Виалар Поль. Жатва дьявола

   Время было осеннее, дни стали короткие, вечерами все сходились в большой комнате. Работникам и в день похорон подали ужин как обычно, а затем они разошлись — кто ночевал в хлеву или в конюшне, а кто у себя дома; Альбер и Жильберта опять остались одни, их ждал бесконечный вечер.
   Альбер достал из буфета настойку и налил себе большой стакан.
   — Ведь тебе вредно, — сказала Жильберта.
   Она всегда так говорила, когда он пил спиртное, и Альбер так привык к этим сетованиям, что уже не обращал на них никакого внимания.
   — Мне надо встряхнуться, — ответил он.
   Жильберта промолчала, — ведь явно было, что он прав.
   Он сидел напротив нее, навалившись на стол обоими локтями и спрятав лицо в ладони. От настойки ему стало тепло, и это было приятно, а то он совсем замерз, закоченел — целый день у него все внутри леденело.
   — А Фернан так и не приехал, — заметила Жильберта…
   — Да, пожалуй, и лучше, что не приехал, — ответил он. — Но в тот вечер, как умерла Адель, я послал ему письмо по почте, на последний его адрес… Может, он там уже и не живет.
   — Ну, значит, мы и не могли его известить.
   — Понятно. И без него похоронили ее честь по чести.
   — А все-таки ведь он ей муж, — сказала Жильберта, полагая, что бог, которому она поклонялась, навек соединяет в браке людей.
   — Ну, какой там муж! — сказал Альбер.
   — По законам церкви, он был и остался ее мужем.
   Альбер только пожал плечами, ему не хотелось спорить.
   — Смерть-то какая скоропостижная! — сказала Жильберта. — Что ни говори, а поневоле задумаешься.
   — О чем? — спросил Альбер.
   — О будущем… о царстве небесном.
   — Да брось ты эти небеса, — отозвался Альбер. — В землю Адель закопали, там теперь и лежит она.
   Жильберта возмущенно вскинула голову.
   — Подумай, что ты говоришь! Неужели уж нисколько в бога не веришь? В жизнь будущую не веришь…
   — Детей у меня нет, — оборвал ее Альбер. — Что же нас ждет-то?
   — Ты и сам хорошо знаешь.
   — Рай? Да?
   — Нет, — тебе в аду гореть.
   Альбер засмеялся. Да он и так, можно сказать, жил в аду, — работал, работал, надрывался, а для чего? Хотелось хорошую ферму иметь? Вот и добился. А теперь что? Живи один в этой самой ферме, гляди на женщину, которую он никогда не любил, живи без всякой опоры: Адель, хоть и суровая была, хоть и одергивала его иной раз, но, в общем-то, понимала его во всем, почти во всем, и была согласна с ним. Адель столько сделала, — почти что она одна все и сделала, чтоб им богато жить, и нет ее теперь! Как же ее не хватает брату!
   Жильберта подошла к нему и заставила поставить на стол стакан с настойкой, который он уже поднес к губам.
   — Альбер! Теперь тебе надо бы…
   — Что «надо бы»?
   — Подумать над тем, что я сказала… Подумать о жизни вечной…
   — К счастью, она не вечная, жизнь наша! — сказал он, оттолкнув Жильберту.
   — Альбер! — опять заговорила она. — Пожалеешь ты о своих словах, раскаешься, да уж поздно будет.
   — А ты как?
   — Я стараюсь господу угодить.
   — Каким манером? В церковь бегаешь? Молебны служишь?
   На этот раз она только пожала плечами.
   — Господь повелел добрыми делами служить ему, помогать страждущим и неимущим…
   — Вот оно что! Пускай они не хнычут, а выкручиваются, как другие, и деньги зарабатывают.
   — Обездоленные… — начала Жильберта.
   — Наследства, значит, не получили? А много моему отцу дед оставил? Клочок земли. Едва можно было на нем прокормиться, а ведь трубили по четырнадцати часов в день. Все работали — и отец, и мать, и мы, ребята, с малых лет работали. Моей сестре Фанни не нашлось места на ферме, и она ушла в город, поступила в лавку. Потом сама лавочку открыла.
   — Верно, ей так понравилось. Она отрезанный ломоть. Даже на похороны не приехала.
   — Она ведь далеко живет, в Париже. У них там свои дела. Да теперь уж она старая стала.
   — Что ж что старая? Могла бы все-таки приехать… Не кто-нибудь, а сестра родная померла…
   — Фанни нам тоже наследства не оставит: у нее дочь есть. Чудная девка, в театрах играет! Да ведь из твоей родни, Жильберта, тоже никто не приехал.
   — Ты же знаешь, у меня только дальняя родня. Да мы и не всех оповестили, а только тех, кто знал Адель… Иначе пришлось бы поминки устраивать… Шум, гам. А когда у людей горе…
   Горе? Да разве можно назвать горем то, что чувствовал Альбер? Это было что-то иное, страшнее, глубже, что-то, пришедшее из прошлого, всегда, неведомо для него, жившее в душе. Пока Адель была жива, он не отдавал себе в этом отчета, а вот теперь, как умерла!..
   Альбер отпил большой глоток, поперхнулся и закашлялся…
   — Ну вот, я же тебе говорила! — заметила Жильберта. — Послушай, Альбер, ты бы поменьше пил. Да сходил бы к священнику побеседовать.
   — Нет, — ответил Альбер. — Нечего мне с ним беседовать!
   В его словах звучала досада, почти ненависть. Разве священник даст то, чего не было у Альбера и никогда не будет. Впервые он подумал о смерти, и она показалась ему желанной.
   — Не нужен мне священник, — добавил он.
   — Мне, мне он нужен! — воскликнула Жильберта, ударяя себя в грудь.
   Альбер посмотрел на нее и понял в эту минуту, что до сих пор он думал только о самом себе. Но ведь и у Жильберты, так же как у него, ничего не было в жизни. Ничего! Ни любви, ни детей! Ферма у нее есть, вот и все. Ухватилась за нее, бедняга, уцепилась. А вот умрут они, и никого после них не останется тут. Он подвел итог. Чего они достигли? Ничего хорошего, да и богатства-то не нажили, хотя все их считают богатыми. Много ли радости им принесло, что они так маялись, столько надсаживались? Альбер не мог, конечно, знать, что все пережитое человеком, кем бы он ни был, сливается в единое целое, и в конечном счете это составляет основу его жизни. Во всей истории Женетов на первый взгляд только они играют роль, а между тем…
   Словно откликнувшись на мысль, возникшую у этого простодушного человека, Жильберта сказала:
   — Есть ведь и другие люди!..
   Об этих «других» она, конечно, думала на свой лад, в духе христианского милосердия. Альбер разозлился:
   — Другие!.. Подумаешь «другие»! Наплевать мне на них.
   Она, разумеется, хотела сказать «наши ближние». А он ее «ближних» и знать не желал. Да и вообще «других», ну их к дьяволу, даже этого мальчишку Гюстава, которого он любил, которого настроили против него, так что дурачок уже не желает называть его «дядя Альбер», а на тракторе своем восседает так важно, будто он хозяин надо всей равниной, сам господь-бог, собственной особой. Да сколько ни важничай, а все равно в мокрых штанишках ходил.
   — Наплевать мне на твоего господа-бога! — крикнул он.
   Жильберта перекрестилась… один раз, второй и третий.
   Широко раскрыв глаза, она с ужасом глядела на святотатца, она задыхалась, а ему было смешно.
   — Опомнись, Альбер. Разве можно так кощунство вать. Что бы я делать стала без его, господней милости? А с тобой бы что стало? Право, и ты и все вы, Женеты, словно обрекли себя геенне огненной и от бога отступились…
   Альбер вздрогнул, ему вспомнились слова о жатве дьявола.
   — Но, по счастью, я в бога верю, Альбер, и молюсь за тебя… По заветам божьим я делаю то, чего ты никогда не сделаешь… Не хочу я, чтобы в будущей жизни душа моя в ад пошла, и о спасении твоей души я тоже радею… Да… да… я сделаю то, что надо… я отдам… я пожертвую… хочешь ты или не хочешь, а я спасу тебя… Ты, мой муж перед богом, и хотя бы ради этого!..
   Он уже притих, взял себя в руки.
   — А, делай что хочешь… Мне все равно…
   — Не вечно тебе будет все равно… По счастью, хочешь не хочешь, а я добьюсь своего… Чего бы это ни стоило мне… да и тебе тоже.
   Альбер не понимал, что она имеет в виду, да, впрочем, и не старался понять. С ума сошла баба, ударило ей ханжество в голову. И, пожав плечами, он сплюнул на пол:
   — Ну тебя… Делай что хочешь!
   — Так и будет. Помни, если господь-бог посылает людям достаток, то вроде как бы взаймы его дает им.
   — Да ладно уж… Ладно, — устало сказал Альбер.
   — И должны они возвратить долг свой.
   — Ну, и отдавай, голубушка.
   — И отдам.
   — Только свое собственное отдавай, моего не тронь.
   — Я на чужое не делаю добрые дела.
   — И правильно поступаешь, а то, пожалуй, не выйдет у тебя.
   — Господу богу и страждущим… отдам все, что я должна им отдать… ради себя… для спасения души.
   Альбер перестал слушать и уже не слышал ее бормотанья. Эта женщина, его жена, которой он больше не касался, женщина бездетная, уподобилась старым девам, и он вдруг почувствовал злобу против нее, почувствовал злобу и против всего мира. Стоило ли добиваться всех этих благ, чтобы очутиться в таком вот положении! Люди завидовали ему, и он хотел вызывать у них зависть, а между тем силы у него слабеют, гаснут желания, и он сам завидует Альсиду: ведь у этого Альсида была и все еще есть Люсьенна, а кроме нее, два сына. И при этой мысли у Альбера желчь разлилась, стало горько во рту. Умерла Адель. И вот сейчас у него такое чувство, что он как будто избавился от нее. А когда же он избавится от Жильберты? Когда же он избавится от самого себя?
   Он налил еще водки в стакан, выпил ее залпом. Все стало смутным — и вокруг него, и в душе, глаза остекленели, словно смерть, унесшая Адель, подбиралась теперь и к нему. Он выпил еще стакан, и это доконало его. Спотыкаясь, он потащился в спальню. Жильберта, бросившись на колени, молилась в углу большой комнаты. Он не заметил ее и кое-как добрался до постели, даже не затворил за собой дверь. Упав поперек широкого ложа, он застыл недвижно, как лежала Адель, когда ее сразил апоплексический удар, но он еще не умер, его постигла иная смерть. А сейчас он сразу уснул.
   Когда пришла Жильберта, чтобы лечь спать, она только оттолкнула его, с отвращением касаясь пьяного, храпевшего мужа. Он ничего не чувствовал и проспал до утра. Проснувшись, как всегда, на рассвете, он, как обычно, принялся за свою повседневную работу.

Глава V

   Все вновь стало на свое место, по крайней мере так казалось. От бурой земли к бурому небу опять поднимались последние столбы дыма осенних костров, и он, расплываясь, все затушевывал, все делал однообразным, подготовлял к наступлению зимы, когда в тусклом дневном свете есть что-то замогильное. В «Белом бугре» возобновилась прежняя жизнь, нарушенная смертью Адель, хотя отсутствие покойной очень чувствовалось — ведь пришлось нанять не только одного, а двух работников, чтобы ее как-нибудь заменить, но все же работы на ферме шли своим чередом, правда, сообразно времени года, шли они в замедленном темпе.
   Некоторое время не было никаких событий. Прошел почти уже год, ритм жизни соответствовал поздней осени и началу зимы, и вот однажды, когда еще не наступили сумерки, такие унылые в ноябре, Альбер, вернувшись с поля, вошел во двор и увидел там незнакомую женщину. Дома был только работник, и он не предложил посетительнице войти в комнаты, где никого в этот час не было, даже Леона находилась на огороде, срубала там ножом последние кочаны капусты. Альбер сразу увидел, что незнакомка городская жительница: очень уж крикливо одета и сильно накрашена, для деревни это не пристало. Он подошел.
   — Вам кого? — неприветливо спросил он.
   — Дядя Альбер, не узнаешь меня?
   Оказалось, приехала Мирей, дочь лавочницы Фанни. Зачем она пожаловала? Но Мирей, не дожидаясь расспросов, объяснила:
   — Я приехала поездом… вышла на станции Вов… Хотелось тебя повидать.
   — Меня?
   Сколько уж лет он не видел племянницу. Ее мать, не желая, чтобы малютка связывала ей руки, когда у нее так много работы (Фанни открывала тогда первые свои лавочки в Париже), привезла своего младенца в Монтенвиль и отдала его кормилице Нанет Фансон. Женеты время от времени навещали ее. Альбер был в то время еще юношей, заботился о девочке главным образом старик Фирмен, бабушка же не уделяла ей особого внимания. Надо сказать, что Мирей походила тогда на тощего, заморенного котенка. Альберу вспомнилось, что она едва не умерла от колик в желудке. А потом в один прекрасный день приехала Фанни Арманьяк (Фанни вышла в Париже замуж за бухгалтера, носившего эту фамилию), пожелавшая поглядеть на свою дочку. Она увезла ее с собой, и с тех пор девочку больше не видели в Босе.
   Но все знали, что с ней сталось. Дочка Фанни не пошла по следам матери, которая так успешно занималась коммерческими делами в Париже, что ее справедливо считали богатой женщиной: Фанни действительно нажила состояние, организуя небольшие лавочки, которые затем перепродавала, проявляя в своей деятельности удивительную оборотистость, унаследованную неизвестно от кого. Нет, Мирей (ну, уж имя дала ей мать, совсем непривычное для жителей Босы, как будто Фанни Женет хотела совсем порвать с родным краем) пожелала пойти в актрисы, кончила консерваторию, играла время от времени на сцене, без особого успеха, хотя кое-кто и говорил, что у нее есть талант. Талант! Что это могло значить для Альбера и для всех, живших на «Краю света», а теперь для обитателей «Белого бугра»?
   Мирей вошла впереди Альбера в большую комнату, достала из сумочки синюю коробочку сигарет.
   — Хочешь, дядя?
   — Нет, не курю, — ответил он, оттолкнув руку, протягивавшую ему коробочку.
   Мирей, не смутившись, зажгла сигарету и принялась курить, как мужчина, одну сигарету за другой. Да еще сказала:
   — У тебя нет выпить чего-нибудь? Ужасно пить хочется. Я из Бова пришла пешком.
   — Есть игристый напиток, не хочешь ли? — предложил он. Он сам делал этот игристый напиток, прекрасно утоляющий жажду, особенно летом. Но Мирей засмеялась:
   — Нет, чего-нибудь крепкого, чтобы подбодриться… ну хоть домашней настойки, например…
   Подумайте, она и курит и пьет! Альбер принес бутылку настойки, налил Мирей и налил себе — воспользовался случаем.
   — Так что ж ты от меня хочешь? — спросил он.
   — Давно тебя не видела. Повидаться хотела.
   — Для того и приехала?
   — А что ж? Мы ведь с тобой близкая родня. Как поживает тетушка?
   — Хорошо, — ответил Альбер. — Она в церкви.
   — Но ведь сегодня не воскресный день.
   — Она вечно в церкви пропадает, — сказал Альбер, пожимая плечами.
   Он выпил настойку и, отыскивая причину неожиданного приезда племянницы, спросил:
   — Тебя мать прислала?
   — Нет, — ответила Мирей.
   Ну, это лучше. Правда, Фанни ему написала после смерти Адель, что ничего не изменится, что она все оставляет брату, а себе ничего из наследства не требует, потому что у нее свое дело, она нажила состояние и к тому же хорошо помнит, что внушал им отец: ни в коем случае нельзя продавать землю.
   — Я сама по себе приехала, — сказала Мирей.
   Альбер удивленно посмотрел на нее.
   — Да, — подтвердила она. — У меня неприятности.
   Она тоже выпила настойки, словно хотела набраться храбрости, но видно было, что храбрости у нее и без того достаточно, что она особа бесцеремонная. Опрокинув рюмку, она сказала:
   — Я вот хотела пойти на сцену. И пошла. Но это трудное дело.
   — Ты, кажется, замужем?
   — Да, — ответила она. — Мой муж пишет пьесы… но все не может добиться, чтобы их ставили в театрах. У него есть талант. У меня тоже талант. Только нам до сих пор не везло. Вот и все. Да, дядечка, такова жизнь артистов и писателей. Тебе этого не понять, ты засел тут на своей ферме!..
   И она окинула комнату не завистливым, а скорее уж презрительным взглядом.
   — Что поделаешь! Я актриса. Пошла на сцену против воли матери.
   — Почему же пошла?
   — Потому что люблю театр. Только трудное это дело, дядечка.
   — А ты думаешь, у нас не трудное?
   — О-о! — протянула она. — Какое же сравнение!
   — Мы-то, голубушка, не курим (он не посмел все-таки сказать: «И не пьем»).
   — Видишь ли, дядя, ведь у нас все на нервах!
   — Да, — произнес он, не понимая, однако, что она хотела сказать.
   — Эмерик… Это имя моего мужа (Альбер подумал, что имя у него чудное). Эмерик и я переживаем тяжелую полосу. Мама перестала давать нам на содержание, и у нас нет ничего… Ничего, кроме долгов! Вот я и приехала попросить у тебя…
   — Напрасно, голубушка! — оборвал он ее, вставая с места. — Напрасно! Не в ту дверь ты постучалась.
   — Нет, не думаю, — возразила она. — Право, не думаю. Наоборот, я уверена, что ты мне дашь, сколько я попрошу. Во-первых, мама никогда у тебя ничего не брала…
   — Это уж наше с нею дело.
   — А если она умрет, то это будет наше с тобой дело.
   — Верно. Но мать у тебя не скоро умрет, она крепкая.
   — Не очень. Чересчур много суетилась. Сердце у нее сдало. Врачи говорят, что она может сразу умереть. Ей надо остановиться, бросить торговые дела, а она не хочет, не в силах: захватили шестерни и не выпускают. Понимаешь? Может, она еще и протянет, а может, скоропостижно умрет. Если ты сейчас, дашь, дядя, сколько мне надо, ты больше обо мне и не услышишь, — тем более когда будут производить подсчеты.
   Он посмотрел ей прямо в глаза. Она не смутилась.
   — Пойми, дядя Альбер, — сказала она. — Я приехала сюда и прошу не из прихоти, а только потому, что ни Эмерик, ни я не хотим бросать дело, в которое мы верим. Мама ополчилась на нас, но мы хотим доказать, что она совсем неправа. Но сейчас мы в ужасном положении, и нам надо выйти из него. Не давай мне слишком много, дай достаточно… Не люблю я просьб и переговоров, смахивающих на шантаж. Я пошла на это только ради искусства. Жрать-то ведь надо. (Она не добавила «пить надо» — это мысленно сделал Альбер, это подразумевалось.) Итак, мне нужны деньги… а у тебя они есть… деньги, на которые могла бы претендовать мама или я. И вот я хочу, чтобы ты был спокоен относительно будущего; уточняю — я отказываюсь от своей доли в наследстве, и ты за это поможешь мне.
   Все теперь стало ясно. Альбер поразмыслил. Потом посмотрел на племянницу.
   — А если ты раньше матери умрешь?
   — Это, конечно, возможно. Но в таком случае наследницей будет только она, а ты же знаешь, как она к тебе относится: она ничего у тебя не потребует, да и я ничего бы не попросила, будь для меня возможно обойтись без этого.
   — А если мы договоримся, ты мне напишешь бумагу?
   — Отчего же нет? Напишу.
   — Сколько ты хочешь?
   Мирей назвала сумму. По мнению Альбера, это была крупная сумма, а для нее — пустячная: она привыкла тратить деньги матери, легко достававшиеся деньги, которые Фанни по мере надобности черпала в кассовых ящичках своих лавочек, когда еще была в добрых отношениях с дочерью и зятем.
   Альбер присвистнул.
   — Ишь сколько запросила! — сказал он.
   — Что? Да разве это деньги?
   — А ты будто и не знаешь! Ведь приехала же за ними. Бери половину, — заявил он решительным тоном.
   — Хорошо, — ответила Мирей. — Согласна.
   Такая сумма не спасет ее, она это знала, но что могло бы ее спасти? Надо только выиграть время, протянуть до того дня, когда она с триумфом сыграет роль в какой-нибудь хорошей пьесе. Но ведь она курит, она пьет, она употребляет наркотики и уже чувствует, что ничего не добьется. Альбер предлагает какую-то сумму? Спорить не придется, надо взять. И то уж находка!
   Альбер принес большой черный бумажник, отсчитал деньги. Мирей засунула их в карман пальто и крепко сжала там в руке.
   — Ты молодец! — сказала она.
   — А расписочку?
   — Зачем? Я же дала слово.
   Не то чтобы ей не хотелось дать ему расписку, но ведь дело-то уже уладилось, а все это так утомительно, так надоело. Все ей надоело.
   — Лучше дай расписку, — сказал Альбер. — Как знать, кто умрет, кто жив будет.
   Он написал несколько строк (работа была нелегкая для него, от усердия он даже высовывал кончик языка), потом протянул ей бумагу. Мирей небрежно поставила свою подпись.
   — Ну, теперь можешь быть спокоен, — процедила она сквозь зубы.
   В кармане лежит пачка кредиток. На эти деньги можно прожить некоторое время. И то уж хорошо. Эмерик, ее любимый, обрадуется, и ей легче, а то пришлось бы, пожалуй, переспать с каким-нибудь стариком. В конечном счете она довольна.
   — Может, останешься пообедать? — говорит Альбер.
   Ему совсем этого не хочется. Ей тоже. Он не предлагает довезти ее до станции. Придется ей пешком отмахать девять километров в туфельках на высоченных каблуках, которые то и дело подвертываются. Ничего! Пришла пешком, прекрасно может и обратно пешим порядком отправиться, тем более что получила денежки. Убиралась бы скорее восвояси, а то вернется Жильберта, увидит ее и потом все будет корить мужа за то, что его племянница похожа на гулящую девку.
   — Нет, нет, спасибо, — говорит Мирей, идя навстречу его желанию. Мне надо спешить к поезду, я хочу вернуться к вечеру в Париж.
   — Ну что ж, ступай, милая…
   Он провожает ее до дверей, выходит с нею во двор. Там им попадается Леона с корзинкой только что собранных в курятнике яиц. Дядя не предлагает племяннице захватить с собою гостинец — свеженькие яйца. Он торопится спровадить ее.
   — Как тетушка поживает?
   — Очень хорошо, я же тебе говорил.
   — Все у вас в порядке?
   — В порядке.
   — Ты доволен своей жизнью?
   — Что за вопрос? Конечно, доволен!
   Альбер провожает ее до ворот. На дороге — никого. Жильберта, наверно, в Монтенвиле, забылась там в молитвах, может быть, просит господа-бога ниспослать мужу прощение. Все идет хорошо. Жильберта не увидит Мирей, не будет никаких объяснений, язвительных слов, упреков.
   — Ты дорогу знаешь? Мирей смотрит на него:
   — Найду.
   И она направляется в сторону поселка, но дядя указывает ей другую дорогу: ему совсем не интересно, чтобы в деревне любопытные задавались вопросом — кто она такая.
   — Нет, нет, не сюда!.. Дойди до перекрестка… и сверни направо, так лучше будет.
   Он не сказал, что это более короткий путь, — зачем неправду говорить? Мирей уходит. Он смотрит ей вслед. Она и не подумала поцеловать дядю, ни о чем с ним не поговорила, — все только о деньгах. В сущности, он заключил неплохую сделку, хоть и пришлось выложить наличные, а сейчас у него туговато с деньгами. Но ведь если Фанни умрет, племянница могла бы предъявить свои требования. Он потирает руки и оборачивается в последний раз. Мирей уже не видно, и больше никогда он не увидит ее…
   — Эх, семья, семья! — говорит он, как будто у него действительно есть семья.

Глава VI

   Долго затем не было событий, а кроме них, только сменой времен года тут измеряли дни жизни. Вторым событием стало появление Фернана.
   Альбер столкнулся с ним не во дворе фермы, как со своей племянницей Мирей (несколько месяцев тому назад), а увидел его в большой комнате. Фернан сидел там, облокотившись на стол, и пил сидр: не только сам себе налил в стакан этот сидр, сделанный из яблок-падалиц, но и сам достал его из погреба, словно был у себя дома, а между тем сейчас в «Белом бугре» пили только игристый напиток.
   — Гляди-ка, Фернан!
   — Да, — сказал Фернан ровным голосом. — Как видишь, вернулся я. Ничего не скажешь: в «Белом бугре» вам лучше живется, чем на «Краю света».
   — Не могли мы тебя разыскать, когда Адель умерла. Ты знал о ее смерти?
   — Понятно, знал, — ответил Фернан. — А иначе зачем бы я приехал сюда?
   Он засмеялся гортанным своим смешком. Всегда был худ Фернан, а теперь совсем стал тощим, изможденным. И, судя по виду, не разбогател, но и не обнищал: рабочий, вот и все. Он объяснил свои слова:
   — Конечно, я знал, вот и приехал.
   — Хочешь расспросить, как все это было?
   Фернан усмехнулся:
   — Что ж, расскажи.
   — Ну вот, — начал Альбер. — Представь себе, возвращаюсь я вечером, зову ее, она не отвечает… Гляжу, а она лежит поперек кровати…
   — Мертвая, значит! — оборвал его Фернан.
   — Не совсем… Но тут же и кончилась.
   — Жалко все-таки!
   — А уж мне-то подавно! Пришла, видно, старость…
   — Вот именно, что старость, — подтвердил Фернан. — Да и я уж не молодой. А в старости имеет же право человек отдохнуть немного.
   — Где уж тут отдыхать! На ферме это невозможно.
   — А надо, надо. В пожилых летах зачем надрываться? Ни к чему это.
   — Работать-то надо.
   — Пусть другие работают. Нанимай людей.
   — Если можешь платить.
   — Да будет тебе, ведь вы богатые.
   — А ты много заработал в городе?
   — Я? Ты что, смеешься? Я в город ушел, потому что опротивело мне ваше захолустье. А богатства я не нажил. Зато вы с Адель разбогатели.
   — Для того и работали.
   — Не стану говорить, что я вам помогал, — но вот поначалу… я, как бы это сказать, посодействовал.
   Он, не моргнув, бросил это слово, как бросают шар, сбивая кегли в кегельбане.
   — Скажем, это был мой вклад, — добавил он с гаденьким своим смешком:
   Как раз в эту минуту в комнату вошла Жильберта, держа в руке молитвенник. Увидев Фернана, она удивилась:
   — Вот как! Это вы? Что вы тут делаете?
   — Вы же видите, — ответил он, не вставая, — вернулся домой. Хорошо дома-то!
   Жильберта вперила в него презрительный взгляд.
   — Я думала вы в Шартре живете.
   — Больше уже не живу.
   — А где же думаете жить?
   — Да здесь, у своей жены! Хоть она и померла, а мне местечко здесь должно найтись. Мы ведь законным браком женаты были… имущество у нас было общее… Надо полагать, законы не изменились с тех пор, как мы с ней обменялись кольцами.