, было устроено что-то вроде помоста; на этом помосте кто-то сидел. Сидел, свесив ноги к воде.
Вдруг этот кто-то заговорил стихами без рифмы. Три строки, и замолчал. «Хокку», – решил полковник. Но из зала ответили двоестрочием. Человек на помосте, тоже в ответ, произнес новые три строки. После паузы, затянувшейся на несколько минут, из зала снова ответили двоестрочием. Нет, были это не хокку, а рэнга, сцепленные строфы.
Сон разума рождает чудовищ.
Чудовища сонно бредут к огородам
И щиплют траву. Луна в небесах.
Сверкающей каплей росы
О прошлом вздыхает картофель.
Зеленый веселый росток,
Весною тянувшийся в Солнцу,
Уж чувствует холод прозренья.
«Мама, смотри, он растет!»–
Ребенок восторженно смотрит.
Он смотрит в свое отраженье
В хрустальной глади пруда.
Но ветра порыв – все исчезло.
И лишь этажей многозвучье
Осталось гулять в небоскребе.
Когда-то он был грозным Скаем,
Когда-то внимал он громам,
Но время скатало свой свиток.
Какая мрачная дверь!
О, как нам страшно в преддверьи.
Откуда нам знать, что за нею–
Синего неба просторы?
А может, – болота и чащи?
Устало вершина горы
Оперлась о землю подошвой...
Послушав подобное с полчаса, Степан Тимофеевич стал понимать майора Батретдинова.
Полковник рассмотрел соседок. Брюнетка напротив все смотрела мимо него на дверь и молчала. Две другие – обе полненькие, невыразительной наружности, негромко обсуждали какого-то Костю. С их слов выходило, что Костя чудовищно талантлив, но живет неправильно, разбрасывается, разменивается на женщин, «и зачем он так много пьет, если можно вовсе не пить?» Эта мысль потрясла полковника. «В самом деле», – подумал он.
И вдруг понял, что ему хочется смотреть на брюнетку. Определенно что-то загадочное в ней было. Вроде ничего особенного – лицо не скажешь, что красивое, без «косметического» глянца, а что-то есть. Вот в тех двух нет, а в ней – есть. А что? Предположим, ждет кого-то. И уже привыкла так ждать. Глупо. На дуру не похожа. Любовь – она, грешная. Это уже интересно.
Полковник заметил, как дрогнули ее веки и возникла совершенно очаровательная улыбка. «Ну-с, посмотрим», – он обернулся к двери.
Странности клуба полковника волновали мало. Все, что он искал здесь, точнее, на что здесь надеялся – уловить импульс. «Уловить импульс» – так полковник называл момент, когда срабатывало его особое чутье. Особое потому, что ничего подобного не обнаруживалось, как он ни искал, у экстрасенсов. Они чуяли иное. А того, что чуяли они, не воспринимал полковник. В своей способности Степан Тимофеевич был одинок. Теория его состояла в том, что люди подобных импульсов не излучают. Тогда кто эти существа в человеческом обличье, носители импульса? В общем, вся его жизнь была одним большим расследованием, попыткой схватить за руку неведомое.
Вошедший был на вид человеком обыкновенным. Почему-то полковник ожидал, что войдет именно носитель импульса – было такое предчувствие. Но импульса не было. А было другое, тоже особое, с чем полковник еще не встречался.
На своем веку Степан Тимофеевич перевидал много особенного. И хотя не был экстрасенсом, научился по косвенным признакам вычислять носителя странностей. Главным образом, такие признаки проявлялись в непосредственной реакции окружающих. Сам носитель странностей мог выглядеть вполне обычно, как вот этот самый вошедший.
Странным же было то, что как только открылась дверь, все сидящие в зале одновременно повернулись в его сторону. Полковник еще созерцал возникшую улыбку брюнетки, только подумал: «Ну-с, посмотрим», а все уже смотрели. Смешно говорить, что они среагировали на какой-то звук, издаваемый дверью: полчаса назад так же входил сам полковник – и никакой реакции.
Высокий, худой, нос с небольшой горбинкой, наверное перебитый, русые вьющиеся волосы. Джинсовый костюм, белая рубашка с высоким воротником, а на ногах такие «ковбойские» сапожки, без шпор. На вид полковник дал бы ему лет тридцать – тридцать пять.
Он подошел к их столику и, наклонившись к брюнетке, обернулся, коротко глянул на полковника. Взгляд полковнику понравился. Если бы не моложавый вид этого человека, Степан Тимофеевич сказал бы, что тот заглянул ему в душу, словно в один миг все о нем поняв.
– Рита, извини, все опаздываю и опаздываю.
Она чмокнула его в щеку. А он погладил ее руку.
– Рома, твое место уже занято.
Тот развел руками:
– Что поделаешь, сам виноват. Да и потом я сейчас на подиум, есть что сказать.
И он, перешагнув по камню через ручей, пошел к помосту. Пожал руку поэту и, повернувшись к залу, спокойным голосом, словно не объявление делал, а просто разговаривал с товарищем о чем-то обоим хорошо известном, произнес:
– Друзья. У меня есть хорошее известие. Только что подписан контракт. Книга «Разобранная разборная жизнь» нашего Я-Странника будет издана, увидит свет в «Золотой серии» «Бодриуса». Я-Страннику желаю писать и писать, как и всем вам – ничего не пропадет даром. Все увидит свет.
Пока он произносил эту речь, светильники на столах изменили свой цвет, очевидно цвет выбирался самими посетителями. Стали преобладать синие оттенки, голубые, даже бирюзовые. Затем брызнули аплодисменты. Кто-то, очевидно сам Я-Странник, поднялся и стал кланяться, как со сцены. Я-Странник носил жидкую бороденку, маленькие очечки в металлической оправе и прилизанные бриолином волосы. Одет был не по-страннически – в костюме-тройке. Пиджак лежал на спинке кресла, и жилетка смотрелась внушительно, как на парижском официанте.
Ну что ж, для первого раза достаточно. Полковник поднялся и не спеша вышел на улицу. Земля под ногами качнулась: косой полет к звездам оборвался. Он вновь стоял на планете Земля.
III
За окошком был месяц май. Бодрое послеполуденное солнце, свежая трава и молодые в эту пору года деревья. Тихое для Москвы время дня – обед уже закончился, а час пик еще не наступил.
Он остановил свою волгу за оградой университетского городка. И, взяв с заднего сиденья букет ромашек, пошел к корпусу журфака. В вестибюле вахтерша улыбнулась ему как старому знакомому. Прозвенел звонок с пары, и побежали-застучали каблучки, зазвенели голоса, поплыло облако парфюма и сигаретный дух.
Будущие журналистки-вертихвостки спешили на свободу. Он стоял, а поток обтекал его, оставляя вокруг него свободное пространство.
И в это пространство вошла она. В зеленом, нежно-салатного цвета костюме, бежевой блузке, поблескивая кулончиком – «стрельцом» на золотой лошадке. И на ногах туфельки-лодочки под цвет костюма.
– Привет, – сказала она.
– Ромашки, – сказал он.
– Мерси, – сказала она.
– А давай сегодня махнем на Арбат, – сказал он.
Они вышли под сень деревьев.
– Почему здесь нет белок? – спросила она.
– Хочешь, будут? – сказал он.
– Не надо, пусть белочки останутся в лесу.
– Пускай, – согласился он. – Поехали?
– А может, полетим? – рассмеялась она.
Он улыбнулся.
– Можем и полететь. Выбирай, королева.
– Не будем пугать честной народ.
– Не будем. Руку, королева. – Он, открыв дверцу машины, усадил ее на переднее сиденье.
На Кутузовском случилась «пробка». Они стояли, зажатые в стаде автомобилей, минут десять. И не было им дела до «пробок», автомобилей и людей. Они говорили, смеялись. А потом, поглядев на безобразие за окном, переглянулись и одновременно произнесли:
– Летим.
У водителя стоявшего сзади авто на миг потемнело в глазах; что-то словно вдавило его в сидение. А волга взмыла ввысь, перевернулась вверх колесами и стремительно унеслась вверх.
– На Арбат? – спросила она.
Машина падала в бездонную голубизну неба. Москва под крышей падающего в небо авто становилась все меньше.
Он остановил свою волгу за оградой университетского городка. И, взяв с заднего сиденья букет ромашек, пошел к корпусу журфака. В вестибюле вахтерша улыбнулась ему как старому знакомому. Прозвенел звонок с пары, и побежали-застучали каблучки, зазвенели голоса, поплыло облако парфюма и сигаретный дух.
Будущие журналистки-вертихвостки спешили на свободу. Он стоял, а поток обтекал его, оставляя вокруг него свободное пространство.
И в это пространство вошла она. В зеленом, нежно-салатного цвета костюме, бежевой блузке, поблескивая кулончиком – «стрельцом» на золотой лошадке. И на ногах туфельки-лодочки под цвет костюма.
– Привет, – сказала она.
– Ромашки, – сказал он.
– Мерси, – сказала она.
– А давай сегодня махнем на Арбат, – сказал он.
Они вышли под сень деревьев.
– Почему здесь нет белок? – спросила она.
– Хочешь, будут? – сказал он.
– Не надо, пусть белочки останутся в лесу.
– Пускай, – согласился он. – Поехали?
– А может, полетим? – рассмеялась она.
Он улыбнулся.
– Можем и полететь. Выбирай, королева.
– Не будем пугать честной народ.
– Не будем. Руку, королева. – Он, открыв дверцу машины, усадил ее на переднее сиденье.
На Кутузовском случилась «пробка». Они стояли, зажатые в стаде автомобилей, минут десять. И не было им дела до «пробок», автомобилей и людей. Они говорили, смеялись. А потом, поглядев на безобразие за окном, переглянулись и одновременно произнесли:
– Летим.
У водителя стоявшего сзади авто на миг потемнело в глазах; что-то словно вдавило его в сидение. А волга взмыла ввысь, перевернулась вверх колесами и стремительно унеслась вверх.
– На Арбат? – спросила она.
Машина падала в бездонную голубизну неба. Москва под крышей падающего в небо авто становилась все меньше.