Вежинов Павел. Весы

   – Что там рассказывать, была твоей любовницей одно лето. Ты сбежал вместе с ней в самый Ахтополь, не стыдясь ни меня, ни ее троих детей. А старшему было лет десять.
   – Серьезно? Сколько же ей было лет?
   – Около тридцати. Что ты хочешь от чешки, они же не думают, когда рожают.
   – Но она говорила по-болгарски.
   – Да, она родилась и выросла в Болгарии… и очень рано вышла замуж за чеха… то ли артиста, то ли писателя… Ты по ней прямо с ума сходил. Но как бы там ни было, отделался ты легко: она вернулась к мужу.
   И Лидия нервно опрокинула рюмку, которая и так была совершенно пуста.
   – Лидия, это не все, – сказал я.
   – Конечно, не все! – отозвалась она раздраженно. – Потом Зденка вернулась в Прагу и развелась с мужем. А ведь, в сущности, была очень неплохая девчонка, добрая и простодушная, хотя и до нелепости красивая. Конечно, интеллекта у нее не хватало, вот и осталась на бобах. Ей ты тоже сломал жизнь, как… – она посмотрела на меня своими мертвыми глазами и резко сказала, – раз ты такой наглый, закажи мне еще вермута!
   Не говоря ни слова, она выпила еще две рюмки. Я тоже молчал, – нам больше нечего было сказать друг другу. В обратный путь мы отправились еще засветло. Кажется, она немного успокоилась, но продолжала молчать. Я чувствовал, что сейчас она ненавидит меня куда яростнее, чем любила когда-то. Да какого дьявола? Что это за непонятная стихия у людей? Почему им надо обязательно обрушить на одного человека всю свою любовь? А потом – и всю ненависть? Все люди на свете похожи Друг на друга, зачем внушать себе, что один из них – какой-то особенный и неповторимый, и на него одного обращать все ураганы своих чувств. Ведь настоящий ураган качает не одно дерево, а весь лес…
   За весь вечер Лидия так и не сказала ни слова. Мы молча поужинали, потом она ушла в холл и включила телевизор. Я услышал какую-то отвратительную эстрадную песню и был уверен, что ее исполнители под стать песне, если не хуже. Мне ничего не оставалось делать, как убраться к себе в кабинет. Теперь-то и я знаю, как это страшно, когда двое под одной крышей молчат. Куда страшнее, чем если бы они осыпали друг друга упреками. Это, конечно, еще не ад, но одно из самых пустынных и безнадежных его преддверий. Но тогда я не чувствовал этого так, как почувствовал бы в нормальном состоянии. Я просто не сознавал за собой вины. Как я могу отвечать за что-либо, чего не делал? Если поступка нет в памяти, это все равно, что его вообще не было! Вот как я думал. Я уверен, каждый меня поймет. И никто, конечно, меня не оправдает. А как мне оправдать Лидию? Я очень хорошо понимал, что она находится под влиянием чувств. Но ведь не может и в чувстве не быть хоть какой-то доли рассудка. А в рассудке – какой-то логики. Так я тогда думал и был совершенно прав, теперь я это знаю. Напрасно люди пытаются оправдать свои безумные поступки взрывом чувства-гнева или ярости, например; на самом деле в этих поступках выражается их настоящая суть.
   На другое утро она подала завтрак и куда-то исчезла. Нет, дома ее не было: я слышал, как вызывающе резко хлопнула входная дверь. Что будешь делать в одиночестве, – и я достал из книжного шкафа «Анну Каренину». Я не мог сделать более неудачного выбора для того состояния, в котором находился. Я читал около часа и забросил книгу в полном отвращении. Пустота и бессмыслица. Неужели действительно люди так неподвластны самим себе? И если так, в каком же страшном мире мне суждено жить! Как понимать таких людей и как с ними справляться? Придется стать таким же, как они, другого выхода нет. Мне вдруг захотелось увидеть доктора Топалова.
   – Вы хорошо выглядите, – сказал он. – Куда лучше, чем в прошлый раз, конечно.
   Еще и конечно! Интересно, откуда он это взял – догадался по блеску в глазах, что ли? Или по тому, как виновато я пожал ему руку? Он явно обрадовался, увидев меня, и даже встал, чтобы поздороваться. Но поскольку я молчал, он заговорил первым:
   – И все-таки что-то произошло, правильно?
   – Да, есть кое-что, – ответил я.
   И подробно рассказал ему обо всем. В том числе и о нашем разговоре с Лидией. Он слушал, не перебив ни разу, и потом сказал:
   – А теперь я попрошу вас вспомнить как можно точнее. В то время, когда вы видели все это как живую действительность, было ли в вас какое-либо чувство? Чувство к женщине например. Все-таки она была вашей, простите, любовницей; тут трудно остаться равнодушным.
   – Я был совершенно равнодушен! Вернее, бесчувствен!
   Он откинулся на спинку стула, явно шокированный моим решительным ответом. Потом тихонько пробормотал:
   – Любопытно… Очень любопытно…
   – Что именно? – сдержанно поинтересовался я.
   – Да ведь здесь – ключ к весьма важной научной проблеме. Существует ли память чувств? Любой нормальный человек скажет вам: конечно, существует, а как же! Каждый помнит свою первую любовь. Или ужас, пережитый во время бомбардировки… Но наука склонна отвечать на этот вопрос отрицательно. Она считает, что эмоция – совсем непосредственное явление, которое возбуждается и угасает. А то, что мы принимаем за эмоциональное воспоминание, по существу, – заблуждение. Наша память, или наше воображение, восстанавливает факты или обстоятельства, в которых возникла эмоция, и она появляется снова. Конечно, уже слабее и бледнее, чем в действительности.
   – Это неверная теория! – решительно заявил я. Он с любопытством взглянул на меня.
   – Почему вы так считаете?
   – Я ничего не считаю. Просто чувствую.
   – Но чувство – еще не разум!
   – Откуда вы знаете?
   – Так утверждает наука.
   – Простите, вы что, принимаете меня за кретина? – раздраженно спросил я. – Какое же доказательство – ваша наука? Сегодня у нее одно, завтра – другое.
   Топалов чуть заметно усмехнулся.
   – Ну хорошо, чем же вы объясняете эту свою бесчувственность? В данном конкретном случае? Во время вашего… видения?
   – Да своим состоянием! Просто где-то порвана эмоциональная связь. Как в телевизоре, например: изображение есть, а звука нет, или наоборот.
   – Вы мне все больше нравитесь! – искренне заявил он.
   Но я не обратил на это внимания, и он продолжал:
   – Вы мне действительно нравитесь! У вас начинают возрождаться те самые чувства, о которых мы говорим. С каждым днем все заметнее. Интересно, что с особой силой они проявляются тогда, когда вам противоречат. По-видимому, вы были очень самоуверенным и самолюбивым человеком.
   Он не заметил, какое сильное впечатление произвели на меня его последние слова. Но я постарался не выдать себя.
   – Хорошо, давайте дальше, – сказал я. – Наука утверждает, что чувство всегда непосредственно. Допустим. Откуда же оно берется?
   – Во всяком случае, не в коре головного мозга, где сосредоточена высшая сознательная деятельность. А откуда-то из глубин подкорки. Из тех пластов, которые так мало изменились за последние десятки, даже сотни миллионов лет, – скажем, с эпохи рептилий.
   Должен признаться, это была неприятная неожиданность.
   – А кто видел мозг динозавра?
   – Существуют данные…
   – Хорошо, не будем спорить. Отрицается ли всякая связь между корой и глубокой подкоркой?
   – Нет, никоим образом. В этом-то и драма человеческого сознания. Оно все еще подвержено нашествиям из подкорки. В нем хозяйничают чувства динозавров.
   – Не понимаю, – заметил я. – Какие чувства? Ведь памяти чувств не существует?
   Мой доктор явно не был готов к такому простому возражению. Поразмыслив, он пояснил:
   – Речь идет о нагонах… Особенно об инстинктах… Я тогда не знал, что поймал его врасплох. Я не мог оспаривать вещи, смысла которых не понимал. А насколько в них разбирается наука, мне не было известно.
   – Хорошо, оставим так называемые атавистические чувства, – заявил я. – Не буду называть их человеческими, потому что я не уверен, что они присущи только человеку. По-моему, гораздо чаще чувство вызывает воспоминание, а не наоборот. И наука, как всегда, путает причину со следствием.
   – А вам откуда известно все это?
   – Вы хотите знать? Я не могу забыть, какие чувства охватили меня, когда я впервые открыл глаза.
   Этот разговор ни к чему не привел. Не мог привести. Сейчас я понимаю, что проблема не так проста, как мне казалось в тот день в кабинете доктора Топалова. И я вообще не стал бы его приводить, если бы вслед за этим не произошло столько важных для меня событий. Вряд ли я сумел бы объяснить их самому себе, если бы у меня уже не было готового ответа на этот вопрос.
   Когда я вернулся домой, Лидия хлопотала на кухне. При моем появлении она вздрогнула и робко посмотрела на меня. Робко, а не испуганно, как часто бывало в последнее время. Она тихонько спросила:
   – Мони, ты простишь меня? Я просто была не в себе. Так всегда бывает, стоит мне выпить. Я больше не буду пить, обещаю тебе! – горячо заключила она.
   Я подошел и погладил ее по волосам – это вышло совсем просто и естественно. Я действительно любил ее в эту минуту, могу поклясться перед совестью.
   – Все это глупости, милая. Не думай об этом, забудь, как будто ничего не было. Ты же знаешь, я не хотел тебя обидеть.
   – Знаю, знаю, – лихорадочно заговорила она, – я все знаю…
   – Не знаешь, – вздохнул я. – Никто этого не может знать, кроме меня. Я должен бороться за себя. Так что собери мне, пожалуйста, чемодан. Поеду в деревню на несколько дней.
   – В деревню? – вздрогнула она. – Зачем?
   – Там впервые родилась моя память… Мне кажется, именно там она может ко мне вернуться…
   – Не сейчас. Прошу тебя. Давай потом, только не сейчас.
   – Почему? Нет, я правда не понимаю.
   – Я боюсь…
   Она вдруг разрыдалась огромными тяжелыми слезами. Лицо ее тут же стало мокрым, будто я плеснул в него водой.
   – Но почему? Объясни мне все-таки!
   – Не знаю! Не могу… Ты такой страшный, когда решишь что-нибудь…Тебя ничем не разубедишь, ты идешь напролом, как танк. И можешь все раздавить на своем пути. Послушай меня хоть раз в жизни! Прошу тебя, очень тебя прошу! – и она заплакала еще сильнее, даже спрятала от меня свое лицо.
   В душе моей внезапно вспыхнула досада. Конечно, я был не прав, но досада не уходила. Что мне стоило исполнить ее просьбу? Чуть раньше я уеду или чуть позже, – какая разница?
   – Ну, хорошо, – сказал я. – Хорошо, отложим поездку на несколько дней. Но я все равно должен туда съездить.
   Я встал и отошел к окну. Горлинка все так же сидела в гнезде – спокойная и неизменная, как сама вечность. Неизменная? Мне и во сне бы не приснилось то, что я увидел в следующую минуту. К гнезду подлетела вторая птица и, не теряя времени, вытеснила из гнезда ту, что сидела на яйцах. Господи, значит, они все время сменяют друг друга. Она и он! Но разве их разберешь, они так похожи! Я повернулся и сказал:
   – Лидия, а нельзя ли мне поехать хотя бы в Банкя? Начать с конца пути, а не с его начала…
   – Господи, ты неисправим, – вздохнула она и вдруг крикнула:
   – Уезжай, куда хочешь! Раз решил – уезжай!
   На следующий день я действительно поехал в Банкя. Раскаявшаяся жена буквально вытолкала меня из дома. Зато теперь я знаю, как перелетные птицы находят родные места. Они просто летят, вот и все. Как и они, я тронулся в путь, ни о чем не думая, не делая ни малейшей попытки припомнить дорогу. Я знал, что безошибочно найду нужное место. Так и получилось. Только в центре поселка я слегка заколебался, потом свернул на самую левую развилку. Метров через сто мостовая кончилась, но это ничуть меня не смутило. Вскоре я въехал в молодой сосновый лес, спокойный и глухой. Ни человека, ни птицы, ни дуновения ветерка, будто я ехал по заколдованной или мертвой зоне. Но она, к счастью, скоро кончилась. Только здесь начинался настоящий лес – широкий, живой, солнечный. И вдруг, метрах в тридцати от дороги, я увидел здание.
   Я до сих пор не видел проекта, он хранился в управлении. Но даже такое, нагое и незавершенное, оно создавало впечатление легкости и изящества. Я тут же понял, что это – мое здание, и ничье больше. Снова прошу простить мне эти слова и не считать их нескромностью. В те дни я не понимал подлинного смысла слова «мое». Для меня оно не означало права собственности, а указывало на происхождение; я все еще смотрел на свои вещи со стороны, как чужой. Я вышел из машины. По двору расхаживал низенький человек в синем комбинезоне и таких огромных резиновых сапогах, будто кладовщик выдавал ему спецодежду, не глядя. Его лицо ничего мне не говорило. Наверное, он был глуховат, потому что заметил меня только тогда, когда я подошел чуть ли не вплотную. Он вдруг так уставился на меня, что из рук у него выпала на землю лейка. Вид у него был такой, будто он встретился с привидением.
   – Господин архитектор, – пробормотал он.
   – Я самый. А ты кто?
   – Я сторож, бай Димо… Неужто не узнал? Пока я подыскивал ответ, он продолжал:
   – Да я же был тут, когда ты в прошлый раз приезжал… И упал вон с того балкона…
   И он показал на балкон второго этажа. В сущности, балкона еще не было, а были две несущие металлические балки. Но дверную раму уже поставили.
   – Бай Димо, как тебе объяснить… Когда человек падает на голову, всякое бывает, – усмехнулся я. – У меня с памятью неладно, потому я и не узнал тебя.
   – Знаю, слыхал кое-что… Но, правду сказать, выглядишь ты хорошо. Куда лучше, чем в тот день, чтоб ему…
   – Ладно, бай Димо, давай начнем сначала. Расскажи мне все по порядку до последней мелочи.
   Он почесал затылок и терпеливо начал:
   – Так вот… приехал ты почти в это же время… То всегда на своей машине приезжал, а тут прикатил на такси… Чего-то пробормотал и пошел в дом. А я носил воду вон к тем деревцам, дотуда шланг не достает. Это березки, господин архитектор, ты мне велел поливать их почаще, пока не примутся… Ну и вот. Березки – они неженки, как зайчата. А когда дерево примется, оно и в рост идет хорошо…Да, совсем не так понял этот мой старый приятель.
   – А потом?
   – А что – потом! Вспомнил, что ты тут, поглядел и вижу – стоишь на этом самом балконе. Долго ты там стоял, может, с четверть часа, а может, и больше. И все на лес глядишь, а сам не шелохнешься. Я даже удивился: на что там смотреть, в этом лесу! Там даже грибов нет, одни дождевики, да и те гнилье. Ладно, думаю, мало ли что, может, человеку подумать надо. Потом спохватился, смотрю – нету тебя. Прошло еще с полчаса, я стал тревожиться. Иду к дому и вижу – лежишь под самым балконом и не шевелишься. Знал бы ты, как я испугался, господин архитектор. Я и на войне был, и шрапнель мне из кишок доставали без наркоза, но как в тот раз испугался, такого не бывало. Подбегаю к тебе, щупаю – живой! Я знал, что ты живой, я такого в жизни навидался, что все знаю. И давай за помощью. На твое и на мое счастье, бурильщики ехали мимо. Помощь пришла быстро, я даже глазам не поверил, до того они быстро прикатили…
   Вот и все, что рассказал мне старик. То есть, почти ничего. Я медленно подошел к зданию, медленно поднялся на второй этаж, и встал на том же месте, откуда чуть было не шагнул в вечность. Никаких видимых дефектов не было – ни кривого кирпича, ни гнилой доски. Конечно, здесь могли что-нибудь заделать или переделать, пока я лежал в больнице. Я посмотрел на лес, расстилавшийся перед глазами. Молодой, сильный лес, вырос на хорошей почве. И больше ничего. Только теперь я посмотрел вниз. И там ничего, разрытый и замусоренный участок, который, казалось, никогда не оправится от своих ран. Высота была не ахти какая. Если с этой высоты прыгнуть, например, что получится? Да ничего не получится, поломаешь себе ноги, и только. Я спустился вниз и подошел к сторожу.
   – Бай Димо, сколько народу работало в тот день на объекте?
   – Четверо ребят.
   – Ты видел, когда они ушли? Своими глазами видел?
   – Видел, господин архитектор. Они все вместе ушли. Веселые такие, хотели выпить на станции, пока будут ждать поезда.
   – А собака сюда не забегала?
   Старик даже вытаращился от удивления.
   – А как же, забегала! В тот самый вечер, как ты упал с балкона. Большая собака, красивая. Я такой красивой собаки не видывал, господин архитектор…
   – Такая… в больших черных пятнах?
   – Она самая! Видел бы ты, как она мчалась по дороге, как стрела! И прямо к дому, будто по адресу нашла.
   Потом побежала на лестницу и давай лаять… Обежала весь дом, остановилась точно тут, где ты упал. Да как заскулит, будто плачет. Я так и подумал, что это твоя собака. Тут я ее и оставил, а когда утром встал, ее уже не было. А что, домой не вернулась?
   – Нет, пропала.
   – Как не пропасть, такая красивая собака… Да ведь болгарин, он такой, господин архитектор, как увидит что хорошее – тут же и приберет к рукам, чтобы случайно не пропало.
   Я не понял, шутит он или говорит серьезно. У меня не было никакого чувства юмора в те дни. Как у природы, у которой вовсе нет чувства юмора и она этого ничуть не стесняется. Иначе она не приделала бы жирафу такую шею, а ослу – такие уши, а слону – такой нос, если это вообще нос. Но насчет Пинки сторож, конечно, прав. Наверное, он сидит на цепи и скулит у какой-нибудь дачки. Настоящий далматинец не может просто исчезнуть, это не дворняжка.
   – Слушай, бай Димо, ты бы поискал его тут по ближним дворам, – вздохнул я. – И вообще везде, где мо гут держать собаку на привязи. Найдешь – сотни не пожалею.
   – У-у-у, сотню за собаку! – возмутился сторож. – А поискать поищу. Если живая – найдется. Сотня твоя мне не нужна, я за тебя и так готов в огонь и в воду.
   Когда я вернулся домой, Лидия ждала меня, желтая от страха. И как маленькая бросилась мне на шею.
   – Ты себе не представляешь, как мне было страшно! – всхлипнула она. – Не знаю, почему, но я была уверена, что с тобой что-нибудь случится. Ты веришь в предчувствия?
   – Пока я ни во что не верю. Кроме как в Пинки, конечно.
   – Ты и раньше так говорил, – огорченно сказала Лидия. – Для тебя Пинки был и богом, и всем на свете…
   В честь нашего примирения она приготовила тушеную телятину. То ли от чистого воздуха, то ли от пережитых волнений, но поел я с аппетитом. И впервые с тех пор, как вышел из больницы, выпил вина. Больше из любопытства, чем от настоящей приподнятости духа. Ничего особенного я не почувствовал, только голова слегка закружилась… Нет, не совсем так… Я снова позволил моей жене превратиться в огромную влажную гусеницу.

Вторая часть

   К концу недели я собрался в Брестник – мою родную деревню. В сущности, я не знал, куда еду, но ехал в хорошем настроении. Лидия проводила меня хорошей улыбкой, мотор работал безупречно, погода стояла чудесная. Мне уже стало надоедать это небо, день за днем такое безукоризненно ясное, без единого облачка; только к вечеру над Люлином повисали маленькие лиловые кадильницы, да и те появлялись только затем, чтобы оттенить закат. Я уже мечтал о настоящих тучах, о дожде, о плывущих по воде пузырях, которых еще не видел в своей новой жизни. Мне хотелось речки, пчелиных ульев, ласок диких голубей; все это я цепко держал в душе, – нет, не образы, а теплое человеческое чувство.
   Я рассчитал свое время так, чтобы приехать в Брестник к шести часам, о чем заранее предупредил сестру телеграммой. Но дорога увлекала меня, тянула за собой, и на выезде из Ловеча я понял, что буду в Брестнике на час раньше. Надо было остановиться где-нибудь, но я все не находил подходящего места. Дорога была совершенно новая, асфальтированная, вдоль нее еще даже не высадили деревьев, которые мне были так нужны. Но зеленые лужайки по обеим ее сторонам были чудесные, – такие свежие и чистые, будто небо специально поливало их каждое утро. Холмистая равнина мягкими уступами поднималась к горам, все еще далеким и смутно очерченным. И ни души кругом – ни человека, ни зверя, ни птицы; даже воробьи попрятались в тень реденьких рощиц. Только иногда попадется полоска картофельного поля, и опять никого и ничего.
   Наконец я остановил машину у совсем нового бетонного мостика, который отбрасывал короткую тень, спустился к воде, присел у маленькой заводи. Крошечные серебристые рыбки, мельче писчего пера, в панике бросились в разные стороны, заметив приближение огромного и горбатого животного. Потом они снова доверчиво собрались в стайку и на всякий случай выставили головки в мою сторону. Я с наслаждением растянулся на теплой траве. И очень скоро уснул. На этот раз мне снился смешной сон, из тех снов, которые доктор Топалов не признает сновидениями. Мне снилось, будто я сижу на коленях у какой-то женщины, а ее лица не вижу. Она старается натянуть на мои босые ноги штанишки с длинными штанинами, а я отчаянно брыкаюсь, лягаюсь и не даю совершить над собой такое святотатство. Развеселившись, я проснулся и снова сел в нагретую машину. Равнина была все так же пуста, и для чего по этому безлюдью протянули шоссе, просто непонятно.
   Брестник лежит в самом устье тесного ущелья, которое в этом месте глубоко врезается в каменистую стену Балкан. После жаркой солнечной равнины я вдруг очутился в густой прохладной тени. Реки я еще не видел, но мне казалось, что я чувствую ее свежее дыхание. И хотя я приехал гораздо раньше, чем собирался, Марта уже ждала меня на маленькой главной площади. Я узнал ее сразу. Высокая коститая женщина, в том возрасте, о котором принято говорить «средних лет». Но было заметно, что она года на два – на три моложе меня. Хорошая осанка, интеллигентное лицо с грубоватыми, как у меня, чертами. Она улыбалась мне смущенно. Не знаю, почему, но, увидев ее, я сильно взволновался, сильнее, чем когда-либо до сих пор. Мне даже захотелось обнять ее, и я бы, наверное, это сделал, но не заметил у нее такого желания. Только подойдя вплотную, я увидел, что взгляд у нее бесконечно ласковый.
   – Ну, добро пожаловать! – сказала она. – Глупыш несчастный!
   Она говорила так, будто это я был младшим в семье. Но в словах ее не было жалости, скорее, шутливая ирония. Лицо ее еще больше разнежилось, однако до объятия дело все же не дошло.
   – У тебя есть вещи?
   – Чемоданчик.
   – Ладно, бери его и пошли.
   – А машина?
   – Машина останется здесь. Моя тоже здесь стоит – вон та, зеленая, – и она указала мне на видавший виды «москвич».
   Я достал чемоданчик и старательно запер машину. Она, кажется, угадала причину моего беспокойства.
   – Не бойся, у нас еще ничего ни у кого не украли… В деревне одни старики и старухи. И десятка два детей, слава богу, из тех, чьи матери живут в городе и ходят по парикмахерским и косметическим салонам!
   У моей сестры, бедняжки, был такой вид, будто она сроду не была в парикмахерской. Она бесцеремонно выдернула у меня чемоданчик и мы пошли через площадь. Напротив почти отвесно поднимался высокий горный склон. Его край висел над долиной вроде козырька, и в этот еще не поздний час казалось, что площадь утопает в прозрачной, как хрусталь, синеватой тени. И какая площадь! Может быть, такой площади нет нигде в мире. Но не будем спешить, мы еще не раз пройдем по ней.
   Тут же за площадью начиналась наша улица. И улицы такой я нигде больше не видел – узкой и страшно крутой. Не улица, а желоб, по которому стекают весенние потоки. Теперь я понял, почему надо было оставить машину на площади. Потом улица стала шире, так что можно было увидеть дома в полный рост. Я невольно загляделся – так они мне понравились.
   – Дома у нас очень красивые, – заметила сестра. – Пол-Арбанаси строено нашими мастерами. Видишь, какие все разные? Во всей деревне не найдешь двух одинаковых домов.
   Но они были не такие разные, как ей казалось; у всех у них был некий общий облик и общий стиль. Узкие оконца в верхних этажах. Сильно выдающиеся вперед стрехи. Мощные стены оград, массивные деревянные ворота. Но почему все дома смотрят во дворы? Почему прячут свои лица?
   Скоро крутой подъем кончился, дорога становилась все ровнее, и мы очутились на небольшой, врытой в каменистую почву площади. Здесь стояло всего домов пять, чуть поновее тех, которые я видел на спуске. Сестра остановилась. Я знал, почему она это сделала. И словно впервые почувствовал удары сердца – так страшно оно билось.
   – Помнишь, который из них – наш?
   – Не помню! – сказал я.
   – Вон тот! За шелковицей!
   Я остановился, затаив дыхание. Что-то ломалось во мне, в моей несчастной голове; мне казалось, что в любую минуту память вернется ко мне, да еще с треском, как с треском распахивались под напором ветра эти деревянные ворота… И может быть, так и случилось бы, но тут Марта заговорила.
   – И не удивляйся, что не помнишь! – заявила она.
   Ты знаешь, сколько лет ты у нас не был? Больше пятнадцати!
   – Пятнадцать лет? – воскликнул я, пораженный. – Ты хочешь сказать, что я пятнадцать лет не видел матери?
   – Да нет же, мы наезжали к тебе. В последний раз это было три года назад. Тогда мы прожили у тебя неделю. Ты водил маму по разным специалистам, у нее больное сердце, имей это в виду. Все-таки лекарства помогли, сейчас ей лучше, гораздо лучше… Откровенно говоря, боюсь оставлять ее одну, это опасно…
   – С этого и надо было начинать, – перебил я.
   – Не так это просто – начать, – недовольно отозвалась она. – Для того я тебе все это говорю! И еще скажу: она не знает, что с тобой случилось. Что ты лежал в больнице и так далее. Сама она ничего не заметит. Но ты смотри! Гляди, не проговорись, все равно, о чем!
   – Да, понимаю…
   – Понимаешь!… Ничего ты не понимаешь! – заявила она. – Зверь ты, вот ты кто! Постарайся хоть раз вести себя как сын! Приласкай ее, поцелуй у нее руку. Она такая беззащитная божья коровка, такая добрая, такая чистая… Что с тобой, чего ты пожелтел?