Страница:
Часть четвертая
Дыс сентябрьских костров
Глава I
Над равниной поднимался дым сентябрьских костров. Он возносился прямыми столбами, так как стояли безветренные дни, и смешивался с легкой пеленой тумана, затушевывавшего даль. Дым шел от костров, на которых в предосеннюю пору сжигают сорняки и все, что вырывают из земли, все лишнее, ненужное, все, что следует уничтожить. Дым вносил в однообразный пейзаж, где преобладали серые тона, некую мрачную ноту. Казалось, с этой беспредельной равнины унесли все ее богатства и оставили лишь то, что годилось только для превращения в пепел.
Война кончилась. Она принесла тем, кто владел землей, все, в чем было отказано другим. Во-первых, они ели досыта, а кроме того, их продукция — продукция сельского хозяйства — стала обменной монетой, и ценность ее все возрастала. Ее обладатели могли доставать себе одежду, обувь, табак, которых ни у кого не было, да еще получали за нее деньги, необходимые для уплаты долгов, ставших теперь из-за инфляции необременительными; кроме того, они могли откладывать деньги для будущих покупок. В годы великих испытаний, окончившихся так хорошо, им достался большой выигрыш. Теперь у них явились основания считать, что только в смутные времена они могут предусматривать и получать большие барыши и добиваться благосостояния, которое другим дозволено во всякое время.
Когда Адель и Альбер полагали, что богатство может прийти к ним только чудом, они вовсе не думали, что этим чудом окажется поражение их страны. Они не были большими патриотами, но когда люди чем-нибудь владеют и боятся, что неприятель их ограбит, они принимают близко к сердцу возможную катастрофу. Но в конечном счете она свелась для них к унижению, которое хорошо сознавал Альбер, бывший солдат тысяча девятьсот четырнадцатого года, к страху перед репрессиями и перед полицией, прислуживавшей оккупантам, которую, однако, довольно легко было подкупить, ибо она совсем уж стала продажной при захватчиках. Ну и вот, крепкие хозяева выкручивались и жили неплохо: обстоятельства способствовали этому и облегчали им жизнь, открывая перед ними горизонты, о каких они раньше даже и не подозревали. Горожане, у которых не хватало пищи, сами предлагали то, что деревенские не решились бы попросить у них, но охотно удовлетворяли их просьбы — отчасти из патриотизма, а главное, потому что видели тут выгоду для себя.
Не нужно рисовать себе людей лучше или хуже, чем они есть на самом деле. Хотя Альбер и Адель нередко приходили на помощь тем, кто, работая в подполье, подготовлял Освобождение, к этому их побуждали не только благородные чувства, которые, конечно, у них были, но также и бессознательный расчет: они предвидели, что, когда война кончится и немцы уйдут (а в этом они не сомневались), богатенькие будут нуждаться в том, чтобы им простили и их барыши, и их преуспеяние.
Как бы то ни было, когда все пришло в порядок, это преуспеяние оказалось весьма большим. Нажитыми деньгами удачники не набивали баки стиральных машин, хотя некоторым и пришлось прибегать к такому способу накопления, — нет, Женетам деньги позволили стать наконец полными хозяевами «Белого бугра», как Альсид и Люсьенна стали хозяевами фермы Энкорм, землей, купленной при распродаже владений Обуана и еще нескольких гектаров, которые им удалось по бешеной цене купить у их соседа со стороны равнины. И, когда эта операция удалась, Альсид вдвойне радовался, что выдержал натиск Женета и опередил его при продаже имения Обуана: теперь пришлось бы заплатить впятеро больше, чтобы приобрести то, что ему удалось захватить.
Женеты стали богаты, Альсид не мог с ними сравняться. Доходы были пропорциональны количеству земли, которым каждый из них владел. Альсид в конце концов расплатился с долгами, округлил свой участок, отремонтировал дом; Женеты, разбогатев, по-прежнему были экономны, но, привыкнув к благосостоянию и удачам, жили более широко, как живут люди, у которых есть золото в кубышке и есть также то золото, которое представляет собою пашня и борозды ее, принадлежащие тем, кто ходит за плугом и засевает землю. У Альбера стал более уверенный вид, как оно и подобает зажиточному человеку, а Жильберта поверила в свое богатство: она купила себе золотую брошь.
Адель не переменилась. Теперь она стала старухой, жила без мужа, так как Фернана унесла налетевшая буря — он не подавал признаков жизни. На ферме его отсутствие нисколько не чувствовалось: он всегда был только орудием, и если когда-то послужил дьяволу в его жатве, то не смолол для себя его зерно, не из этой муки он выпекал себе хлеб, тот белый хлеб, который теперь всегда ели Женеты. О Фернане совсем позабыли, его тень растаяла где-то в прошлом, в прежних временах: о нем никогда не упоминали.
Итак, жизнь земли возобновилась, но на других основах.
Во все времена ее возделывали те, кто рожден был ею и для нее, кто работал на полях с ожесточенным упорством, несокрушимой могучей волей. Наш крестьянин, сперва такой смиренный, кротко переносил свою нищету. Лишенный материальных благ в пользу города, по дешевке отдававший ему плоды своего труда, он в годы народного бедствия, когда люди, бежавшие из городов, стали зависеть от него, продолжал жить в нужде, трудясь на мызах или на очень дорого арендуемых фермах, и ел свой хлеб — черный, а не белый хлеб, который иной раз посылает дьявол. И вот этот труженик, работающий в пользу других, мало-помалу превратился в нынешнего крестьянина, который, конечно, использовал к своей выгоде смутные времена, но без них, пожалуй, никогда не стал бы тем, кем он сделался и, может быть, совсем обнищал бы и погиб, попав в руки тех, кто клочок за клочком, поле за полем заграбастывает землю во Франции, тогда как он хочет иметь ее для себя и все же кормит страну.
Но приобрести землю — это еще не все: надо суметь и иметь возможность сберечь ее. Нетрудно понять, какие битвы ведут, чтобы добыть землю, но подлинное их значение становится ясным, когда подумаешь о другой борьбе — повседневной, не затихающей всю жизнь, о той, которую владелец земли ведет, чтобы сохранить ее в своих руках.
Адель и Жильберта в «Белом бугре», Люсьенна в Энкорме вставали летом в пять часов утра, доили коров, а в семь часов уже шли в поле, трудились там весь день, выполняя работы, требовавшие и силы, и терпения, и беспредельной выносливости. К вечеру они возвращались домой, готовили ужин, а Люсьенне, как и другим матерям, надо было еще укладывать спать ребятишек (когда-то они подрастут и начнут помогать взрослым!). Задав корму скотине, женщины заранее варили на завтрак кофе и наконец в одиннадцать часов вечера, а то и в полночь ложились в постель, чтобы встать утром на заре. Днем они работали наравне с мужчинами, не отступая перед трудными делами, самыми тяжелыми обязанностями. Пахать тучную землю, косить люцерну, подавать снопы на высокий воз, забраться лотом на него и везти хлеб по разбитым дорогам, где фура вязнет в грязи, подгонять волов или сдерживать разгорячившихся лошадей — все это требует сочетания силы и терпения, воли и энергии, работать приходится по восемнадцать часов в день, с утра до ночи. И даже зимой, когда, казалось бы, можно немножко отдохнуть, никто в семье не может дать себе отдых. Помимо обычных, неотложных работ, требующих столько времени, необходимо браться за другие дела: выкорчевать, например, пни, мешающие плугу, собрать с пашни камни, нарубить дров, починить сараи, покрасить сельскохозяйственные машины, обтесать колья для изгороди, откармливать гусей и уток, — работы без конца, никогда всего не переделаешь.
«Что ж, прекрасная жизнь! Сколько в ней поэзии!» — говорят некоторые. Поэзию эту я, понятно, не отрицаю, а главное, вижу, что эта жизнь вознаграждает человека, который возделывает свою землю так упорно, словно укрощает норовистую лошадь, и получает от этого удовлетворение, которое испытывает человек, подчинивший себе непокорное существо, но в ней мало сна отведено землеробу, мало отдыха и мало устойчивости — все зависит от непредвиденных стихийных бедствий, ее трудно сравнить с жизнью городского рабочего, который после восьми часов тяжелого, конечно, труда, может вернуться домой, думать о чем-нибудь другом, вытянув ноги под столом, ждать обеда, который готовит жена, приласкать детей, сходить иной раз в кино, послушать дома радио, а теперь так и посидеть перед экраном телевизора, купленного в рассрочку, наконец, лечь в постель и проспать восемь часов, не имея иных забот, кроме тех, которые обычны для всех семей, и не боясь за завтрашний день, пока есть у тебя работа.
Городская жизнь, чей поток унес с собою Фернана, резко отличается от крестьянской, для которой характерно и одиночество, и групповое существование: одиночество и тишина, ферма и деревня, где каждый встречает односельчан, где все знают друг друга, участвуют в радостях и горестях соседа; это мирок узкий, но единственный, о котором крестьянин все знает и с которым даже по вечерам ничто не разлучает его, — скорее наоборот. Бывают в нем, понятно, и минуты веселья, поводы для кутежей, если можно так назвать редкие свадебные пиры или «братчины» — застолья в пору молотьбы. Люди веселятся, пьют, хохочут… Но очень скоро вновь принимаются за тяжкий труд, который оставили лишь на несколько часов, — земля требует, зовет, и люди всегда отвечают: «Мы здесь».
И как сменяются времена года в жизни земли, так сменяются они и в жизни крестьянина: угрюмая зима, весна, приносящая надежду, лето, дарующее полное счастье, за ним осень — начало упадка.
Для Женетов, казалось, никогда не кончится летняя пора жизни. Вот убрали хлеб, свезли его с поля в надежное убежище и чувствовали себя богатыми от щедрот земли, а между тем, сами того не ведая, они уже вступили в осеннюю пору жизни. Пока человек чего-то хочет, стремится достигнуть какой-то цели, поднимается в гору, он что-то собой представляет. А если он застыл недвижно, на какой-либо точке — это для него верная гибель. Доказательством этому может служить жизнь Обуанов. Дед и отец Мишеля, напрягая жизненную энергию, создали «Белый бугор», — все там было на подъеме. А когда владелец фермы Мишель Обуан достиг вершины, стал жить вольготно и приобрел соответствующие замашки, то если б он и не промотал с такой быстротой отцовское наследство, доходы его все уменьшались бы, поскольку он почил на лаврах, не понимая, что будущее принадлежит только смелым, что уменье повышать плодородие земли — это такое же открытие, как и все остальные, что непрестанная эволюция мира властно ставит свои требования, сталкивает сельских хозяев с конкурентами, например, с теми, кто достиг у себя большой урожайности, и грозит отстающему бедностью, даже если он не только не богатеет, но просто перестает идти вперед.
Женеты, достигшие или почти уже достигшие осуществленния своих мечтаний, не замечали этого. Они устали, измучились от долгих лет тяжелого труда, требовавшего упорства и воли. Теперь они работали по старинке, тем более, а может быть, именно потому, что у них не было детей. Альбер, да и Адель тоже, работали не спеша, Жильберта безмятежно наслаждалась сознанием, что она стала достойной дочерью своего отца. Они, конечно, благоразумно делали то, что следовало, но только благоразумно, и их представления о том, как надо вести хозяйство на больших угодьях «Белого бугра», оставались такими же, как и прежде, когда они хозяйничали на «Краю света». Теперь в их распоряжении был богатый инвентарь, но они применяли устарелые методы. Следуя крестьянской поговорке: «Держи все яйца в одной корзинке», они на одном поле сеяли и пшеницу и овес и так же поступали на другом поле, вместо того чтобы для каждого поля выбрать одну культуру; однако ж двухполосная нива требовала две разновременные вспашки, две жатвы, две перевозки урожая, но при таком способе Женеты чувствовали себя спокойнее, хотя он требовал вдвое больше труда и давал гораздо меньше дохода.
Да и что ж было с них спрашивать? Они сохраняли тот разгон, с которого начали, шли по инерции, как пароход, в котором остановили машину. Постепенно их жизнь сбавляла темп, их работа теряла действенность. Впрочем, надо сказать, что не было никого, кто мог бы направить их, научить новым методам, а сами они, разумеется, и не думали ни о каких новшествах.
Альсид иначе смотрел на вещи, — возможно, потому, что для него все было еще трудным, и он искал способов, которые своей действенностью могли бы восполнить то, чего ему не хватало. Он жадно искал способов сберечь время или повысить урожайность своей земли, а земли было у него еще слишком мало, и это не позволяло ему погружаться в безмятежное и, конечно, совершенно иллюзорное спокойствие. Это и не соответствовало его характеру: он был рьяный работяга да еще считал также, что он обязан перед самим собой работать изо всех сил; он пристально изучал вопрос о глубине вспашки, об удобрениях, о сортовых семенах, о севооборотах и хорошо чувствовал необходимость новых методов, которые произведут переворот в сельском хозяйстве, необходимость выйти из эмпиризма, приобрести знания, основанные не только на практическом опыте и традиции. Он-то понимал, что земля и ее обработка вовсе не исключены из мира открытий, в который вступили люди, что нужно возделывать землю не так, как это происходило до сих пор. Все выиграть, ничего не потерять. Это было законом для Альсида и уже не было законом для Альбера и Адель, вопреки их мнению.
Вот так жили две соседние семьи, очень схожие и вместе с тем такие отличные друг от друга, какими они были после войны, закончившейся в тысяча девятьсот сорок пятом году; мы имеем в виду обитателей Энкорма и «Белого бугра», к которому присоединили участки фермы на «Краю света», чьи постройки, ожидая своей естественной кончины, мирно спали около оврага, так долго ограничивавшего жизнь Женетов и толкнувшего их к равнине, где им теперь преграждал дорогу Альсид — Альсид, умевший смотреть далеко вперед, хотя он и не перестал оглядываться на прошлое, и помнил, как тяжело оно сказалось на его детстве, а потом и на его подневольной жизни в чужих людях.
Война кончилась. Она принесла тем, кто владел землей, все, в чем было отказано другим. Во-первых, они ели досыта, а кроме того, их продукция — продукция сельского хозяйства — стала обменной монетой, и ценность ее все возрастала. Ее обладатели могли доставать себе одежду, обувь, табак, которых ни у кого не было, да еще получали за нее деньги, необходимые для уплаты долгов, ставших теперь из-за инфляции необременительными; кроме того, они могли откладывать деньги для будущих покупок. В годы великих испытаний, окончившихся так хорошо, им достался большой выигрыш. Теперь у них явились основания считать, что только в смутные времена они могут предусматривать и получать большие барыши и добиваться благосостояния, которое другим дозволено во всякое время.
Когда Адель и Альбер полагали, что богатство может прийти к ним только чудом, они вовсе не думали, что этим чудом окажется поражение их страны. Они не были большими патриотами, но когда люди чем-нибудь владеют и боятся, что неприятель их ограбит, они принимают близко к сердцу возможную катастрофу. Но в конечном счете она свелась для них к унижению, которое хорошо сознавал Альбер, бывший солдат тысяча девятьсот четырнадцатого года, к страху перед репрессиями и перед полицией, прислуживавшей оккупантам, которую, однако, довольно легко было подкупить, ибо она совсем уж стала продажной при захватчиках. Ну и вот, крепкие хозяева выкручивались и жили неплохо: обстоятельства способствовали этому и облегчали им жизнь, открывая перед ними горизонты, о каких они раньше даже и не подозревали. Горожане, у которых не хватало пищи, сами предлагали то, что деревенские не решились бы попросить у них, но охотно удовлетворяли их просьбы — отчасти из патриотизма, а главное, потому что видели тут выгоду для себя.
Не нужно рисовать себе людей лучше или хуже, чем они есть на самом деле. Хотя Альбер и Адель нередко приходили на помощь тем, кто, работая в подполье, подготовлял Освобождение, к этому их побуждали не только благородные чувства, которые, конечно, у них были, но также и бессознательный расчет: они предвидели, что, когда война кончится и немцы уйдут (а в этом они не сомневались), богатенькие будут нуждаться в том, чтобы им простили и их барыши, и их преуспеяние.
Как бы то ни было, когда все пришло в порядок, это преуспеяние оказалось весьма большим. Нажитыми деньгами удачники не набивали баки стиральных машин, хотя некоторым и пришлось прибегать к такому способу накопления, — нет, Женетам деньги позволили стать наконец полными хозяевами «Белого бугра», как Альсид и Люсьенна стали хозяевами фермы Энкорм, землей, купленной при распродаже владений Обуана и еще нескольких гектаров, которые им удалось по бешеной цене купить у их соседа со стороны равнины. И, когда эта операция удалась, Альсид вдвойне радовался, что выдержал натиск Женета и опередил его при продаже имения Обуана: теперь пришлось бы заплатить впятеро больше, чтобы приобрести то, что ему удалось захватить.
Женеты стали богаты, Альсид не мог с ними сравняться. Доходы были пропорциональны количеству земли, которым каждый из них владел. Альсид в конце концов расплатился с долгами, округлил свой участок, отремонтировал дом; Женеты, разбогатев, по-прежнему были экономны, но, привыкнув к благосостоянию и удачам, жили более широко, как живут люди, у которых есть золото в кубышке и есть также то золото, которое представляет собою пашня и борозды ее, принадлежащие тем, кто ходит за плугом и засевает землю. У Альбера стал более уверенный вид, как оно и подобает зажиточному человеку, а Жильберта поверила в свое богатство: она купила себе золотую брошь.
Адель не переменилась. Теперь она стала старухой, жила без мужа, так как Фернана унесла налетевшая буря — он не подавал признаков жизни. На ферме его отсутствие нисколько не чувствовалось: он всегда был только орудием, и если когда-то послужил дьяволу в его жатве, то не смолол для себя его зерно, не из этой муки он выпекал себе хлеб, тот белый хлеб, который теперь всегда ели Женеты. О Фернане совсем позабыли, его тень растаяла где-то в прошлом, в прежних временах: о нем никогда не упоминали.
Итак, жизнь земли возобновилась, но на других основах.
Во все времена ее возделывали те, кто рожден был ею и для нее, кто работал на полях с ожесточенным упорством, несокрушимой могучей волей. Наш крестьянин, сперва такой смиренный, кротко переносил свою нищету. Лишенный материальных благ в пользу города, по дешевке отдававший ему плоды своего труда, он в годы народного бедствия, когда люди, бежавшие из городов, стали зависеть от него, продолжал жить в нужде, трудясь на мызах или на очень дорого арендуемых фермах, и ел свой хлеб — черный, а не белый хлеб, который иной раз посылает дьявол. И вот этот труженик, работающий в пользу других, мало-помалу превратился в нынешнего крестьянина, который, конечно, использовал к своей выгоде смутные времена, но без них, пожалуй, никогда не стал бы тем, кем он сделался и, может быть, совсем обнищал бы и погиб, попав в руки тех, кто клочок за клочком, поле за полем заграбастывает землю во Франции, тогда как он хочет иметь ее для себя и все же кормит страну.
Но приобрести землю — это еще не все: надо суметь и иметь возможность сберечь ее. Нетрудно понять, какие битвы ведут, чтобы добыть землю, но подлинное их значение становится ясным, когда подумаешь о другой борьбе — повседневной, не затихающей всю жизнь, о той, которую владелец земли ведет, чтобы сохранить ее в своих руках.
Адель и Жильберта в «Белом бугре», Люсьенна в Энкорме вставали летом в пять часов утра, доили коров, а в семь часов уже шли в поле, трудились там весь день, выполняя работы, требовавшие и силы, и терпения, и беспредельной выносливости. К вечеру они возвращались домой, готовили ужин, а Люсьенне, как и другим матерям, надо было еще укладывать спать ребятишек (когда-то они подрастут и начнут помогать взрослым!). Задав корму скотине, женщины заранее варили на завтрак кофе и наконец в одиннадцать часов вечера, а то и в полночь ложились в постель, чтобы встать утром на заре. Днем они работали наравне с мужчинами, не отступая перед трудными делами, самыми тяжелыми обязанностями. Пахать тучную землю, косить люцерну, подавать снопы на высокий воз, забраться лотом на него и везти хлеб по разбитым дорогам, где фура вязнет в грязи, подгонять волов или сдерживать разгорячившихся лошадей — все это требует сочетания силы и терпения, воли и энергии, работать приходится по восемнадцать часов в день, с утра до ночи. И даже зимой, когда, казалось бы, можно немножко отдохнуть, никто в семье не может дать себе отдых. Помимо обычных, неотложных работ, требующих столько времени, необходимо браться за другие дела: выкорчевать, например, пни, мешающие плугу, собрать с пашни камни, нарубить дров, починить сараи, покрасить сельскохозяйственные машины, обтесать колья для изгороди, откармливать гусей и уток, — работы без конца, никогда всего не переделаешь.
«Что ж, прекрасная жизнь! Сколько в ней поэзии!» — говорят некоторые. Поэзию эту я, понятно, не отрицаю, а главное, вижу, что эта жизнь вознаграждает человека, который возделывает свою землю так упорно, словно укрощает норовистую лошадь, и получает от этого удовлетворение, которое испытывает человек, подчинивший себе непокорное существо, но в ней мало сна отведено землеробу, мало отдыха и мало устойчивости — все зависит от непредвиденных стихийных бедствий, ее трудно сравнить с жизнью городского рабочего, который после восьми часов тяжелого, конечно, труда, может вернуться домой, думать о чем-нибудь другом, вытянув ноги под столом, ждать обеда, который готовит жена, приласкать детей, сходить иной раз в кино, послушать дома радио, а теперь так и посидеть перед экраном телевизора, купленного в рассрочку, наконец, лечь в постель и проспать восемь часов, не имея иных забот, кроме тех, которые обычны для всех семей, и не боясь за завтрашний день, пока есть у тебя работа.
Городская жизнь, чей поток унес с собою Фернана, резко отличается от крестьянской, для которой характерно и одиночество, и групповое существование: одиночество и тишина, ферма и деревня, где каждый встречает односельчан, где все знают друг друга, участвуют в радостях и горестях соседа; это мирок узкий, но единственный, о котором крестьянин все знает и с которым даже по вечерам ничто не разлучает его, — скорее наоборот. Бывают в нем, понятно, и минуты веселья, поводы для кутежей, если можно так назвать редкие свадебные пиры или «братчины» — застолья в пору молотьбы. Люди веселятся, пьют, хохочут… Но очень скоро вновь принимаются за тяжкий труд, который оставили лишь на несколько часов, — земля требует, зовет, и люди всегда отвечают: «Мы здесь».
И как сменяются времена года в жизни земли, так сменяются они и в жизни крестьянина: угрюмая зима, весна, приносящая надежду, лето, дарующее полное счастье, за ним осень — начало упадка.
Для Женетов, казалось, никогда не кончится летняя пора жизни. Вот убрали хлеб, свезли его с поля в надежное убежище и чувствовали себя богатыми от щедрот земли, а между тем, сами того не ведая, они уже вступили в осеннюю пору жизни. Пока человек чего-то хочет, стремится достигнуть какой-то цели, поднимается в гору, он что-то собой представляет. А если он застыл недвижно, на какой-либо точке — это для него верная гибель. Доказательством этому может служить жизнь Обуанов. Дед и отец Мишеля, напрягая жизненную энергию, создали «Белый бугор», — все там было на подъеме. А когда владелец фермы Мишель Обуан достиг вершины, стал жить вольготно и приобрел соответствующие замашки, то если б он и не промотал с такой быстротой отцовское наследство, доходы его все уменьшались бы, поскольку он почил на лаврах, не понимая, что будущее принадлежит только смелым, что уменье повышать плодородие земли — это такое же открытие, как и все остальные, что непрестанная эволюция мира властно ставит свои требования, сталкивает сельских хозяев с конкурентами, например, с теми, кто достиг у себя большой урожайности, и грозит отстающему бедностью, даже если он не только не богатеет, но просто перестает идти вперед.
Женеты, достигшие или почти уже достигшие осуществленния своих мечтаний, не замечали этого. Они устали, измучились от долгих лет тяжелого труда, требовавшего упорства и воли. Теперь они работали по старинке, тем более, а может быть, именно потому, что у них не было детей. Альбер, да и Адель тоже, работали не спеша, Жильберта безмятежно наслаждалась сознанием, что она стала достойной дочерью своего отца. Они, конечно, благоразумно делали то, что следовало, но только благоразумно, и их представления о том, как надо вести хозяйство на больших угодьях «Белого бугра», оставались такими же, как и прежде, когда они хозяйничали на «Краю света». Теперь в их распоряжении был богатый инвентарь, но они применяли устарелые методы. Следуя крестьянской поговорке: «Держи все яйца в одной корзинке», они на одном поле сеяли и пшеницу и овес и так же поступали на другом поле, вместо того чтобы для каждого поля выбрать одну культуру; однако ж двухполосная нива требовала две разновременные вспашки, две жатвы, две перевозки урожая, но при таком способе Женеты чувствовали себя спокойнее, хотя он требовал вдвое больше труда и давал гораздо меньше дохода.
Да и что ж было с них спрашивать? Они сохраняли тот разгон, с которого начали, шли по инерции, как пароход, в котором остановили машину. Постепенно их жизнь сбавляла темп, их работа теряла действенность. Впрочем, надо сказать, что не было никого, кто мог бы направить их, научить новым методам, а сами они, разумеется, и не думали ни о каких новшествах.
Альсид иначе смотрел на вещи, — возможно, потому, что для него все было еще трудным, и он искал способов, которые своей действенностью могли бы восполнить то, чего ему не хватало. Он жадно искал способов сберечь время или повысить урожайность своей земли, а земли было у него еще слишком мало, и это не позволяло ему погружаться в безмятежное и, конечно, совершенно иллюзорное спокойствие. Это и не соответствовало его характеру: он был рьяный работяга да еще считал также, что он обязан перед самим собой работать изо всех сил; он пристально изучал вопрос о глубине вспашки, об удобрениях, о сортовых семенах, о севооборотах и хорошо чувствовал необходимость новых методов, которые произведут переворот в сельском хозяйстве, необходимость выйти из эмпиризма, приобрести знания, основанные не только на практическом опыте и традиции. Он-то понимал, что земля и ее обработка вовсе не исключены из мира открытий, в который вступили люди, что нужно возделывать землю не так, как это происходило до сих пор. Все выиграть, ничего не потерять. Это было законом для Альсида и уже не было законом для Альбера и Адель, вопреки их мнению.
Вот так жили две соседние семьи, очень схожие и вместе с тем такие отличные друг от друга, какими они были после войны, закончившейся в тысяча девятьсот сорок пятом году; мы имеем в виду обитателей Энкорма и «Белого бугра», к которому присоединили участки фермы на «Краю света», чьи постройки, ожидая своей естественной кончины, мирно спали около оврага, так долго ограничивавшего жизнь Женетов и толкнувшего их к равнине, где им теперь преграждал дорогу Альсид — Альсид, умевший смотреть далеко вперед, хотя он и не перестал оглядываться на прошлое, и помнил, как тяжело оно сказалось на его детстве, а потом и на его подневольной жизни в чужих людях.
Глава II
Хозяин Энкорма, Альсид, смотрел на вещи трезво.
Когда он купил радиоприемник, то во всей округе, и особенно у Женетов, услыхавших про это, кричали, что Альсид, видно, шибко разбогател, раз позволил себе такой бесполезный расход. Ни в «Белом бугре», ни на «Краю света» никому и в голову не приходили подобные затеи. Слушать радио — дорогостоящее развлечение: купи приемник, да еще плати налог за него. А к чему? Старики прекрасно обходились без новомодных игрушек, жили себе поживали! Альсид по вечерам слушал голос, исходивший из продолговатого ящика со светящимся окошечком, и вот голос из этого ящика стал в определенные дни вести беседы о сельском хозяйстве. Нельзя сказать, чтобы эти передачи всегда были очень интересны или полезны, но они заронили в душу Альсида желание знать и учиться. Взять хотя бы то, что, слушая метеорологические бюллетени, сообщения о предстоящей погоде, он в половине случаев, а то и чаще мог предвидеть заморозки, дожди или грозы, и радиопередачи внушали ему стремление вести полевые работы лучше, вовремя и уже никак не полагаться на произволение небес.
Альсид знал, что земли у него немного и что он может разбогатеть и осуществить вынашиваемые им планы только в том случае, если ему удастся выжать из своего хозяйства максимум того, что оно может дать. Он мечтал не только о золотистых пшеничных нивах, радующих глаз, но о таких, которые дадут ему уже не тридцать, а пятьдесят центнеров зерна с гектара, — ведь он знал теперь, что это возможно.
Он узнал, что овес дает богатый урожай при фосфорных и калийных удобрениях, обеспечивающих твердость соломины и большую урожайность на почвах, содержащих в себе достаточно азота. И когда он в последний год севооборота сеял овес, потому что овес неприхотлив и его многочисленные корни жадно впитывают удобрения, оставшиеся в почве, он перед посевом подготовлял почву, не колеблясь вносил в нее по пятьсот килограммов суперфосфата и сто килограммов хлористого калия на гектар. Получив не очень сильные всходы, он к внесенным удобрениям с большим успехом добавил (в марте — апреле) по сто килограммов аммиачной селитры на гектар; посеял он вовремя — ранней весной, а вспахал поздней осенью, притом глубокой вспашкой, прикатал пашню катком, как только поднялись всходы, пробороновал, как полагалось, и, борясь с сорняком, именуемым полевой горчицей, обработал почву веществами, убивающими это растение; люди восхищались его нивой, дивились, как она ему удалась, а когда он сжал овес, то получил почти сорок центнеров прекрасного тяжелого зерна — пятьдесят килограммов в гектолитре, а кроме того, больше пятидесяти центнеров соломы с гектара.
Такого рода опыты убедили его в необходимости знаний, а главное, в том, что он ничего не знал до сих пор. Альсид сравнил собранный им урожай с весьма посредственным урожаем на полях Женетов и с некоторым презрением, а главное, с большим самодовольством пожал плечами: вон как эти люди ошибаются и портят дело.
С тех пор он все учился и учился. Он искал наилучшие способы поднять урожайность. Поскольку он был малограмотным, для него не представлялось никакой возможности поступить в Сельскохозяйственный институт в Гриньоне, в Ренне или в Монпелье, или в Национальный институт, о котором сообщалось по радио, — представлявший собою своего рода политехническое училище или Нормальную школу в области сельского хозяйства; не мог он даже поучиться зимой на какой-нибудь «учебной ферме» — на это у него не было времени. Пришлось ограничиться тем, что было доступно, — читать, узнавать, самоучкой приобретать знания, полезные ему, так как даже на основе своих скромных опытов он понял ценность знаний. Но главное, все это породило в Альсиде совсем новый дух, — вот что было важно.
Альбер, хозяйствуя в «Белом бугре», оставался таким же, каким был со дня своего рождения и каким был до него Фирмен Женет, его отец. В первое время после войны, поглощенный неотложными работами, он еще мог думать, что вовсе не нужно прилагать какие-то особые усилия, а просто делать по-прежнему то, что когда-то так хорошо ему удавалось. Он позабыл, что своей удачей и возможностью купить столько земли, он был обязан исключительным обстоятельствам, которые не так-то скоро могли бы повториться, он не предугадывал, что положение дел, несмотря на весь его оптимизм, вскоре вновь станет нелегким, что наступала новая социальная эра, когда общие производственные расходы, в особенности если землевладелец уже привык вести хозяйство руками батраков, работников и поденщиков, с каждым днем все будут возрастать. Женетам при их большом земельном владении необходимо было изменить методы земледелия. Только эволюция, чтобы не сказать, революция, в этой области дала бы им возможность справиться с трудностями, увеличивавшимися день ото дня, из месяца в месяц, из года в год, как скапливаются тучи на горизонте. Но Альбер смотрел и не видел туч — словно ослеп; он, несомненно, и не хотел их видеть. А стоило ему открыть глаза, и он был бы спасен.
В Энкорме подрастали дети. Гюстав стал крепышом, помогал отцу, и не только помогал — слушался его советов. Закончив школу, он поработал некоторое время на ферме, а теперь покидал ее — родители решили отправить его в город учиться. Женеты говорили, что это безумие, да еще разорительное безумие; нет, вовсе не нужно учиться хозяйничать по книгам, чтобы извлечь из своей земли все, что она может дать. Но отец и сын упрямо стояли на своем, да и Люсьенна держалась их мнения: Альсид уговорил ее, это оказалось нетрудным, ведь она воспитывалась в Шартре, ей льстило, что сын будет учиться; кругозор у нее был шире, чем у бывших обитателей «Края света». В «Белом бугре» смеялись над Альсидом и Люсьенной, над их претензиями. Так как соседи по-прежнему не разговаривали друг с другом, насмешки Женетов не имели последствий, но Альбер и Адель потирали от удовольствия руки, думая о том, что при таком мотовстве у Альсида не хватит денег на покупку новых участков земли; Женеты останутся богатыми, а вот Альсид всю жизнь будет скромным землеробом.
Однажды, когда Альбер прохаживался по меже, отделявшей его поля от полей Альсида, он заметил Люсьенну. Он давно не видел ее, во всяком случае, не видел так близко, и тут словно электрическая искра ударила его. Люсьенна немного пополнела, но сохранила прежнюю грацию, только больше расцвела, и все такие же были у нее светлые глаза, которые в эту минуту она подняла на Альбера, глаза, которые так часто волновали его, когда она жила на «Краю света» и муж ее батрачил у Женетов. Около Люсьенны прыгал ее младший сынишка, такой же хорошенький, как и старший. У Альбера защемило сердце при мысли, что у него никогда не будет ни такой жены, ни ребенка. Он вспомнил маленького Гюстава, и слезы, нелепые, неожиданные слезы, навернулись ему на глаза. Люсьенна уже выходила на проселочную дорогу, и Альбер не мог сдержать себя.
— Люсьенна, — позвал он немного сдавленным голосом. — Люсьенна, ты не находишь, что это глупо: жить по соседству и не разговаривать друг с другом?
— Я всегда так думала, — ответила она, — но ведь вы сами этого пожелали.
— Ты же знаешь, что произошло: твой муж мне ножку подставил.
— В чем? Раньше вас землю купил? Расторопным оказался? А вы не поступили бы так? Нет?
— Может, и поступил бы. Но только уж не со своим хозяином.
— Вы тогда уже не были его хозяином. Да ведь и надо же ему пробивать себе дорогу. Вы с ним в то время, как бы это сказать, были на равной ноге, и кто оказался похитрее, тот верх одержал. Вы на это рассердились. Ну, что ж мы можем сделать?
— Твой муж рад был мне свинью подложить, он никогда меня не любил.
— Может, и так. Но служил он вам старательно.
— Признаю это. Мне жаловаться на него не приходилось, он всегда работал усердно.
— А разве он не имел права поработать на себя самого, на меня…
— Если б ты не была целиком и полностью на его стороне, я бы мог…
Он пристально смотрел на нее, и взгляд его говорил очень много.
— Он мне муж, — отрезала Люсьенна.
— Но все ж таки, когда ты была с Обуаном…
— Обуан умер, — сказала она. — Одни умирают, но другие-то живут. Каков бы ни был Альсид, я в нем не обманулась.
— И он в тебе, конечно.
— Правильно вы сказали, — ответила Люсьенна.
Наступило долгое молчание. Потом Альбер смиренно спросил:
— Как Гюстав поживает?
— Очень хорошо. Крепыш такой! Учится хорошо. Готовится поступить в сельскохозяйственное училище.
— Ты, конечно, догадываешься, какого я мнения на этот счет.
— Это ваше дело. Мы думаем иначе.
— Земля — это земля, и больше ничего. Зачем учиться по книжкам всяким премудростям о временах года? Сами научаемся.
— Да ведь не только времена года.
— А что еще?
— Все остальное: севообороты, семена, удобрения, всякие цифры, законы…
— Да на кой Гюставу все это знать?
— Тверже будет стоять на ногах.
— Выдумали тоже барина из него сделать.
— Вы так говорите, потому что он сын Альсида и вам досадно.
— Нет, — возразил он, — я по сути дела говорю.
— Да как это можно! Такие устарелые взгляды.
— А твой Альсид очень уж много о себе воображает.
— Погодите, он кем захочет, тем и будет… а если не он сам, так сын достигнет.
— Для этого не нужно сто училищ проходить!
Говоря это, он явно думал о себе самом. Люсьенна с твердостью возразила:
— Может, и надо. Нельзя же отсталыми быть.
— Это кто тебе сказал? Альсид?
— А кто же еще, по-вашему?
— Люсьенна, — после краткой паузы заговорил Альбер, — тебе не кажется, что мы напрасно вот так цапаемся?
— Не я начала… — ответила она.
— Верно, я сам виноват, — согласился Альбер. — Каждый имеет право жить как хочет. Будь у меня дети, я, может быть, поступил бы так же, как вы, хоть это и безрассудно.
— Ну, что ж, в конце концов, — сказала она раздумчиво, словно приняла какое-то решение.
— Мы узнали друг друга в трудные дни. Жили вместе. Работали. Старались все делать как можно лучше. Альсид нехорошо со мной поступил, я обиделся. Но ведь не может же так тянуться без конца… Как же это — жить рядом и в молчанку играть.
Он говорил все это с горестным выражением, а она смотрела на него и видела перед собой человека, которого еще не так давно знала молодым, — он не был ей тогда противен, она даже относилась к нему благосклонно за его безотчетное преклонение перед ней, лестное для всякой женщины, и, возможно, ответила бы на его чувство, если б к этому времени, после опыта с Обуаном, не остепенилась и окончательно не решила прожить свою жизнь с Альсидом, имевшим на нее огромное влияние. А теперь Альбер состарился, — можно сказать, состарился прежде времени, тогда как сама Люсьенна, хоть она была, конечно, и моложе его, но все же стала женщиной зрелых лет, чувствовала себя по-прежнему молодой, несмотря на свой нелегкий труд, на крестьянскую работу по четырнадцать часов в день; да, перед ней стоял человек пожилой — ему уже явно было за пятьдесят лет, человек отяжелевший от изобильной пищи, которую он мог теперь себе позволить, одетый так же, как и прежде, а не так, как Альсид, носивший современную и удобную одежду. На мгновение легкая улыбка тронула ее губы, когда она подумала, какая разница между обиходом Женетов и их соседей: Альсид носит джинсы, а на Альбере старый, потрепанный костюм; сама Люсьенна, собирая упавшие колосья, ходит по жнивью в шортах, а как бы выглядела Адель, если б тоже осмелилась носить летом коротенькие брючки, открывающие голые икры?
Когда он купил радиоприемник, то во всей округе, и особенно у Женетов, услыхавших про это, кричали, что Альсид, видно, шибко разбогател, раз позволил себе такой бесполезный расход. Ни в «Белом бугре», ни на «Краю света» никому и в голову не приходили подобные затеи. Слушать радио — дорогостоящее развлечение: купи приемник, да еще плати налог за него. А к чему? Старики прекрасно обходились без новомодных игрушек, жили себе поживали! Альсид по вечерам слушал голос, исходивший из продолговатого ящика со светящимся окошечком, и вот голос из этого ящика стал в определенные дни вести беседы о сельском хозяйстве. Нельзя сказать, чтобы эти передачи всегда были очень интересны или полезны, но они заронили в душу Альсида желание знать и учиться. Взять хотя бы то, что, слушая метеорологические бюллетени, сообщения о предстоящей погоде, он в половине случаев, а то и чаще мог предвидеть заморозки, дожди или грозы, и радиопередачи внушали ему стремление вести полевые работы лучше, вовремя и уже никак не полагаться на произволение небес.
Альсид знал, что земли у него немного и что он может разбогатеть и осуществить вынашиваемые им планы только в том случае, если ему удастся выжать из своего хозяйства максимум того, что оно может дать. Он мечтал не только о золотистых пшеничных нивах, радующих глаз, но о таких, которые дадут ему уже не тридцать, а пятьдесят центнеров зерна с гектара, — ведь он знал теперь, что это возможно.
Он узнал, что овес дает богатый урожай при фосфорных и калийных удобрениях, обеспечивающих твердость соломины и большую урожайность на почвах, содержащих в себе достаточно азота. И когда он в последний год севооборота сеял овес, потому что овес неприхотлив и его многочисленные корни жадно впитывают удобрения, оставшиеся в почве, он перед посевом подготовлял почву, не колеблясь вносил в нее по пятьсот килограммов суперфосфата и сто килограммов хлористого калия на гектар. Получив не очень сильные всходы, он к внесенным удобрениям с большим успехом добавил (в марте — апреле) по сто килограммов аммиачной селитры на гектар; посеял он вовремя — ранней весной, а вспахал поздней осенью, притом глубокой вспашкой, прикатал пашню катком, как только поднялись всходы, пробороновал, как полагалось, и, борясь с сорняком, именуемым полевой горчицей, обработал почву веществами, убивающими это растение; люди восхищались его нивой, дивились, как она ему удалась, а когда он сжал овес, то получил почти сорок центнеров прекрасного тяжелого зерна — пятьдесят килограммов в гектолитре, а кроме того, больше пятидесяти центнеров соломы с гектара.
Такого рода опыты убедили его в необходимости знаний, а главное, в том, что он ничего не знал до сих пор. Альсид сравнил собранный им урожай с весьма посредственным урожаем на полях Женетов и с некоторым презрением, а главное, с большим самодовольством пожал плечами: вон как эти люди ошибаются и портят дело.
С тех пор он все учился и учился. Он искал наилучшие способы поднять урожайность. Поскольку он был малограмотным, для него не представлялось никакой возможности поступить в Сельскохозяйственный институт в Гриньоне, в Ренне или в Монпелье, или в Национальный институт, о котором сообщалось по радио, — представлявший собою своего рода политехническое училище или Нормальную школу в области сельского хозяйства; не мог он даже поучиться зимой на какой-нибудь «учебной ферме» — на это у него не было времени. Пришлось ограничиться тем, что было доступно, — читать, узнавать, самоучкой приобретать знания, полезные ему, так как даже на основе своих скромных опытов он понял ценность знаний. Но главное, все это породило в Альсиде совсем новый дух, — вот что было важно.
Альбер, хозяйствуя в «Белом бугре», оставался таким же, каким был со дня своего рождения и каким был до него Фирмен Женет, его отец. В первое время после войны, поглощенный неотложными работами, он еще мог думать, что вовсе не нужно прилагать какие-то особые усилия, а просто делать по-прежнему то, что когда-то так хорошо ему удавалось. Он позабыл, что своей удачей и возможностью купить столько земли, он был обязан исключительным обстоятельствам, которые не так-то скоро могли бы повториться, он не предугадывал, что положение дел, несмотря на весь его оптимизм, вскоре вновь станет нелегким, что наступала новая социальная эра, когда общие производственные расходы, в особенности если землевладелец уже привык вести хозяйство руками батраков, работников и поденщиков, с каждым днем все будут возрастать. Женетам при их большом земельном владении необходимо было изменить методы земледелия. Только эволюция, чтобы не сказать, революция, в этой области дала бы им возможность справиться с трудностями, увеличивавшимися день ото дня, из месяца в месяц, из года в год, как скапливаются тучи на горизонте. Но Альбер смотрел и не видел туч — словно ослеп; он, несомненно, и не хотел их видеть. А стоило ему открыть глаза, и он был бы спасен.
В Энкорме подрастали дети. Гюстав стал крепышом, помогал отцу, и не только помогал — слушался его советов. Закончив школу, он поработал некоторое время на ферме, а теперь покидал ее — родители решили отправить его в город учиться. Женеты говорили, что это безумие, да еще разорительное безумие; нет, вовсе не нужно учиться хозяйничать по книгам, чтобы извлечь из своей земли все, что она может дать. Но отец и сын упрямо стояли на своем, да и Люсьенна держалась их мнения: Альсид уговорил ее, это оказалось нетрудным, ведь она воспитывалась в Шартре, ей льстило, что сын будет учиться; кругозор у нее был шире, чем у бывших обитателей «Края света». В «Белом бугре» смеялись над Альсидом и Люсьенной, над их претензиями. Так как соседи по-прежнему не разговаривали друг с другом, насмешки Женетов не имели последствий, но Альбер и Адель потирали от удовольствия руки, думая о том, что при таком мотовстве у Альсида не хватит денег на покупку новых участков земли; Женеты останутся богатыми, а вот Альсид всю жизнь будет скромным землеробом.
Однажды, когда Альбер прохаживался по меже, отделявшей его поля от полей Альсида, он заметил Люсьенну. Он давно не видел ее, во всяком случае, не видел так близко, и тут словно электрическая искра ударила его. Люсьенна немного пополнела, но сохранила прежнюю грацию, только больше расцвела, и все такие же были у нее светлые глаза, которые в эту минуту она подняла на Альбера, глаза, которые так часто волновали его, когда она жила на «Краю света» и муж ее батрачил у Женетов. Около Люсьенны прыгал ее младший сынишка, такой же хорошенький, как и старший. У Альбера защемило сердце при мысли, что у него никогда не будет ни такой жены, ни ребенка. Он вспомнил маленького Гюстава, и слезы, нелепые, неожиданные слезы, навернулись ему на глаза. Люсьенна уже выходила на проселочную дорогу, и Альбер не мог сдержать себя.
— Люсьенна, — позвал он немного сдавленным голосом. — Люсьенна, ты не находишь, что это глупо: жить по соседству и не разговаривать друг с другом?
— Я всегда так думала, — ответила она, — но ведь вы сами этого пожелали.
— Ты же знаешь, что произошло: твой муж мне ножку подставил.
— В чем? Раньше вас землю купил? Расторопным оказался? А вы не поступили бы так? Нет?
— Может, и поступил бы. Но только уж не со своим хозяином.
— Вы тогда уже не были его хозяином. Да ведь и надо же ему пробивать себе дорогу. Вы с ним в то время, как бы это сказать, были на равной ноге, и кто оказался похитрее, тот верх одержал. Вы на это рассердились. Ну, что ж мы можем сделать?
— Твой муж рад был мне свинью подложить, он никогда меня не любил.
— Может, и так. Но служил он вам старательно.
— Признаю это. Мне жаловаться на него не приходилось, он всегда работал усердно.
— А разве он не имел права поработать на себя самого, на меня…
— Если б ты не была целиком и полностью на его стороне, я бы мог…
Он пристально смотрел на нее, и взгляд его говорил очень много.
— Он мне муж, — отрезала Люсьенна.
— Но все ж таки, когда ты была с Обуаном…
— Обуан умер, — сказала она. — Одни умирают, но другие-то живут. Каков бы ни был Альсид, я в нем не обманулась.
— И он в тебе, конечно.
— Правильно вы сказали, — ответила Люсьенна.
Наступило долгое молчание. Потом Альбер смиренно спросил:
— Как Гюстав поживает?
— Очень хорошо. Крепыш такой! Учится хорошо. Готовится поступить в сельскохозяйственное училище.
— Ты, конечно, догадываешься, какого я мнения на этот счет.
— Это ваше дело. Мы думаем иначе.
— Земля — это земля, и больше ничего. Зачем учиться по книжкам всяким премудростям о временах года? Сами научаемся.
— Да ведь не только времена года.
— А что еще?
— Все остальное: севообороты, семена, удобрения, всякие цифры, законы…
— Да на кой Гюставу все это знать?
— Тверже будет стоять на ногах.
— Выдумали тоже барина из него сделать.
— Вы так говорите, потому что он сын Альсида и вам досадно.
— Нет, — возразил он, — я по сути дела говорю.
— Да как это можно! Такие устарелые взгляды.
— А твой Альсид очень уж много о себе воображает.
— Погодите, он кем захочет, тем и будет… а если не он сам, так сын достигнет.
— Для этого не нужно сто училищ проходить!
Говоря это, он явно думал о себе самом. Люсьенна с твердостью возразила:
— Может, и надо. Нельзя же отсталыми быть.
— Это кто тебе сказал? Альсид?
— А кто же еще, по-вашему?
— Люсьенна, — после краткой паузы заговорил Альбер, — тебе не кажется, что мы напрасно вот так цапаемся?
— Не я начала… — ответила она.
— Верно, я сам виноват, — согласился Альбер. — Каждый имеет право жить как хочет. Будь у меня дети, я, может быть, поступил бы так же, как вы, хоть это и безрассудно.
— Ну, что ж, в конце концов, — сказала она раздумчиво, словно приняла какое-то решение.
— Мы узнали друг друга в трудные дни. Жили вместе. Работали. Старались все делать как можно лучше. Альсид нехорошо со мной поступил, я обиделся. Но ведь не может же так тянуться без конца… Как же это — жить рядом и в молчанку играть.
Он говорил все это с горестным выражением, а она смотрела на него и видела перед собой человека, которого еще не так давно знала молодым, — он не был ей тогда противен, она даже относилась к нему благосклонно за его безотчетное преклонение перед ней, лестное для всякой женщины, и, возможно, ответила бы на его чувство, если б к этому времени, после опыта с Обуаном, не остепенилась и окончательно не решила прожить свою жизнь с Альсидом, имевшим на нее огромное влияние. А теперь Альбер состарился, — можно сказать, состарился прежде времени, тогда как сама Люсьенна, хоть она была, конечно, и моложе его, но все же стала женщиной зрелых лет, чувствовала себя по-прежнему молодой, несмотря на свой нелегкий труд, на крестьянскую работу по четырнадцать часов в день; да, перед ней стоял человек пожилой — ему уже явно было за пятьдесят лет, человек отяжелевший от изобильной пищи, которую он мог теперь себе позволить, одетый так же, как и прежде, а не так, как Альсид, носивший современную и удобную одежду. На мгновение легкая улыбка тронула ее губы, когда она подумала, какая разница между обиходом Женетов и их соседей: Альсид носит джинсы, а на Альбере старый, потрепанный костюм; сама Люсьенна, собирая упавшие колосья, ходит по жнивью в шортах, а как бы выглядела Адель, если б тоже осмелилась носить летом коротенькие брючки, открывающие голые икры?