Виалар Поль. Жатва дьявола

   — Знаете, — сказала она, — я всегда чувствовала к вам дружбу.
   Люсьенна сказала это ласково, потому что действительно так думала, а кроме того, ей было в эту минуту жаль Альбера, но она не придавала своим словам особого значения. Однако в сердце Альбера они отозвались глубоко, он был просто ошеломлен. Он схватил ее руку, крепко сжал, долго тряс:
   — Правда? Правда, Люсьенна?
   — Ну, конечно. — И добавила: — Зачем мне неправду говорить?
   — Ах, как мне это приятно слышать!.. Тепло стало на душе…
   Так он, значит, не переставал о ней думать, хотя они были в ссоре и прошло уже столько времени. Люсьенну это тронуло, но тут же ей пришла мысль: «Ты, стало быть, по-прежнему в моей власти, дурачок?»
   — Уж обязательно надо нам разговаривать, — повторил он.
   — А мы что с вами сейчас делаем? Кажется, разговариваем, — ответила она и засмеялась.
   Она знала, что Альберу нравился ее смех, и теперь инстинктивно обласкала его этим звонким смехом.
   — А если Альсид узнает?
   — Я ему расскажу.
   — Он, пожалуй, не позволит.
   — Я с ним потолкую. Мы никогда ничего не имели против вас. Но вы нехорошо говорите про Альсида, да и ваша Адель тоже.
   — Ну, Адель… Как я скажу, так она и сделает. А ведь прежде-то она тебя любила.
   — Что было, то прошло.
   — У меня-то не прошло, ты же видишь.
   — Верно, — сказала Люсьенна, — совершенно верно! Если была дружба, так она и после размолвки вернется. Как о ней забыть? Для этого уж сущим чертом надо быть.
   — Ах ты, ласковая, как хорошо ты говоришь!
   Сынишка Люсьенны, игравший в стороне, подбежал к матери, — ему уже надоело бегать, бросать комки земли и камешки. Очевидно, он хотел прервать бесконечный разговор взрослых.
   — Мама, — протянул он. — Ужинать пора.
   — Да, — согласилась мать. — Сейчас пойдем, Адриан. Этому молодцу всегда до смерти есть хочется.
   — Видно, мальчик крепенький! — сказал Альбер.
   — Он настоящий обжора! Раз захотел кушать — дай! Но надо сказать, он мамин помощник. Верно, мой маленький?
   Уцепившись за юбку Люсьенны, мальчик внимательно смотрел на чужого. Альбер потрепал его по щеке. Это была мальчишеская, твердая щечка, но еще нежная, покрытая пушком. У Альбера сжалось сердце.
   — Счастливая ты, Люсьенна! Какие у тебя дети красавцы!
   Она ничего не ответила. Как и все в округе, она знала, чем Альбер упрочил свой брак с Жильбертой, как он обеспечил себе возможность купить «Белый бугор», на какие жертвы пошел ради этого.
   — Приятно будет время от времени повидать тебя, — сказал Альбер, словно догадываясь, о чем она думает. — Честь по чести, — добавил он стыдливо и простодушно, будто хотел подчеркнуть, что ни ей, ни Альсиду не надо чего-нибудь опасаться.
   — Согласна! — ответила Люсьенна и опять засмеялась, но в ее смехе не было ничего обидного, — она постаралась, чтобы в переливах его звучали веселость и дружелюбие.
   Она взяла сына за ручку и пошла по дороге. Альбер смотрел ей вслед. Люсьенна была олицетворением всех радостей, которых у него не было и никогда не будет, и у него стало тяжело на сердце. Право, для него, казалось, все было кончено, и он уже отжил свой век. Он видел на дороге удалявшуюся детскую фигурку и фигуру женщины, видел, как Люсьенна идет, слегка покачивая боками, не такая легкая, как прежде, но все еще стройная, крепкая… У него возникла смутная мысль, вернее, чувство, что эта встреча ничего не дала: хоть они и поговорили друг с другом, но решительно все разделяло их, между ними зияла пропасть, — пропасть между тем, что было живым, и тем, что живым уже не было. Вдалеке над равниной поднимались столбы серого дыма ноябрьских костров, красного пламени не было видно, заметен был только дым цвета пепла, дым, расплывавшийся в небе цвета дыма и пепла. Альбер повернулся и пошел к «Белому бугру». Во дворе фермы Адель переговаривалась с кем-то. Какой у нее был крикливый, пронзительный голос! На крыльце стояла Жильберта, она показалась ему чужой старой женщиной. Альбер вошел в дом, тяжело опустился на стул, и так как ему было не по себе, достал из шкафа бутылку водки, налил себе полный стакан и выпил его залпом.

Глава III

   Когда Люсьенна рассказала Альсиду о своей встрече с Альбером, он рассмеялся странным своим смехом.
   — Можешь разговаривать с ним сколько хочешь, не вижу тут ничего плохого. Наоборот, — сказал он.
   — À ты-то сам будешь разговаривать с ним?
   — Почему ж не ответить, если он о чем-нибудь спросит? Да и зачем ссориться с соседями? — добавил он. — Особенно когда есть интерес знать, что у них делается.
   Люсьенна умела слушать внимательно, как женщина догадливая, она умела понимать все с полуслова. Несколько дней спустя она как бы невзначай встретилась с Адель на дороге. Возобновление знакомства произошло совсем иначе, чем при встрече с Альбером, и вначале Адель, которая уже знала от брата о его беседе с женой Альсида, приняла довольно язвительный тон. Так как Люсьенна первая заговорила с вей, Адель изрекла:
   — Вон как! Сама подошла, голубушка! Верно, что-нибудь нужно тебе?
   — Ничего мне не нужно, — ответила Люсьенна. — Я из-за Альбера подошла. Он со мной разговор завел, вот и я с тобой заговорила, но если ты не хочешь…
   Старуха пожала плечами. Раз молодая ластится, надо это считать честью, извинением с ее стороны.
   — Да ладно уж! — сказала она. — А ведь какую вы нам штуку устроили! Никогда бы не поверила, что вы так сделаете!
   — Но ведь это давно было, — ответила Люсьенна, — давай не будем вспоминать.
   Она сказала это, учитывая слова Альсида: раз он посоветовал ей возобновить отношения с Женетами, воспользовавшись случаем, — значит, у него есть на это какие-то причины.
   — Ну ладно, не будем вспоминать старое, — сказала Адель. — А было время, я очень огорчалась.
   — И я тоже, — подхватила Люсьенна.
   Теперь Адель нечего было ждать от Люсьенны, никаких замыслов не возникало у нее в голове, между ними уже не стоял Обуан. Сейчас она немного смягчилась (нельзя сказать — умилилась), вспомнив прошлое, и считала, что эта молодая бабенка обязана ей советами, помощью и, следовательно, должна питать к ней признательность. Она готова была требовать этой признательности, как любовник требует от прежней своей любовницы возвращения подарков, которые он ей делал, драгоценностей, которые она носит, ибо он не может допустить мысли, чтобы изменница наряжалась для кого-нибудь другого, кроме него.
   — Ну, ладно, — повторила она, — помиримся и старое больше поминать не будем.
   — Как я рада! — воскликнула Люсьенна. — Давай поцелуемся.
   И она первой поцеловала Адель.
   Итак, между обитателями двух соседних ферм отношения возобновились, но так как их не объединяла ни совместная работа, ни взаимная симпатия, то виделись они не очень часто. Разве только встретятся случайно на меже, разделяющей их владения, или же столкнутся на дороге — ну, тогда перебросятся несколькими словами, но они уже не ходили друг к другу в гости, не обменивались услугами, и даже казалось, что Альбер не стремился почаще видеть Люсьенну.
   Когда Альсид спросил жену после ее встречи с Женетом, что она думает о нем, она ответила: «Да он теперь совсем старый дядька». Это больше всего поразило ее, и, глядя на своего мужа, она думала, что Альсид по своей бодрости, своему внешнему облику, физической силе — мужчина в цвете лет, то есть настоящий мужчина, слова, которые для нее имели и другое значение. Да, Альбер и в самом деле показался ей толстым, обрюзгшим, сгорбленным, усталым, лицо у него сделалось землистое, а руки дрожали. Однако она знала, сколько ему лет, он был не намного старше Альсида, а можно было подумать, что они принадлежат к разным поколениям.
   И в этом была глубокая правда. Они уже не были людьми одного и того же времени, хотя и принадлежали к одной и той же породе, — впрочем, у Альбера черты этой породы испортились; достигнув преуспеяния, он потерял ту напористость, ту крепкую волю, которые необходимы, чтобы делать большие дела или не давать им развалиться. В жизни Альбера не было теперь движущей пружины.
   То же самое случилось и с его сестрой, — это чувствовалось. Адель не только постарела — она изменилась, она уже не вносила в работу прежнюю страстность, а по вечерам не металась в постели, думая о мужчине, которого ей так хотелось бы тут найти, бывали дни, когда ей до того надоедало возиться с домашней птицей и со скотом, что ей не хотелось и думать о выгоде. Она устала.
   Что касается Жильберты, — она с детства привыкла к работам, которые требует ферма, с возрастом стала во всем похожа на своего отца, радовалась, что она «вышла в люди», и, вероятно, этого ей было вполне достаточно; она не задумывалась над тем, что может принести завтрашний день, и во всем полагалась на Альбера; в поисках средств, отвлекающих от будничных забот, она с возрастом стала ханжой, усердно ходила в церковь, не только к обедне, но и по любому поводу, а то и без всяких поводов. Шею она теперь закрывала «апостольником», который добавляла к блузке, юбки носила длинные, до полу, и не допускала, чтобы работники ругались, запрягая лошадей.
   Время шло, и ничего как будто не менялось. «Белый бугор», как и прежде, был, по всеобщему убеждению, превосходной фермой, прекрасным именьем, приносившим вполне достаточный доход, так что хозяевам его нечего было страшиться; распад, если он происходил, совершался подспудно, но, хотя ничего еще не было заметно, все основы благополучия стали там хрупкими, рыхлыми, шаткими и могли рухнуть от первого толчка.
   У Альсида вернулся сын Гюстав. Он стал красивым малым, и хоть не приобрел городского изящества, зато усвоил науки, которым его обучали в городе, и знал, что через его посредство они могут принести пользу всем, желающим прислушаться к советам ученых; первым из числа таких адептов оказался его отец, который жаждал узнавать, улучшать, усовершенствовать, доверял сыну и давал ему возможность выступать застрельщиком во всяких новшествах. Однако перед Альсидом и Люсьенной прежде всего стояла задача, к разрешению которой они уже могли подойти вплотную, поскольку их доходы стали прочными, — им нужно было увеличить свои земельные владения, чтобы с выгодой применять новые методы. Даже если б у Альсида не засели в голове мысли о его прошлом, эта задача имела для него очень важное, жизненное значение, и он заглядывал далеко за межу, отделявшую его земли от «Белого бугра».
   Гюстав возвратился из Шартра с определенными идеями. Ему теперь было хорошо известно состояние сельского хозяйства в стране, и он знал, что для Франции характерен «семейный» тип землепользования, что он еще живуч и может приноровиться к требованиям прогресса и новой техники, но ему уже давно угрожает гибель. Гюстав знал, что условия, приемлемые не только пятьдесят, но двадцать и даже десять лет тому назад, теперь уже стали нетерпимы : слишком большая раздробленность землевладения, все возраставшая за последние полстолетия, мешающая рациональной постановке сельского хозяйства, отвратительные жилищные условия, закоренелая рутина, вопиющая косность фермеров, даже таких зажиточных, как Женеты, — все приводило к тому, что население деревень утекало в города: в сельском хозяйстве происходило кровотечение, которое могло привести его к смерти, подобно тому, как приводит человека к смерти потеря крови, вытекающей из глубокой раны; тут уже не помогали те льготы, какие закон порой старался давать крестьянам, от которых зависели и жизнь и пища горожан.
   Что касается Гюстава, задача казалась ему неразрешимой до тех пор, пока Энкорм, где он работал вместе с отцом, матерью и братом, Энкорм, который должен был не только уцелеть сейчас, но и существовать долго, останется маленькой фермой. Конечно, тут была известная доля зависти, — ведь с самого детства отец толкал его на этот путь. Однако у Гюстава был ясный и трезвый ум, хитрость, унаследованная от того, кто, несомненно, был его дедом, и уменье приспособляться, свойственное его матери, ее холодный взгляд на жизнь, но в глубине его души горел тот же огонь, жила та же тяга к земле, которые были и у Женетов. Этот юноша стремился к новым методам, но знал, что применять их можно только при определенных условиях и в определенных масштабах; он хорошо знал, что машина является привилегией только крупных хозяйств. Он первый задумал и осуществил, например, объединение хозяев в целях использования дорогих и сложных машин. Трактор позволил бы работать с еще небывалой производительностью, но для фермы Альсида он был сложен и дорог; Гюстав первым понял, что можно все-таки приобрести трактор, если вокруг найдутся хозяева, которые согласятся пользоваться им. Ему удалось осуществить это, он, следовательно, опередил почин создания сельскохозяйственных кооперативов. Он купил трактор, нанял для него механика и давал эту машину внаем всем желающим, а желающие находились. Только Женеты, когда он это предложил им, презрительно пожали плечами: став владельцами «Белого бугра», они вели полевые работы определенными, проверенными способами и полагали, что им не для чего менять эти привычные способы да еще тратить деньги на всякие новшества: чтобы хорошо справляться с делом, вполне достаточно того инвентаря, который они скупили после смерти Обуана.
   Однажды Альбер, стоя на своем поле, смотрел, как пашет у себя Гюстав. Заложив руки за спину, он разглядывал, как юноша, взобравшись на высокое сиденье трактора, управляет своей машиной, которая тащила за собою многолемешный плуг, и тогда Альбер подумал: сколько же гонов пришлось бы сделать ему самому с конным плугом, чтобы захватить полосу такой ширины. Теперь уж он не пожимал плечами, но чувствовал инстинктивное предубеждение стариков к работе, выполненной слишком быстро: они не верят, что машина может дать такие же хорошие результаты, как и привычная им работа вручную. Глядя на Гюстава, он находил, что тот чересчур быстро — «одним махом» — провел эти параллельные борозды, и убеждал себя, что он, Альбер, прав: как ни регулируй глубину тракторной вспашки, как ровно не отваливаются пласты, земля не терпит, чтобы ее так терзали. Он думал также, что будь у него сын, вот такой же парень, как Гюстав, он этому парню, сыну своему, не позволил бы вольничать и пахать тракторным плугом. Такие фокусы годятся для какого-нибудь Альсида, для безродных, для тех, кто живет вне закона, древнего закона, который надо чтить. А вместе с тем Альбер чувствовал себя таким старым, одиноким и думал, что хоть он и не допустил бы этаких фортелей, а все же хорошо было бы иметь гордеца сына, похожего на Гюстава, да заставить его подчиняться отцовской воле. Все эти мысли глубоко волновали его, наполняли чувством возмущения и горести. Как раз тут Гюстав закончил свою работу (ишь, какой проворный!) и уже двинулся к дороге. Он ехал на своей механической колеснице, стройный, гордый, торжествующий, такой довольный, что Альбер не мог удержаться и окликнул его.
   — Ты уже домой едешь? А что ж ты теперь будешь делать со своей машиной?
   Гюстав остановился и выключил мотор, заглушавший его голос.
   — Поеду, поставлю трактор в сарай, господин Женет.
   — Когда ты маленьким был, ты меня звал «дядя Альбер», а теперь господином Женетом величаешь.
   — Как поставлю трактор в сарай, господин Альбер, механик смажет его, проверит, отрегулирует…
   — А машина тем временем будет стоять без дела, однако ж механику-то платить надо.
   — Содержание ее кое-что мне стоит, но зато я выигрываю во времени. Вы же видели, как быстро я управился — я все уже кончил.
   — А хорошо ли вспахал-то?
   — Хорошо. Вот увидите, какой урожай соберем.
   — Посмотрим, посмотрим. А пока что много твой трактор будет стоить: купил — деньги заплатил, да еще горючее покупай, механику плати… А до уборки хлеба ты же им пользоваться не будешь.
   — Нет, буду. Не сразу, конечно. Но пока он мне не понадобится, на него уже записались Бонар, Бильяр, Манури, Шоме… Я и на других, и на себя работаю… Я и для вас поработаю, господин Альбер, если пожелаете.
   — Я уже тебе сказал, милый мой, не надо мне.
   — Ну, позвольте мне вспахать ваши двадцать сетье. Задаром вспашу.
   — Ты хочешь меня убедить и приманить?
   — А все равно вам надо такие машины заводить, иначе ваш «Белый бугор» обойдется вам слишком дорого… Придет время, когда цена на рабочую силу так поднимется, что вы уж не будете сводить концы с концами.
   — А все из-за этих ваших «социальных законов»! Работники теперь плюют на нас! Им нынче все подавай — и социальное страхование, как только у них живот схватит, и пособие по безработице, когда они никому не нужны, и пособие по многосемейности… А нашим родителям не давали денег на то, чтобы нас растить, и они обходились без пособий. Вот он ваш прогресс!
   — А что ж, господин Альбер. У вас слишком много земли — вы при нынешних условиях не можете обрабатывать ее своей семьей. Вам нужны работники, а ведь они такие же люди, как и другие. За что же вы сердитесь на них?
   — За что? А за то, что они лодырничают.
   — Нет, неверно. Они работают, и хорошо работают. И вы знаете, что, если им не дадут столько же, сколько получают рабочие в городах, они уйдут в города, и вашу землю некому будет пахать. Вот о чем надо подумать. А ведь машина может заменить немало рабочих рук.
   — Никакая машина не заменит рабочие руки.
   Он напряг бицепсы и показался Гюставу таким жалким. Было грустно смотреть на этого старика, воображавшего, что он еще может работать в поле. Да, руки-то у него были, но силы в них уже не было. Дряблыми стали и руки Жильберты; еду теперь готовила работница Леона, — у хозяйки не хватало на это времени: она ходила в церковь. И даже Адель, прежде такая выносливая, крепкая, уже не могла подолгу работать. Значит, как же?.. Нет, Гюстав не убедил своего «крестного», Альбер не хотел поддаваться на его уговоры. Вся эта механизация, она, конечно, помогает, но передавать всю работу машинам — ведь это значит что-то отнять у человека и отдать мертвым вещам, «средствам производства», которые сильнее человека и непременно пожрут его.
   — На какие ты страшные расходы пускаешься!..
   — Я все наверстаю.
   — Посмотрим.
   — Я не боюсь риска, я все подсчитал.
   Да разве можно заранее подсчитать, если в сельском хозяйстве и земля и погода, капризы весны или лета, осени или зимы — сплошь неожиданности!..
   — Ну, понятно! Я, по-твоему, вздор болтаю, — раздраженно сказал Альбер.
   — Вовсе нет, но в училище…
   — Ах, оставь, пожалуйста! Училище! Учиться надо у отца; у солнца, у дождя, — учиться тому, что надо делать естественными средствами, и узнавать, чего делать не следует. Согласен, законы меняют очень многое, но суть остается. Законы поневоле соблюдаешь, их тебе навязали, но нельзя навязать невозможного. В одном — правда, а в другом нет правды.
   — То, что было правдой вчера, нынче уже неправда.
   — Желаю тебе, Гюстав, чтобы ты не ошибся.
   — И вам того же я желаю, господин Альбер.
   Видно, этот малый не хочет вспоминать, как он прежде называл Альбера «дядей», «дядечкой» и «крестным». «Ну и ладно! Оставь при себе свою дружбу, спрячь ее в карман вместе со своей школьной наукой. А все-таки обидно это, и хоть я уверен в своей правоте, а мне тяжело, грустно и как будто совесть у меня нечиста».
   Альбер пожал плечами и пошел прочь. А юноша крикнул ему вслед:
   — Господин Альбер!.. Дядя Альбер!.. Ну пожалуйста, позвольте мне показать вам.
   — Нет! — буркнул Альбер, и юноша, вероятно, не слышал его ответа, так как пустил в ход мотор, увидев, что старик зашагал по своей пашне. Ну, конечно, Альбер Женет старый упрямый осел, с такими, как он, каши не сваришь, из-за них умерло бы земледелие. Хорошо, что существует молодежь, — уж она-то возьмет верх, потому что у нее широкий кругозор, она видит не только борозды и комки земли на своей собственной пашне. К счастью, есть люди, готовые принять механизацию, хотя бы из лени, — Гюстав не строил себе иллюзий: Бильяр, Манури, Тируан записались на его трактор только потому, что хотели избавить себя от лишнего труда. Ну, и пусть их, не все ли равно, лишь бы цель была достигнута. А вот Альбера Женета сожрут, и сожрут по его собственной вине, из-за его косности.
   Альбер шел домой, сгорбившись и уставив глаза в землю. Нечего выдумывать, на его век хватит. Да и кто скажет — богат он или нет? И разве он на своей ферме один хозяйничает? Нет. С помощью Адель и даже Жильберты, которая все еще работает, хотя и на свой лад. Дело еще шло. Нанимали батраков, сезонных рабочих, поденщиков, хватало средств, чтобы платить им. Правда, среди этих наемных работников были еще люди старого закала, люди нетребовательные. Но вы только послушайте этих птенчиков желторотых, этих юнцов, побывавших в училищах! Ишь всезнайки! Воображают о себе очень много. Какие командиры нашлись! Наставники!
   Он выпрямился, окинул взглядом свои поля.
   Вон там поле Ормуа. Разве он, Альбер Женет, с ним не справился бы? Пришел бы туда на рассвете вместе с Адель — и давай пахать, только держись. И у него, и у нее еще достаточно сил, чтобы обработать эту землю, — не нужно им ни наемных пахарей, ни тракторов.
   Придя на ферму, он вошел в большую комнату.
   — Адель! — позвал он.
   Ему необходимо было знать, что она тут, необходимо было увидеть ее, поговорить с ней, посмотреть на нее, такую большую, сильную. Человек, человеческое тело — вот она машина, самая лучшая машина для земледельческого труда.
   — Адель!
   Пора бы ей вернуться. Она, наверно, в хлеву или кур в курятник загоняет, ведь уже завечерело. Как раз тут вошла Леона.
   — Ты знаешь, Леона, где Адель?
   — Нет, господин Альбер, не знаю. А хозяйка в Монтенвиле.
   — Верно, на каком-нибудь молебне.
   — А вашу сестрицу я только что видела… Да, помнится, она в дом вошла.
   — В спальне ее, конечно, нет.
   Он мог смело это утверждать. В свою спальню Адель днем никогда не заглядывала. Спальней она пользовалась только для ночлега. Она уходила из нее на рассвете и приходила к ночи. В спальне днем делать нечего, — днем отдыхать не полагается.
   — Адель!
   Пробили часы с кукушкой. Старые, еще дедушкины часы. Они совсем охрипли, их боя почти и не слышно. Молоточек, ударяя о клавишу, производил глухой стук — вот так у старика Фирмена, когда он ел, стучал зуб, уцелевший в верхней челюсти, о единственный зуб, торчавший в нижней десне. И как раз вслед за этим Альбер услышал в тишине какой-то странный шум, — он доносился сверху, со второго этажа, очень странный, непривычный шум, что-то вроде клокочущего бульканья, с каким выливается после грозового ливня вода из переполненного водосточного желоба.
   — Она, может, все-таки пошла к себе в спальню, — сказала Леона.
   Наверно, так оно и было. Если не она, так кто-то другой туда забрался. Следовало посмотреть. Альбер поднялся по ступенькам деревянной лестницы на площадку второго этажа.
   Дверь в спальню стояла настежь. И Адель была в комнате, лежала поперек кровати, которую утром она, против своего обыкновения, не оправила, не застелила покрывалом; наволочка на подушке, там, где ее касается голова, побурела, засалилась от распущенных волос и пропиталась потом, который выжимает из всех пор кожи набившуюся в них пыль, черную, как земля. Да, там лежала Адель, она вздрагивала, словно от икоты, и что-то булькало у нее в горле, как у младенца, который не переварил высосанное материнское молоко и сейчас срыгнет его. Во всем этом было что-то карикатурное, нелепое, не похожее на действительность.
   — Адель!
   Она не отвечала. Еще раз ее сотрясла икота. В углу искривленного рта пузырилось белой пеной молоко, которое дитя, женщина, впавшая в детство, не переварило и теперь срыгнуло в последний раз.
   Альбер подошел и, так как она больше не шевелилась, встряхнул ее за плечо, не произнося, однако, ее имени, Он уже знал, что она мертва.

Глава IV

   Когда на Монтенвильском кладбище бросили на гроб Адель последнюю горсть земли и провожавшие двинулись к воротам, покидая обитель мертвых, Жильберта прочитала прощальную, бесконечно длинную молитву, а потом Альбер взял жену под руку и повел ее к автомобилю.
   На дороге они обогнали неторопливо шагавших пешеходов: Люсьенна, Альсид и двое их сыновей уже давно ушли, должно быть, вернулись домой, к своим работам. Провожавшие кланялись Женетам, и в зеркальце Альбер видел, что они наклонялись друг к другу и переговаривались шепотом, как будто боялись, что их услышат из проехавшей машины; Альбер догадывался, что эти люди говорят о нем, а в выражении их лиц и жестах он читал что-то вроде жалости к нему, не имеющей, однако, никакого отношения к смерти Адель, и это непонятное сострадание раздражало его.
   На дворе «Белого бугра» никого не было; работники и Леона прямо из церкви отправились в поле. Альбер и Жильберта, оба в трауре, оказались одни, и в эту минуту поняли, какое большое место столько лет занимала Адель в жизни фермы; больше уж они не увидят ее мужеподобную фигуру, не услышат ее резкого голоса, ее тяжелых шагов по утрамбованной земле у дворовых служб, ни бранных или ласковых слов, которые она говорила скотине в хлеву.
   Жильберта пошла переодеться, потом занялась домашними делами в большой комнате. Альбер повесил костюм в шкаф и, надев старую одежонку, побрел куда глаза глядят в глубокой растерянности: вот умерла Адель и что-то ушло из «Белого бугра», ушло и уже не вернется, что-то кончилось с ее смертью. Чем дальше, тем сильнее Альбер чувствовал эту пустоту и ясно понимал, какой опорой была для него сестра; теперь вот исчезло самое важное колесико. Разве Жильберта заменит умершую!