Виалар Поль. Жатва дьявола

   Однако ж этот период войны казался ему ужасно долгим, просто бесконечным! Немцы пошли в наступление, наши их остановили, в свою очередь двинули на них и теперь гнали их вон, но они крепко цеплялись за чужую землю, которая, верно, казалась им лучше, чем их немецкая земля. В полку уже не оставалось солдат, мобилизованных в начале войны, — разве только нашедшие себе убежище в обозах, а на передовых сидели «старички» лет сорока или желторотые парнишки, призыва восемнадцатого года. Встречаясь с такими юнцами, Альбер вспоминал Альсида. Нет, Альсида не возьмут, он еще молод, война кончится раньше, чем его призовут. Альберу это было почему-то приятно и вместе с тем немного досадно: почему Альсиду, которого в деревне считали его родственником, не доведется хлебнуть горя, как, например, Морису, сложившему на войне голову, да и как самому Альберу, который не раз смотрел смерти в глаза? Такое чувство не назовешь хорошим, Альбер это знал, но оно шевелилось у него в душе, ничего не поделаешь. Нельзя сказать, чтобы он боялся каких-нибудь неприятностей от Альсида, а просто он стоял за справедливость, вот и все.
   Ведь Альсид вырос, окреп, возмужал. Он стал красивым малым. Альбер убедился в этом, встретив его во время последнего своего отпуска. Они не вступили в разговор, но с любопытством смотрели друг на друга. Альсид теперь был работником на ферме «Белый бугор», и, толкуя в Монтенвиле за бутылочкой вина с работниками фермы, Альбер услышал, что парень получает там хорошее жалованье и даже мог купить себе велосипед. Почему ж охотничьего ружья не купил? Вон какие дела пошли, переменились времена! Альбер никогда бы не позволил себе такого баловства.
   Он бы не позволил себе никакого роскошества, потому что в голове у него засела мысль, какой не могло быть у Альсида. Альбер не забывал о золотых монетах, лежащих в деревянной шкатулке, и о том, что они значат для него. Однажды Адель написала ему, что старик Обуан умер и Мишель остался полным хозяином. Пожалуй, это было хорошо, так как Мишель по дружбе помогал Адель: говорили, будто между ними что-то было, с тех пор как Фернан после своего увольнения из армии остался в городе, — Фернан заявил, что он больше не может жить, как деревенские «навозники», и нанялся в Бурже чернорабочим на военный завод, где он, по его словам, хорошо зарабатывал, но Адель никогда ни гроша от него не получала. Ну так вот, могла бы Адель поговорить с Мишелем и кое-чего добиться от него. Альбер приходил в волнение, думая об этом, — ведь при жизни старика Обуана о покупке у него земли, кроме той, маленькой полоски, которую он уступил Женетам, не могло быть и речи.
   По правде говоря, хотя Альбер никогда не говорил об этом с сестрой и хоть этому не было доказательств, она действительно была любовницей Мишеля. Это случилось само собой однажды, когда Адель (она была старше молодого Обуана, однако не так уж сильно) как-то под вечер пришла ворошить сено, скошенное на полоске, — его намочило дождем в грозу. Мишель был на соседнем поле. Они разговорились. Он дал ей кой-какие советы насчет Двенадцати сетье. Адель нужен был мужчина — и в хозяйстве и в постели. Мишель тотчас же стал ее любовником. Ему некогда было искать, ездить в Вов, он не мог и компрометировать себя, наведываясь в «Барабанчик», — ведь он принадлежал к числу крупных хозяев. Адель внесла в его жизнь то, чего ему недоставало, и проявляла в любовных утехах простодушную пылкость, которая ему понравилась. С ней не было никаких сложностей: она отдавалась, а затем, встряхнувшись, как курицы во дворе, довольная и, главное, удовлетворенная, говорила: «Вот и ладно! Так-то лучше!» Ведь Фернан теперь больше и не. показывался в доме, совсем с пути сбился в городе, где у него были и фабричные девки, и кино, — словом, Адель нуждалась в заместителе. Мишель же был высокий, видный и к тому же обходительный парень. Совсем не плохая замена. Да и он ничего не терял, — наоборот, так он жил спокойно, встречался с Адель, когда чувствовал в этом потребность, без всяких сложностей, сердечно и без. опаски, без необходимости давать обещания, которых всегда жаждут женщины. А в трудную пору, когда на него навалилось столько хлопот и забот, — это было немало. Вот что представляла собой связь Адель с Мишелем Обуаном. Но как к этому ни относись, она все-таки существовала, и Альбер полагал, что, может быть, она будет полезна для его планов. Он не обманывался, не думал, что Обуан расщедрится из любви к Адель и даром отдаст участок, он только надеялся, что благодаря этой связи легче окажется ну хотя бы повести переговоры, а ведь в конце концов у Мишеля Обуана земли достаточно, и ему нетрудно продать какое-нибудь поле, раз теперь у Женетов есть деньги и они в силах заплатить. Он не станет дорожиться, но и себе в убыток не отдаст, — можно с ним столковаться. Только бы Адель с ним поговорила.
   Вот о чем думал Альбер в конце войны. Он все еще носил голубовато-серую шинель, но уже не был строевым солдатом. И поэтому, как только дела повернулись хорошо, дни войны казались ему просто бесконечными.
   И когда пушки грохотали на горизонте, но уже не угрожали ему лично, Альбер, лежа в чьем-нибудь амбаре и погасив свечу (неприятельские самолеты теперь кружили в небе всю ночь, разыскивая места стоянок для того, чтобы сбросить на них свои бомбы), — да, Альбер мечтал в эти часы, предавался мечтаньям, тем самым, которые возникли у него в тысяча девятьсот четырнадцатом году, — ведь с покупкой полоски земли они уже становились не только беспочвенными мечтами. Закрыв глаза, он видел свою землю на «Краю света», каждую ложбинку, каждый бугорок, каждую борозду в поле. И мало-помалу ему становилось ясно, что для начала, да, да, прежде всего нужно было бы (если Мишель захочет продать, у них деньги найдутся) купить луг, — ведь теперь разводить скот стало выгодно, а луг этот лежит рядом с купленной полоской и спускается до нынешнего луга Женетов, того, что возле оврага, но нужно также купить еще два гектара по другую сторону дороги, которая теперь исчезла, так как стала бесполезна после покупки участка в четырнадцатом году, — а эти два гектара так бы хорошо продолжили поле в двенадцать сетье. И в его воображении двенадцать сетье разрастались таким образом до восемнадцати сетье… а потом, со временем, все прекрасно устроится, непременно устроится благодаря Адель и благодаря тому, что деньги теперь есть; земли будет тридцать, сорок сетье, — большое, единое поле, ведь Мишель вполне может вместо проданных участков расширять свои владения в сторону равнины, по направлению к Шартру, и, таким образом, покажет, что он друг Альбера и друг его сестре Адель.
   Чем больше приближался день окончательного разгрома немцев, тем сильнее становилось нервное возбуждение Альбера. Ведь в конце концов он принадлежал к тем, кто вот-вот выиграет войну, должны же его за это поблагодарить, особенно этот Мишель, который даже и не был на войне, а дома сидел да «деньгу зашибал», как говорится, тогда как другие лезли под пули. Альбер льстил себя надеждой, что он не встретит никаких затруднений. Наступил ноябрь, и уже пошли разговоры о перемирии. Одиннадцатого ноября узнали, что оно заключено, и это известие вызвало бешеный восторг. Ну, теперь вернемся домой, и все пойдет как хотелось.
   Альбер не сразу вернулся. Его демобилизовали только в апреле тысяча девятьсот девятнадцатого года. И эти пять месяцев казались ему бесконечными — таких долгих еще не было в его жизни. Каждый день он ждал положенной, как он считал, демобилизации его года призыва, а ее все не объявляли. Помогла болезнь, самая настоящая болезнь, постигшая этого солдата, ни разу даже не простужавшегося за все время войны: его отправили в госпиталь, где он пролежал три недели, а затем дали ему отпуск для выздоровления «с последующей демобилизацией».
   Вот так он вернулся на «Край света» весной девятнадцатого года. Он предупредил домашних, и мать приехала за ним на станцию Вов. На перроне он ее не увидел, так как Мари пришлось остаться во дворе — стеречь лошадь; Адель не могла поехать вместе с матерью, слишком много работы было на ферме.
   Мари передала сыну вожжи, и тележка покатила по дороге, деревенская тележка, а не обозная фура, его собственная тележка, в которую запряжена была его собственная, а не обозная лошадь. Хотя с неба падали на землю еще робкие лучи солнца, а в лицо хлестал весьма прохладный ветер, Альбер чувствовал, как его согревает внутреннее, такое новое для него тепло. То было тепло весенней поры, все пробуждавшей вокруг, тепло, которое он нес в себе, которое он впервые изведал почти в такой же апрельский день тысяча девятьсот четырнадцатого года. Но теперь весна уже наверняка пришла для него, весну не отнимут у него. Он был полон надежды — и ведь после всего, что перенес солдат Альбер Женет, имел же он право надеяться.
   — А ты совсем еще бледный, Альбер! — говорила Мари, глядя на сына, еще не оправившегося после болезни. — Как ты чувствуешь-то себя?
   Никогда еще он не чувствовал себя так хорошо. Ведь беды кончились. Все беды кончились. И теперь начиналось то, что единственно было важно.
   — Я чувствую… чувствую себя хорошо, — сказал он. — Ничего не болит. — И спросил: — Как Адель?
   — Все в порядке. Никаких перемен нету. Фернан все еще не вернулся. Да, я думаю, мы больше уже и не увидим его.
   — Плакать о нем не станем, — заметил Альбер. — А Мишель как?
   — Да так же, как и прежде, дружит с Адель.
   Ну вот, значит, все шло хорошо, наилучшим образом, теперь птицы могли орать в ветвях живых изгородей, зеленя могли подниматься в полях, а овсы даже и выкидывать метелку, Зели могла войти в охоту, Адель же по-прежнему искать любви; пришла весна, и теперь уж eе не отнимут.

Часть третья
Летняяжара

Глава I

   От летнего зноя дрожал воздух и над землей поднималась искрящаяся, прозрачная и живая дымка. Никогда еще не было такой прекрасной погоды. Никогда еще человек не чувствовал себя таким богатым, тем подлинным богатством, которое создает душевная удовлетворенность и горячая уверенность в будущем. Можно было сказать, что весна, та весна, что встретила Альбера при его возвращении, потихоньку перешла в лето, почти что слилась с ним, и за истекшие три месяца не только подтвердилось все, что она обещала, но все стало таким, как должно, все созрело, и прежде всего созрела пшеница на равнине.
 
   Начав жатву на своих Двенадцати сетье, вновь засеянных пшеницей, Альбер работал изо всех сил, расстегнув на груди, загорелой, рыжей, как созревшие хлеба, фланелевую рубаху, которую он привез с военной службы, на одном боку на ней стояло выцветшее клеймо и номер его солдатского матрикула. На конце поля жнецов ждала корзинка с едой и питьем, но Альберу некогда было сходить напиться, хотя пить ему хотелось ужасно, и он обливался потом. На соседнем, Обуановом, поле раздавалось механическое стрекотанье жатки, делавшей свое дело. Погодите, недалек тот день, когда иЖенеты тоже заведут себе такую машину. Можно было попросить жатку у Мишеля, но это не получилось, потому что хлеб везде поспел в одно и то же время, а кроме того, Альберу нужно было попросить у Обуана кое-что другое.
   Он остановился на минутку, тогда остановилась и Адель, работавшая наравне с братом, не уступая в силе мужчинам.
   — Вот пекло адское! — сказал Альбер, утираясь и обмахиваясь платком.
   — Сущее пекло! — подтвердила Адель.
   Они косили возле бывшей дороги. Как раз Мишель, сделав гон, возвращался, восседая на седле своей жатки. Альбер крикнул ему:
   — Вот мы с Аделью говорим — жарко уж очень. Прямо пекло!
   — Да, разошлось солнце. Знай Бургундию! — кричал Мишель.
   — Тебе-то все-таки полегче на твоей машине.
   — А что ж ты не подождал? Я бы тебе одолжил ее.
   — Ждать-то нельзя! Переспеет хлеб!
   — Да, это верно.
   Он знал, каково бывает, когда пшеница переспеет. Тут уж спорить нечего. И находил естественным, что Адель косит хлеб вручную, наравне с братом: в первую очередь надо о земле заботиться, а здоровье женщины уж. на втором месте.
   — Адель тебе говорила? Надо бы нам с тобой повидаться, — крикнул Мишель, отъезжая на своей жатке, и на полосе поля, по которой он ехал, пшеница начала клониться под нож жатки, колосья валились, как люди, которых расстреливают.
   — Давай встретимся, когда хочешь, — ответил Альбер.
   Теперь они уже не скрывались от своих. Связь Мишеля с Адель стала признанной. Доказательством было согласие, которое Мишель выразил сейчас совершенно открыто, громко, без всяких церемоний; если он так сказал, значит, хотел сообщить Альберу, что Адель виделась с ним, все рассказала ему и он, конечно, уже принял решение.
   Понадобилось целых три месяца, чтобы наладить дело. Во-первых, надо было выяснить, сколько же денег имеется в наличии, сколько можно предложить за землю. Затем надо было поговорить о своем плане с Адель, добиться от нее признания, что она встречается с Мишелем тайком от всех, убедить ее, чтобы она поговорила с ним. Вчера она это сделала, и вот Мишель дал Альберу понять, что им надо поговорить. Словом, все шло хорошо, и летняя жара была хорошей, нужной жарой — все поспевало, все созревало, все было к лучшему: начиналась пора жатвы.
   И брат с сестрой, опустив головы, вновь принялись за работу. Нива подавалась большими кусками. Слышно было, как шуршат стебли пшеницы, когда срезает их коса, а от этого шороха у косца где-то в глубине души такое приятное чувство. Колосья грузно падают все вместе, ударяются о землю. Соломка срезана низко, жнитво стоит густое и жесткое, пружинит под подошвой жнеца. Крякнув, Альбер делал широкий взмах рукой, и сразу в плотных рядах пшеницы обнажался голый полукруг.
   Мишель кончил первым — у него жатка. Сделав последний гон, он, проезжая мимо Альбера, поднявшего голову, крикнул:
   — Приходи в «Белый бугор» когда хочешь. Поговорим.
   — Ладно, приду, — ответил Альбер.
   И он опять стал косить, дошел до края поля. Когда все кончил, напился воды и, утолив жажду, вскинул косу на плечо.
   — Идем, Адель, — приказал он.
   Оба они устали, но не чувствовали себя разбитыми. Адель была вынослива и, не сдаваясь, справлялась с любыми крестьянскими работами; Альбер же за несколько месяцев совсем оправился и опять приноровился к ним. Кстати сказать, солдатская жизнь под открытым небом пошла ему на пользу: он окреп, раздался в плечах и в груди. Сложив снопы в крестцы, Женеты отправились домой; завтра хлеб свезут с поля, нечего было бояться, что пойдет дождь, — стоило только посмотреть на закат. Вон как заходит солнце!
   — Я схожу нынче вечером, — заговорил наконец Альбер.
   Оба знали, куда он пойдет. Альбер добавил:
   — Вот только приберу косы и пойду. Успею еще.
   — А ужинать?
   — Потом.
   Он был голоден, сестра это знала, но с едой можно и подождать, — то, о чем сказал Мишель, было важнее всего.
   — Вот видишь, хорошо, что ты с ним поговорила.
   — Да, — согласилась Адель, кивая головой.
   Ей было очень хорошо. Она чувствовала, как от нее, вокруг нее, поднимается, словно пар, запах пота, славного трудового пота, похожего на испарину, покрывающую тело в минуты любовных ласк.
   — Ты ему сказала, зачем я хотел повидать его? — спросил Альбер.
   — Я ему сказала, что ты хочешь повидать его. Вот и хватит, он понял зачем. В прошлый раз, когда ты приходил к ним, такая же самая причина была.
   — Ты спрашивала насчет двух гектаров?
   — О них особо не объясняла. Когда заговорила про это, он усмехнулся и сказал: «Видно, твой брат хочет у меня кой-чего попросить». Я говорю: «Да, верно», — и он добавил: «Когда увижу его, велю ему прийти». Думается, так ладно вышло.
   Вышло ладно. Насчет этого они оба были согласны. Однако надо ковать железо, пока горячо, и то уж долго тянули. Они дошли до фермы. Альбер заглянул в большую комнату.
   — Дай, мать, сидру, пить хочется. И я пойду.
   — Куда ты? Суп готов.
   — Адель тебе расскажет.
   Он вышел. Под навесом отряхнулся и расчесал пальцами волосы, стоя перед осколком зеркала, который уже давно кто-то приладил с помощью трех гвоздей к столбу, подпиравшему крышу; когда-то перед этим зеркалом брился старик отец, пользуясь большой «опасной» бритвой, которая громко скребла и волоски бороды и кожу, несмотря на мыло, защищавшее их. Альбер взял куртку, но так как в этот час было еще тепло, не надел ее, а, сложив аккуратно, перекинул через руку. На мгновение стало досадно, что у него нет велосипеда, когда у Альсида есть велосипед. Э, не беда! Пешком за двадцать минут дойдешь, а Мишель никуда не денется.
   Когда он вошел во двор фермы Обуанов, там все было спокойно. Жатка, на которой он видел Мишеля, стояла в сарае, задрав кверху оглоблю, а лошадь уже отвели в конюшню. Слышно было, как коровы и лошади тихо постукивают копытами в стойлах, хрустят сеном у кормушек. Подошла собака, обнюхала Альбера, опустив хвост, но не залаяла, как будто знала его. Уже завечерело, и стало очень тихо — ни малейшего дуновения ветерка.
   Альбер отворил дверь, вошел в большую комнату. В глубине ее работники кончали ужинать при последних отсветах дня. Они вставали из-за стола, вытирали рот; Альбер безотчетно поискал взглядом Альсида, но не увидел его.
   — Садись, Альбер, — сказал Мишель, подходя к нему.
   Он усадил гостя на край одной из скамеек, принес бутылку вина и два стакана, налил Альберу и себе.
   Поклонившись и пожелав покойной ночи, работники вышли друг за другом, оставив хозяина и Альбера одних. Мишель чокнулся с гостем, в тишине ясно было слышно, как звякнули стаканы в знак дружеской приязни двух этих людей.
   — Приятно видеть, что ты вернулся. И притом навсегда, — сказал Мишель.
   — Пора уж было кончать, — ответил Альбер.
   — Да, долго это тянулось, — произнес Мишель со вздохом.
   Альбер поднял голову. Если уж для кого это долго тянулось, подумал он, то уж, конечно, для него, а не для Мишеля.
   — Да, — ответил он наконец, — прямо уж и не знали мы, когда же конец этому будет.
   Разговор шел так, как полагается в Босе. И Альбер и Мишель знали, о чем им надо поговорить, но ни тот ни другой не хотели начать. Отец твердил Альберу: «Никогда первым нельзя выскакивать». Босеронцы глубоко верили этой аксиоме, и случалось, что два собеседника при встрече разговаривали часами и встречались несколько раз, пока наконец один из них решался затронуть единственно интересующую их тему.
   — Пшеница у тебя хороша, — сказал Мишель.
   — И у тебя тоже.
   — У меня, пожалуй, колос послабее.
   — Ну что ты! Да и с чего бы это? Ведь и у тебя и у меня один и тот же сорт высеян — «вильморен».
   — Да, Адель мне говорила, что хочет ее посеять.
   — Спасибо тебе за совет.
   — Ну, теперь уж она все сама знает.
   — А мне еще надо научиться. Она мне расскажет.
   — Ты и без советов обойдешься.
   — Я уж буду стараться, как смогу.
   — И все у тебя хорошо получится.
   — Адель славная баба, — сказал Альбер.
   — Верно. Очень славная.
   — Спасибо тебе, что ты помогал ей.
   — Пустяки! Чего там.
   — Вы за войну сдружились.
   — Она ведь одинокая была.
   — И ты тоже, — сказал Альбер, и губы у него чуть дрогнули.
   — И я тоже, — не моргнув глазом, подтвердил Мишель. — Хотели как лучше. Все и устроилось.
   Он умолк, молчал и Альбер. Слышно было, как часы в стоячем футляре рубят секунды, потом в них что-то щелкнуло, и они пробили.
   — Еще стаканчик выпьешь? — спросил Мишель, поднимая бутылку.
   — Нет. Я не налегаю на вино, особливо в жару.
   — Да ведь ты умаялся нынче. Тебе бы подождать до понедельника, я бы вам свою жатку дал.
   — Надо и мне купить такую, — сказал Альбер.
   — Конечно. Нынче без них нельзя.
   — Особенно тебе, — вон у тебя сколько земли. А мне еще надо подождать, пока земли больше будет.
   — Прикупишь.
   — Я и рассчитываю на это.
   — Ну, вот видишь.
   — Только бы не очень долго ждать.
   — Может, и подвернется случай.
   — Да уж надо бы.
   — Понятно.
   — Надо бы, к примеру, прикупить к тому полю, где мы пшеницу сеем.
   — Хорошо было бы, — согласился Мишель.
   — Твой отец нам уже уступил полоску.
   — Хотелось помочь вам.
   — Вот и теперь нам с Аделью очень бы помогло, если бы пахотной земли у нас побольше было.
   Мишель одобрительно кивал головой.
   — Прикупить бы нам только два гектара к нашим двенадцати сетье, и было бы выгодно завести жатку.
   — Да, — согласился Мишель.
   — А если бы больше прикупить, так еще лучше было бы.
   — Понятно. Но тут земля-то вся моя.
   — Вот я и говорю. Нам бы для начала два гектара, их тебе легко отрезать от прочей земли — понимаешь, о чем я говорю? От моего поля до канавы. Шире стал бы наш клин, нам на пользу бы это было.
   Мишель поскреб себе затылок.
   — В конце концов, — заговорил опять Альбер, — не так-то уж тебе нужны эти два гектара. А на те деньги, что ты получишь за них, ты можешь купить участок в другом месте, за другой твоей межой — в сторону Шартра.
   — Я уже там купил. И еще куплю.
   — Ну, вот видишь.
   — Вижу. Не вижу только, как я мог бы продать тебе те два гектара, о которых ты говоришь.
   — А почему не можешь?
   — Я их уже продал.
   — Что! — воскликнул Альбер, вскочив со скамьи.
   Мишель жестом заставил его снова сесть.
   — Я ведь не знал, что ты хочешь их купить, — сказал он.
   — Адель тебе ничего не говорила?
   — Мы когда встречались, об этих делах не говорили. Да и ты ведь на фронте был, и я к тому же не знал, есть у тебя деньги или нет!
   — Тебе не приходило в голову, что мне хочется купить эту землю?
   — Приходило. Только насчет денег я сомневался. А тут мне принесли деньги, положили на стол, я и взял их, тем более что хотел доставить человеку удовольствие.
   — Кому?
   — Альсиду.
   — Альсиду?
   — Ну да.
   — Когда же ты продал?
   — Двух недель не прошло.
   — Подписали купчую?
   — У нотариуса. В город ездили.
   — Альсиду? Откуда ж он денег взял?
   — Он четыре года хорошо зарабатывал, вот и прикопил. Возчикам лафа была! Да, надо сказать, работал он люто, не то чтобы спустя рукава. По двенадцати часов в день трубил, а то и больше. Он хорошо на меня работал, Альсид-то. Ну, раз уж ему так хотелось купить этот участок и никто другой у меня его не просил, я и продал его Альсиду.
   Альбер сидел подавленный, уныло понурив голову.
   — Знаешь, — продолжал Мишель, — все они так начинают, понятно, коренные босеронцы, а не пришлые какие-нибудь. Сперва работают в батраках. Откладывают деньги. Женятся.
   — Альсид женился?
   — А ты и не знал?
   Нет, Альбер этого не знал, да его это и не интересовало, он никого не расспрашивал, у него было слишком много дела на «Краю света», он оттуда и не вылезал, так что никто ему и не рассказывал новостей.
   — Эти парни женятся, берут за себя бедную девку, такую же, как они сами, чтобы работящая была. Селятся в Монтенвиле, — Альсиду было легко это сделать: у его матери там лачуга была. Вот, значит, на свои сбережения молодые покупают себе корову, и, пока муж работает, жена пасет корову по обочинам дорог — там трава для всех, и платить за нее не надо. Жена продает молоко, выращивает теленка, потом продает его. И вот начинают они прикапливать деньжат, тем более что муж-то работает, и ему за это платят. Ведь так же начинали здесь кое-какие крупные хозяева, или хотя бы их родители, или дед с бабкой: Тируаны, Манури, Бильяры… И когда несколько месяцев тому назад Альсид намекнул, что он хочет купить землю и что у него есть на это деньги, мы сейчас же с ним и подумали о тех двух гектарах, что идут вдоль твоей земли. Ты обычай знаешь: парень останется у меня в работниках, а свою полосу будет обрабатывать по воскресеньям. Когда придет пора убирать хлеб, я выйду на его участок со своей жаткой, он только заплатит за бечевку, которой машина снопы свяжет; а если он там свеклу посеет, я ее копалкой уберу. За это со своего человека деньги не берут. Я и тебе даром сжал бы пшеницу на твоих Двенадцати сетье, если бы ты подождал немного. С удовольствием бы услужил твоей сестре.
   Итак, Альсид купил клин земли, Альсид, который стал уже взрослым мужчиной, имел собственный домишко в поселке, женился, завел себе корову и, как сказал Мишель, хотел идти по стопам крупных хозяев и сделаться настоящим землевладельцем. Только плохо он взялся за дело, — выбрал именно этот клин!
   — С ума сошел парень. Мы же его сдавим — с одной стороны ты, а с другой — я! — воскликнул Альбер.
   — Я ему так и сказал. А он ни в какую! Деньги у меня есть, говорит, участок мне подходит, он хочет только одного: чтобы эти два гектара давали все, что они могут дать. Будет у него маленький прибыток, и хорошо, ничего другого он не ждет. Я ему указывал: вон смотри — с одной стороны Альбер, с другой — я…
   — Он, может, думал, что я на войне голову сложу!
   — Да нет, ты уже вернулся тогда.
   — Так почему же ты мне ничего не сказал?
   — Поди ты! Или я первым должен был об этом заговорить? Я встречался с твоей сестрой, и она мне никогда об этом и не заикалась. Как же я мог знать?
   Рассуждение логичное, справедливое. Ведь даже сегодня, хоть Альбер и пришел специально для разговора о покупке земли, он ушел бы и не заикнувшись о своем намерении, если бы беседа не повернулась к этому сама собой.
   — Альсид хотел купить участок, попросил продать и получил его, — сказал Мишель в заключение.
   — Он нарочно купил, чтобы мне напакостить, — сказал Альбер.
   — Какие же у него причины?
   — Я не знаю какие.
   Оба замолкли.