Страница:
— Вы собираетесь вернуться и работать вместе с нами?
— Вернуться, пожалуй, вернусь. Но насчет работы не рассчитывайте на меня, дорогая невестушка.
— Кто хочет есть…
— Тот трудится… или же берет то, что ему причитается.
— Вы для того и явились?
— Ну, понятно! Впрочем, я еще не решил… Спальня моя где? Наверху?
— Спальня Адель?
— Это я и хотел сказать. Она, надо полагать, сберегла мои вещи: мои сабо, старые мои штаны, на которые я велел пришить наколенники… наверно, и рубашки мои.
— Вещи свои можете взять. Пожалуйста. Но что касается комнаты…
— Во всяком случае, я нынче там переночую. А то уже темно стало, и велосипед у меня что-то разладился. Чего доброго, застряну на дороге или придется пешком добираться до Шартра — путь немалый: восемнадцать километров. Да мне в Шартре нечего и делать… Я теперь только одно могу: жить там на свою ренту… Конечно, для этого надо иметь ренту… а чтобы получать ренту, надо иметь капитал. Сколько денег-то оставила Адель?
— Откуда я могу знать? Этими вопросами занимается нотариус. В оставшемся наследстве какая-то доля принадлежит Альберу, есть и моя доля, признанная в соглашении, которое было заключено с моим отцом. Ведь вам, конечно, известно, что эту ферму могли купить только потому, что мой отец…
— Знаю… Знаю… — оборвал ее Фернан. — Но ведь до этого была ферма «Край света», и тамошняя земля-то цела, никуда не девалась. И деньги были, заработанные на старой ферме. Частью они пошли в уплату за «Белый бугор»! Надо бы мне повидаться с нотариусом, если только вы не предложите мне полюбовную сделку.
— Ты с ума сошел! — крикнул Альбер.
— Почему так говоришь? Какой я такой сумасшедший? У меня права есть. Я старик… не желаю больше работать, хочу отдыхать…
— На деньги, заработанные другими?
— А зачем мне докапываться, кто их наживал? Да ведь и бедная моя жена тоже тут работала. Я хочу получить только то, что мне причитается, — то, что вы мне должны, так сказать.
— Мы вам ничего не должны, Фернан.
— Ошибаетесь, невестушка, ошибаетесь… Ведь вас еще не было, — в самом начале, когда я служил на «Краю света» в батраках, и вы, значит, всего-то не можете знать… Ну что, Альбер? Сказать ей?
— Замолчи!
— Почему? Ты, стало быть, не рассказывал ей? А пусть она знает, супруга твоя.
— Не смей. Я тебе запрещаю!
— Ну уж нет, ну уж нет! Мы ее сейчас укротим, она будет как шелковая… У вашего мужа, у Альбера, значит, — начал он, — был дядя, шурин его отца — Фирмена Женета, звали этого дядю Гюстав…
— Фернан!..
— Ты ведь, Альбер, ничего тогда не понимал, ты еще маленький был… Зато Адель все ясно видела. Дядя Гюстав на старости лет втюрился в гулящую девку, но прозвищу Сова…
— Мать Альсида?
— Правильно, невестушка, правильно!.. Старик Гюстав сделал ей ребенка… по крайней мере, она его в том уверяла… И он возрадовался… Чуть не пляшет: вот, мол, будет у меня сынок… и уже собрался жениться на своей душеньке… Вот беда! Два липших рта на «Краю света». А что дальше будет? Можете себе представить? Да еще какую бабу приведет старик на ферму! Шлюху! Стали его уговаривать, а он ничего и слышать не хочет. Как только, говорит, родится ребенок, обязательно, говорит, женюсь. Ну, раз уж нельзя помешать, чтобы ребенок родился…
— Замолчи же ты! — взвыл Альбер.
Фернан насмешливо посмотрел на него.
— Нет, — ответил он, — чего ты ерепенишься? Пусть твоей жене все станет известно, а то она не будет знать, что кому причитается. А мне чего теперь бояться? Уже срок давности истек.
Жильберта, вся бледная, спросила, сжимая в руке черный молитвенник.
— Так что же вы сделали тогда?
— Женеты — отец, дочь и мать тоже (я это знаю) собрались, стали говорить меж собой, что старик-то совсем уж старый… и больше не зачем ему небо коптить…
— Что вы говорите!
— А чтобы помешать ему дурить, есть только одно средство — помереть старику надо поскорее.
И Фернан посмотрел на Жильберту пронзительным взглядом.
— Ну, Адель со мной об этом поговорила… или я с ней поговорил, теперь уж не помню. Надо вам сказать, мы уже давно с ней слюбились, только она еще не хотела пойти за меня замуж. И вот она мне сказала: если, мол, поможешь, соглашусь пойти за тебя… И тогда…
— Что… тогда?..
Жильберта сжала губы так сильно, что они побелели.
— Тогда, — продолжал Фернан, — все получилось хорошо и вовремя. Как-то под вечер старик полез на сеновал, оступился и свалился с лестницы. Разбил себе череп — и конец!
Наступила тишина.
— Это вы сделали, Фернан? — спросила Жильберта.
— Так Адель захотела. Я помог… Чуть-чуть, сколько надо было. Ведь тут, можно сказать, был вопрос жизни или смерти… для тех, кто в живых остался, и для молодых… Несчастный случай произошел.
— Да, несчастный случай, — бросил Альбер.
— Молчи ты! — сказала Жильберта, и он умолк.
Она была бледна как полотно, белее, чем простыня, вынутая из пруда, где стирали белье.
— Значит, вы сделали это? — заговорила она. — Так вот в какую семью я вошла!
— Полноте, невестушка! Кто поручится, что в вашей-то семье ничего такого не было?
— Не смейте! — крикнула Жильберта.
Сам того не ведая, Фернан коснулся ее больного места, сомнение овладело ею, и она пришла в ужас… Ее родной отец… где он был, когда ее мать утонула и нашли ее тело? Не помог ли ему этот несчастный случай стать единственным владельцем фермы… тогда как… тогда как… Да, сколько раз она слышала разговоры, что и у них в семье кое-кого вовремя унесла смерть.
— Вы же знаете, в деревнях… — добавил Фернан.
Да, в деревнях все грубо, жестоко, неумолимо, и там часто происходят подобные драмы, — это все знают, но когда вот так касаются пальцем кровавых язв… громко говорят о них!.. Это невыносимо. Жильберта упала на колени.
— Господи! Господи! — взмолилась она. — Если это правда, ничем мне не искупить смертного сего греха!
Она посмотрела вокруг диким взглядом. Эта красивая комната, этот дом, эта ферма, скот, земля — все это плата за преступление. Неужели она всегда ест проклятый хлеб, хлеб дьявола, совершившего жатву свою? Да как же она могла так жить? Как не застрял у нее кусок в горле, как она не задохнулась? Вот этот человек, муж ее, и вот тот — Фернан, и умершая Адель, как могли они без трепета смотреть на солнечный свет, на поля, на небо, как они не умерли от стыда и отвращения к себе? Неужели они не думали о смертном своем часе, о каре, ожидающей их? Все, чем она жила, чем гордилась, все ее благополучие, как она могла им пользоваться, не боясь, что оно сожжет ее душу? А тот огонь, который будет палить ее завтра, в день уже близкой смерти, разве не будет он прообразом вечных мук в геенне огненной?
— Господи! — взывала она. — Прости меня!
Она не молила: «Прости их!»
— Да ладно уж, — сказал Фернан. — Все прошло, миновало, нечего старое ворошить. Надо о нынешнем дне подумать, хоть он и не вечно будет длиться. Адель умерла раньше меня, но она была женщина порядочная, она наверняка позаботилась обо мне.
— После того как вы с ней поступили?
— Я? Какие такие у меня поступки? Или она была несчастна со мной? Я ее любил, когда ей того требовалось. Я сделал для нее то, что надо было, когда это потребовалось, верно, Альбер?
Альбер молчал, опустив голову. Ведь он все это знал, только все это мало-помалу рассеялось, кануло в прошлое, об этом уже никто не думал, да ведь и столько работать пришлось!.. Умер ли Гюстав своей смертью или насильственной, какое кому было дело? Смерть его была благом, вот и все, была нужна, необходима. Сто раз, тысячу раз ее искупили, и в конце концов все было правильно. Фернан требует того, что ему полагается из наследства, — надо ему дать некоторую сумму, чтобы зря не болтал. Если человек кому-нибудь должен, надо уплатить долг. Погасить его, как говорится. А когда это сделаешь, на душе будет спокойно. Чего еще она выдумывает, эта ханжа?
— Господи боже! — выкрикивала Жильберта, все еще стоя на коленях. — Все я отдам тебе и творениям твоим, но и тогда не искупить мне совершенного греха!
Греха? Нет, вот если бы обрекли тогда целую семью на нищету — вот это был бы грех. И неужели нужно было для удовольствия блажного старика Гюстава отдать его мальчишке, который теперь уже стал взрослым и даже пожилым человеком, землю Женетов, то есть целое состояние, с таким трудом нажитое, с таким трудом сохраняемое? Конечно, тогда погрешили против правил нравственности, ну а те господа, которые управляют государствами, разве они поступают иначе? Разве они не уничтожают препятствия на своем пути, хотя бы это были живые люди? Может быть, Альсида в свое время и ограбили, но ведь у Женетов не было достаточно средств, чтобы хватило и на него, и на его мать; не было для них места. Альсид все-таки потом вышел в люди, и, стало быть, все уладилось. И, когда ему понадобилось подставить ножку Женетам, разве он постеснялся сделать это? Каждый за себя. Жизнь, особенно жизнь в деревне, очень сурова.
Жильберта все еще стояла на коленях, молилась. Альбер и Фернан смотрели на нее. Она молилась долго, и они в это время не смели пошевелиться, окликнуть ее. Наконец она поднялась.
— Альбер, — сказала она мужу таким тоном, словно приняла вдруг важное решенье, почерпнув для него силу в долгом размышлении. — Что посеешь, то и пожнешь. Каждый должен получить свою долю после жатвы. Мы выдадим этому человеку его долю. (Она уже не называла Фернана по имени.) Заплатим то, что ему причитается в награду за его поступок, пусть получит плату в полное свое распоряжение и уж сам оправдывается перед всевышним…
— Но… — начал было Альбер.
— Никаких «но». Пусть каждый получит по заслугам. Отдай ему его деньги, и если они не будут жечь ему руки, тем лучше для него… или тем хуже!
— Погоди, — вмешался опять Альбер, и на этот раз договорил свое возражение до конца. — Мне не из чего дать Фернану денег!
— Найди. Выдели мою часть, а потом подсчитай, сколько ему приходится, и выдай ему эти деньги.
— Придется тогда продать что-нибудь.
— Если надо, продадим.
— Землю?
— Если надо, продадим землю.
— Нет. Не такой уж мы грех совершили!..
— Не такой грех? — прервала его Жильберта. — Великий грех, должен ты сказать! Подсчитай же хорошенько, и пусть возьмет, сколько ему следует.
— Вот умные слова! — сказал Фернан. — Как рассчитаетесь со мной, грех-то и снимите с души, омоете себя, как говорится, а обо мне больше и не услышите никогда. Не больно-то мне хочется еще хоть раз увидеться с вами и побывать здесь.
Жильберта с отвращением отвернулась от него.
— Поступайте как вам угодно, это нас не интересует. Нас касается только то, что нам еще остается сделать.
— Что остается сделать? — спросил Альбер.
— Как ты можешь спрашивать! — ответила она вопросом на его вопрос.
— Да ты что? — крикнул Альбер. — Уж не думаешь ли ты разрезать на части «Белый бугор»?
— Если понадобится, разрежу. Разве это может меня остановить, если нужно искупить грех?
— Я свою часть не отдам, себе оставлю.
— Это твое право. А господь бог по своему праву с тобой поступит.
— Жильберта, неужели ты сделаешь это?
— Не знаю. Я еще ничего не решила. Но раз ты не хочешь меня слушать, теперь уж каждый будет сам за себя отвечать. Я не хочу гореть в геенне адовой.
— Да ведь нет же никакого ада, ты это хорошо знаешь!
Она презрительно пожала плечами.
— Альбер, — сказала она. — Желаю тебе вступить на путь истинный, который приведет тебя к господу. Я ищу этот путь и найду его. Найду, чего бы мне это ни стоило.
— Я твой муж.
— Этого я не забываю. Сделай то, что я тебе сказала. Подсчитай с этим человеком, сколько мы ему должны… Подсчитай точно, чтоб ни на один грош больше или меньше не было. Пусть ничего не останется у нас из этих проклятых денег.
Она говорила величественным, театральным тоном, который, наверное, удивил бы даже актрису Мирей.
— Хорошо, — сказал Альбер, — я хоть сейчас подсчитаю с ним, а потом…
— А что будет потом, это уж только нас, только меня касается, — отчеканила она.
Осенив себя крестным знамением, она вышла, оставив мужчин одних, и они тотчас начали договариваться.
Глава VII
— Вернуться, пожалуй, вернусь. Но насчет работы не рассчитывайте на меня, дорогая невестушка.
— Кто хочет есть…
— Тот трудится… или же берет то, что ему причитается.
— Вы для того и явились?
— Ну, понятно! Впрочем, я еще не решил… Спальня моя где? Наверху?
— Спальня Адель?
— Это я и хотел сказать. Она, надо полагать, сберегла мои вещи: мои сабо, старые мои штаны, на которые я велел пришить наколенники… наверно, и рубашки мои.
— Вещи свои можете взять. Пожалуйста. Но что касается комнаты…
— Во всяком случае, я нынче там переночую. А то уже темно стало, и велосипед у меня что-то разладился. Чего доброго, застряну на дороге или придется пешком добираться до Шартра — путь немалый: восемнадцать километров. Да мне в Шартре нечего и делать… Я теперь только одно могу: жить там на свою ренту… Конечно, для этого надо иметь ренту… а чтобы получать ренту, надо иметь капитал. Сколько денег-то оставила Адель?
— Откуда я могу знать? Этими вопросами занимается нотариус. В оставшемся наследстве какая-то доля принадлежит Альберу, есть и моя доля, признанная в соглашении, которое было заключено с моим отцом. Ведь вам, конечно, известно, что эту ферму могли купить только потому, что мой отец…
— Знаю… Знаю… — оборвал ее Фернан. — Но ведь до этого была ферма «Край света», и тамошняя земля-то цела, никуда не девалась. И деньги были, заработанные на старой ферме. Частью они пошли в уплату за «Белый бугор»! Надо бы мне повидаться с нотариусом, если только вы не предложите мне полюбовную сделку.
— Ты с ума сошел! — крикнул Альбер.
— Почему так говоришь? Какой я такой сумасшедший? У меня права есть. Я старик… не желаю больше работать, хочу отдыхать…
— На деньги, заработанные другими?
— А зачем мне докапываться, кто их наживал? Да ведь и бедная моя жена тоже тут работала. Я хочу получить только то, что мне причитается, — то, что вы мне должны, так сказать.
— Мы вам ничего не должны, Фернан.
— Ошибаетесь, невестушка, ошибаетесь… Ведь вас еще не было, — в самом начале, когда я служил на «Краю света» в батраках, и вы, значит, всего-то не можете знать… Ну что, Альбер? Сказать ей?
— Замолчи!
— Почему? Ты, стало быть, не рассказывал ей? А пусть она знает, супруга твоя.
— Не смей. Я тебе запрещаю!
— Ну уж нет, ну уж нет! Мы ее сейчас укротим, она будет как шелковая… У вашего мужа, у Альбера, значит, — начал он, — был дядя, шурин его отца — Фирмена Женета, звали этого дядю Гюстав…
— Фернан!..
— Ты ведь, Альбер, ничего тогда не понимал, ты еще маленький был… Зато Адель все ясно видела. Дядя Гюстав на старости лет втюрился в гулящую девку, но прозвищу Сова…
— Мать Альсида?
— Правильно, невестушка, правильно!.. Старик Гюстав сделал ей ребенка… по крайней мере, она его в том уверяла… И он возрадовался… Чуть не пляшет: вот, мол, будет у меня сынок… и уже собрался жениться на своей душеньке… Вот беда! Два липших рта на «Краю света». А что дальше будет? Можете себе представить? Да еще какую бабу приведет старик на ферму! Шлюху! Стали его уговаривать, а он ничего и слышать не хочет. Как только, говорит, родится ребенок, обязательно, говорит, женюсь. Ну, раз уж нельзя помешать, чтобы ребенок родился…
— Замолчи же ты! — взвыл Альбер.
Фернан насмешливо посмотрел на него.
— Нет, — ответил он, — чего ты ерепенишься? Пусть твоей жене все станет известно, а то она не будет знать, что кому причитается. А мне чего теперь бояться? Уже срок давности истек.
Жильберта, вся бледная, спросила, сжимая в руке черный молитвенник.
— Так что же вы сделали тогда?
— Женеты — отец, дочь и мать тоже (я это знаю) собрались, стали говорить меж собой, что старик-то совсем уж старый… и больше не зачем ему небо коптить…
— Что вы говорите!
— А чтобы помешать ему дурить, есть только одно средство — помереть старику надо поскорее.
И Фернан посмотрел на Жильберту пронзительным взглядом.
— Ну, Адель со мной об этом поговорила… или я с ней поговорил, теперь уж не помню. Надо вам сказать, мы уже давно с ней слюбились, только она еще не хотела пойти за меня замуж. И вот она мне сказала: если, мол, поможешь, соглашусь пойти за тебя… И тогда…
— Что… тогда?..
Жильберта сжала губы так сильно, что они побелели.
— Тогда, — продолжал Фернан, — все получилось хорошо и вовремя. Как-то под вечер старик полез на сеновал, оступился и свалился с лестницы. Разбил себе череп — и конец!
Наступила тишина.
— Это вы сделали, Фернан? — спросила Жильберта.
— Так Адель захотела. Я помог… Чуть-чуть, сколько надо было. Ведь тут, можно сказать, был вопрос жизни или смерти… для тех, кто в живых остался, и для молодых… Несчастный случай произошел.
— Да, несчастный случай, — бросил Альбер.
— Молчи ты! — сказала Жильберта, и он умолк.
Она была бледна как полотно, белее, чем простыня, вынутая из пруда, где стирали белье.
— Значит, вы сделали это? — заговорила она. — Так вот в какую семью я вошла!
— Полноте, невестушка! Кто поручится, что в вашей-то семье ничего такого не было?
— Не смейте! — крикнула Жильберта.
Сам того не ведая, Фернан коснулся ее больного места, сомнение овладело ею, и она пришла в ужас… Ее родной отец… где он был, когда ее мать утонула и нашли ее тело? Не помог ли ему этот несчастный случай стать единственным владельцем фермы… тогда как… тогда как… Да, сколько раз она слышала разговоры, что и у них в семье кое-кого вовремя унесла смерть.
— Вы же знаете, в деревнях… — добавил Фернан.
Да, в деревнях все грубо, жестоко, неумолимо, и там часто происходят подобные драмы, — это все знают, но когда вот так касаются пальцем кровавых язв… громко говорят о них!.. Это невыносимо. Жильберта упала на колени.
— Господи! Господи! — взмолилась она. — Если это правда, ничем мне не искупить смертного сего греха!
Она посмотрела вокруг диким взглядом. Эта красивая комната, этот дом, эта ферма, скот, земля — все это плата за преступление. Неужели она всегда ест проклятый хлеб, хлеб дьявола, совершившего жатву свою? Да как же она могла так жить? Как не застрял у нее кусок в горле, как она не задохнулась? Вот этот человек, муж ее, и вот тот — Фернан, и умершая Адель, как могли они без трепета смотреть на солнечный свет, на поля, на небо, как они не умерли от стыда и отвращения к себе? Неужели они не думали о смертном своем часе, о каре, ожидающей их? Все, чем она жила, чем гордилась, все ее благополучие, как она могла им пользоваться, не боясь, что оно сожжет ее душу? А тот огонь, который будет палить ее завтра, в день уже близкой смерти, разве не будет он прообразом вечных мук в геенне огненной?
— Господи! — взывала она. — Прости меня!
Она не молила: «Прости их!»
— Да ладно уж, — сказал Фернан. — Все прошло, миновало, нечего старое ворошить. Надо о нынешнем дне подумать, хоть он и не вечно будет длиться. Адель умерла раньше меня, но она была женщина порядочная, она наверняка позаботилась обо мне.
— После того как вы с ней поступили?
— Я? Какие такие у меня поступки? Или она была несчастна со мной? Я ее любил, когда ей того требовалось. Я сделал для нее то, что надо было, когда это потребовалось, верно, Альбер?
Альбер молчал, опустив голову. Ведь он все это знал, только все это мало-помалу рассеялось, кануло в прошлое, об этом уже никто не думал, да ведь и столько работать пришлось!.. Умер ли Гюстав своей смертью или насильственной, какое кому было дело? Смерть его была благом, вот и все, была нужна, необходима. Сто раз, тысячу раз ее искупили, и в конце концов все было правильно. Фернан требует того, что ему полагается из наследства, — надо ему дать некоторую сумму, чтобы зря не болтал. Если человек кому-нибудь должен, надо уплатить долг. Погасить его, как говорится. А когда это сделаешь, на душе будет спокойно. Чего еще она выдумывает, эта ханжа?
— Господи боже! — выкрикивала Жильберта, все еще стоя на коленях. — Все я отдам тебе и творениям твоим, но и тогда не искупить мне совершенного греха!
Греха? Нет, вот если бы обрекли тогда целую семью на нищету — вот это был бы грех. И неужели нужно было для удовольствия блажного старика Гюстава отдать его мальчишке, который теперь уже стал взрослым и даже пожилым человеком, землю Женетов, то есть целое состояние, с таким трудом нажитое, с таким трудом сохраняемое? Конечно, тогда погрешили против правил нравственности, ну а те господа, которые управляют государствами, разве они поступают иначе? Разве они не уничтожают препятствия на своем пути, хотя бы это были живые люди? Может быть, Альсида в свое время и ограбили, но ведь у Женетов не было достаточно средств, чтобы хватило и на него, и на его мать; не было для них места. Альсид все-таки потом вышел в люди, и, стало быть, все уладилось. И, когда ему понадобилось подставить ножку Женетам, разве он постеснялся сделать это? Каждый за себя. Жизнь, особенно жизнь в деревне, очень сурова.
Жильберта все еще стояла на коленях, молилась. Альбер и Фернан смотрели на нее. Она молилась долго, и они в это время не смели пошевелиться, окликнуть ее. Наконец она поднялась.
— Альбер, — сказала она мужу таким тоном, словно приняла вдруг важное решенье, почерпнув для него силу в долгом размышлении. — Что посеешь, то и пожнешь. Каждый должен получить свою долю после жатвы. Мы выдадим этому человеку его долю. (Она уже не называла Фернана по имени.) Заплатим то, что ему причитается в награду за его поступок, пусть получит плату в полное свое распоряжение и уж сам оправдывается перед всевышним…
— Но… — начал было Альбер.
— Никаких «но». Пусть каждый получит по заслугам. Отдай ему его деньги, и если они не будут жечь ему руки, тем лучше для него… или тем хуже!
— Погоди, — вмешался опять Альбер, и на этот раз договорил свое возражение до конца. — Мне не из чего дать Фернану денег!
— Найди. Выдели мою часть, а потом подсчитай, сколько ему приходится, и выдай ему эти деньги.
— Придется тогда продать что-нибудь.
— Если надо, продадим.
— Землю?
— Если надо, продадим землю.
— Нет. Не такой уж мы грех совершили!..
— Не такой грех? — прервала его Жильберта. — Великий грех, должен ты сказать! Подсчитай же хорошенько, и пусть возьмет, сколько ему следует.
— Вот умные слова! — сказал Фернан. — Как рассчитаетесь со мной, грех-то и снимите с души, омоете себя, как говорится, а обо мне больше и не услышите никогда. Не больно-то мне хочется еще хоть раз увидеться с вами и побывать здесь.
Жильберта с отвращением отвернулась от него.
— Поступайте как вам угодно, это нас не интересует. Нас касается только то, что нам еще остается сделать.
— Что остается сделать? — спросил Альбер.
— Как ты можешь спрашивать! — ответила она вопросом на его вопрос.
— Да ты что? — крикнул Альбер. — Уж не думаешь ли ты разрезать на части «Белый бугор»?
— Если понадобится, разрежу. Разве это может меня остановить, если нужно искупить грех?
— Я свою часть не отдам, себе оставлю.
— Это твое право. А господь бог по своему праву с тобой поступит.
— Жильберта, неужели ты сделаешь это?
— Не знаю. Я еще ничего не решила. Но раз ты не хочешь меня слушать, теперь уж каждый будет сам за себя отвечать. Я не хочу гореть в геенне адовой.
— Да ведь нет же никакого ада, ты это хорошо знаешь!
Она презрительно пожала плечами.
— Альбер, — сказала она. — Желаю тебе вступить на путь истинный, который приведет тебя к господу. Я ищу этот путь и найду его. Найду, чего бы мне это ни стоило.
— Я твой муж.
— Этого я не забываю. Сделай то, что я тебе сказала. Подсчитай с этим человеком, сколько мы ему должны… Подсчитай точно, чтоб ни на один грош больше или меньше не было. Пусть ничего не останется у нас из этих проклятых денег.
Она говорила величественным, театральным тоном, который, наверное, удивил бы даже актрису Мирей.
— Хорошо, — сказал Альбер, — я хоть сейчас подсчитаю с ним, а потом…
— А что будет потом, это уж только нас, только меня касается, — отчеканила она.
Осенив себя крестным знамением, она вышла, оставив мужчин одних, и они тотчас начали договариваться.
Глава VII
Пришлось Альберу выплатить Фернану его часть. Жильберта только о том и говорила, что они обязаны поскорее рассчитаться «с этим человеком». Когда Фернану уплатили, она как будто успокоилась. Но чтобы с ним рассчитаться, Альбер должен был пройти через неожиданное испытание.
Денег у него не было. Состояние Жильберты обеспечивалось займом, который Альбер сделал у ее покойного отца, а у него самого не хватало денег. Дело уладил нотариус Фруа.
— Авансировать вам эту сумму я не могу, времена нынче тяжелые. Нет желающих давать деньги взаймы: все их берегут на покупку сельскохозяйственных машин, — теперь новые порядки пошли. Однако у меня есть предложение…
— Какое?
— У вас, на краю ваших владений, есть участок в двадцать четыре сетье.
— Этого не хватит. Я предпочел бы занять.
— У вас дела не плохи, но и не так уж хороши: взаймы вам не дадут. Вы уже обращались в Сельскохозяйственный кредит для некоторых ваших расчетов. Я видел вашу супругу, она дала мне распоряжение… Деньги могут вам дать только под залог той части недвижимости, которая принадлежит вам совместно.
— Я не хочу продавать землю. Кстати сказать, эти двадцать четыре сетье граничат с фермой Альсида.
— Вот именно, — сказал Фруа.
— Так, значит, Альсид покупает?
— Да, этот участок его интересует и он готов хорошо заплатить. Если вы продадите эту землю кому-нибудь другому, Альсид перекупит ее, но тогда приплата не попадет в ваш карман.
— Так это Альсид?!
— Он приходил ко мне. Говорил, что это самый разумный выход, что вы очень любите его сына, потому что он родился и рос на ваших глазах, когда Альсид служил у вас.
— Ну, причем тут сын?..
— Я думаю, что иначе Альсид не стал быпредлагать такую цену.
— Нет, не хочу, — упрямо ответил Альбер.
Но, поговорив вечером с Жильбертой, обрушившей на него яростное негодование, он вынужден был уступить, решив пойти на что угодно, лишь бы избежать таких сцен и упреков. Альсид получил двадцать четыре сетье из пахотных земель «Белого бугра».
Как только подписали запродажную, Гюстав тотчас вступил во владение участком. Когда Альбер прибрел туда, словно желая проститься с этой землей, он увидел там Гюстава, восседавшего на своем тракторе. Заметив Женета, юноша помахал ему рукой, но не как триумфатор, победивший противника, а наоборот — по-дружески. Закончив гон, он остановился около Альбера и, выключив мотор, сказал:
— Земля тут хороша. Мы за нее дорого заплатили, дядя Альбер, но она нам нужна. Видите, я сейчас же принялся за работу и уже почти что кончил ее.
— Теперь ты тут хозяин. Что хочешь, то и делаешь, — проворчал Альбер.
— Конечно. А только не в одном моем хотенье дело. Не думайте этого. Война давно уже кончилась, и все теперь стало сложнее. Многое изменилось, и если не пустить в ход новые средства, не выйдешь из положения. Кто этого не поймет, тому конец.
— Только уж не мне, — возразил Альбер.
— Очень рад буду, дядя Альбер. Уж я-то вам зла не желаю.
Любопытный ответ. Гюстав ему зла не желает, — но, значит, есть люди, которые точат зубы на Альбера, подстерегают, ждут его упадка и разорения? Кто же это может быть, как не Альсид? И то уж какое унижение, что пришлось продать ему участок! Сколько ни рассказывай, что сделка эта полюбовная, что просто хотели оказать услугу Альсиду, — но разве кого в округе этим обманешь?
— Мы у вас купили землю, — продолжал юноша, — но хоть и заплатили за нее большую цену, нам она нужна: все, что с нее получим, пойдет в погашение расходов — и общих, и по приобретению машин — они дорого стоили. Нам земли надо побольше, а вам поменьше, вот и будет равновесие, тут уж ничего не поделаешь. Вот вспомните, дядя Альбер, какой разговор был у нас с вами четыре года тому назад. Вы тогда отказались от моего трактора.
— И сейчас он мне не нужен, трактор твой!
— Ну, и напрасно. Четыре года тому назад такой хозяин, как вы, пахал на паре лошадей однокорпусным плугом в делал борозды с выпуклым гребнем, чтобы вода с него стекала. А нынче маленький трактор французской компании тянет двухлемешный, а то и многолемешный плуг, который пашет ровно, без гребней, так что вода не застаивается на пашне. Четыре года тому назад в борону нужно было впрягать трех лошадей, и хозяину приходилось постоянно регулировать секции, чтобы не пропустить ни одного комка. Нынче комбайн подает зерно на прицеп с колесами на резиновом ходу, который тянет трактор, а подборщик подбирает и связывает в кипы солому, не пропуская ни одного пучка. Четыре года тому назад, в декабре месяце, когда озимая пшеница посеяна, когда хлеб обмолочен и солома сметана в стога, хозяин давил и выжимал под прессом яблоки, потом гнал из выжимок водку. Теперь машина для выделки сидра сразу наготовит вам сидра на целый год…
— И такого же хорошего?
— Даже лучше. Нынче вы еще держите работника, он и боронует, и прикатывает пашню, и собирает яблоки (а во что вам обходится этот работник при нынешних законах), он вам подрезает кустарник в живых изгородях кривым садовым ножом. А завтра он от вас уйдет, будет обходчиком путей на железной дороге, почтальоном, пойдет на завод делать электрические катушки, потому что борону и каток будет тянуть трактор, а бульдозер выкорчует на полях и яблони и кусты живой изгороди, на которые ваш батрак тратил зимой столько рабочих дней, а ведь вам надо было за них платить, и платить из доходов с земли. Вот послушайте, еще вчера работница на ферме помогала хозяйке доить коров, выпаивать телят, носить месиво свиньям, кормить зерном кур, резать на лугу траву для кроликов, чистить овощи, вскапывать грядки в огороде, — а завтра она пойдет в город Вов на завод «Радиотехники» или в мастерские. Хозяйке придется одной доить коров, одной поить телят, одной носить месиво свиньям, одной кормить зерном кур, одной рвать траву для кроликов, одной чистить овощи, одной вскапывать грядки в огороде.
— Только не хозяйке «Белого бугра».
— А сколько времени вы устоите? Да, сколько еще времени будет у вас возможность при том, как вы ведете хозяйство, держать работницу? Мы уже отказались от работницы, не хватало на нее денег, да и нашли, что лучше употребить деньги на другое, — ведь надо не только по-иному поставить работу на полях, следует посмотреть еще и на другую сторону вопроса. Несколько лет тому назад хозяйка или хозяин фермы откладывали деньги, по мере того как они поступали к ним, прятали свои сбережения в шкатулочку или в бумажник…
— Всегда так делается. Как же иначе?
— А теперь обстоятельства изменились. Женщина, которая откладывала деньги, будь она жена издольщика или арендатора земли, платила из этих денег хозяину земли, а если земля у нее собственная, платила сборщику налогов и всяким поставщикам. А то, что у нее после этого оставалось из денег, вырученных от продажи хлеба, фермерша опять же откладывала на старость, чтобы можно было жить не на чужой земле, а в собственном домике, при котором был бы и сад и лужок, и чтобы все это принадлежало ей и ее мужу. Если же она владела землей, то прикупала еще участок — вкладывала деньги в землю, — это, конечно, хорошее капиталовложение, но оно заставляло оставаться на одном месте до конца жизни или же продать все и отойти от дел. А нынче хозяйке нет нужды заводить шкатулку: муж на вырученные деньги покупает сельскохозяйственные машины, а жена выращивает телят, вместо того чтобы их продавать. Вчера хозяин платил за удобрения, платил кузнецу, платил ветеринару, платил молотильщику — и все наличными деньгами, а нынче он выписывает чек на Сельскохозяйственную кассу, с механиком же рассчитывается деньгами, которые занял в Кредите. Тот инвентарь, что у него был вчера, он покупал на наличные, а сейчас ему принадлежит только часть инвентаря, остальное принадлежит кассе.
— Ну вот и выходит по-моему, Гюстав. Раньше делали сбережения, чтобы обеспечить себя на старости, лет, а нынче с вашими новшествами, с вашей Сельскохозяйственной страховой кассой человек в старости может получить только тридцать четыре тысячи франков в год, — ведь он не может рассчитывать на эти ваши «фонды солидарности», разве только что впадет в нищету или детей у него очень много.
— Правду вы говорите, дядя Альбер. Люди маятся столько же, собирают урожая больше, но и расходов у них гораздо больше. Да еще хозяйка в доме все ворчит, жалуется, что мужа никогда не видит, с тех пор как он завел себе машины; то он на выставках — смотрит новые машины, то он у механика, который чинит ему машины; хозяйка горюет, что он и не ест вовремя, с тех пор как ему не надо заботиться о лошадях, вовремя их напоить да корму задать; жалуется, что, с тех пор как она не продает больше телят, ей приходится больше коров держать и самой доить их, так как работницы теперь у нее уже нет. А про молодежь вот что скажу: если она не такая, как мы с братом, если нет у нее желания жить на своей земле и добиваться чего-то на ней своим трудом, такого неискоренимого желания, что его не вырвать из души, то все ребята уходят в город, и мать жалуется, что только тогда и видит их, когда им понадобятся свежие яйца, сливочное масло или цыплята. Но ничего не поделаешь — такие уж времена пришли, и надо с ними считаться. Вы подумайте об этом, дядя Альбер.
Но Альбер не думал и не хотел об этом думать: он отвергал свою эпоху, вот и все! Он только пожимал плечами, презирая все эти перемены. Нет, его не заставишь отступить от того, что всегда делал его отец, что делал и он сам, и сестра его Адель всю свою жизнь. У него хорошее земельное владение, и он всегда справится с трудностями, как он полагал. Доходу будет меньше, чем у какого-нибудь Альсида? Ну и что? Не беда! Как бы то ни было, ему с женой на жизнь хватит, тем более что они бездетны. А когда придет смерть, то после него хоть потоп!
Но пока что ему все труднее становилось управляться со своей казной, и поэтому он находился в непрестанном раздражении. Из-за всех этих займов, которые приходилось заключать, чтобы оплачивать несусветно дорогую рабочую силу, он всегда был «без покрытия», едва успевал «обернуться». Нет, входила в силу какая-то новая экономика, и он не желал подчиниться ей, — слишком это дорого ему стоило.
Как чувствовалось теперь, что в доме нет Адель! Леону он не мог рассчитать, — во-первых, она уже очень долго служила у них, а главное, Жильберту теперь, казалось, совсем не интересовало, что делается на ферме: каждое утро она отправлялась с молитвенником в руке в Монтенвиль, возвращалась поздно, так что не успевала заняться хозяйством, да и часть дня тоже проводила в церкви — то молилась, стоя на коленях, перед главным алтарем, то повторяла с другими богомолками катехизис, то беседовала со священником, ведь ему-то не надо было возделывать землю. Так время и шло, но ничего не шло на лад. Конечно, хозяйство велось, — никуда не денешься! А сколько оно стоило забот и тяжелой тревоги! Однако с этим, да и со всем прочим, пришлось примириться и жить по виду в богатстве, хотя его уже и не было.
Фернан исчез окончательно: не надо было опасаться, что он когда-нибудь появится. Он поселился в Шартре и бросил работу, а деньги свои, вернее, деньги Адель, вложил в какое-то дело. Он ушел из жизни Женетов и унес с собою прошлое — так, по крайней мере, думал Альбер, когда смотрел на Жильберту и радовался, что она теперь и не намекает на ту сцену, которая произошла когда-то. Теперь можно было брести потихоньку к смерти — больше уж ничего не оставалось ждать. Но каковы бы ни были трудности, Альбер, обходя свои поля, думал, что ему повезло в жизни. Да, да, — он достиг всего, о чем так мечтал его отец, он стал богатым, уважаемым человеком, и хоть ему всегда нужны деньги, чтобы платить за многое и многое, ему не отказывают в кредите, потому что все эти оставшиеся у него гектары земли поистине служат «обеспечением». И от таких мыслей он становился бодрее, они были целительным бальзамом для сердца: земля все-таки остается землей, и пока она есть у тебя…
Один за другим протекали дни, к счастью для Альбера, заполненные трудом. Каждый день приносил свои заботы, а иногда и удовлетворение, — еще бывало и это. Правда, случалось, что заболевал скот, приходилось звать ветеринара, бывал недород — поля не давали того, что ждали от них. Но все же было чудо пшеницы, поднявшейся высоко, чудо ячменя с шестигранным колосом, чудо дружных зеленей озимых хлебов, сулящих богатый урожай, чудо свеклы, когда она растет на хорошо унавоженном поле и становится все больше, словно разбухает, словно вобрала в себя всю воду из земли, — и тогда уж не жалко, что столько трудов ты положил на нее; ведь тут была и бороньба, а после того, как посеяли семена, прикатка, чтобы задержать влагу вокруг семени; надо было обработать междурядья, а когда развернется четвертый листок, проредить всходы, чтобы в ряду было приблизительно по четыре растения на метр. А ведь верно говорил когда-то старик Женет и завещал своему сыну помнить мудрое правило: «У свеклы листьев не обрывай — ей нутро не вырывай».
Да, были радости, и вдруг пришел страх.
Жильберта перестала ходить в церковь, — стало быть, занемогла. Сначала она говорила, что остается дома, потому что Монтенвиль далеко, и все сидела в кресле, поставленном у окошка, — поднимется изредка, сделает что-нибудь по хозяйству и тотчас опять плетется к креслу. Потом она стала время от времени ложиться на кровать, потому что так она лучше чувствовала себя. «Все жилочки отдыхают», — говорила она. Пришел священник навестить ее; Альбер, вернувшись с поля, застал его в доме и с безотчетной почтительностью проводил его до ворот; прощаясь, священник сказал:
Денег у него не было. Состояние Жильберты обеспечивалось займом, который Альбер сделал у ее покойного отца, а у него самого не хватало денег. Дело уладил нотариус Фруа.
— Авансировать вам эту сумму я не могу, времена нынче тяжелые. Нет желающих давать деньги взаймы: все их берегут на покупку сельскохозяйственных машин, — теперь новые порядки пошли. Однако у меня есть предложение…
— Какое?
— У вас, на краю ваших владений, есть участок в двадцать четыре сетье.
— Этого не хватит. Я предпочел бы занять.
— У вас дела не плохи, но и не так уж хороши: взаймы вам не дадут. Вы уже обращались в Сельскохозяйственный кредит для некоторых ваших расчетов. Я видел вашу супругу, она дала мне распоряжение… Деньги могут вам дать только под залог той части недвижимости, которая принадлежит вам совместно.
— Я не хочу продавать землю. Кстати сказать, эти двадцать четыре сетье граничат с фермой Альсида.
— Вот именно, — сказал Фруа.
— Так, значит, Альсид покупает?
— Да, этот участок его интересует и он готов хорошо заплатить. Если вы продадите эту землю кому-нибудь другому, Альсид перекупит ее, но тогда приплата не попадет в ваш карман.
— Так это Альсид?!
— Он приходил ко мне. Говорил, что это самый разумный выход, что вы очень любите его сына, потому что он родился и рос на ваших глазах, когда Альсид служил у вас.
— Ну, причем тут сын?..
— Я думаю, что иначе Альсид не стал быпредлагать такую цену.
— Нет, не хочу, — упрямо ответил Альбер.
Но, поговорив вечером с Жильбертой, обрушившей на него яростное негодование, он вынужден был уступить, решив пойти на что угодно, лишь бы избежать таких сцен и упреков. Альсид получил двадцать четыре сетье из пахотных земель «Белого бугра».
Как только подписали запродажную, Гюстав тотчас вступил во владение участком. Когда Альбер прибрел туда, словно желая проститься с этой землей, он увидел там Гюстава, восседавшего на своем тракторе. Заметив Женета, юноша помахал ему рукой, но не как триумфатор, победивший противника, а наоборот — по-дружески. Закончив гон, он остановился около Альбера и, выключив мотор, сказал:
— Земля тут хороша. Мы за нее дорого заплатили, дядя Альбер, но она нам нужна. Видите, я сейчас же принялся за работу и уже почти что кончил ее.
— Теперь ты тут хозяин. Что хочешь, то и делаешь, — проворчал Альбер.
— Конечно. А только не в одном моем хотенье дело. Не думайте этого. Война давно уже кончилась, и все теперь стало сложнее. Многое изменилось, и если не пустить в ход новые средства, не выйдешь из положения. Кто этого не поймет, тому конец.
— Только уж не мне, — возразил Альбер.
— Очень рад буду, дядя Альбер. Уж я-то вам зла не желаю.
Любопытный ответ. Гюстав ему зла не желает, — но, значит, есть люди, которые точат зубы на Альбера, подстерегают, ждут его упадка и разорения? Кто же это может быть, как не Альсид? И то уж какое унижение, что пришлось продать ему участок! Сколько ни рассказывай, что сделка эта полюбовная, что просто хотели оказать услугу Альсиду, — но разве кого в округе этим обманешь?
— Мы у вас купили землю, — продолжал юноша, — но хоть и заплатили за нее большую цену, нам она нужна: все, что с нее получим, пойдет в погашение расходов — и общих, и по приобретению машин — они дорого стоили. Нам земли надо побольше, а вам поменьше, вот и будет равновесие, тут уж ничего не поделаешь. Вот вспомните, дядя Альбер, какой разговор был у нас с вами четыре года тому назад. Вы тогда отказались от моего трактора.
— И сейчас он мне не нужен, трактор твой!
— Ну, и напрасно. Четыре года тому назад такой хозяин, как вы, пахал на паре лошадей однокорпусным плугом в делал борозды с выпуклым гребнем, чтобы вода с него стекала. А нынче маленький трактор французской компании тянет двухлемешный, а то и многолемешный плуг, который пашет ровно, без гребней, так что вода не застаивается на пашне. Четыре года тому назад в борону нужно было впрягать трех лошадей, и хозяину приходилось постоянно регулировать секции, чтобы не пропустить ни одного комка. Нынче комбайн подает зерно на прицеп с колесами на резиновом ходу, который тянет трактор, а подборщик подбирает и связывает в кипы солому, не пропуская ни одного пучка. Четыре года тому назад, в декабре месяце, когда озимая пшеница посеяна, когда хлеб обмолочен и солома сметана в стога, хозяин давил и выжимал под прессом яблоки, потом гнал из выжимок водку. Теперь машина для выделки сидра сразу наготовит вам сидра на целый год…
— И такого же хорошего?
— Даже лучше. Нынче вы еще держите работника, он и боронует, и прикатывает пашню, и собирает яблоки (а во что вам обходится этот работник при нынешних законах), он вам подрезает кустарник в живых изгородях кривым садовым ножом. А завтра он от вас уйдет, будет обходчиком путей на железной дороге, почтальоном, пойдет на завод делать электрические катушки, потому что борону и каток будет тянуть трактор, а бульдозер выкорчует на полях и яблони и кусты живой изгороди, на которые ваш батрак тратил зимой столько рабочих дней, а ведь вам надо было за них платить, и платить из доходов с земли. Вот послушайте, еще вчера работница на ферме помогала хозяйке доить коров, выпаивать телят, носить месиво свиньям, кормить зерном кур, резать на лугу траву для кроликов, чистить овощи, вскапывать грядки в огороде, — а завтра она пойдет в город Вов на завод «Радиотехники» или в мастерские. Хозяйке придется одной доить коров, одной поить телят, одной носить месиво свиньям, одной кормить зерном кур, одной рвать траву для кроликов, одной чистить овощи, одной вскапывать грядки в огороде.
— Только не хозяйке «Белого бугра».
— А сколько времени вы устоите? Да, сколько еще времени будет у вас возможность при том, как вы ведете хозяйство, держать работницу? Мы уже отказались от работницы, не хватало на нее денег, да и нашли, что лучше употребить деньги на другое, — ведь надо не только по-иному поставить работу на полях, следует посмотреть еще и на другую сторону вопроса. Несколько лет тому назад хозяйка или хозяин фермы откладывали деньги, по мере того как они поступали к ним, прятали свои сбережения в шкатулочку или в бумажник…
— Всегда так делается. Как же иначе?
— А теперь обстоятельства изменились. Женщина, которая откладывала деньги, будь она жена издольщика или арендатора земли, платила из этих денег хозяину земли, а если земля у нее собственная, платила сборщику налогов и всяким поставщикам. А то, что у нее после этого оставалось из денег, вырученных от продажи хлеба, фермерша опять же откладывала на старость, чтобы можно было жить не на чужой земле, а в собственном домике, при котором был бы и сад и лужок, и чтобы все это принадлежало ей и ее мужу. Если же она владела землей, то прикупала еще участок — вкладывала деньги в землю, — это, конечно, хорошее капиталовложение, но оно заставляло оставаться на одном месте до конца жизни или же продать все и отойти от дел. А нынче хозяйке нет нужды заводить шкатулку: муж на вырученные деньги покупает сельскохозяйственные машины, а жена выращивает телят, вместо того чтобы их продавать. Вчера хозяин платил за удобрения, платил кузнецу, платил ветеринару, платил молотильщику — и все наличными деньгами, а нынче он выписывает чек на Сельскохозяйственную кассу, с механиком же рассчитывается деньгами, которые занял в Кредите. Тот инвентарь, что у него был вчера, он покупал на наличные, а сейчас ему принадлежит только часть инвентаря, остальное принадлежит кассе.
— Ну вот и выходит по-моему, Гюстав. Раньше делали сбережения, чтобы обеспечить себя на старости, лет, а нынче с вашими новшествами, с вашей Сельскохозяйственной страховой кассой человек в старости может получить только тридцать четыре тысячи франков в год, — ведь он не может рассчитывать на эти ваши «фонды солидарности», разве только что впадет в нищету или детей у него очень много.
— Правду вы говорите, дядя Альбер. Люди маятся столько же, собирают урожая больше, но и расходов у них гораздо больше. Да еще хозяйка в доме все ворчит, жалуется, что мужа никогда не видит, с тех пор как он завел себе машины; то он на выставках — смотрит новые машины, то он у механика, который чинит ему машины; хозяйка горюет, что он и не ест вовремя, с тех пор как ему не надо заботиться о лошадях, вовремя их напоить да корму задать; жалуется, что, с тех пор как она не продает больше телят, ей приходится больше коров держать и самой доить их, так как работницы теперь у нее уже нет. А про молодежь вот что скажу: если она не такая, как мы с братом, если нет у нее желания жить на своей земле и добиваться чего-то на ней своим трудом, такого неискоренимого желания, что его не вырвать из души, то все ребята уходят в город, и мать жалуется, что только тогда и видит их, когда им понадобятся свежие яйца, сливочное масло или цыплята. Но ничего не поделаешь — такие уж времена пришли, и надо с ними считаться. Вы подумайте об этом, дядя Альбер.
Но Альбер не думал и не хотел об этом думать: он отвергал свою эпоху, вот и все! Он только пожимал плечами, презирая все эти перемены. Нет, его не заставишь отступить от того, что всегда делал его отец, что делал и он сам, и сестра его Адель всю свою жизнь. У него хорошее земельное владение, и он всегда справится с трудностями, как он полагал. Доходу будет меньше, чем у какого-нибудь Альсида? Ну и что? Не беда! Как бы то ни было, ему с женой на жизнь хватит, тем более что они бездетны. А когда придет смерть, то после него хоть потоп!
Но пока что ему все труднее становилось управляться со своей казной, и поэтому он находился в непрестанном раздражении. Из-за всех этих займов, которые приходилось заключать, чтобы оплачивать несусветно дорогую рабочую силу, он всегда был «без покрытия», едва успевал «обернуться». Нет, входила в силу какая-то новая экономика, и он не желал подчиниться ей, — слишком это дорого ему стоило.
Как чувствовалось теперь, что в доме нет Адель! Леону он не мог рассчитать, — во-первых, она уже очень долго служила у них, а главное, Жильберту теперь, казалось, совсем не интересовало, что делается на ферме: каждое утро она отправлялась с молитвенником в руке в Монтенвиль, возвращалась поздно, так что не успевала заняться хозяйством, да и часть дня тоже проводила в церкви — то молилась, стоя на коленях, перед главным алтарем, то повторяла с другими богомолками катехизис, то беседовала со священником, ведь ему-то не надо было возделывать землю. Так время и шло, но ничего не шло на лад. Конечно, хозяйство велось, — никуда не денешься! А сколько оно стоило забот и тяжелой тревоги! Однако с этим, да и со всем прочим, пришлось примириться и жить по виду в богатстве, хотя его уже и не было.
Фернан исчез окончательно: не надо было опасаться, что он когда-нибудь появится. Он поселился в Шартре и бросил работу, а деньги свои, вернее, деньги Адель, вложил в какое-то дело. Он ушел из жизни Женетов и унес с собою прошлое — так, по крайней мере, думал Альбер, когда смотрел на Жильберту и радовался, что она теперь и не намекает на ту сцену, которая произошла когда-то. Теперь можно было брести потихоньку к смерти — больше уж ничего не оставалось ждать. Но каковы бы ни были трудности, Альбер, обходя свои поля, думал, что ему повезло в жизни. Да, да, — он достиг всего, о чем так мечтал его отец, он стал богатым, уважаемым человеком, и хоть ему всегда нужны деньги, чтобы платить за многое и многое, ему не отказывают в кредите, потому что все эти оставшиеся у него гектары земли поистине служат «обеспечением». И от таких мыслей он становился бодрее, они были целительным бальзамом для сердца: земля все-таки остается землей, и пока она есть у тебя…
Один за другим протекали дни, к счастью для Альбера, заполненные трудом. Каждый день приносил свои заботы, а иногда и удовлетворение, — еще бывало и это. Правда, случалось, что заболевал скот, приходилось звать ветеринара, бывал недород — поля не давали того, что ждали от них. Но все же было чудо пшеницы, поднявшейся высоко, чудо ячменя с шестигранным колосом, чудо дружных зеленей озимых хлебов, сулящих богатый урожай, чудо свеклы, когда она растет на хорошо унавоженном поле и становится все больше, словно разбухает, словно вобрала в себя всю воду из земли, — и тогда уж не жалко, что столько трудов ты положил на нее; ведь тут была и бороньба, а после того, как посеяли семена, прикатка, чтобы задержать влагу вокруг семени; надо было обработать междурядья, а когда развернется четвертый листок, проредить всходы, чтобы в ряду было приблизительно по четыре растения на метр. А ведь верно говорил когда-то старик Женет и завещал своему сыну помнить мудрое правило: «У свеклы листьев не обрывай — ей нутро не вырывай».
Да, были радости, и вдруг пришел страх.
Жильберта перестала ходить в церковь, — стало быть, занемогла. Сначала она говорила, что остается дома, потому что Монтенвиль далеко, и все сидела в кресле, поставленном у окошка, — поднимется изредка, сделает что-нибудь по хозяйству и тотчас опять плетется к креслу. Потом она стала время от времени ложиться на кровать, потому что так она лучше чувствовала себя. «Все жилочки отдыхают», — говорила она. Пришел священник навестить ее; Альбер, вернувшись с поля, застал его в доме и с безотчетной почтительностью проводил его до ворот; прощаясь, священник сказал: