Страница:
– Не знаю, – смущенно ответила она.
Она не знает! Чем эта женщина целый день занимается, чем интересуется? Я быстро пересек холл и подошел к окну. Сердце мое болезненно сжалось – в гнезде было пусто. Ни яиц, ни птенцов.
– А грозы не было в эти дни? – спросил я. Она все с тем же недоумением смотрела на меня.
– Какой грозы?
– Обыкновенной, с дождем, с ветром?
– Нет. Погода все время стояла ясная.
Я снова посмотрел в гнездо – пусто! Господи, что стало с этими существами, наверное, они выпали из гнезда! Нет, если бы птенцы падали из гнезд, как осенние листья с деревьев, то все птицы давно повывелись бы. Я в отчаянии стоял у окна, обшаривая глазами дерево, и вдруг заметил своих горлиц. Они сидели высоко, под самой верхушкой, прижавшись друг к другу, и дремали в тепле летнего утра. Я так обрадовался, будто нашел потерявшихся младших братиков. Или нет, постой! Это, кажется, не мои. Эти помельче и как будто почище, поновее. А может быть, это птенцы? Эта мысль показалась мне абсурдной. Как могут маленькие яички за неделю превратиться в больших, почти взрослых птиц!
А вот и могут. В этом я убедился через две – три минуты. Прилетела еще одна горлица и села рядом с двумя первыми. Началась настоящая суматоха, сплошной переполох. Птенцы запищали, замахали крыльями, чуть не залезли на спину матери, а может, отцу, откуда мне знать! Тогда взрослая горлинка выбрала одного из них, сунула свой клюв в клюв малыша и начала кормить его всем тем, что сумела собрать за утро в этом городе ничтожеств и скупцов. Птица отдавала птенцу собственную еду – щедро, от всего сердца! – не думая о себе. Я, разинув рот, смотрел на это малое чудо природы. А почему малое, – может быть, большое! Самое главное! Сотворение мира, природы – и всего за какую-нибудь библейскую неделю! Должен сказать, что и до сих пор не понимаю, как оно могло произойти за такое короткое время.
Но нельзя же целый день стоять у окна и глазеть на птиц. Это занятие не годится для такого человека, как я, по словам доктора Топалова. Надо искать что-то такое, что потрясло бы мою душу и раскололо ее до дна. Я позавтракал и пошел в кабинет. Посидел с пустой головой перед пустым рабочим столом. И в душе у меня было пусто и безжизненно. Что это сегодня со мной? Почему я проснулся в таком настроении? Почему не нахожу в себе ничего, за что можно было бы зацепиться? Я, кажется, упоминал, что раньше вообще не знал, что такое скука. Что такое пустота, праздность, безделье. Самого существования мне было вполне достаточно, чтобы осмыслить себя. Что же делать, взяться за книгу? Дочитать «Анну Каренину»? Нет, одна мысль об этом была мне противна.
Я сидел с пустой головой над огромным пустым столом, и внезапно передо мной возникла истина. Сама истина – голая, абсолютная. Я в самом деле стал другим человеком. Я изменился. В чем же состоит перемена? В том, что я познал себя? По крайней мере, такого, каким меня видят другие со стороны? Нет, вряд ли! Это действительно новое явление, но я его еще не прочувствовал. С большой силой я почувствовал другое – свою работу. Ту внутреннюю лихорадку, то душевное ликование, которое владело мной, когда я один за другим набрасывал эскизы. Когда я выволакивал их из угасшей памяти, оскудевшего воображения. И ли прямо из души, если можно так сказать. Но если душа в самом деле существует, ей вряд ли нужна память.
Хорошо, надо заняться делом, но каким? Работать на самого себя я не могу, – у меня нет соответствующих запросов. А никто другой и не подумает возложить заказ. Работа, которую мне поручили в родном селе, была случайной, – там не знали, что я утратил память. Да, надо подумать, надо к чему-то прийти…
Я включил аппарат, мой моторчик заработал совсем бесшумно…
Часов в одиннадцать зазвонил телефон. Лидия вышла за какими-то своими покупками. Нам звонили очень редко – реже, чем в морг. Пришлось вставать и идти к телефону. Я поднял трубку – приятный, чуть ли не ласковый мужской голос.
– Старикан, это ты?
– Я, Форчик…
– Как ты меня узнал?
– Да никак. Просто само сорвалось с языка. Кто ты, в сущности, такой?
– Я – Христофор. Это имя ничего тебе не говорит?
– Говорит, конечно. Первый заместитель генерального директора «Интерстроя». И мой личный друг.
– Совершенно верно. Старикан, может, я к тебе заеду? Я на машине, через пять минут буду у тебя.
. – Приезжай, конечно.
Он действительно появился через пять минут. Позвонил, я ему открыл. Молодой человек, пухлое, красивое лицо, как мне показалось – немного самодовольное. Безукоризненно одет, с неброской, ненавязчивой элегантностью. Вид у него чуть легкомысленный и чуть небрежный, даже насмешливо-снисходительный. Ничуть он не походил на моего раба и ласкателя, как отрекомендовала его Лидия. А уж на архитектора и вовсе не был похож. Он вообще не был похож ни на одного современного человека; все современные люди казались мне подавленными или безликими. У этого же было высокое мнение о себе и еще что-то, какое-то собственное достоинство, что сквозило в каждом движении, в каждом жесте. Только проговорив с ним полчаса, я понял, что ему не чуждо ни хорошее воспитание, ни та естественная почтительность, с которой человек должен вести себя со своим шефом. Но он действительно оказался болтуном, слова так и лились из него с непринужденной легкостью, так что я вскоре даже стал завидовать ему.
Мы сели в холле у низкого столика. Я тут же предложил:
– Хочешь выпить?
– А Лидия дома?
– Нет, но скоро вернется.
– Вот и хорошо, когда вернется, тогда и угостит. Мне неудобно, чтобы ты меня обслуживал.
Я не стал настаивать. Он сидел на диване, а сидеть на мягком диване совсем не просто. Но поза его была совершенно естественной и все же почтительной, будто он находился на международной конференции вместе с высоким начальством.
– Ты какими языками владеешь? – внезапно спросил я.
– Свободно говорю по-английски, по-французски, по-итальянски.
Я нарочно начал с этого нелепого вопроса. И он, кажется, понял, почему.
– А по-немецки?
– Понимаю, но говорить избегаю. Этот язык тяжеловат для моего речевого аппарата.
Рот у него действительно был изящный, почти женский.
– А где ты учил языки?
– Дома, в детстве. Я из старинной зажиточной семьи. Мой дед был министром, отец деканом юридического факультета при бывшем режиме… Все они говорили на двух – трех языках…
– Вот это да! – воскликнул я с притворной наивностью. – Как же ты добрался до своего высокого поста?
– Благодаря тебе, – спокойно ответил он.
– Я настолько силен?
– Силен – не то слово. С тобой просто стараются не спорить. Предпочитают выполнять твои желания, хотя это и не всем нравится.
– Ты хочешь сказать, что я скандалист?
– Зачем скандалист, тебе это не нужно… Не может быть скандалистом человек, который уважает себя. Ты просто сгибаешь их своей железной логикой, причем делаешь это несколько особым образом. Ты вообще не слушаешь, что тебе говорят, кто бы перед тобой ни был, вплоть до министра, просто разматываешь свой клубок, пока они совсем не ошалеют.
Мне нравилась его манера выражаться.
– И давно ты мой заместитель?
– Лет десять… В сущности, я не являюсь твоим первым заместителем. Тебе не нужны заместители… Но скажи мне, старикан, ты в самом деле ничего не помнишь?
– Ничего, – ответил я. – Ничегошеньки. Он призадумался.
– В самом деле нехорошо. Но не так уж и плохо. Я бы отдал царство за то, чтобы забыть все глупости, которые наговорил за свою жизнь… В пьяном состоянии, конечно. Что еще остается человеку в жизни, кроме как говорить глупости. Такое проклятье наложил на него бог, когда выгнал из рая…
– И по каким вопросам я с тобой советовался?
– Да, пожалуй, по всем… В первую очередь тебе нужен мой вкус. Я не стал бы этого говорить, но сейчас у меня просто нет другого выхода. Ты должен знать истину. Точнее, все истины.
– Означает ли это, что у меня нет собственного вкуса?
– Нет, конечно, ни в коем случае. У тебя есть вкус. И он, наверное, лучше, чем у меня. Но он у тебя собственный, индивидуальный. Ты творец, ты должен доверять своему вкусу, иначе ты не мог бы создать ничего своего. Иначе ты, как я, растворился бы в чужих вкусах и мнениях. И потерял бы свое лицо… До сих пор все ясно?
Тогда мне вовсе не было ясно. Что такое вкус? И чем он отличается от таланта или знания?
– Ничего, давай дальше.
Он озадаченно смотрел на меня.
– Старикан, тебе, кажется, вовсе не ясно. Слушай, существует такая профессия – дегустатор. Это человек, пробующий на вкус продукты – разные продукты. Не помнишь?
– Да, это слово мне известно.
– Я приведу тебе пример. Есть дегустаторы по винам. Но хороший дегустатор совсем не значит хороший выпивоха. Дегустаторы не пьют, не курят, едят только простые блюда… Они должны беречь чувство вкуса, чтобы не испортить его. Иметь вкус – это, может быть, значит не иметь собственного вкуса. Иначе ты одобрял бы только то, что нравится тебе. А люди на свете разные, как есть разные сословия, классы, общества…
Кажется, я начал что-то понимать. Наверное, вкус – это особый вид восприятия; если так, должны существовать люди, одаренные способностью различать разные вкусы и вкусовые качества, – почему бы и нет.
– А чем занят твой вкус? – шутливо спросил я. – Ты пробуешь вместо меня вина и сигареты?
– Я пробую вместо тебя все блюда, которыми тебя угощают. Все проекты, то есть… Зачем тебе портить свой вкус, когда можно портить мой, – и он засмеялся.
– А что, с этой способностью рождаются? Или она с неба падает?
– С неба ничего не падает! И за жизнь одного поколения эту черту не воспитаешь. Я унаследовал ее от своих дедов и прадедов. Они не жили во дворцах, но достаточно побродили по свету и повидали… Так что даже пролетариат не может обойтись без дегустаторов, иначе никто не станет покупать его товары… Теперь ты понял?
– Да, вполне, – кивнул я. – И, кроме того, понял, что был хорошим руководителем… Раз попал на такого квалифицированного дегустатора…
– В этом можешь не сомневаться! – шутливо отозвался Христофор. – Я недавно был в Риме и купил только два предмета личного пользования: пару обуви и галстук. Обувь я купил сразу же, потому что брал для себя, а я свой вкус хорошо знаю… Но галстуков перебрал чуть не две сотни, пока не нашел, что требовалось. И не бог весть как дорого дал: тридцать долларов. Но как посмотришь, скажешь, что он стоит сотню. Потому что я покупал его для тебя, старикан, а у тебя ужасно придирчивый вкус. У тебя нет ни одной случайной вещи.
– Ага, теперь все ясно! Вот чем ты держишься!
– А чем же еще?
– И как я с тобой расплачиваюсь?
– Ты прикрываешь меня своей спиной. Старикан, должен тебе сказать, что и вкус не дается раз и навсегда.
Его нужно развивать, совершенствовать, поддерживать в форме. Я привез два с лишним десятка альбомов, потому так и задержался в Риме. Купил все, что нам нужно, за счет управления, разумеется… Вкус – штука дорогая, его невозможно поддерживать из личных средств.
– А если нам укажут на дверь? И тебе, и мне? Вряд ли в управлении станут держать инвалида. Хоть я и пострадал на своем посту…
Шутливое выражение мгновенно соскочило с его лица.
– Давай не будем говорить об этом сегодня. Но ты поправишься, старикан. Когда я был в Риме, то поспрашивал… Наука в наши дни располагает очень сильными средствами…
– Ты про электрошок?
– Откуда ты знаешь?
– Должен знать. Памяти у меня нет, но голова на плечах осталась.
– Да-да, вижу… Но не будем сегодня говорить об этом.
– А о чем?
– Да о чем хочешь. Я к твоим услугам.
– Хорошо, Форчик, раз ты так любезен… Я задам тебе весьма деликатный вопрос. Если не хочешь – не отвечай, но я рассчитываю на тебя.
Его пухлое лицо сразу вытянулось. Серьезное лицо, интеллигентное, я бы даже сказал, озабоченное. Налет самодовольства исчез без следа.
– Хорошо, я тебя слушаю.
– Тогда скажи мне, какими были наши отношения с Лидией до несчастного случая?
Лицо его совсем померкло.
– Старикан, это непорядочно. Расспрашивать о собственной жене!
– Знаю, что непорядочно, но у меня нет другого выхода. Я должен как-то восстановить свою жизнь. Разве это нормально – жизнь, разрубленная пополам?
– Да-да, понимаю. Но что я могу сказать? Что можно сказать о браке, который насчитывает два десятка лет?
– И все-таки?
– Нормальный брак. Давно вошедший в колею.
– Но между нами что-то произошло!
– Почему ты так думаешь?
– Я ничего не думаю. Но мне так кажется… Она все время как будто испугана. В каком-то тревожном ожидании. Словно мы обвиты коконом некой тайны…
Он молчал. Он даже опустил голову, чтобы я не мог видеть его лица. Когда он наконец выпрямился, в его взгляде была решительность.
– Слушай, я обязан тебе сказать…Даже рискуя быть некорректным… Потому что если я не отвечу, эти мысли будут гноиться в тебе, как корень больного зуба. Начнется абсцесс, отравление всего организма… Все-таки я – самый близкий тебе человек в этом городе. Кроме твоей жены, разумеется. Нет, старикан, я не шучу. Жена, то есть супруга, какой бы она ни была, – обязательно часть твоей души. А Лидию никоим образом не назовешь непорядочной. Она не из тех женщин, которые бездумно пожирают своих мужей. Как питон глотает домашнего попугая, а потом смотрит на тебя невинными глазами, будто ничего и не было… Может быть, все идет от ее чрезмерной впечатлительности… Но она человек, слава богу, человек, человек…
Его тон слегка испугал меня. Что это с ним? Почему он повторяет одни и те же слова, как испорченный проигрыватель? Он умолк. Я тоже молчал, зная, что нужно ждать, пока он сам не заговорит. Иначе все может рухнуть.
– И вот что произошло, – продолжал он с чуть слышным вздохом. – Год назад вы оба дали друг другу слово не пить. Ни капли больше. На первый взгляд, ничего особенного, но это не так. Она не умеет пить. Быстро напивается, устраивает безобразия… Вообще в мире нет ничего отвратительнее пьяной женщины. Отвратительнее и страшнее. Как будто в душе ее рождаются некие бесы, о существовании которых она сама не подозревает. Лидии действительно нельзя пить. Ни капли…
– А мне?
– Ты – другое дело. Ты никогда не станешь алкоголиком. Ты сильный духом, тебя ничто не сломит…
– Тогда почему я отказался? Ради нее или ради себя?
– Ради нее, конечно! Ты не заботишься о своей репутации. И чувствуешь себя так, как и должна чувствовать себя свободная личность. Или, по крайней мере, независимая…Ты даже своим постом не дорожишь, ты был готов оставить его в любой момент. Знаешь, иногда мне казалось, что ты только из-за меня еще сидишь в этом кресле, которое высасывает и силы, и время… Когда у человека золотые руки, ему никто не страшен, никто! У тебя есть душевная свобода, которая позволяет не считаться с мнением окружающих… Ну, пусть выпьешь лишнего, поскандалишь, что из этого?
Я смутно ощущал, что Христофор пытается увести разговор в сторону.
– И что стало с нашим обещанием? – перебил его я.
– Вы были ему верны почти целый год. Пока я не уехал в Тунис. А сейчас, когда вернулся, в управлении мне сказали, что Лидия опять пьет… Ты-то знаешь о вашем обещании друг другу? Или не знаешь?
– Нет, конечно.
– Вот тебе и разгадка… Она боится, как бы ты не узнал. Наверное, не хочет опять попасть за неумолимые железные решетки… Но она боится не только тебя, она боится и за тебя. Лидия не хочет тебя потерять. Здравого смысла у женщин действительно немного, но зато у них куда более здравые инстинкты. Может быть, в душе она уже давно примирилась с тем, что идет по пути саморазрушения. Но она никогда не примирится с тем, что может тебя потерять, никогда, никогда…
Он наконец умолк. Я почувствовал огромное облегчение. И необъяснимый страх, который тут же стал разрастаться, обволакивая рассудок.
– Я и не предполагал, что все так серьезно, – пробормотал я.
– Очень серьезно. Не хочу пугать тебя попусту. Или попусту успокаивать. У тебя есть и власть, и сила заставить ее снова покориться тебе. Только не торопись. Ни в коем случае.
– Почему?
– Как – почему? Да очень просто… Она тут же поймет, что это я тебе рассказал. Потому что, кроме вас двоих, я один знаю, что произошло… Она расценит это как посягательство, как насилие… Ни одна женщина не мирится с насилием, как бы отчаянно и безвыходно ни было ее положение. В этом отношении женщины – как кошки, или собаки, или слоны… Злопамятны, как слоны… И начинают делать все наоборот, наперекор всему, и попадают в первую же ловушку. Насколько я понял, сейчас она пьет мало. Держится мило и любезно, как говорят коллеги. Если будет нужно, ты просто протянешь ей руку. Вытащишь, если она начнет тонуть. Тогда Лидия будет видеть в тебе спасителя, а не насильника над ее волей и честью.
– Обнаруживаешь глубокое знание предмета! – заметил я. – По опыту знаешь?
– Да, конечно. Старикан, я– человек пресыщенный. Обессиленный избытком вкуса и культуры. Чересчур утонченный и чуть ли не до отвращения сытый всем, чему имя – женщина. И все-таки я их понимаю и сочувствую им, в этом вся беда. Сочувствие – или очень плохой, или очень опасный советчик.
Он говорил все тише, я уже почти не слышал его голоса. Но зато ясно услышал, как повернулся ключ в замке входной двери.
– Лидия идет, – спокойно сказал я.
В первую минуту он дрогнул. Потом выпрямился, лицо его внезапно преобразилось. И стало точно таким, каким я увидел его в дверях – шутливым и ласковым. Я мог бы поклясться, что в глубине его глаз даже вспыхнула усмешка. Господи, неужели он такой лицемер? Или так умеет владеть собой? Рассуждать было некогда. Дверь открылась, и в холл вошла Лидия. Она слегка улыбалась, в руках у нее была хозяйственная сумка. И тут я стал свидетелем еще одного преображения. Буквально за секунды. Она увидела Христофора, и в глазах ее вспыхнул тот самый страх, который так поразил меня при первой нашей встрече в больнице. Она-то не умела скрывать свои чувства. Лидия так и стояла в дверях, держа сумку, не двигаясь с места и не сводя глаз с нас обоих. Ах как ясно было видно, что ей хочется понять, о чем мы тут без нее говорили. И какую каверзу подстроили за ее спиной. Но наши лица, наши улыбки, видимо, успокоили ее.
– Верить ли мне своим глазам? – сказала Лидия совершенно неестественным голосом. – Оба – у пустого стола!
– Мони предлагал мне выпить, – весело ответил Христофор, – но я боялся, что он принесет что-нибудь не то.
– А что ты предпочитаешь?
– Да то же, что и всегда, – водку с томатным соком. У тебя есть томатный сок?
– Топько для тебя его и держу! А тебе, Мони?
– И мне гоже…
Лидия вышла. Я хорошо слышал, как хлопнула кухонная дверь. И позволил себе последнее за этот день издевательство:
– Форчик, а что в моем кабинете была какая-нибудь кровать?
– Была кушетка, – ответил он. – А что, ее уже нет?
– Нет!
– Вот видишь, радоваться надо! Это значит, что она всеми силами стремится вернуть тебя. И всеми средствами.
Вскоре Лидия принесла два стакана. Всего два стакана, до краев полных томатного сока, такого свежего и яркого, что у меня запершило в горле. Христофор осторожно отпил.
– Что ты наливаешь сначала, – спросил он, – сок или водку?
– Сначала сок, – ответила Лидия.
– А надо наоборот. Тогда легче соблюдать пропорцию: одно к двум.
– Долить тебе водки?
– Нет, не нужно. Никогда не следует спорить с удачей, не то приучишь ее идти тебе наперекор.
Эта неожиданная смесь оказалась довольно вкусной. Мы, не торопясь выпили свои стаканы. Лидия все время сидела с нами, очень любезно разговаривала, но в ней чувствовалась некая внутренняя напряженность. Наконец Христофор ушел. Лидия несколько раз взглядывала на меня озадаченно и испытующе, но я благоразумно молчал. Наконец она не выдержала:
– Какое впечатление произвел на тебя Христофор?
– Очень хорошее, – сдержанно ответил я. – Интеллигентный парень, верный друг…
– Не будь слишком уверен в этом! – резко отозвалась она.
– Что ты хочешь сказать?
– Честных людей на свете нет. Каждый защищает свои интересы.
– Пусть даже так! Значит, наши интересы совпадают.
– А если не совпадают? – взорвалась она. – Представь себе, что не совпадают!
– Не могу представить.
– Это потому, что у тебя нет воображения. Если тебя, не дай бог уволят, увидим, таким ли верным другом он останется!
Она была права, мне действительно не хватало воображения. Но я и не хотел его иметь – такое.
– Хватит тебе тявкать против него! – сказал я. – По-моему, он защищает больше твои интересы, чем мои.
Она только что рот не разинула. Но быстро взяла себя в руки, повернулась и вышла. Я сказал лишнее; Лидия сразу поняла, что мы говорили о ней. И что Христофор был вынужден защищать ее от каких-то моих нападок. Будь у меня воображение, я не сделал бы такой элементарной ошибки. Но его у меня действительно не было. Понадобилось много дней, чтобы природа вернула мне это безмерное богатство. И тогда я понял, что именно его мне не доставало, чтобы превратиться в полноценного человека. А не памяти.
Я был глубоко убежден, что Христофор позвонит сегодня, завтра, в крайнем случае послезавтра. Но прошла неделя, а от него не было ни слуху, ни духу. Я начал впадать в тихое уныние, некое отчаяние – не от людей, а от своей нелепой судьбы.
Чтобы рассеяться, я начал делать длинные прогулки. Нет, не по городу; бензиновая вонь душила меня. Не верю, чтобы в прошлом существовании у меня было такое чувствительное обоняние. Я чуял запахи даже там, где они вообще вряд ли могли быть. Особенно меня озадачивали запахи, стоявшие в моей собственной машине. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то роскошном вертепе.
В сущности, идти было недалеко. Я выходил на улицу Полянова, к самому Дому архитектора, потом сворачивал на Русский бульвар. Вонь на Орловом мосту была невыносима, и я с трудом дожидался, пока светофор даст зеленый свет. И тут же бросался в парк, как в оазис избавления. Чем глубже я в него погружался, тем легче становился мой шаг, свободнее – дыхание. Я знал, что этим обязан деревьям, и потому останавливался и рассматривал их. В парке было так много незнакомых деревьев, что я чувствовал себя пришельцем из иного мира. Одно из них цвело именно сейчас, в разгар лета. Не куст, а настоящее дерево, – гладкий ствол, крупные листья, цветы как белые маки. Не зная, как оно называется, я сам придумал ему имя: запоздалая любовь. Может быть, это было несправедливо по отношению к любви; ни одна любовь не бывает запоздалой, и та, что не торопится, всегда самая сильная, даже если не дает плодов. Ничего, пройдет несколько месяцев, и я увижу, что родит мое дерево.
Обычно я выходил из дома в восемь и возвращался к одиннадцати с успокоенной душой. Торопиться было некуда. Даже если у человека есть в жизни цель, не следует спешить к ней, иначе она потеряет смысл. Путь к цели гораздо богаче самой цели. Истинно счастливый человек никогда ее не достигает, – или он растворяется в цели, или она – в нем. Ребенок, который мечтает об игрушке, всегда богаче ребенка, у которого эта игрушка есть. Не то человек из Язона превратился бы в Тантала.
Я возвращался домой той же дорогой, что и приходил в парк. Никогда не смотрел по сторонам, ни на людей, ни на витрины. И был удивлен, когда меня окликнули:
– Бате Мони!
Черт бы побрал эту девчонку с ее провинциальными замашками! Я ни с кем не желал никаких родственных отношений, мне вполне хватало самого себя. Я оглянулся. Мина стояла на террасе кафе и с улыбкой смотрела на меня.
– Заходи, я тебя приглашаю, – снова позвала она. Я медленно поднялся на террасу. При виде моей хмурой физиономии ее улыбка живо укоротилась на несколько миллиметров.
– Слушай, мартышка, не смей называть меня «бате»! – заявил я. – Меня это раздражает!
Она приняла мой выпад спокойно, будто ждала его.
– Я никогда раньше не называла тебя так.
– А теперь зачем зовешь?
– Просто не была уверена, что ты меня узнаешь.
– Я что, слабоумный? Прошлого я не помню. Но настоящее помню, как слон.
Я почувствовал, как она вздрогнула. И, доводя атаку до конца, резко добавил:
– Думаешь, тебе удалось обмануть меня? Ведь это ты сидела возле меня в больнице!
Она не знает! Чем эта женщина целый день занимается, чем интересуется? Я быстро пересек холл и подошел к окну. Сердце мое болезненно сжалось – в гнезде было пусто. Ни яиц, ни птенцов.
– А грозы не было в эти дни? – спросил я. Она все с тем же недоумением смотрела на меня.
– Какой грозы?
– Обыкновенной, с дождем, с ветром?
– Нет. Погода все время стояла ясная.
Я снова посмотрел в гнездо – пусто! Господи, что стало с этими существами, наверное, они выпали из гнезда! Нет, если бы птенцы падали из гнезд, как осенние листья с деревьев, то все птицы давно повывелись бы. Я в отчаянии стоял у окна, обшаривая глазами дерево, и вдруг заметил своих горлиц. Они сидели высоко, под самой верхушкой, прижавшись друг к другу, и дремали в тепле летнего утра. Я так обрадовался, будто нашел потерявшихся младших братиков. Или нет, постой! Это, кажется, не мои. Эти помельче и как будто почище, поновее. А может быть, это птенцы? Эта мысль показалась мне абсурдной. Как могут маленькие яички за неделю превратиться в больших, почти взрослых птиц!
А вот и могут. В этом я убедился через две – три минуты. Прилетела еще одна горлица и села рядом с двумя первыми. Началась настоящая суматоха, сплошной переполох. Птенцы запищали, замахали крыльями, чуть не залезли на спину матери, а может, отцу, откуда мне знать! Тогда взрослая горлинка выбрала одного из них, сунула свой клюв в клюв малыша и начала кормить его всем тем, что сумела собрать за утро в этом городе ничтожеств и скупцов. Птица отдавала птенцу собственную еду – щедро, от всего сердца! – не думая о себе. Я, разинув рот, смотрел на это малое чудо природы. А почему малое, – может быть, большое! Самое главное! Сотворение мира, природы – и всего за какую-нибудь библейскую неделю! Должен сказать, что и до сих пор не понимаю, как оно могло произойти за такое короткое время.
Но нельзя же целый день стоять у окна и глазеть на птиц. Это занятие не годится для такого человека, как я, по словам доктора Топалова. Надо искать что-то такое, что потрясло бы мою душу и раскололо ее до дна. Я позавтракал и пошел в кабинет. Посидел с пустой головой перед пустым рабочим столом. И в душе у меня было пусто и безжизненно. Что это сегодня со мной? Почему я проснулся в таком настроении? Почему не нахожу в себе ничего, за что можно было бы зацепиться? Я, кажется, упоминал, что раньше вообще не знал, что такое скука. Что такое пустота, праздность, безделье. Самого существования мне было вполне достаточно, чтобы осмыслить себя. Что же делать, взяться за книгу? Дочитать «Анну Каренину»? Нет, одна мысль об этом была мне противна.
Я сидел с пустой головой над огромным пустым столом, и внезапно передо мной возникла истина. Сама истина – голая, абсолютная. Я в самом деле стал другим человеком. Я изменился. В чем же состоит перемена? В том, что я познал себя? По крайней мере, такого, каким меня видят другие со стороны? Нет, вряд ли! Это действительно новое явление, но я его еще не прочувствовал. С большой силой я почувствовал другое – свою работу. Ту внутреннюю лихорадку, то душевное ликование, которое владело мной, когда я один за другим набрасывал эскизы. Когда я выволакивал их из угасшей памяти, оскудевшего воображения. И ли прямо из души, если можно так сказать. Но если душа в самом деле существует, ей вряд ли нужна память.
Хорошо, надо заняться делом, но каким? Работать на самого себя я не могу, – у меня нет соответствующих запросов. А никто другой и не подумает возложить заказ. Работа, которую мне поручили в родном селе, была случайной, – там не знали, что я утратил память. Да, надо подумать, надо к чему-то прийти…
Я включил аппарат, мой моторчик заработал совсем бесшумно…
Часов в одиннадцать зазвонил телефон. Лидия вышла за какими-то своими покупками. Нам звонили очень редко – реже, чем в морг. Пришлось вставать и идти к телефону. Я поднял трубку – приятный, чуть ли не ласковый мужской голос.
– Старикан, это ты?
– Я, Форчик…
– Как ты меня узнал?
– Да никак. Просто само сорвалось с языка. Кто ты, в сущности, такой?
– Я – Христофор. Это имя ничего тебе не говорит?
– Говорит, конечно. Первый заместитель генерального директора «Интерстроя». И мой личный друг.
– Совершенно верно. Старикан, может, я к тебе заеду? Я на машине, через пять минут буду у тебя.
. – Приезжай, конечно.
Он действительно появился через пять минут. Позвонил, я ему открыл. Молодой человек, пухлое, красивое лицо, как мне показалось – немного самодовольное. Безукоризненно одет, с неброской, ненавязчивой элегантностью. Вид у него чуть легкомысленный и чуть небрежный, даже насмешливо-снисходительный. Ничуть он не походил на моего раба и ласкателя, как отрекомендовала его Лидия. А уж на архитектора и вовсе не был похож. Он вообще не был похож ни на одного современного человека; все современные люди казались мне подавленными или безликими. У этого же было высокое мнение о себе и еще что-то, какое-то собственное достоинство, что сквозило в каждом движении, в каждом жесте. Только проговорив с ним полчаса, я понял, что ему не чуждо ни хорошее воспитание, ни та естественная почтительность, с которой человек должен вести себя со своим шефом. Но он действительно оказался болтуном, слова так и лились из него с непринужденной легкостью, так что я вскоре даже стал завидовать ему.
Мы сели в холле у низкого столика. Я тут же предложил:
– Хочешь выпить?
– А Лидия дома?
– Нет, но скоро вернется.
– Вот и хорошо, когда вернется, тогда и угостит. Мне неудобно, чтобы ты меня обслуживал.
Я не стал настаивать. Он сидел на диване, а сидеть на мягком диване совсем не просто. Но поза его была совершенно естественной и все же почтительной, будто он находился на международной конференции вместе с высоким начальством.
– Ты какими языками владеешь? – внезапно спросил я.
– Свободно говорю по-английски, по-французски, по-итальянски.
Я нарочно начал с этого нелепого вопроса. И он, кажется, понял, почему.
– А по-немецки?
– Понимаю, но говорить избегаю. Этот язык тяжеловат для моего речевого аппарата.
Рот у него действительно был изящный, почти женский.
– А где ты учил языки?
– Дома, в детстве. Я из старинной зажиточной семьи. Мой дед был министром, отец деканом юридического факультета при бывшем режиме… Все они говорили на двух – трех языках…
– Вот это да! – воскликнул я с притворной наивностью. – Как же ты добрался до своего высокого поста?
– Благодаря тебе, – спокойно ответил он.
– Я настолько силен?
– Силен – не то слово. С тобой просто стараются не спорить. Предпочитают выполнять твои желания, хотя это и не всем нравится.
– Ты хочешь сказать, что я скандалист?
– Зачем скандалист, тебе это не нужно… Не может быть скандалистом человек, который уважает себя. Ты просто сгибаешь их своей железной логикой, причем делаешь это несколько особым образом. Ты вообще не слушаешь, что тебе говорят, кто бы перед тобой ни был, вплоть до министра, просто разматываешь свой клубок, пока они совсем не ошалеют.
Мне нравилась его манера выражаться.
– И давно ты мой заместитель?
– Лет десять… В сущности, я не являюсь твоим первым заместителем. Тебе не нужны заместители… Но скажи мне, старикан, ты в самом деле ничего не помнишь?
– Ничего, – ответил я. – Ничегошеньки. Он призадумался.
– В самом деле нехорошо. Но не так уж и плохо. Я бы отдал царство за то, чтобы забыть все глупости, которые наговорил за свою жизнь… В пьяном состоянии, конечно. Что еще остается человеку в жизни, кроме как говорить глупости. Такое проклятье наложил на него бог, когда выгнал из рая…
– И по каким вопросам я с тобой советовался?
– Да, пожалуй, по всем… В первую очередь тебе нужен мой вкус. Я не стал бы этого говорить, но сейчас у меня просто нет другого выхода. Ты должен знать истину. Точнее, все истины.
– Означает ли это, что у меня нет собственного вкуса?
– Нет, конечно, ни в коем случае. У тебя есть вкус. И он, наверное, лучше, чем у меня. Но он у тебя собственный, индивидуальный. Ты творец, ты должен доверять своему вкусу, иначе ты не мог бы создать ничего своего. Иначе ты, как я, растворился бы в чужих вкусах и мнениях. И потерял бы свое лицо… До сих пор все ясно?
Тогда мне вовсе не было ясно. Что такое вкус? И чем он отличается от таланта или знания?
– Ничего, давай дальше.
Он озадаченно смотрел на меня.
– Старикан, тебе, кажется, вовсе не ясно. Слушай, существует такая профессия – дегустатор. Это человек, пробующий на вкус продукты – разные продукты. Не помнишь?
– Да, это слово мне известно.
– Я приведу тебе пример. Есть дегустаторы по винам. Но хороший дегустатор совсем не значит хороший выпивоха. Дегустаторы не пьют, не курят, едят только простые блюда… Они должны беречь чувство вкуса, чтобы не испортить его. Иметь вкус – это, может быть, значит не иметь собственного вкуса. Иначе ты одобрял бы только то, что нравится тебе. А люди на свете разные, как есть разные сословия, классы, общества…
Кажется, я начал что-то понимать. Наверное, вкус – это особый вид восприятия; если так, должны существовать люди, одаренные способностью различать разные вкусы и вкусовые качества, – почему бы и нет.
– А чем занят твой вкус? – шутливо спросил я. – Ты пробуешь вместо меня вина и сигареты?
– Я пробую вместо тебя все блюда, которыми тебя угощают. Все проекты, то есть… Зачем тебе портить свой вкус, когда можно портить мой, – и он засмеялся.
– А что, с этой способностью рождаются? Или она с неба падает?
– С неба ничего не падает! И за жизнь одного поколения эту черту не воспитаешь. Я унаследовал ее от своих дедов и прадедов. Они не жили во дворцах, но достаточно побродили по свету и повидали… Так что даже пролетариат не может обойтись без дегустаторов, иначе никто не станет покупать его товары… Теперь ты понял?
– Да, вполне, – кивнул я. – И, кроме того, понял, что был хорошим руководителем… Раз попал на такого квалифицированного дегустатора…
– В этом можешь не сомневаться! – шутливо отозвался Христофор. – Я недавно был в Риме и купил только два предмета личного пользования: пару обуви и галстук. Обувь я купил сразу же, потому что брал для себя, а я свой вкус хорошо знаю… Но галстуков перебрал чуть не две сотни, пока не нашел, что требовалось. И не бог весть как дорого дал: тридцать долларов. Но как посмотришь, скажешь, что он стоит сотню. Потому что я покупал его для тебя, старикан, а у тебя ужасно придирчивый вкус. У тебя нет ни одной случайной вещи.
– Ага, теперь все ясно! Вот чем ты держишься!
– А чем же еще?
– И как я с тобой расплачиваюсь?
– Ты прикрываешь меня своей спиной. Старикан, должен тебе сказать, что и вкус не дается раз и навсегда.
Его нужно развивать, совершенствовать, поддерживать в форме. Я привез два с лишним десятка альбомов, потому так и задержался в Риме. Купил все, что нам нужно, за счет управления, разумеется… Вкус – штука дорогая, его невозможно поддерживать из личных средств.
– А если нам укажут на дверь? И тебе, и мне? Вряд ли в управлении станут держать инвалида. Хоть я и пострадал на своем посту…
Шутливое выражение мгновенно соскочило с его лица.
– Давай не будем говорить об этом сегодня. Но ты поправишься, старикан. Когда я был в Риме, то поспрашивал… Наука в наши дни располагает очень сильными средствами…
– Ты про электрошок?
– Откуда ты знаешь?
– Должен знать. Памяти у меня нет, но голова на плечах осталась.
– Да-да, вижу… Но не будем сегодня говорить об этом.
– А о чем?
– Да о чем хочешь. Я к твоим услугам.
– Хорошо, Форчик, раз ты так любезен… Я задам тебе весьма деликатный вопрос. Если не хочешь – не отвечай, но я рассчитываю на тебя.
Его пухлое лицо сразу вытянулось. Серьезное лицо, интеллигентное, я бы даже сказал, озабоченное. Налет самодовольства исчез без следа.
– Хорошо, я тебя слушаю.
– Тогда скажи мне, какими были наши отношения с Лидией до несчастного случая?
Лицо его совсем померкло.
– Старикан, это непорядочно. Расспрашивать о собственной жене!
– Знаю, что непорядочно, но у меня нет другого выхода. Я должен как-то восстановить свою жизнь. Разве это нормально – жизнь, разрубленная пополам?
– Да-да, понимаю. Но что я могу сказать? Что можно сказать о браке, который насчитывает два десятка лет?
– И все-таки?
– Нормальный брак. Давно вошедший в колею.
– Но между нами что-то произошло!
– Почему ты так думаешь?
– Я ничего не думаю. Но мне так кажется… Она все время как будто испугана. В каком-то тревожном ожидании. Словно мы обвиты коконом некой тайны…
Он молчал. Он даже опустил голову, чтобы я не мог видеть его лица. Когда он наконец выпрямился, в его взгляде была решительность.
– Слушай, я обязан тебе сказать…Даже рискуя быть некорректным… Потому что если я не отвечу, эти мысли будут гноиться в тебе, как корень больного зуба. Начнется абсцесс, отравление всего организма… Все-таки я – самый близкий тебе человек в этом городе. Кроме твоей жены, разумеется. Нет, старикан, я не шучу. Жена, то есть супруга, какой бы она ни была, – обязательно часть твоей души. А Лидию никоим образом не назовешь непорядочной. Она не из тех женщин, которые бездумно пожирают своих мужей. Как питон глотает домашнего попугая, а потом смотрит на тебя невинными глазами, будто ничего и не было… Может быть, все идет от ее чрезмерной впечатлительности… Но она человек, слава богу, человек, человек…
Его тон слегка испугал меня. Что это с ним? Почему он повторяет одни и те же слова, как испорченный проигрыватель? Он умолк. Я тоже молчал, зная, что нужно ждать, пока он сам не заговорит. Иначе все может рухнуть.
– И вот что произошло, – продолжал он с чуть слышным вздохом. – Год назад вы оба дали друг другу слово не пить. Ни капли больше. На первый взгляд, ничего особенного, но это не так. Она не умеет пить. Быстро напивается, устраивает безобразия… Вообще в мире нет ничего отвратительнее пьяной женщины. Отвратительнее и страшнее. Как будто в душе ее рождаются некие бесы, о существовании которых она сама не подозревает. Лидии действительно нельзя пить. Ни капли…
– А мне?
– Ты – другое дело. Ты никогда не станешь алкоголиком. Ты сильный духом, тебя ничто не сломит…
– Тогда почему я отказался? Ради нее или ради себя?
– Ради нее, конечно! Ты не заботишься о своей репутации. И чувствуешь себя так, как и должна чувствовать себя свободная личность. Или, по крайней мере, независимая…Ты даже своим постом не дорожишь, ты был готов оставить его в любой момент. Знаешь, иногда мне казалось, что ты только из-за меня еще сидишь в этом кресле, которое высасывает и силы, и время… Когда у человека золотые руки, ему никто не страшен, никто! У тебя есть душевная свобода, которая позволяет не считаться с мнением окружающих… Ну, пусть выпьешь лишнего, поскандалишь, что из этого?
Я смутно ощущал, что Христофор пытается увести разговор в сторону.
– И что стало с нашим обещанием? – перебил его я.
– Вы были ему верны почти целый год. Пока я не уехал в Тунис. А сейчас, когда вернулся, в управлении мне сказали, что Лидия опять пьет… Ты-то знаешь о вашем обещании друг другу? Или не знаешь?
– Нет, конечно.
– Вот тебе и разгадка… Она боится, как бы ты не узнал. Наверное, не хочет опять попасть за неумолимые железные решетки… Но она боится не только тебя, она боится и за тебя. Лидия не хочет тебя потерять. Здравого смысла у женщин действительно немного, но зато у них куда более здравые инстинкты. Может быть, в душе она уже давно примирилась с тем, что идет по пути саморазрушения. Но она никогда не примирится с тем, что может тебя потерять, никогда, никогда…
Он наконец умолк. Я почувствовал огромное облегчение. И необъяснимый страх, который тут же стал разрастаться, обволакивая рассудок.
– Я и не предполагал, что все так серьезно, – пробормотал я.
– Очень серьезно. Не хочу пугать тебя попусту. Или попусту успокаивать. У тебя есть и власть, и сила заставить ее снова покориться тебе. Только не торопись. Ни в коем случае.
– Почему?
– Как – почему? Да очень просто… Она тут же поймет, что это я тебе рассказал. Потому что, кроме вас двоих, я один знаю, что произошло… Она расценит это как посягательство, как насилие… Ни одна женщина не мирится с насилием, как бы отчаянно и безвыходно ни было ее положение. В этом отношении женщины – как кошки, или собаки, или слоны… Злопамятны, как слоны… И начинают делать все наоборот, наперекор всему, и попадают в первую же ловушку. Насколько я понял, сейчас она пьет мало. Держится мило и любезно, как говорят коллеги. Если будет нужно, ты просто протянешь ей руку. Вытащишь, если она начнет тонуть. Тогда Лидия будет видеть в тебе спасителя, а не насильника над ее волей и честью.
– Обнаруживаешь глубокое знание предмета! – заметил я. – По опыту знаешь?
– Да, конечно. Старикан, я– человек пресыщенный. Обессиленный избытком вкуса и культуры. Чересчур утонченный и чуть ли не до отвращения сытый всем, чему имя – женщина. И все-таки я их понимаю и сочувствую им, в этом вся беда. Сочувствие – или очень плохой, или очень опасный советчик.
Он говорил все тише, я уже почти не слышал его голоса. Но зато ясно услышал, как повернулся ключ в замке входной двери.
– Лидия идет, – спокойно сказал я.
В первую минуту он дрогнул. Потом выпрямился, лицо его внезапно преобразилось. И стало точно таким, каким я увидел его в дверях – шутливым и ласковым. Я мог бы поклясться, что в глубине его глаз даже вспыхнула усмешка. Господи, неужели он такой лицемер? Или так умеет владеть собой? Рассуждать было некогда. Дверь открылась, и в холл вошла Лидия. Она слегка улыбалась, в руках у нее была хозяйственная сумка. И тут я стал свидетелем еще одного преображения. Буквально за секунды. Она увидела Христофора, и в глазах ее вспыхнул тот самый страх, который так поразил меня при первой нашей встрече в больнице. Она-то не умела скрывать свои чувства. Лидия так и стояла в дверях, держа сумку, не двигаясь с места и не сводя глаз с нас обоих. Ах как ясно было видно, что ей хочется понять, о чем мы тут без нее говорили. И какую каверзу подстроили за ее спиной. Но наши лица, наши улыбки, видимо, успокоили ее.
– Верить ли мне своим глазам? – сказала Лидия совершенно неестественным голосом. – Оба – у пустого стола!
– Мони предлагал мне выпить, – весело ответил Христофор, – но я боялся, что он принесет что-нибудь не то.
– А что ты предпочитаешь?
– Да то же, что и всегда, – водку с томатным соком. У тебя есть томатный сок?
– Топько для тебя его и держу! А тебе, Мони?
– И мне гоже…
Лидия вышла. Я хорошо слышал, как хлопнула кухонная дверь. И позволил себе последнее за этот день издевательство:
– Форчик, а что в моем кабинете была какая-нибудь кровать?
– Была кушетка, – ответил он. – А что, ее уже нет?
– Нет!
– Вот видишь, радоваться надо! Это значит, что она всеми силами стремится вернуть тебя. И всеми средствами.
Вскоре Лидия принесла два стакана. Всего два стакана, до краев полных томатного сока, такого свежего и яркого, что у меня запершило в горле. Христофор осторожно отпил.
– Что ты наливаешь сначала, – спросил он, – сок или водку?
– Сначала сок, – ответила Лидия.
– А надо наоборот. Тогда легче соблюдать пропорцию: одно к двум.
– Долить тебе водки?
– Нет, не нужно. Никогда не следует спорить с удачей, не то приучишь ее идти тебе наперекор.
Эта неожиданная смесь оказалась довольно вкусной. Мы, не торопясь выпили свои стаканы. Лидия все время сидела с нами, очень любезно разговаривала, но в ней чувствовалась некая внутренняя напряженность. Наконец Христофор ушел. Лидия несколько раз взглядывала на меня озадаченно и испытующе, но я благоразумно молчал. Наконец она не выдержала:
– Какое впечатление произвел на тебя Христофор?
– Очень хорошее, – сдержанно ответил я. – Интеллигентный парень, верный друг…
– Не будь слишком уверен в этом! – резко отозвалась она.
– Что ты хочешь сказать?
– Честных людей на свете нет. Каждый защищает свои интересы.
– Пусть даже так! Значит, наши интересы совпадают.
– А если не совпадают? – взорвалась она. – Представь себе, что не совпадают!
– Не могу представить.
– Это потому, что у тебя нет воображения. Если тебя, не дай бог уволят, увидим, таким ли верным другом он останется!
Она была права, мне действительно не хватало воображения. Но я и не хотел его иметь – такое.
– Хватит тебе тявкать против него! – сказал я. – По-моему, он защищает больше твои интересы, чем мои.
Она только что рот не разинула. Но быстро взяла себя в руки, повернулась и вышла. Я сказал лишнее; Лидия сразу поняла, что мы говорили о ней. И что Христофор был вынужден защищать ее от каких-то моих нападок. Будь у меня воображение, я не сделал бы такой элементарной ошибки. Но его у меня действительно не было. Понадобилось много дней, чтобы природа вернула мне это безмерное богатство. И тогда я понял, что именно его мне не доставало, чтобы превратиться в полноценного человека. А не памяти.
* * *
Не стану скрывать, встреча с Христофором произвела на меня необыкновенное впечатление – гораздо сильнее всех предыдущих встреч. Куда более сильное, чем встреча с Лидией или с Мартой. Более сильное, чем мои внезапные видения, – крошечные окошки в пропавшее во мраке прошлое. Я мог сравнить его только с тем таинственным сном, который приснился мне в Брестнике. Или с невероятным взрывом ярости в придорожной забегаловке. Я не мог дать себе отчета, почему это так. Из самого разговора я не узнал ничего решающего или бесповоротного. К тем же выводам я мог бы прийти и сам. Пожалуй, решающее было в самом человеке. Лидия совершенно верно поняла или почувствовала, что Христофор – нечто вроде моего «альтер эго». Какими бы разными мы ни были, мы где-то, в чем-то смыкались, как смыкаются на горизонте небо и море. Морю все известно о небе, которое стоит над ним в вышине, хотя небо и воображает, что оно непостижимо. Море отражает в себе любую минуту и любую вечность неба. Я был уверен, что Христофор знает все мои пути-дороги. Он не только отразил их в себе, как море; он их продумал и понял. Я смутно ощущал, что умом, силой мышления он ничуть не уступает мне. А может быть, и превосходит меня.Я был глубоко убежден, что Христофор позвонит сегодня, завтра, в крайнем случае послезавтра. Но прошла неделя, а от него не было ни слуху, ни духу. Я начал впадать в тихое уныние, некое отчаяние – не от людей, а от своей нелепой судьбы.
Чтобы рассеяться, я начал делать длинные прогулки. Нет, не по городу; бензиновая вонь душила меня. Не верю, чтобы в прошлом существовании у меня было такое чувствительное обоняние. Я чуял запахи даже там, где они вообще вряд ли могли быть. Особенно меня озадачивали запахи, стоявшие в моей собственной машине. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то роскошном вертепе.
В сущности, идти было недалеко. Я выходил на улицу Полянова, к самому Дому архитектора, потом сворачивал на Русский бульвар. Вонь на Орловом мосту была невыносима, и я с трудом дожидался, пока светофор даст зеленый свет. И тут же бросался в парк, как в оазис избавления. Чем глубже я в него погружался, тем легче становился мой шаг, свободнее – дыхание. Я знал, что этим обязан деревьям, и потому останавливался и рассматривал их. В парке было так много незнакомых деревьев, что я чувствовал себя пришельцем из иного мира. Одно из них цвело именно сейчас, в разгар лета. Не куст, а настоящее дерево, – гладкий ствол, крупные листья, цветы как белые маки. Не зная, как оно называется, я сам придумал ему имя: запоздалая любовь. Может быть, это было несправедливо по отношению к любви; ни одна любовь не бывает запоздалой, и та, что не торопится, всегда самая сильная, даже если не дает плодов. Ничего, пройдет несколько месяцев, и я увижу, что родит мое дерево.
Обычно я выходил из дома в восемь и возвращался к одиннадцати с успокоенной душой. Торопиться было некуда. Даже если у человека есть в жизни цель, не следует спешить к ней, иначе она потеряет смысл. Путь к цели гораздо богаче самой цели. Истинно счастливый человек никогда ее не достигает, – или он растворяется в цели, или она – в нем. Ребенок, который мечтает об игрушке, всегда богаче ребенка, у которого эта игрушка есть. Не то человек из Язона превратился бы в Тантала.
Я возвращался домой той же дорогой, что и приходил в парк. Никогда не смотрел по сторонам, ни на людей, ни на витрины. И был удивлен, когда меня окликнули:
– Бате Мони!
Черт бы побрал эту девчонку с ее провинциальными замашками! Я ни с кем не желал никаких родственных отношений, мне вполне хватало самого себя. Я оглянулся. Мина стояла на террасе кафе и с улыбкой смотрела на меня.
– Заходи, я тебя приглашаю, – снова позвала она. Я медленно поднялся на террасу. При виде моей хмурой физиономии ее улыбка живо укоротилась на несколько миллиметров.
– Слушай, мартышка, не смей называть меня «бате»! – заявил я. – Меня это раздражает!
Она приняла мой выпад спокойно, будто ждала его.
– Я никогда раньше не называла тебя так.
– А теперь зачем зовешь?
– Просто не была уверена, что ты меня узнаешь.
– Я что, слабоумный? Прошлого я не помню. Но настоящее помню, как слон.
Я почувствовал, как она вздрогнула. И, доводя атаку до конца, резко добавил:
– Думаешь, тебе удалось обмануть меня? Ведь это ты сидела возле меня в больнице!