Страница:
— Погоди! Сто десять тысяч? Все, что у нас есть!
— Через полгода земля-то будет наша!
— Это еще неизвестно.
— Все известно. Ему нечем будет заплатить. Во всяком случае, никакого риска.
— Ты уверена?
— Ах, оставь! — с досадой воскликнула она. — Оставь! Сколько труда я положила, чтобы добиться этого.
Она почти что вырвала у него из рук кредитки, когда Альбер вынул их из бумажника и пересчитал.
— Дай сюда, — крикнула, она. — И не вылезай из дому.
Во дворе она подошла к Мишелю.
— Готово дело! — сообщила она.
— Быстро ты! Он, что, сразу согласился?
— На, считай, — сказала она, не отвечая на вопрос.
Обуан принялся пересчитывать при свете луны пачку кредиток, и Адель казалось, что он никогда не кончит.
— Да будет тебе, все правильно, — нетерпеливо сказала она.
— Погоди! Восемьдесят восемь… восемьдесят девять… девяносто.
— Давай закладную.
— Сто одна… сто две… сто три… сто десять… Правильно, — сказал он. — Вот расписка.
Мишель протянул бумагу, но все не отдавал ее.
— А мы о процентах-то позабыли, — сказал он.
— Ну, дашь сколько захочешь… Три процента подойдет тебе?
— Надо было бы указать…
— Да не нужно это. Лишнее. Деньги у тебя найдутся… да ведь и дали-то тебе по дружбе, ты же хорошо знаешь.
— А лучше было бы по-другому, — сказал он, отдав наконец закладную, не думая о том, какое значение могли иметь для Адель эти слова, в которые он, однако, и не вкладывал двойного смысла.
Адель сжала в кулаке закладную и, засунув ее в карман, сжала в руке так крепко, как будто у нее вот-вот отнимут бумагу, — ей все еще не верилось, что она действительно получила драгоценный документ.
— Спасибо, Адель, — сказал Обуан.
— Не за что, — ответила она.
Глава VI
— Через полгода земля-то будет наша!
— Это еще неизвестно.
— Все известно. Ему нечем будет заплатить. Во всяком случае, никакого риска.
— Ты уверена?
— Ах, оставь! — с досадой воскликнула она. — Оставь! Сколько труда я положила, чтобы добиться этого.
Она почти что вырвала у него из рук кредитки, когда Альбер вынул их из бумажника и пересчитал.
— Дай сюда, — крикнула, она. — И не вылезай из дому.
Во дворе она подошла к Мишелю.
— Готово дело! — сообщила она.
— Быстро ты! Он, что, сразу согласился?
— На, считай, — сказала она, не отвечая на вопрос.
Обуан принялся пересчитывать при свете луны пачку кредиток, и Адель казалось, что он никогда не кончит.
— Да будет тебе, все правильно, — нетерпеливо сказала она.
— Погоди! Восемьдесят восемь… восемьдесят девять… девяносто.
— Давай закладную.
— Сто одна… сто две… сто три… сто десять… Правильно, — сказал он. — Вот расписка.
Мишель протянул бумагу, но все не отдавал ее.
— А мы о процентах-то позабыли, — сказал он.
— Ну, дашь сколько захочешь… Три процента подойдет тебе?
— Надо было бы указать…
— Да не нужно это. Лишнее. Деньги у тебя найдутся… да ведь и дали-то тебе по дружбе, ты же хорошо знаешь.
— А лучше было бы по-другому, — сказал он, отдав наконец закладную, не думая о том, какое значение могли иметь для Адель эти слова, в которые он, однако, и не вкладывал двойного смысла.
Адель сжала в кулаке закладную и, засунув ее в карман, сжала в руке так крепко, как будто у нее вот-вот отнимут бумагу, — ей все еще не верилось, что она действительно получила драгоценный документ.
— Спасибо, Адель, — сказал Обуан.
— Не за что, — ответила она.
Глава VI
Крестьянское упорство — это не пустые слова. Оно сказывалось не только в стремлении достигнуть своей личной, узкой цели, как это было у Адель, Альбера, Альсида, — цели, к которой они шли неуклонно — не так, как Мишель Обуан, избалованный легкой жизнью и преуспеянием его семьи, или Люсьенна, у которой ее мнимый взлет произошел так быстро, что она не могла сохранить хладнокровие. Это упорство направлено было и на другую цель — можно сказать, «общую», объединявшую всех крестьян Франции, хотя они это и не сознавали и не сговаривались между собой, — цель, к которой они шли в силу традиции и мудрости, передававшейся от отцов к сыновьям, — они стремились восстановить разрушенное, а затем и преуспеть всему крестьянству в целом, — ведь война оказалась, как это ни парадоксально, не только разрушительной, но и прибыльной для деревни.
Во Франции нет единого крестьянина, а есть крестьяне; в Перше, в Боcе или в Бри широко развита культура зерновых, и крестьянин этих краев зачастую нисколько не походит на бретонца, который разводит лошадей, и на садоводов Воклюза, так же как и нет типического земледельца. Однако люди, которые в нашей стране живут землей, в любой отрасли сельского хозяйства отличаются неким единством в своем поведении, в своих реакциях на внешние воздействия, и эволюция их одинакова — в рамках определенных норм и эпохи. В тысяча девятьсот четырнадцатом году крестьянина любой местности Франции отличало смирение, а в тысяча девятьсот двадцатом году эта черта у него уже отсутствовала. Иногда он бывал недоволен своим положением, иногда богател, но он уже не был пассивным.
Замечательно, что этот класс (ведь речь здесь идет именно о классе), имущественные интересы которого так пострадали (нельзя обойти молчанием опустошенные войною области), больше всех проливший своей крови в сражениях (семьсот тысяч убитых, пятьсот тысяч инвалидов), потерявший лучших своих работников, потому что война отняла у него так много молодых и трудоспособных людей, сразу же взялся за работу и очень быстро, несмотря на кровопускания, которым его подвергли, сумел восстановить свое положение. Конечно, тут сыграли роль пособия, которые выплачивали семье мобилизованного, пока он был на фронте: это были деньги неожиданные, необычные, и зачастую их частично откладывали, — так плохо еще в деревнях знали, на что их можно истратить. Каким-то чудом в конце войны сельские хозяева выплатили ипотечный долг, — для этого понадобилось найти где-то денег, а найти их можно было только в обогащении. Разумеется, крестьяне стали лучше питаться, больше тратить, и вое же в тысяча девятьсот девятнадцатом году у них появились наличные средства, каких не знала деревня в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Бесспорно, они казались теперь богаче прежнего, но было ли это так в действительности, раз они внутренне изменились и у них разгорались аппетиты, появились новые цели? Однако материально они стали богаче, отчасти благодаря гибкости экономики, всяким льготам и развернувшемуся у крестьян духу предприимчивости; да, они стали богаче, но далеко не так, как это тогда утверждали. Они поднакопили денег, но эти сбережения им нужно было использовать на покупку нового инвентаря, которого требовали возникшие новые методы сельского хозяйства, на ремонт дома и служб, который из-за войны не делали долгие годы; крестьяне все откладывали эти необходимые расходы, но рано или поздно должны были их произвести. И все-таки они разбогатели — не зря же они бросились тогда покупать землю, а из-за этого цены на нее вскочили, да и найти продажной земли стало невозможно.
Вот еще одно доказательство того, что хоть все эволюционировало, а по сути дела ничего не изменилось. В конечном счете, несмотря на все потрясения, вызванные войной, эти перемены не принесли глубоких и коренных преобразований в организации земельной собственности и ее эксплуатации. Освобожденная от большой части своих долгов, крестьянская земельная собственность окрепла, все возрастало количество хозяйств, возделывавших не арендованную, а свою собственную землю. Некоторые бедные крестьянские семьи, при помощи пенсий, с большой щедростью назначавшихся при увольнении из армии, особенно во вспомогательных войсках, да денег, полученных за продажу скота, или сбережений из батрацких заработков (как это было у Альсида), покупали клочок земли и вскоре уже начинали метить выше и дальше. Случалось, что упорный труд всей семьи, где и дети, еще не достигшие десятилетнего возраста, уже брались за грабли на сенокосе, кормили скот или помогали взрослым набивать сеном сараи и сеновалы, да постоянная воздержанность, добровольные лишения и удача, спасавшая от болезней или посылавшая хороший урожай, позволили некоторым стать мелкими собственниками, а затем и зажиточными хозяевами. Но нигде это не давалось легко, сбережений не хватало, нужно было подстерегать удачу, и Адель, так же как Альбер, так же как Альсид, хорошо это знала.
История трех этих человек и тех, кто их окружал, отнюдь не является темной крестьянской драмой — она просто рисует душевное их состояние, упорство их, стремление к желанной цели, подогреваемое тем, что их надежда стала осуществимой. Игра велась свободно, она была жестокой, беспощадной. А когда Адель спрятала в черный бумажник брата между оставшимися еще кредитками расписку Мишеля Обуана, она вовсе не думала, что сделала что-то дурное. Она радовалась, что одержала законную победу, по сравнению с которой многие победы, одерживаемые в городах, — например, торжество одного дельца над другим, — можно назвать детской забавой.
Итак, Люсьенна и Мишель, опьяневшие или потерявшие разум любовники, чувствовали теперь неуверенность в будущем, тогда как Адель была спокойна, конечно, относительно. Зная, что будущее чревато превратностями и опасностями, она была уверена только в том, что ей необходимо любыми способами и средствами достигнуть определенной цели и пойти ради нее на риск не в силу непреложной истины: «Кто ничем не рискует, ничего не имеет», а просто потому, что это было единственным средством добиться желанной цели, как в свое время единственным средством для этого было не дать старику Гюставу, вступившему на путь безумств, дойти до конца этого пути.
И, зная, к чему она теперь идет, Адель не забывала и того, что вскоре должно было стать необходимым. Мужа она оставила в покое, ни во что его не посвящала, и он жил безмятежно, радуясь своей относительной свободе, сытной еде и купленному для него велосипеду; но для ее замыслов и даже для теперешних земельных приобретений необходимо было увеличить семью, а следовательно, подыскать Альберу жену, которая родит ему детей. Но подыскать Альберу жену было не так-то просто. Разумеется, самое лучшее сосватать дочку не каких-нибудь богатеев, но и не из нищей семьи, девушку здоровую, чтобы она стала надежной помощницей да пришлась бы ко двору, как хорошая племенная производительница и хорошая хозяйка, — у матери сил становилось все меньше, да и сердце у нее ни к чему не лежало после смерти Фирмена. Найти Альберу жену было задачей важной и нелегкой.
Ведь заняться этим пришлось одновременно с другими хлопотами: предстояло довести до конца дело с Обуаном, а оно было неразрывно связано с положением Альсида. Но первая одержанная победа, которую Адель поклялась себе довершить другими успехами, укрепляла у старшей сестры Альбера уверенность, что все пойдет хорошо. Пусть только сработает пружина, которую она завела ключиком, лежащим теперь в черном бумажнике. Сейчас, когда следовало выждать, предоставив событиям развиваться естественным путем, Адель чувствовала себя безоружной, но она могла оказывать некоторое влияние на Люсьенну и поэтому встречалась с нею чаще, чем прежде.
А Люсьенна, чем дальше, тем больше думала о возвращении Альсида. Оно должно было произойти через несколько недель после истечения срока закладной, которую Мишель Обуан выдал хозяевам «Края света». Адель знала, что делала, назначая эту дату для уплаты долга. Если даже не все еще будет кончено до этого времени, то все же дело зайдет так далеко, что повернуть вспять уже будет невозможно.
Мечта ее должна была осуществиться — все шло к развязке. Да и могло ли быть иначе? Ведь это было логично. Всем известно, что такое азартная игра: стоит человеку сунуть палец в ее шестерни — его втянет всего, если только он не поразительный мастак или просто шулер. Благодаря деньгам, которые Обуан занял у Женетов, он заплатил свой долг Буано, и это позволило ему продолжать сражения за зеленым столом — с самим Буано и с другими игроками из его компании; Адель не ошиблась, когда помогла ему залезть в трясину. Он попросил сто десять тысяч франков, а на самом деле должен был девяносто тысяч; двадцать тысяч он хотел оставить себе, чтобы играть на них и отыграться. Первое время он действительно понемногу выигрывал у своих противников, и можно думать, что они, не зная, как обстоят его дела, как близок он к разорению, из-за которого они лишатся источника своих карточных доходов, нарочно завлекали его этими выигрышами в крупную игру. Как бы то ни было, через несколько недель у него опять начались неудачи, и он проиграл ту сумму, которая, как он надеялся, могла его спасти. Он увеличил ставки, повел рискованную игру, и, так как не мог больше просить в долг у Женетов (он даже не заговаривал об этом ни с Адель, ни с Люсьенной, и Адель узнала о его проигрышах только от вовского нотариуса, попросив у него сведений о своем должнике), он заложил в банке часть своей земли, не зная, как и когда ему удастся уплатить по закладным.
Адель было выгодно, чтобы Обуан запутался, — это входило в ее планы. Она не собиралась мстить ему за то, что он бросил ее и сошелся с Люсьенной, — нет, она поставила крест на прошлом, и хотя не прочь была мимоходом унизить неверного любовника, стремилась только к одному: достигнуть поставленной цели. События развивались хорошо и даже слишком быстро, по ее мнению. По закладным Обуану надо было платить в банк еще не скоро, и Адель заставила нотариуса поклясться, что он раньше чем кого бы то ни было уведомит ее — заплатил ли Обуан или его землю пустят в продажу (она ссылалась на соседство и на то, что Женетам необходимо увеличить свои владения). Но ведь она не могла внести задаток и только обязалась прийти в нужный момент к нотариусу, чтобы заключить полюбовную сделку на покупку земли по той цене, которую он назначит. Однако для этой сделки ей нужно было держать наготове порядочные деньги, а между тем она еще их не собрала.
Несмотря на некоторые признаки процветания, дела шли не так хорошо, как во время войны, особенно в конце ее; таково было положение всего французского крестьянства — по указанным уже причинам. Когда происходили сражения и весь народ был под ружьем, сначала всем бросился в глаза упадок сельского хозяйства, что могло стать гибельным, затем, хотя в деревнях не было мужчин, крестьянству удалось еще до перемирия не только восстановить, но превзойти довоенный уровень продукции. После заключения мира положение, казалось, еще улучшилось. Сельское хозяйство, по виду тяжело раненное, не собиралось умирать, — все в этом убедились: «Земля тому плоды дает, кто щедро труд ей отдает», — но для этих плодов нужно иметь землю, да еще иметь орудия для ее обработки. И сельское хозяйство было обречено на принудительный технический прогресс. Теперь все чаяния стали возможны, но какой ценою? Невозвратно канул в прошлое довоенный период, который Стефан Цвейг так удачно назвал — «золотой век безопасности»; оружие, каким предстояло сражаться, было обоюдоострым мечом: им можно было и устранить конкурентов, и перерезать горло себе самому, и желанное равновесие сохранялось ценою сверхчеловеческих усилий и лишений (хотя иные, как, например, Обуан, воображали, что годы лишений кончились — только таким способом еще можно было держаться на поверхности и доплыть наконец до берега земли обетованной).
О Мишеле Обуане можно сказать, что с той минуты, как он перестал вести свое хозяйство с должной серьезностью (даже строгостью), он уже был человеком обреченным. Беспечная Люсьенна, воображая, что она играет на руку мужу, потихоньку вела своего любовника к гибели. И не только тем, что он тратился на нее, делал ей дорогие подарки, но тем, что ее близость поддерживала в нем определенные настроения. В ней не было ничего демонического, просто она стала орудием роковой неизбежности; натура слабая, мягкая, как воск, охотно принимавшая вое приношения любовника, Люсьенна, однако, была бы совсем другой, окажись она в твердых руках; живя под эгидой Альсида, она, если б это понадобилось, добровольно трудилась бы с утра до ночи, выматывала бы из себя все жилы. Как же так? Это была Люсьенна, вот и все.
Адель старалась встречаться с ней как можно чаще и с мрачной радостью узнавала, что Обуан становится все раздражительнее — следовательно, все больше тревожится. Он не откровенничал ни с кем, даже с Люсьенной, но она не могла не чувствовать, как изменилось его душевное состояние. Одно время она думала, что причиной перемен было приближавшееся возвращение Альсида, однако оно не беспокоило Обуана: он отнюдь не думал, что это положит конец его связи с Люсьенной. Мишель Обуан не был пьяницей, но во многом походил на алкоголиков: «Еще одну минутку блаженства, а там хоть трава не расти!» Такова была тогда психология многих людей, в особенности тех, кто в течение четырех лет подвергался опасности трагически кончить свою жизнь, ждал смерти, зарывшись в окопы, где у солдат ноги утопали в грязи, в животе было пусто, а над головами реял ужас; такими настроениями заражались и те, кто не испытал мучений фронтовиков, зато принадлежал к числу бесхарактерных сластолюбцев, как Мишель Обуан, и в расположении духа легко уподоблялся людям, которые во всем отчаялись, ничему больше не верят и плывут по волнам прямо к своей гибели, не имея ни желания, ни мужества бороться против теплого течения, полегоньку уносящего их.
— Я получила письмо от Альсида, — сообщила однажды Люсьенна, встретив Адель. — Его скоро демобилизуют — меньше чем через месяц…
Она это знала уже давно, но теперь это было написано черным по белому. Да, вскоре она увидит мужа.
— Ты сказала Мишелю?
— Нет еще. Не смею сказать. За последние дни он очень уж нервничает. Никогда такой не был.
Адель решила, что всему причиной срок уплаты долга (разговор шел в субботу, а на следующей неделе, в четверг, Обуан обязан был расплатиться с нею и с Альбером). И еще она подумала, что завтра воскресенье, праздничный день для Обуана, — он уж, конечно, и забыл, что хлеборобам земля отдыха не дает. Пока еще ничего не было известно: Мишель еще не сказал, что он не может расплатиться с ней, но ведь он хорошо запомнил ее слова, — в тот вечер, когда Адель дала ему деньги, она сказала: «На полгода. Подходит это тебе? Ну, да мы всегда сговоримся». Нет, не из-за этого долга он терзался, — он снова сидел на мели, а ему опять нужно было уплатить карточный долг, но вовский нотариус закапризничал, не согласился ссудить его деньгами без закладной, должным образом зарегистрированной в Земельном банке, и Мишелю нужно было сделать у кого-то новый заем, отнюдь не предназначенный для уплаты долга Женетам.
Воскресенье он, однако, провел недурно, Люсьенна пожелала поехать в Шатоден, где тоже составился кружок картежников и где они встретились с новыми приятелями. Обуан не проигрался, наоборот, — выиграл немного и пришел из-за этого в радужное настроение, даже подумал: «Жаль, что до четверга мы соберемся только один раз, — мне сегодня так стало везти, что я наверняка сорвал бы солидный куш. Я, конечно, ничего не дал бы Адель в счет долга, зато мог бы не закладывать опять землю». В понедельник он поехал в Вов, и Адель, узнав о новом его займе, затрепетала, так как подумала, что он, несомненно, предназначен для расчетов с нею.
Она, напротив, могла бы порадоваться. Это был последний заем (события развернулись быстро), — у нотариуса, мэтра Фруа, не было под рукой, как он сказал, клиентов, которые теперь согласились бы дать взаймы господину Обуану: ведь, кроме скота и сельскохозяйственных машин, хозяин «Белого бугра» уже не мог бы представить никакого обеспечения долга. Итак, Мишель в очень короткий срок ухитрился заложить всю свою землю! Возвращаясь из Бова в новеньком автомобиле, который он купил два месяца тому назад и еще не заплатил за него по векселям, Обуан начал серьезно беспокоиться. На этот раз он выбрался из затруднительного положения, но какой ценой! Теперь он на краю пропасти. Надо что-то предпринять. Впервые он почувствовал ветер опасности, который мог стать ветром крушения. Но встретив на перекрестке дорог Адель, он сказал ей с полным доверием к ней:
— Надо нам увидеться в четверг.
— Да, — подтвердила она. — Где хочешь встретиться?
— Лучше, если ты ко мне придешь. После обеда. Тебе это удобно?
— Хорошо. Я принесу с собой расписку.
— Как хочешь.
Он уже готов был тут же признаться, что не может расплатиться, но ведь он так хорошо знал ее, как ему думалось. Сколько раз он держал ее в своих объятиях. В четверг он все уладит, и она даст ему отсрочку на полгода, ну, самое меньшее, на три месяца.
А она? Она в эту минуту думала, что Мишель Обуан достал у вовского нотариуса деньги, необходимые для расплаты с нею, и при этой мысли обливалась холодным потом. В среду она увиделась с Люсьенной; оказалось, что во вторник Обуан ездил с Люсьенной в Шартр.
— Мишель в хорошем настроении. Он вчера выиграл.
— Много? — встревоженно спросила Адель.
— Не знаю. Я была в кинематографе с другими дамами. Право, мне уже начинают надоедать эти вечера, тем более что засиживаемся на них допоздна! Но вчера, когда мы вернулись из кинематографа, игра уже кончилась. Исключительный случай: Буано на следующий день надо было рано встать, чтобы ехать в Париж. Все были очень веселы, толкали Мишеля под бок и называли счастливчиком, — больше-то они не решались говорить при мне. А когда мы возвращались домой в автомобиле, Мишель все напевал, насвистывал песенки…
И Адель подумала: «Провалилось дело!» Спала она обычно крепким сном, однако в эту ночь не смыкала глаз. На рассвете она пошла задать корма скотине, но там уже был Альбер: накануне вечером она говорила с ним, и он тоже не мог уснуть.
Весь день оба были угрюмы, не обменялись ни единым словом, работали, как лошади, чтобы забыться, не думать о том, что терзало их. За обедом почти ничего не ели. Когда Мари легла в постель, Адель сказала брату:
— Дай-ка расписку.
Он принес черный бумажник, достал оттуда расписку.
— Ну, вот видишь, — сказал он, — ничего не вышло!
— А ты откуда знаешь? — бросила она насмешливым тоном, который, однако, не обманул Альбера.
— Да чего уж там! — буркнул он, до того расстроенный, что и рассердиться не мог, и, вздохнув, отошел, не сказав ни одного слова упрека.
В «Белом бугре» Мишель уже ждал ее у ворот.
— Ишь каким ты франтом стал! — воскликнула Адель, окинув его взглядом.
Он не отозвался на шутку и, взяв ее под руку, повел к дому.
— Пройдем вот тут, — сказал он.
Работник, встретившийся им во дворе, поздоровался, не посмотрев в их сторону. Мишель провел Адель в большую комнату. Усадив ее, он спросил:
— Хочешь выпить чего-нибудь?
— Нет, — ответила она.
Он все же достал из шкафа бутылку коньяка с красивой этикеткой и налил себе рюмку.
— А ты нынче уж не пьешь настойки?
— Нет, теперь коньячком балуюсь.
Мишель Обуан уже и позабыл ту водку, которую гнали из падалиц яблок и груш, подбирая их у себя в саду; на вечеринках в Шартре и в других местах он познал вкус тонких вин и уже терпеть не мог сивушный запах самогонки. Он отпил из рюмки большой глоток.
— Принесла расписку? — спросил он наконец.
Адель неторопливо достала расписку из кармана. Она решила, обдумав этот ход дорогой, еще раз попытать счастья: не брать с него сейчас денег, дать ему время запутаться и попасть в безвыходное положение.
— Да, знаешь, — начала она. — Это ведь не так…
Он прервал ее.
К счастью, подумала она позднее, но сейчас ее прошиб холодный пот, как это было с ней вчера.
— Адель, милая моя, — сказал он, — уж не знаю как и благодарить тебя за услугу, за твою дружбу…
— Не стоит говорить об этом, я рада была…
— Ну вот пришел срок уплаты, который мы с тобой назначили. К сожалению…
«Да, к сожалению», — подумала Адель, все еще не догадываясь.
— К сожалению, — добавил он, — придется мне обратиться к тебе с просьбой…
— Пожалуйста, я все сделаю, что смогу, — заметила она.
— Ты можешь. Ты дала мне взаймы сто десять тысяч франков…
— Не я, а брат тебе дал, — поправила его Адель.
— Ну, пусть он. Я решил и нахожу, что вполне справедливо будет заплатить проценты на эти деньги, чтобы отблагодарить тебя за услугу. Ты говорила — три процента, я же хотел было прибавить и дать пять процентов, а теперь даже думаю, что этого мало, — надо шесть процентов, да и то я буду в выигрыше. Значит, мой долг тебе сто десять тысяч франков да еще проценты — три тысячи триста франков.
— Очень это хорошо с твоей стороны, — сказала она. — Наверное, Альбер будет доволен. А то ведь он прижимистый.
— Вполне естественно, чтобы он, чтобы вы с ним получили справедливое вознаграждение за ваши деньги. И, значит, сверх ста десяти тысяч я уплачу шесть тысяч шестьсот франков… Всю сумму долга я отдам тебе через шесть месяцев, если разрешишь. Ведь ты, конечно, не будешь возражать, позволишь мне еще подержать у себя эти деньги, до конца года, — из тех же процентов.
— Мишель, — сказала она, — мне очень неловко, но, думается, нам нельзя будет уважить твою просьбу.
— Но это необходимо, — оборвал он ее. — У меня и вопроса не возникало, получу ли я отсрочку, ты тогда успокоила меня, и я полагал…
— А-а, помню! — заметила она. — Но я это сказала до того, как взяла у Альбера деньги. Мне едва удалось вырвать их у него, и он взял с меня слово, что деньги даны на полгода, только на полгода.
— Ты мне этого не сказала, когда передавала деньги.
— Ты подписал — на полгода. Я и думала.
— В таких случаях не только думают, а говорят, — с горькой иронией сказал Обуан.
— Ты так спешил!
— Возможно. Но ведь я рассчитывал…
— Чего ж ты тянул до сих пор? Сказал бы раньше, ну за месяц, даже за две недели, — может, мы бы как-нибудь уладили дело, а теперь Альбер уже распорядился этими деньгами, они ему нужны: подвернулся случай купить землю — и как раз такую, какую ему хочется.
— Где это?
— Он мне не сказывал. Ты же знаешь, какой он скрытный.
— Но ведь вы друг без друга ничего не решаете. Ты сама говорила.
— Насчет полевых работ — это верно. Но уж во всем прочем он главный, ты же знаешь. Прежде покойный отец был хозяин, а теперь Альбер.
— Ну, словом, дело так обстоит, — сказал Обуан, — денег у меня нет, и я не могу заплатить.
— Досадно! — протянула Адель.
— Почему «досадно»?
— Да из-за Альбера. Рассердится он.
— Ну и что?
— Он мне крепко наказывал, чтоб я деньги принесла.
— А ты принесешь ему новую расписку.
— Его это не устраивает, я же тебе сказала.
— Пусть не покупает сейчас землю. Может подождать.
— Ну что ты! Земля-то ждать не будет.
— Но я же не могу сейчас отдать ему деньги…
— Да, да… — бормотала она, притворяясь озабоченной. — А только ты ведь знаешь Альбера. Уж если ему что втемяшится в голову!.. И сколько времени он ждал, все не находил подходящей земли, а сейчас нашел, так неужели он откажется?.. Разве только…
Во Франции нет единого крестьянина, а есть крестьяне; в Перше, в Боcе или в Бри широко развита культура зерновых, и крестьянин этих краев зачастую нисколько не походит на бретонца, который разводит лошадей, и на садоводов Воклюза, так же как и нет типического земледельца. Однако люди, которые в нашей стране живут землей, в любой отрасли сельского хозяйства отличаются неким единством в своем поведении, в своих реакциях на внешние воздействия, и эволюция их одинакова — в рамках определенных норм и эпохи. В тысяча девятьсот четырнадцатом году крестьянина любой местности Франции отличало смирение, а в тысяча девятьсот двадцатом году эта черта у него уже отсутствовала. Иногда он бывал недоволен своим положением, иногда богател, но он уже не был пассивным.
Замечательно, что этот класс (ведь речь здесь идет именно о классе), имущественные интересы которого так пострадали (нельзя обойти молчанием опустошенные войною области), больше всех проливший своей крови в сражениях (семьсот тысяч убитых, пятьсот тысяч инвалидов), потерявший лучших своих работников, потому что война отняла у него так много молодых и трудоспособных людей, сразу же взялся за работу и очень быстро, несмотря на кровопускания, которым его подвергли, сумел восстановить свое положение. Конечно, тут сыграли роль пособия, которые выплачивали семье мобилизованного, пока он был на фронте: это были деньги неожиданные, необычные, и зачастую их частично откладывали, — так плохо еще в деревнях знали, на что их можно истратить. Каким-то чудом в конце войны сельские хозяева выплатили ипотечный долг, — для этого понадобилось найти где-то денег, а найти их можно было только в обогащении. Разумеется, крестьяне стали лучше питаться, больше тратить, и вое же в тысяча девятьсот девятнадцатом году у них появились наличные средства, каких не знала деревня в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Бесспорно, они казались теперь богаче прежнего, но было ли это так в действительности, раз они внутренне изменились и у них разгорались аппетиты, появились новые цели? Однако материально они стали богаче, отчасти благодаря гибкости экономики, всяким льготам и развернувшемуся у крестьян духу предприимчивости; да, они стали богаче, но далеко не так, как это тогда утверждали. Они поднакопили денег, но эти сбережения им нужно было использовать на покупку нового инвентаря, которого требовали возникшие новые методы сельского хозяйства, на ремонт дома и служб, который из-за войны не делали долгие годы; крестьяне все откладывали эти необходимые расходы, но рано или поздно должны были их произвести. И все-таки они разбогатели — не зря же они бросились тогда покупать землю, а из-за этого цены на нее вскочили, да и найти продажной земли стало невозможно.
Вот еще одно доказательство того, что хоть все эволюционировало, а по сути дела ничего не изменилось. В конечном счете, несмотря на все потрясения, вызванные войной, эти перемены не принесли глубоких и коренных преобразований в организации земельной собственности и ее эксплуатации. Освобожденная от большой части своих долгов, крестьянская земельная собственность окрепла, все возрастало количество хозяйств, возделывавших не арендованную, а свою собственную землю. Некоторые бедные крестьянские семьи, при помощи пенсий, с большой щедростью назначавшихся при увольнении из армии, особенно во вспомогательных войсках, да денег, полученных за продажу скота, или сбережений из батрацких заработков (как это было у Альсида), покупали клочок земли и вскоре уже начинали метить выше и дальше. Случалось, что упорный труд всей семьи, где и дети, еще не достигшие десятилетнего возраста, уже брались за грабли на сенокосе, кормили скот или помогали взрослым набивать сеном сараи и сеновалы, да постоянная воздержанность, добровольные лишения и удача, спасавшая от болезней или посылавшая хороший урожай, позволили некоторым стать мелкими собственниками, а затем и зажиточными хозяевами. Но нигде это не давалось легко, сбережений не хватало, нужно было подстерегать удачу, и Адель, так же как Альбер, так же как Альсид, хорошо это знала.
История трех этих человек и тех, кто их окружал, отнюдь не является темной крестьянской драмой — она просто рисует душевное их состояние, упорство их, стремление к желанной цели, подогреваемое тем, что их надежда стала осуществимой. Игра велась свободно, она была жестокой, беспощадной. А когда Адель спрятала в черный бумажник брата между оставшимися еще кредитками расписку Мишеля Обуана, она вовсе не думала, что сделала что-то дурное. Она радовалась, что одержала законную победу, по сравнению с которой многие победы, одерживаемые в городах, — например, торжество одного дельца над другим, — можно назвать детской забавой.
Итак, Люсьенна и Мишель, опьяневшие или потерявшие разум любовники, чувствовали теперь неуверенность в будущем, тогда как Адель была спокойна, конечно, относительно. Зная, что будущее чревато превратностями и опасностями, она была уверена только в том, что ей необходимо любыми способами и средствами достигнуть определенной цели и пойти ради нее на риск не в силу непреложной истины: «Кто ничем не рискует, ничего не имеет», а просто потому, что это было единственным средством добиться желанной цели, как в свое время единственным средством для этого было не дать старику Гюставу, вступившему на путь безумств, дойти до конца этого пути.
И, зная, к чему она теперь идет, Адель не забывала и того, что вскоре должно было стать необходимым. Мужа она оставила в покое, ни во что его не посвящала, и он жил безмятежно, радуясь своей относительной свободе, сытной еде и купленному для него велосипеду; но для ее замыслов и даже для теперешних земельных приобретений необходимо было увеличить семью, а следовательно, подыскать Альберу жену, которая родит ему детей. Но подыскать Альберу жену было не так-то просто. Разумеется, самое лучшее сосватать дочку не каких-нибудь богатеев, но и не из нищей семьи, девушку здоровую, чтобы она стала надежной помощницей да пришлась бы ко двору, как хорошая племенная производительница и хорошая хозяйка, — у матери сил становилось все меньше, да и сердце у нее ни к чему не лежало после смерти Фирмена. Найти Альберу жену было задачей важной и нелегкой.
Ведь заняться этим пришлось одновременно с другими хлопотами: предстояло довести до конца дело с Обуаном, а оно было неразрывно связано с положением Альсида. Но первая одержанная победа, которую Адель поклялась себе довершить другими успехами, укрепляла у старшей сестры Альбера уверенность, что все пойдет хорошо. Пусть только сработает пружина, которую она завела ключиком, лежащим теперь в черном бумажнике. Сейчас, когда следовало выждать, предоставив событиям развиваться естественным путем, Адель чувствовала себя безоружной, но она могла оказывать некоторое влияние на Люсьенну и поэтому встречалась с нею чаще, чем прежде.
А Люсьенна, чем дальше, тем больше думала о возвращении Альсида. Оно должно было произойти через несколько недель после истечения срока закладной, которую Мишель Обуан выдал хозяевам «Края света». Адель знала, что делала, назначая эту дату для уплаты долга. Если даже не все еще будет кончено до этого времени, то все же дело зайдет так далеко, что повернуть вспять уже будет невозможно.
Мечта ее должна была осуществиться — все шло к развязке. Да и могло ли быть иначе? Ведь это было логично. Всем известно, что такое азартная игра: стоит человеку сунуть палец в ее шестерни — его втянет всего, если только он не поразительный мастак или просто шулер. Благодаря деньгам, которые Обуан занял у Женетов, он заплатил свой долг Буано, и это позволило ему продолжать сражения за зеленым столом — с самим Буано и с другими игроками из его компании; Адель не ошиблась, когда помогла ему залезть в трясину. Он попросил сто десять тысяч франков, а на самом деле должен был девяносто тысяч; двадцать тысяч он хотел оставить себе, чтобы играть на них и отыграться. Первое время он действительно понемногу выигрывал у своих противников, и можно думать, что они, не зная, как обстоят его дела, как близок он к разорению, из-за которого они лишатся источника своих карточных доходов, нарочно завлекали его этими выигрышами в крупную игру. Как бы то ни было, через несколько недель у него опять начались неудачи, и он проиграл ту сумму, которая, как он надеялся, могла его спасти. Он увеличил ставки, повел рискованную игру, и, так как не мог больше просить в долг у Женетов (он даже не заговаривал об этом ни с Адель, ни с Люсьенной, и Адель узнала о его проигрышах только от вовского нотариуса, попросив у него сведений о своем должнике), он заложил в банке часть своей земли, не зная, как и когда ему удастся уплатить по закладным.
Адель было выгодно, чтобы Обуан запутался, — это входило в ее планы. Она не собиралась мстить ему за то, что он бросил ее и сошелся с Люсьенной, — нет, она поставила крест на прошлом, и хотя не прочь была мимоходом унизить неверного любовника, стремилась только к одному: достигнуть поставленной цели. События развивались хорошо и даже слишком быстро, по ее мнению. По закладным Обуану надо было платить в банк еще не скоро, и Адель заставила нотариуса поклясться, что он раньше чем кого бы то ни было уведомит ее — заплатил ли Обуан или его землю пустят в продажу (она ссылалась на соседство и на то, что Женетам необходимо увеличить свои владения). Но ведь она не могла внести задаток и только обязалась прийти в нужный момент к нотариусу, чтобы заключить полюбовную сделку на покупку земли по той цене, которую он назначит. Однако для этой сделки ей нужно было держать наготове порядочные деньги, а между тем она еще их не собрала.
Несмотря на некоторые признаки процветания, дела шли не так хорошо, как во время войны, особенно в конце ее; таково было положение всего французского крестьянства — по указанным уже причинам. Когда происходили сражения и весь народ был под ружьем, сначала всем бросился в глаза упадок сельского хозяйства, что могло стать гибельным, затем, хотя в деревнях не было мужчин, крестьянству удалось еще до перемирия не только восстановить, но превзойти довоенный уровень продукции. После заключения мира положение, казалось, еще улучшилось. Сельское хозяйство, по виду тяжело раненное, не собиралось умирать, — все в этом убедились: «Земля тому плоды дает, кто щедро труд ей отдает», — но для этих плодов нужно иметь землю, да еще иметь орудия для ее обработки. И сельское хозяйство было обречено на принудительный технический прогресс. Теперь все чаяния стали возможны, но какой ценою? Невозвратно канул в прошлое довоенный период, который Стефан Цвейг так удачно назвал — «золотой век безопасности»; оружие, каким предстояло сражаться, было обоюдоострым мечом: им можно было и устранить конкурентов, и перерезать горло себе самому, и желанное равновесие сохранялось ценою сверхчеловеческих усилий и лишений (хотя иные, как, например, Обуан, воображали, что годы лишений кончились — только таким способом еще можно было держаться на поверхности и доплыть наконец до берега земли обетованной).
О Мишеле Обуане можно сказать, что с той минуты, как он перестал вести свое хозяйство с должной серьезностью (даже строгостью), он уже был человеком обреченным. Беспечная Люсьенна, воображая, что она играет на руку мужу, потихоньку вела своего любовника к гибели. И не только тем, что он тратился на нее, делал ей дорогие подарки, но тем, что ее близость поддерживала в нем определенные настроения. В ней не было ничего демонического, просто она стала орудием роковой неизбежности; натура слабая, мягкая, как воск, охотно принимавшая вое приношения любовника, Люсьенна, однако, была бы совсем другой, окажись она в твердых руках; живя под эгидой Альсида, она, если б это понадобилось, добровольно трудилась бы с утра до ночи, выматывала бы из себя все жилы. Как же так? Это была Люсьенна, вот и все.
Адель старалась встречаться с ней как можно чаще и с мрачной радостью узнавала, что Обуан становится все раздражительнее — следовательно, все больше тревожится. Он не откровенничал ни с кем, даже с Люсьенной, но она не могла не чувствовать, как изменилось его душевное состояние. Одно время она думала, что причиной перемен было приближавшееся возвращение Альсида, однако оно не беспокоило Обуана: он отнюдь не думал, что это положит конец его связи с Люсьенной. Мишель Обуан не был пьяницей, но во многом походил на алкоголиков: «Еще одну минутку блаженства, а там хоть трава не расти!» Такова была тогда психология многих людей, в особенности тех, кто в течение четырех лет подвергался опасности трагически кончить свою жизнь, ждал смерти, зарывшись в окопы, где у солдат ноги утопали в грязи, в животе было пусто, а над головами реял ужас; такими настроениями заражались и те, кто не испытал мучений фронтовиков, зато принадлежал к числу бесхарактерных сластолюбцев, как Мишель Обуан, и в расположении духа легко уподоблялся людям, которые во всем отчаялись, ничему больше не верят и плывут по волнам прямо к своей гибели, не имея ни желания, ни мужества бороться против теплого течения, полегоньку уносящего их.
— Я получила письмо от Альсида, — сообщила однажды Люсьенна, встретив Адель. — Его скоро демобилизуют — меньше чем через месяц…
Она это знала уже давно, но теперь это было написано черным по белому. Да, вскоре она увидит мужа.
— Ты сказала Мишелю?
— Нет еще. Не смею сказать. За последние дни он очень уж нервничает. Никогда такой не был.
Адель решила, что всему причиной срок уплаты долга (разговор шел в субботу, а на следующей неделе, в четверг, Обуан обязан был расплатиться с нею и с Альбером). И еще она подумала, что завтра воскресенье, праздничный день для Обуана, — он уж, конечно, и забыл, что хлеборобам земля отдыха не дает. Пока еще ничего не было известно: Мишель еще не сказал, что он не может расплатиться с ней, но ведь он хорошо запомнил ее слова, — в тот вечер, когда Адель дала ему деньги, она сказала: «На полгода. Подходит это тебе? Ну, да мы всегда сговоримся». Нет, не из-за этого долга он терзался, — он снова сидел на мели, а ему опять нужно было уплатить карточный долг, но вовский нотариус закапризничал, не согласился ссудить его деньгами без закладной, должным образом зарегистрированной в Земельном банке, и Мишелю нужно было сделать у кого-то новый заем, отнюдь не предназначенный для уплаты долга Женетам.
Воскресенье он, однако, провел недурно, Люсьенна пожелала поехать в Шатоден, где тоже составился кружок картежников и где они встретились с новыми приятелями. Обуан не проигрался, наоборот, — выиграл немного и пришел из-за этого в радужное настроение, даже подумал: «Жаль, что до четверга мы соберемся только один раз, — мне сегодня так стало везти, что я наверняка сорвал бы солидный куш. Я, конечно, ничего не дал бы Адель в счет долга, зато мог бы не закладывать опять землю». В понедельник он поехал в Вов, и Адель, узнав о новом его займе, затрепетала, так как подумала, что он, несомненно, предназначен для расчетов с нею.
Она, напротив, могла бы порадоваться. Это был последний заем (события развернулись быстро), — у нотариуса, мэтра Фруа, не было под рукой, как он сказал, клиентов, которые теперь согласились бы дать взаймы господину Обуану: ведь, кроме скота и сельскохозяйственных машин, хозяин «Белого бугра» уже не мог бы представить никакого обеспечения долга. Итак, Мишель в очень короткий срок ухитрился заложить всю свою землю! Возвращаясь из Бова в новеньком автомобиле, который он купил два месяца тому назад и еще не заплатил за него по векселям, Обуан начал серьезно беспокоиться. На этот раз он выбрался из затруднительного положения, но какой ценой! Теперь он на краю пропасти. Надо что-то предпринять. Впервые он почувствовал ветер опасности, который мог стать ветром крушения. Но встретив на перекрестке дорог Адель, он сказал ей с полным доверием к ней:
— Надо нам увидеться в четверг.
— Да, — подтвердила она. — Где хочешь встретиться?
— Лучше, если ты ко мне придешь. После обеда. Тебе это удобно?
— Хорошо. Я принесу с собой расписку.
— Как хочешь.
Он уже готов был тут же признаться, что не может расплатиться, но ведь он так хорошо знал ее, как ему думалось. Сколько раз он держал ее в своих объятиях. В четверг он все уладит, и она даст ему отсрочку на полгода, ну, самое меньшее, на три месяца.
А она? Она в эту минуту думала, что Мишель Обуан достал у вовского нотариуса деньги, необходимые для расплаты с нею, и при этой мысли обливалась холодным потом. В среду она увиделась с Люсьенной; оказалось, что во вторник Обуан ездил с Люсьенной в Шартр.
— Мишель в хорошем настроении. Он вчера выиграл.
— Много? — встревоженно спросила Адель.
— Не знаю. Я была в кинематографе с другими дамами. Право, мне уже начинают надоедать эти вечера, тем более что засиживаемся на них допоздна! Но вчера, когда мы вернулись из кинематографа, игра уже кончилась. Исключительный случай: Буано на следующий день надо было рано встать, чтобы ехать в Париж. Все были очень веселы, толкали Мишеля под бок и называли счастливчиком, — больше-то они не решались говорить при мне. А когда мы возвращались домой в автомобиле, Мишель все напевал, насвистывал песенки…
И Адель подумала: «Провалилось дело!» Спала она обычно крепким сном, однако в эту ночь не смыкала глаз. На рассвете она пошла задать корма скотине, но там уже был Альбер: накануне вечером она говорила с ним, и он тоже не мог уснуть.
Весь день оба были угрюмы, не обменялись ни единым словом, работали, как лошади, чтобы забыться, не думать о том, что терзало их. За обедом почти ничего не ели. Когда Мари легла в постель, Адель сказала брату:
— Дай-ка расписку.
Он принес черный бумажник, достал оттуда расписку.
— Ну, вот видишь, — сказал он, — ничего не вышло!
— А ты откуда знаешь? — бросила она насмешливым тоном, который, однако, не обманул Альбера.
— Да чего уж там! — буркнул он, до того расстроенный, что и рассердиться не мог, и, вздохнув, отошел, не сказав ни одного слова упрека.
В «Белом бугре» Мишель уже ждал ее у ворот.
— Ишь каким ты франтом стал! — воскликнула Адель, окинув его взглядом.
Он не отозвался на шутку и, взяв ее под руку, повел к дому.
— Пройдем вот тут, — сказал он.
Работник, встретившийся им во дворе, поздоровался, не посмотрев в их сторону. Мишель провел Адель в большую комнату. Усадив ее, он спросил:
— Хочешь выпить чего-нибудь?
— Нет, — ответила она.
Он все же достал из шкафа бутылку коньяка с красивой этикеткой и налил себе рюмку.
— А ты нынче уж не пьешь настойки?
— Нет, теперь коньячком балуюсь.
Мишель Обуан уже и позабыл ту водку, которую гнали из падалиц яблок и груш, подбирая их у себя в саду; на вечеринках в Шартре и в других местах он познал вкус тонких вин и уже терпеть не мог сивушный запах самогонки. Он отпил из рюмки большой глоток.
— Принесла расписку? — спросил он наконец.
Адель неторопливо достала расписку из кармана. Она решила, обдумав этот ход дорогой, еще раз попытать счастья: не брать с него сейчас денег, дать ему время запутаться и попасть в безвыходное положение.
— Да, знаешь, — начала она. — Это ведь не так…
Он прервал ее.
К счастью, подумала она позднее, но сейчас ее прошиб холодный пот, как это было с ней вчера.
— Адель, милая моя, — сказал он, — уж не знаю как и благодарить тебя за услугу, за твою дружбу…
— Не стоит говорить об этом, я рада была…
— Ну вот пришел срок уплаты, который мы с тобой назначили. К сожалению…
«Да, к сожалению», — подумала Адель, все еще не догадываясь.
— К сожалению, — добавил он, — придется мне обратиться к тебе с просьбой…
— Пожалуйста, я все сделаю, что смогу, — заметила она.
— Ты можешь. Ты дала мне взаймы сто десять тысяч франков…
— Не я, а брат тебе дал, — поправила его Адель.
— Ну, пусть он. Я решил и нахожу, что вполне справедливо будет заплатить проценты на эти деньги, чтобы отблагодарить тебя за услугу. Ты говорила — три процента, я же хотел было прибавить и дать пять процентов, а теперь даже думаю, что этого мало, — надо шесть процентов, да и то я буду в выигрыше. Значит, мой долг тебе сто десять тысяч франков да еще проценты — три тысячи триста франков.
— Очень это хорошо с твоей стороны, — сказала она. — Наверное, Альбер будет доволен. А то ведь он прижимистый.
— Вполне естественно, чтобы он, чтобы вы с ним получили справедливое вознаграждение за ваши деньги. И, значит, сверх ста десяти тысяч я уплачу шесть тысяч шестьсот франков… Всю сумму долга я отдам тебе через шесть месяцев, если разрешишь. Ведь ты, конечно, не будешь возражать, позволишь мне еще подержать у себя эти деньги, до конца года, — из тех же процентов.
— Мишель, — сказала она, — мне очень неловко, но, думается, нам нельзя будет уважить твою просьбу.
— Но это необходимо, — оборвал он ее. — У меня и вопроса не возникало, получу ли я отсрочку, ты тогда успокоила меня, и я полагал…
— А-а, помню! — заметила она. — Но я это сказала до того, как взяла у Альбера деньги. Мне едва удалось вырвать их у него, и он взял с меня слово, что деньги даны на полгода, только на полгода.
— Ты мне этого не сказала, когда передавала деньги.
— Ты подписал — на полгода. Я и думала.
— В таких случаях не только думают, а говорят, — с горькой иронией сказал Обуан.
— Ты так спешил!
— Возможно. Но ведь я рассчитывал…
— Чего ж ты тянул до сих пор? Сказал бы раньше, ну за месяц, даже за две недели, — может, мы бы как-нибудь уладили дело, а теперь Альбер уже распорядился этими деньгами, они ему нужны: подвернулся случай купить землю — и как раз такую, какую ему хочется.
— Где это?
— Он мне не сказывал. Ты же знаешь, какой он скрытный.
— Но ведь вы друг без друга ничего не решаете. Ты сама говорила.
— Насчет полевых работ — это верно. Но уж во всем прочем он главный, ты же знаешь. Прежде покойный отец был хозяин, а теперь Альбер.
— Ну, словом, дело так обстоит, — сказал Обуан, — денег у меня нет, и я не могу заплатить.
— Досадно! — протянула Адель.
— Почему «досадно»?
— Да из-за Альбера. Рассердится он.
— Ну и что?
— Он мне крепко наказывал, чтоб я деньги принесла.
— А ты принесешь ему новую расписку.
— Его это не устраивает, я же тебе сказала.
— Пусть не покупает сейчас землю. Может подождать.
— Ну что ты! Земля-то ждать не будет.
— Но я же не могу сейчас отдать ему деньги…
— Да, да… — бормотала она, притворяясь озабоченной. — А только ты ведь знаешь Альбера. Уж если ему что втемяшится в голову!.. И сколько времени он ждал, все не находил подходящей земли, а сейчас нашел, так неужели он откажется?.. Разве только…