Вейр Тереза. Вся ночь впереди

   – А этот откуда? – спросил Марк, ткнув пальцем в место повыше локтя.
   – Не знаю.
   – Это Остин, да?
   – Говорю же тебе – не знаю.
   Марк поднял голову и, прищурившись, внимательно на нее посмотрел.
   – Даже если он и сжал мне руку чуть сильней, чем следовало, то сделал это не нарочно, – сказала Молли.
   – Только не надо его выгораживать, Молли.
   – Если хочешь знать, Остин в жизни руки на меня не поднял. Так что если ты думаешь, что он меня ударил, то ошибаешься. – Интересно, кого она старалась в этом убедить – себя или Марка?
   – Ты уверена? – Марк продолжал сверлить ее взглядом. – Запомни, ты ничего ему не должна и ответственности за него не несешь.
   – Да знаю я…
   – Между прочим, он тебе грубит, – напомнил ей Марк. – А его грубости ты слушать не обязана.
   Марк был прав. Но он упустил из виду, что в последнее время они с Остином неплохо ладили.
   – Не возвращайся к нему, – наконец решился Марк.
   «Да, обстоятельства у меня изменились, – подумала Молли, – но и Марк тоже изменился. И сильно».
   – Я знаю, мне не следует тебе об этом говорить. Во всяком случае, сейчас, – начал Марк.
   Что, интересно знать, он имеет в виду?
   – С другой стороны, – продолжал Марк, – меня не оставляет ощущение, что мне так и не удастся выбрать для этого подходящее время. Ты можешь внезапно исчезнуть, и на вопрос: «Где Молли?» – твой брат скажет, что ты собрала вещички и снова подалась на юг.
   – Я не уеду, не поставив тебя в известность, – пообещала Молли.
   – Один раз ты уже уехала, забыв мне об этом сказать, – напомнил ей Марк.
   Марк впервые обрушился на нее с упреками. Между тем, когда она уезжала, мысль о том, что кто-нибудь, кроме Остина, заметит ее отсутствие, как-то не приходила ей в голову. Она даже Эми позвонила только после того, как прилетела во Флориду.
   Марк продолжал смотреть на нее в упор. Он словно пытался напомнить ей о поцелуе, который соединил их уста и о котором Молли все время старалась забыть.
   – Впрочем, ты никогда не думала обо мне так, как думал о тебе я, – возразил Марк.
   Неожиданно она ощутила необоримое желание повернуться и убежать. Но ведь это Марк, напомнила она себе. С какой стати ей убегать от своего ближайшего друга?
   – А как, интересно знать, ты обо мне думаешь? – спросила она.
   Он нежно дотронулся до ее щеки, провел пальцем по подбородку.
   – Когда я вижу тебя, то думаю о множестве разных вещей…
   Молли уже жалела, что согласилась поддерживать этот разговор.
   – Нет, правда, ты хочешь знать, что я думаю о тебе в эту минуту?
   «Нет, не хочу, – подумала Молли. – Вдруг он скажет, что любит меня? Что, спрашивается, мне тогда делать?»
   Он, должно быть, заметил, как болезненно скривилось ее лицо, поскольку сразу же сбавил обороты.
   – Ты – женщина, к которой я очень, очень неравнодушен.
   «Почему, – с тоской спрашивала себя Молли, – ну почему я вовремя не догадалась, что намечается серьезное объяснение?»
   Марк отвел волосы с ее лица, едва слышно повторяя ее имя. Голос у него был такой печальный, что у Молли защипало в глазах.
   «Милый, дорогой Марк, не надо мне от тебя этого. Ну как ты не понимаешь? Мне нужна твоя дружба, а не твои нежности».
   Между тем ласки Марка становились все более страстными и настойчивыми, так что принять их за проявление дружбы можно было только при полном отсутствии воображения.
   – Я боюсь… – прошептала Молли.
   – Не бойся. Это же я, Марк.
   – Потому я и боюсь. Ты же мой друг. И мне бы не хотелось тебя потерять, – сказала она. Ее не оставляла мысль, что она слишком долго тянула с разъяснением своей позиции и опоздала: Марк не на шутку в нее влюбился.
   Выскользнув из его рук, что, впрочем, сделать было нетрудно, поскольку он даже не пытался ее удерживать, она твердо сказала:
   – Мне надо ехать.
   Марк пригасил в глазах пыл страсти и снова сделался старым, добрым Марком – самым близким ее другом.
   – Я так и знал, что ты мне это скажешь, – произнес он со вздохом. – Но машину твою я все-таки оставлю у себя. На несколько дней. Не хочу, чтобы ты снова исчезла, не сказав мне ни слова, как в прошлый раз. Заодно узнаю, что там не так в моторе, и, если смогу, исправлю.
   Молли сразу же с ним согласилась. Она обрадовалась, что Марк не стал на нее давить и их объяснение не закончилось полным разрывом. Все-таки они остались друзьями – по крайней мере, на какое-то время.
   Марк проводил ее до универсама, помог перетащить покупки в свой красный автомобиль и повез ее домой.
   По пути он развлекал ее беседой, рассказывая всякие забавные случаи из своей карьеры пародиста, и так ее развеселил, что она улыбалась почти всю дорогу. Главное же, его непринужденное поведение позволяло ей считать, что между ними все осталось как прежде, а тягостного объяснения перед дверью его квартиры вроде бы и не было.
   Однако, когда машина остановилась у ее дома, он, прежде чем распрощаться с Молли, снова на короткое время стал серьезным.
   – Забудь о том, что я тебе сегодня наговорил, – сказал он. – Ладно?
   Она согласно кивнула, решив продолжать игру и делать вид, что ничего не случилось, хотя знала, что ни он, ни она состоявшегося между ними разговора не забудут.
   Неожиданно Марк взял ее за руку и вложил ей в ладонь ключ.
   – Это ключ от моей квартиры, – сказал он. – Если тебе когда-нибудь понадобится место, где ты могла бы укрыться от мира, расслабиться и поговорить о том, что тебя волнует, воспользуйся им. Приезжай в любое время, когда почувствуешь в этом необходимость, – хоть среди ночи. Как говорится, мой дом – твой дом.
   Она стиснула в руке ключ и сглотнула.
   – Спасибо…
   Марк изобразил на лице нарочито бодрую улыбку.
   – Не стоит благодарности. До скорого…
   Потом он сел в машину и укатил, оставив ее с покупками перед дверью.
   Открывая замок, Молли подумала, что в доме непривычно тихо. Сгрузив пакеты на кухонный стол, она некоторое время стояла без движения и прислушивалась, но ничего, кроме негромкого жужжания холодильника, не услышала.
   – Остин?
   Ответа не было.
   Она повторила его имя, на этот раз громче.
   Тишина.
   Остин все еще быстро уставал, поэтому она ничуть бы не удивилась, обнаружив его в объятиях Морфея.
   Молли прошла в гостиную, где находился диван, на котором он имел обыкновение дремать, но Остина там не оказалось. Молли задернула шторы на окнах и прошла в гостевую комнату, ставшую с некоторых пор спальней Остина.
   Никого.
   Молли начала волноваться. Вернувшись на кухню, она подергала за ручку двери, выводившей на задний двор, – вдруг Остин отправился на прогулку? Дверь, однако, была закрыта, как и та, что вела из кухни в кабинет. Молли надавила на ручку и открыла дверь кабинета.
   Поток света, хлынувший из кухни в темную комнату, высветил силуэт сидевшего за столом Остина. Он не двигался.
   У Молли екнуло сердце.
   – Что ты здесь делаешь?
   Поскольку ответа не последовало, Молли стала шарить рукой по стене в поисках выключателя.
   – Не смей!
   Этот напоминавший звериный рык возглас заставил ее вздрогнуть и замереть на месте. Потом она почувствовала сильный запах спиртного.
   – Никак ты напился? – укоризненным голосом сказала она, поскольку пить Остину запрещалось.
   В ответ Остин рассмеялся. Смех его, однако, был настолько зловещим, что у нее мурашки поползли по коже. А еще она ощутила страх, который испытывала перед этим человеком прежде, но о котором уже успела забыть.
   Остин наконец заговорил. На удивление довольно гладко – разве что чуть медленнее, чем обычно, и с более длинными паузами между словами.
   – Где… машина?
   Должно быть, он видел, как Марк высаживал ее из своего красного автомобиля.
   – Машина?..
   Молли провела кончиком языка по пересохшим вдруг губам. Неожиданно она поняла, что, собираясь заговорить с мужем, испытывает точно такую же панику, которую испытывала в прежние годы, когда муж на нее злился или просто находился в дурном расположении духа. Это открытие до такой степени ее поразило, что она почувствовала к себе презрение.
   – У Марка.
   Надеясь, что он не обратил внимание на легкую дрожь в ее голосе, Молли пустилась в объяснения:
   – У меня в моторе что-то стало постукивать, ну, я и решила отогнать машину Марку. Он обещал посмотреть, что там не так.
   Ее голос звучал виновато, и она ничего не могла с этим поделать.
   – Как… как это мило. С… его стороны.
   Способность Остина подпускать в голос сарказм нисколько от удара не пострадала. Его последние слова были им просто напитаны.
   Установилось тягостное молчание. В комнате витало исходившее от Молли чувство вины и копился гнев, который излучал Остин.
   У Молли дрожали ноги. Она поняла, что ей лучше присесть.
   Чтобы нарушить затянувшееся молчание, Молли прибегла к испытанному средству – заговорила на бытовые темы:
   – Что бы ты хотел на ужин? Может, рыбки? Правда, два дня назад мы уже ели рыбу, но ее проще всего приготовить. Думаю, ты умираешь от голода.
   Слова, слова, слова… Никого-то этими пустыми словами не обманешь.
   Остин продолжал хранить молчание и лишь буравил ее взглядом.
   Молли решила, что игры в гляделки с нее достаточно и собралась уходить. Когда она подошла к двери, Остин неожиданно поднял руку.
   В руке он держал письмо.
   Письмо Шона.
   В кино существует такой прием, когда изображение на экране расплывается, вызывая повышенное внимание зрителей к той его части, которая остается в фокусе.
   Так вот, перед глазами у Молли все стало расплываться, только лицо Остина почему-то осталось в фокусе.
   У него было дьявольски злое, с воинственно выдвинутым вперед подбородком лицо.
   Казалось, оно было высечено из камня.
   Всего несколько дней назад она думала, что нашла способ с ним ладить, сохраняя собственную самостоятельность. И вот вам пожалуйста – один его гневный взгляд, и все ее попытки доказать, что она существо независимое и самодостаточное, пошли прахом.
   Молли бросилась на Остина, стремясь завладеть письмом, но ей этого сделать не удалось. Он смял письмо в комок и зажал в кулаке.
   – Зачем оно тебе? – спросила Молли, поняв, что Остин письма ей не отдаст.
   – Я бу-ду его чи-тать. На-до же мне прак-ти-ко-вать-ся в чте-ни-и, – очень медленно, по слогам произнес Остин.
   – Это не тебе прислано. Ты не имеешь права.
   Остин с минуту молчал, давая понять, что ответа на эту реплику не будет, а потом с прежним сарказмом стал пересказывать содержание письма.
   – Дорогая… Молли. Пляж далеко уже не тот, что прежде. И неудиви… – произнести это слово с разбега Остину не удалось, и он начал выговаривать его с самого начала: – И н-неудивительно. Исчезло его главное украшение – ты…
   «Боже, – подумала Молли, – он его выучил наизусть. Какой ужас!»
   – …в холодильнике охлаждается вино… Мое чувство к тебе… растет день ото дня…. Шон.
   Закончив, Остин откинулся на спинку стула.
   – Великолепно.
   Еще вчера Молли была полна уверенности в своих силах и чувствовала себя самостоятельной, независимой женщиной. Как, спрашивается, удалось Остину разрушить этот ее новый имидж, не приложив для этого почти никаких усилий?
   Частично она винила в этом себя. Позволив Марку довезти ее до дома, она разозлила Остина. И потом: ей не следовало прятать письмо Шона там, где Остину не составляло труда его найти. Но, честно говоря, Молли думала, что Остину на такого рода послания наплевать. Скорее всего, так оно и было, просто здесь была замешана его гордость. Остин все еще рассматривал Молли как свою собственность – и в этом-то было все дело.
   Внутри у нее клокотала злоба, причудливо переплетаясь с терзавшим ее страхом.
   – Ты не имел никакого права читать мое письмо! Что же касается ужина… – тут она замолчала, подыскивая нужные слова, которые могли бы больнее уязвить Остина, – то изволь готовить его себе сам!
   Молли, которую собственная вспышка ярости привела в ужас, не стала дожидаться ответной реакции Остина. Повернувшись на каблуках, она выбежала из кабинета, промчалась через кухню и гостиную и, взлетев на второй этаж, ворвалась к себе в спальню.
   Вытащив из шкафа свой старый чемодан и швырнув его на кровать, она принялась в беспорядке запихивать в него вещи.
   Вернувшись сюда, она совершила ошибку. Ну почему, почему она не осталась во Флориде?
   Надо немедленно покинуть этот дом. Да, но куда она поедет? К Эми? Невозможно. Как она объяснит дочери свой поспешный отъезд? Скорее всего, Эми ее не поймет и примет сторону отца.
   Остается Марк. Но его наверняка сейчас нет дома. К тому же ее автомобиль у него, так что вещи перевезти не на чем.
   В этом мире все сложно, абсолютно все!
   Молли уже заканчивала паковать чемодан, когда в дверном проеме возник Остин.
   Он не появлялся наверху со дня своей болезни, и Молли радовалась этому. Зная, что их разделяет лестничный пролет, она чувствовала себя в безопасности.
   Ей сразу бросилось в глаза, что самообладание и умение держать себя в руках, которые он демонстрировал ей в кабинете, исчезли, словно их и не было. Теперь его глаза сверкали, рот судорожно кривился, а руки то разжимались, то снова сжимались в кулаки.
   Молли испуганно попятилась, повторяя, как заклинание:
   – Убирайся отсюда! Уходи! Оставь меня в покое!
   – Это… мой дом. Моя… комната.
   – Что тебе нужно?
   Остин медленно двинулся в ее сторону. Молли заметила, что передвигался он без помощи трости.
   – Мне? – Он остановился от нее на расстоянии вытянутой руки. – Мне… нужен секс. Я хочу секса…
   Этого Молли никак не ожидала. Остин ничем не выказывал к ней своего интереса, как к женщине. Даже после встречи с доктором Фишером, который разрешил им заниматься сексом и снабдил их обоих презервативами.
   – Я думала, тебе это не…. – начала было Молли и запнулась, окончательно смутившись.
   После инсульта лицевые мышцы Остина потеряли былую подвижность и мимика у него изменилась. Теперь, когда он улыбался, улыбка у него получалась несколько кривой и придавала его лицу зловещее, какое-то дьявольское выражение. Изобразив на губах эту дьявольскую улыбку, Остин спросил:
   – Так… ты думаешь… я – им-по-тент?
   Он, казалось, читал ее мысли.
   Она подняла глаза и несмело на него посмотрела. Он медленно покачал головой.
   Молли посмотрела на мужа, потом на открытый чемодан на кровати, потом снова на мужа.
   Он тоже посмотрел на ее чемодан. Подошел к нему, вынул из него двумя пальцами, держа за край, крохотные трусики и поднес к глазам, чтобы получше рассмотреть.
   Французские. Сплошные кружева и узенькая полоска шелка. Помнится, Молли никогда ничего подобного не носила. Он даже представить себе не мог, что теперь у нее такое белье.
   Остин перевел горящий взгляд на жену. Можно было подумать, он пытался представить себе, как она будет выглядеть в этих трусиках.
   Потом в глубине его зеленых глаз проступило нечто вполне определенное. Какая-то оформившаяся уже мысль… или, быть может, сильное чувство?
   Желание. Вот что это было.
   Швырнув трусики в чемодан, он начал подступать к Молли, а потом поднял руку и потянулся к поясу на ее шортах.
   Желание сексуальной близости заставило его отшвырнуть палку и подняться по лестнице, преодолев два крутых пролета.
   Если бы на ней были джинсы, подумала Молли в панике, переходящей в истерику, ему бы пришлось основательно потрудиться. Если разобраться, плотные, тугие джинсы сродни средневековому «поясу девственности».
   Увы, джинсов на ней не было. Ее бедра защищали лишь легкие шорты с поясом на резинке.
   Жалкая защита!
   Одним резким движением Остин спустил шорты ей до колен.
   Она сделала запоздалую попытку уклониться от его рук, потеряла равновесие и упала на ковер, покрывавший пол в спальне.
   Он рухнул на нее сверху, придавив к полу всей немалой тяжестью своего тела, после чего сдернул с нее шорты и отбросил их в сторону.
   Удивительно, до чего же просто и легко все это у него получилось.
   Молли никогда в жизни не оказывала ему сопротивления, никогда не говорила ему «нет».
   Ее охватило чувство безнадежности. Она уехала от него, потом вернулась, но ничего, оказывается, в ее жизни не изменилось.
   Она опять угодила в ту же ловушку.
   Она убежала, чтобы от него освободиться, думала уже, что ей это удалось, но в результате, сделав круг, вновь оказалась на прежнем месте и в том же униженном положении, что и год назад.
   Остин, тяжело дыша, пытался расстегнуть пуговки у нее на блузке. Впрочем, скоро это ему надоело, и он с силой рванул ее за ворот блузки. Посыпались пуговицы, а блузка на груди распахнулась.
   Застежка у ее бюстгальтера находилась спереди. Он нащупал ее, расстегнул и обнажил ее груди. В следующее мгновение его пальцы хищно впились в ее плоть.
   Она чувствовала его жадные прикосновения, знала, что происходит, но при всем том была за тысячу миль и от спальни, и от всего происходящего. Она была здесь, и одновременно ее здесь не было.
   Остин завозился на ней, стягивая с себя одежду. Его жаркое, шумное дыхание оглушало ее, проникало в мозг, обжигало кожу на шее.
   Задачу Остину облегчало то, что на нем тоже были не джинсы. Со спортивными трикотажными брюками справиться было гораздо проще.
   Освободившись от брюк, Остин принялся за ее трусы – начал сдвигать их по ногам вниз.
   Неожиданно все происходящее снова оказалось как бы в фокусе, обрело реальность. Впервые за все время их совместной жизни Молли стала оказывать ему сопротивление: вцепилась ногтями в его плечи, вырывалась, брыкалась, пыталась оттолкнуть его от себя. Но не так, чтобы очень сильно. Она боялась причинить ему вред.
   Удивительно: он ее насиловал, а она боялась ему навредить. Зря! Если ей не удастся от него отбиться, она снова станет его жертвой, окончательно поставив крест на своей независимости.
   Она изо всех сил уперлась руками ему в грудь, но ее сила были ничто по сравнению с его силой, распаляемой и подхлестываемой неудовлетворенным сладострастием.
   – Остин! – воскликнула она в отчаянии.
   Никакой реакции. Его стальная хватка не ослабела. И откуда, спрашивается, берутся у него, больного, силы?
   – Остин, оставь меня!
   Ее просьбы никак на него не действовали. Возможно, они даже доставляли ему особое, извращенное удовольствие. Или же он просто не обращал на них внимания?
   В следующее мгновение Молли почувствовала у себя между ног его горячий напряженный член.
   И тогда она сделала то, чего никогда прежде не делала. Пронзительно, во всю силу своих легких закричала.
   Остин замер.
   Его тело словно окаменело. Только грудь, расширяясь и опадая, вбирала и выталкивала из себя воздух.
   Сражение закончилось. В его зеленых глазах проступали одно за другим шок, смущение и… раскаяние… Да, именно так – раскаяние по поводу того, что он содеял.
   – О господи, Молли.
   Казалось, ничего другого его губы в эту минуту выговорить не могли.
   – О господи, Молли.
   Ей захотелось вдруг пожалеть его, погладить по щеке, сострадание было в ней чрезвычайно развито, но она вовремя от этого удержалась. Чтобы доказать свою независимость, показать, что она личность, она должна быть твердой, как кремень.
   Остин откатился в сторону, встал и начал приводить в порядок свою одежду. Оказалось, что он лишь приспустил свои трикотажные брюки и, помимо этого, был полностью одет. Она же лежала на ковре, раскинув в стороны руки и ноги, как поломанная кукла-голыш.
   Остин взял с постели сложенное вчетверо покрывало, расправил его и прикрыл ее обнаженное тело.
   Молли села, поплотнее закуталась в покрывало, а потом, поднявшись на ноги, стала собирать свои разбросанные вещи. Зажав их под мышкой, она уже направилась вон из комнаты, но задержалась в дверях.
   Остин сидел на полу, прижимаясь спиной к краю их широкой супружеской постели. Он упирался локтями в колени и закрывал руками лицо.
   – Утром я отсюда уеду, – сказала Молли. – Похоже, ты уже в состоянии о себе позаботиться.
   Остин, не поднимая головы и не отрывая ладоней от лица, кивнул в знак того, что принимает ее слова к сведению.

Глава 19

   Когда Остину надоело созерцать горевшую над головой люстру, он поднялся с пола, выключил свет, а потом, растянувшись в полный рост на кровати, устремил взгляд в темноту.
   Молли расположилась в спальне, когда-то принадлежавшей их дочери. Через стену Остин слышал, как она расхаживала по комнате, а потом наконец прилегла. Остин догадался об этом по скрипу кровати…
   В прежние времена, когда Остин совершал какой-нибудь неблаговидный поступок, он, чтобы заглушить голос совести, с головой уходил в работу. Поскольку сейчас у него такой возможности не было, ему не оставалось ничего другого, как задуматься над тем, что он совершил, вернее, едва не совершил. В результате его навестило редко посещавшее его чувство: раскаяние.
   Как выяснилось, это было довольно сильное чувство, которое причиняло ему боль.
   До конца своих дней он не забудет пронзительный крик Молли и выражение ее глаз, в которых стоял самый неподдельный страх.
   Да, на протяжении многих лет ему хотелось расшевелить ее, сделать так, чтобы она, пусть и на короткое время, потеряла над собой контроль, продемонстрировала ему свои чувства, но только не с помощью насилия, не вопреки ее воле.
   Что греха таить, секс между ними всегда оставлял желать лучшего.
   Возможно, это его вина. Возможно, все дело в том, что он плохо разбирался в проблемах секса и был совершенно в этой сфере не образован. Впрочем, какой бы ни была причина, прогресса в их интимных отношениях почти не наблюдалось.
   Когда они занимались «этим» – а он про себя их сексуальную близость часто именовал словами «это» или «это дело», – Молли, казалось, никакой радости от их соития не получала. Как-то раз, когда они лежали в постели и он, разгорячась до последней степени, уже собирался кончить, ему пришло в голову задать ей простейший вопрос: «Тебе… это… нравится?»
   И она после паузы ответила ему: «Нет…»
   После этого Остин поклялся себе, что и пальцем до нее больше не дотронется.
   Но клятвы не сдержал.
   И продолжал заниматься с ней «этим делом».
   И результат всегда был один и тот же.
   Нулевой.
   Втайне Остин всегда немного побаивался жены – ее холодности, сдержанности, которую он принимал за равнодушие, отчужденность. Шло время, и он понял, что для того, чтобы устранить неловкость, которую он испытывал в ее присутствии, ему необходимо как следует разозлиться. Остин все чаще устраивал ей скандалы, упрекал во всех смертных грехах, и так получалось, что они занимались сексом в основном после ссор, которые затевал Остин и в которых Молли была стороной пассивной. Поскольку он знал, что «это дело» не доставляет ей никакого удовольствия, то стремился завершить его как можно быстрее. Она же после этого отворачивалась к стене и засыпала, а если спать было еще рано, то поднималась с постели и начинала заниматься привычными хозяйственными делами, причем с таким видом, будто между ними ничего не было.
   Казалось, его лихие кавалерийские наскоки нисколько ее не задевали. Ни с какой стороны.
   Что же, в таком случае, произошло сегодня? Откуда, спрашивается, взялся этот страх, который он видел в ее глазах? Может, она и раньше его испытывала, просто он этого не замечал?
   «Я тебя боюсь» – так, кажется, написала Молли в своем прощальном письме? Он этого не забыл, хотя в тот момент ей и не поверил. Он считал, что это признание – своего рода предлог, который она изобрела, чтобы с ним расстаться. Но теперь он уже не был так в этом уверен. Да разве только в этом? Он ни в чем больше не был уверен на все сто.
   Остин никогда в жизни ни перед кем не извинялся. И не собирался этого делать впредь. Но если бы на него вдруг нашла такая блажь, то сегодня он обязательно попросил бы у Молли прощения.
   Невысказанные слова «прости меня» комком встали у него в горле.
   Завтра она уедет из этого дома. Навсегда. Но он ее за это не винил. Нисколечко…
 
   Посреди ночи, когда, казалось, весь мир погрузился в сон, а у него от одиночества и тоски стало посасывать под ложечкой, Остин решил спуститься на первый этаж. Его нервировало присутствие Молли в соседней комнате. Казалось, она посылала ему сквозь стену какие-то незримые сигналы, которые питали его чувство вины и раскаяния, делая его нестерпимым.
   Ему просто необходимо было уйти.
   Когда Остин поднялся на ноги, он почувствовал невероятную усталость. У него дрожали колени, и он был слаб, как новорожденный котенок.
   Очень медленно и неуклюже переставляя будто налитые свинцом ноги, он вышел из комнаты и, так и не включив света, направился к лестнице. Он продвигался, как слепой, на ощупь, руководствуясь памятью и инстинктом и делая один короткий шажок за другим.
   С огромным трудом преодолевая ступени, Остин спустился по лестнице в гостиную.
   В доме было жарко и душно. Остину не хватало воздуха, и он, как рыба, широко разевал рот.
   Он попытался было открыть окно, но слабость, которая навалилась на него, была настолько велика, что ему не хватило силы отодвинуть щеколду.
   Горестно покачав головой, он неуверенной походкой направился на кухню, подошел к двери, выходившей на задний двор, и распахнул ее. В кухню хлынул поток свежего воздуха. Он был влажен и напитан запахами земли, травы и цветов. Во дворе чирикали птицы – предвестники утра – и дул легкий прохладный ветерок.
   Но, чтобы пригасить чувство вины, которое жгло его, как огнем, всего этого было недостаточно. Несчастное лицо Молли по-прежнему стояло у него перед глазами.