Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь

   – Катя – она человек…
   После того как побывали у нас эти три гостя, Екатерина Ивановна, случалось, говорила ребятам, когда надо было сослаться на мнение бывалого человека:
   – У моего брата-врача был такой случай… Мой брат-геолог рассказывал… Брат-инженер…
   Был у нее еще брат – капитан дальнего плавания, брат в армии, брат – директор завода. Все они жили и работали в разных концах страны, отовсюду к Екатерине Ивановне приходили письма. И, принося ей очередной конверт, ребята уверенно говорили:
   – Вам письмо от брата, Екатерина Ивановна.
   А потом спрашивали:
   – От которого?
   А однажды со станции подошла к нашей поляне группа молодежи – человек десять, все по-летнему в светлой легкой одежде, крепкие, загорелые. Мы как раз стояли неподалеку от проходной и с любопытством смотрели на них.
   – Скажите, – обратилась к нам коротко стриженная девушка с мальчишеским хохолком на макушке, – здесь работает Екатерина Ивановна Артемьева?
   – Господи Исусе! – воскликнул Петька, в полной уверенности, что и эти тоже – братья и сестры нашей Екатерины Ивановны.
   Петька никогда не отличался набожностью и вообще-то готов был ко всему на свете. Но такая многолюдная семья… это несколько нарушило его душевное равновесие.
   Впрочем, тут же выяснилось, что это бывшие ученики Екатерины Ивановны, ее последний школьный выпуск. Теперь некоторые из них учились на рабфаках, другие были уже студенты-третьекурсники, третьи работали на заводе. Екатерина Ивановна совсем потонула в этой пестрой, веселой толпе. Она всех отлично помнила, называла по имени, каждого расспрашивала про родителей, братьев и сестер.
   – Вы школу совсем-совсем оставили? – с сожалением воскликнула все та же стриженая девушка, похожая на мальчишку.
   Она с первой минуты встречи уцепилась за локоть Екатерины Ивановны и уже не выпускала его.
   – Ну, почему же? Здесь у меня всё сразу – и семья и школа.

27. «К ДВУМ ЕДИН…»

   В школах кончались переводные испытания. «Ленинские искры» пестрели сообщениями об ударниках учебы, о классах со стопроцентной успеваемостью и о классах, которые пришли к испытаниям неподготовленными. А мы не могли подводить итоги. Нам не на что было оглянуться – нам надо было думать о будущем, о предстоящей осени и исподволь готовиться к ней.
   Именно так и поступала Екатерина Ивановна. Она уже знала, как умеет читать, писать и считать каждый в отрядах Стеклова и Володина, где были собраны самые младшие ребята, знала, каково образование Петьки, который у нас с самого начала не по возрасту попал в отряд Жукова. Она не устраивала особых поверок, отдельных экзаменов. Однажды я слышал – под вечер она читала ребятам «Бежин луг», потом обратилась к Лёне Петрову:
   – Почитай теперь ты, а я пока немного отдохну – устала…
   Леня совсем растерялся:
   – Да что вы, Екатерина Ивановна! Да я не умею… я плохо очень…
   – Читай, читай. Я совсем охрипла. Читай, мы слушаем.
   Краснея, потея, смущаясь, Леня начал по складам разбираться в длинных и плавных тургеневских периодах.
   Послушав минуты три, Екатерина Ивановна сжалилась:
   – Ну, отдохни. Павлуша, теперь ты смени его.
   Павлуша Стеклов приступил к делу куда бойчее – он читал очень внятно, даже с выражением.
   – Ну куда годится человек без знания арифметики! – услышал я в другой раз. – Да ведь она на каждом шагу нужна. Даже дикий человек не мог обойтись без чисел. Когда ему надо было назвать число, он показывал на предметы, которые всегда встречаются в природе именно в таком количестве. Что, непонятно? Сейчас объясню. Как было сказать «один»? Первобытный человек говорил: «луна» – ведь луна одна в небе. Вместо «два» он говорил «глаза»…
   – Верно! Глаз-то всегда двое! – крикнул Петька, сам удивленный и гордый таким открытием.
   – А когда надо было назвать число «четыре» – говорили «лев».
   – Потому что сколько ног? Четыре! – вслух догадался кто-то.
   – А три как же? – осведомился младший Стеклов.
   – Да, вот это было трудно. В жарких странах говорили: «нога страуса», потому что у страуса на ноге три пальца. А где страусы не водятся, там люди не знали, как быть…»
   Осторожно, шаг за шагом, Екатерина Ивановна приохотила ребят к занятиям, а они еще даже не успели заметить, что учатся!
   Как-то под вечер, сидя в спальне у младших, она сказала:
   – Вот что: до сих пор я все задавала вам разные задачки – теперь задавайте-ка вы мне. Придумайте какую-нибудь задачку сами.
   – Приду-умать?
   – А мы не умеем!
   – Вы не видите задач? Неужели? Да их кругом сколько хотите.
   Ребята озираются по сторонам, силясь понять, чего хочет от них Екатерина Ивановна. Уж не шутит ли она? А Екатерина Ивановна встает, ходит по комнате, дотрагиваясь до кроватей, подушек, до тумбочек, и все повторяет:
   – Смотрите-ка, вот задача, вот задача, и здесь тоже, да не одна, а целых две. Ну-ка, Павлуша, иди сюда. Сосчитай эти кровати.
   – Одна… две… семь, Екатерина Ивановна!
   – А в том ряду?
   – Одна… две… три… девять! – докладывает Павлушка.
   – Ой, я догадался! – кричит Леня. – В одном ряду было семь кроватей, в другом девять… – и вдруг умолкает, точно ему не хватило дыхания.
   – Ну, а дальше? – спрашивает Екатерина Ивановна. – Это вся твоя задачка?
   – Нет, не вся! – кричат ребята. – Можно узнать, сколько в двух рядах!
   – А можно – на сколько в нашем ряду больше!
   – Ну хорошо. А теперь давайте так. Вот я пишу. Всем видно? – И Екатерина Ивановна крупно и четко выводит, на листе бумаги: 26+12. – Придумайте на эти числа задачку.
   – Мы им забили двадцать шесть мячей, а они нам двенадцать – сколько всего забили? – выпаливает Петька.
   – Эх, ты! Кто же так считает – сколько всего? Надо считать, на сколько у нас больше! – кричит Вася Лобов.
   Позже, по дороге в столовую, ребята то и дело окликали:
   – Екатерина Ивановна! А вот еще задачка! А вот еще!
   И за ужином они не могли успокоиться: считали тарелки, ложки, ломти хлеба, даже ягоды в компоте и тут же сочиняли про них задачи.
   Постепенно среди малышей не осталось ни одного, кого Екатерина Ивановна не заставила бы думать, придумывать, соображать. Она исподволь усложняла задачи, уверившись, что ребята хорошо и сознательно справляются с простыми. И они решали задачи и примеры с пылом, потому что горячо и увлеченно занималась арифметикой сама Екатерина Ивановна. Этого огонька в ней, видно, не погасили годы, да, я думаю, она и не повторяла из года в год одно и то же, а всякий раз неистощимо придумывала что-то новое, свое.
   И еще услышал я однажды: бежал по двору вприпрыжку Вася Лобов и выкрикивал нечто непонятное – то ли стишок, то ли считалку. Наконец я поймал рифму: «надзирай».
   Должно быть, недоумение еще не сошло с моего лица, когда я столкнулся с Екатериной Ивановной, потому что она сразу спросила:
   – Что это вас так удивило, Семен Афанасьевич?
   – Да вот не успел разобрать – что-то загадочное Лобов припевает, рекомендует надзирать над чем-то.
   Она рассмеялась:
   – Не надзирать, а назирать. Это я им рассказывала про первый русский учебник арифметики Магницкого. Некоторые места там написаны стихами, вот ребятам и понравилось.
   И она, улыбаясь, продекламировала мне загадочную Васькину «считалку»:

 
К Двум един – то есть три,
Два же к трем – пять смотри.
Так и все назирай,
Таблицу разбирай!
 

   Несколько дней спустя Екатерина Ивановна сообщила мне:
   – По арифметике все младшие – примерно вторая группа. Читают хуже, но я их за лето подгоню. А как со старшими?
   Со старшими дело обстояло не блестяще. Поодиночке их проверил по арифметике Алексей Саввич, по русскому языку – Галя и Софья Михайловна. Человек тридцать едва-едва годились в третью группу, человек двадцать – в четвертую и десяток с большой натяжкой – в пятую. Среди этих оказались Жуков, Подсолнушкин и Володин. Володина я никогда не считал чересчур способным и сообразительным, а между тем выяснилось, что он хорошо читает, довольно грамотно пишет и очень толково решает задачи.
   Многие взрослые ребята, в том числе Суржик и Колышкин, которым уже стукнуло по четырнадцати, едва годились в третий класс. Трудновато было представить себе, как это они будут сидеть на одной парте с Петькой.
   По истории, ботанике и немецкому языку все – и маленькие и большие – были одинаково безграмотны. Знания по географии носили… как бы это сказать поточнее… несколько односторонний характер. Суржик хорошо знал Грузию – он изучил этот солнечный край, путешествуя на крышах вагонов или же, напротив, под вагонами, в так называемых собачьих ящиках.
   Подсолнушкин знал Центрально-Черноземную область: не было, кажется, на Орловщине, в воронежских и курских краях такого детского дома, где он не пожил бы хоть два-три дня. Репин побывал во всех крупнейших городах страны, мог кое-что рассказать не только о Ленинграде и Москве, но и о Киеве, Харькове, Тифлисе, Минске, Севастополе. Но у большинства прошлое было не столь романтическим, и странствия по детским домам не прибавляли, им знаний по географии.
   – Кое-какие дыры заштопаем в процессе занятий, – говорила Софья Михайловна. – Но хорошо бы кое-что наверстать заранее, прямо бы сейчас. Надо подумать…

28. В ЛЕТНЕМ САДУ

   В Ленинград я ездил часто. Подолгу просиживал в гороно, ловя окончивших педагогические институты. Мне хотелось поговорить с человеком начистоту, прежде чем его направят в Березовую поляну. Если тебе присылают работника, поздно спорить. Мне же нужны были не просто «направленные», а такие, которые шли бы к нам по своей охоте.
   И такой подбирался у нас педагогический коллектив, что я вставал поутру с особенным чувством радости и покоя. Вставал и думал: что такое хорошее у меня нынче? А, да: Алексей Саввич! Екатерина Ивановна! Это были не слова, а постоянное ощущение. Я мысленно видел Екатерину Ивановну, тесно окруженную ребятами, или Алексея Саввича в мастерской – и это с самого утра наполняло меня уверенностью: день в хороших руках. Если надо, могу уехать хоть на сутки– и не будет точить, подгонять тревога.
   В тот жаркий июньский день пришлось захватить с собой Костика.
   – Купи ему башмаки, – наставляла Галя. – Примерь как следует, чтоб не жали. И Леночке такие же.
   – Давай, уж и ее с собой.
   – Хватит с тебя одного. А размер одинаковый. Когда вас встречать?
   …Костик сидит передо мною в вагоне. Глаза у него совсем круглые – значит, предвкушает новые впечатления. А может быть, просто хочет спать – перед сном и у него и у Леночки глаза всегда становятся круглыми, как у совят. На лице у Костика отражается все, о чем он думает, что слышит. Словно легкие облака, проходят по его лицу отражения мыслей.
   – Папа! Мы купим в Ленинграде башмаки?
   – Купим.
   – И Леночке купим в Ленинграде башмаки?
   – И Леночке.
   – Кожаные?
   – А какие же еще?
   – Я кожаные хочу.
   – Кожаные и купим.
   – Папа, а я к тебе сяду?
   – Ладно, садись.
   Он устраивается поудобнее у меня на коленях и вздыхает удовлетворенно, покойно: вот, мол, и достиг, чего хотел. Потом приникает лицом к окну. Нос у него совсем расплющился.
   – Осторожней, Костик, стекло раздавишь.
   – Ну что я, глупый? – солидно возражает он и очень строго смотрит на девушку, которая позволила себе громко рассмеяться, услышав его ответ.
   – И чего смешного?.. – тихо говорит он, прижимаясь носом к стеклу. И еще тише, почти шепотом: – Новое дело!
   Знакомый оборот! Узнаю Павла Подсолнушкина. Павел не речист, и эти два слова – «новое дело» – вполне успешно выражают у него возмущение, удивление, укоризну и неудовольствие.
   – Костик! – предостерегающе говорю я. Костик молчит, отлично понимая, что я имею в виду. Он больше не смотрит на смешливую девушку. Она протягивает ему конфету в пестрой желто-красной бумажке, но он только поджимает губы и энергично мотает головой из стороны в сторону.
   – Какой гордый! – говорит девушка и снова смеется.
   Костик смотрит в окно, я – на Костика. Смотрю и думаю о своем.
   Я теперь сплю по ночам. Первое время мы толком не спали – ни я, ни Алексей Саввич, ни Екатерина Ивановна: каждую минуту могли постучать в дверь, могло обнаружиться, что кто-то кого-то избил, кто-то сбежал, что-то украдено, испорчено, разбито. Даже когда все начало понемногу налаживаться, мы не знали ни дня, ни ночи, ни часу покоя. А вот теперь я стал спать крепко.
   Вчера вечером ко мне зашел Суржик и молча положил на стол тридцать два рубля.
   – Что за деньги?
   – Это за портсигар.
   – Какой портсигар?
   – Ну, тогда… помните? И, в кошельке у вас было сто рублей. Так я остальное после отдам, вы не думайте. А это пока…
   – А-а, вот что. Ну, спасибо. Иди и не спотыкайся больше.
   Он ответил по форме:
   – Есть не спотыкаться!
   Когда он был уже у двери, я сказал:
   – Погоди. А эти деньги у тебя откуда?
   Он круто оборачивается. Лицо у него багровое, и второй раз я вижу его глаза – гневные, умоляющие, подернутые внезапными невольными слезами, которых не сдержать.
   – Семен Афанасьевич! – Он гулко ударяет себя кулаком в грудь. – Пятнадцатого мая день рожденья, бабушка прислала семь рублей. Да из тех шесть не истратил! Десять рублей мне Репин был должен. Пять…
   – Ладно, всё. Иди.
   – Нет, а зачем вы…
   – Да ты не обижайся, я просто хотел знать. Иди, Суржик.
   Ошибка. Нельзя было спрашивать.
   Я делаю много ошибок, знаю. Самое опасное – растеряться перед сложностью и многообразием характеров, которые тебя окружают.
   Когда я в письмах спрашиваю Антона Семеновича, как поступить в том или ином случае, он отвечает: «А я не знаю, какая у вас в тот день была погода». Это значит: все зависит от обстановки, от всей суммы реальных обстоятельств – все надо уметь учитывать, все надо уметь видеть. Мелочей нет, все важно. Да, конечно. Но мне кажется иной раз, что я утону именно в мелочах.
   Их много, и я не всегда умею определить, насколько одно важнее другого, что можно отодвинуть, за что необходимо схватиться прежде всего.
   – Папа, – говорит Костик, – я скажу тебе на ухо: я хочу ту конфету. Красненькую.
   Оглядываюсь. Той девушки уже нет – мы даже не заметили, на какой остановке она сошла.
   – Ничего не поделаешь, Костик. Надо было сразу брать.
   – А зачем она смеялась?
 
   С вокзала мы с Костиком идем пешком. Хорошо! Ленинград опушен ранней, еще не запылившейся зеленью. Он помолодел, и уже не такими строгими, как тогда, в марте, кажутся мне его прямые улицы. Будто раздвигая суровый гранит набережных, струится живая голубизна опрокинутого неба, течет и дышит Нева. Еще очень рано, можно пройтись пешком. Хорошо! Радостно поглядеть в этот ясный час на удивительный город. И радостно держать в руке руку сына, смотреть сверху на круглую розовую щеку с тенью длинных ресниц. Костик шагает рядом со мной, стараясь попасть в ногу, но на каждый мой шаг приходится два его.
   В вестибюле гороно я оставляю его под присмотром добродушной гардеробщицы, которая уверяет меня, что я могу ни о чем не беспокоиться. Правда, мы с Костиком договариваемся, как мужчина с мужчиной: он будет сидеть тихо и терпеливо ждать, пока я не вернусь, закончив все свои дела. А потом уже пойдут наши с ним дела, общие.
   У нас сегодня много дел в городе. Я должен был зайти в гороно, потом мы должны купить башмаки, купить краски и кисти для наших художников, а кроме того, давно обещано, что мы зайдем в Летний сад и посмотрим памятник Крылову. И когда я через полтора часа спускаюсь в вестибюль, я нахожу гардеробщицу в совершенном восторге от Костика, а самого Костика – очень довольного собой: он честно, по-мужски сдержал слово – никуда не бегал, не скучал, сидел тихо и, конечно же, не плакал. Придется отложить покупки – Костик заслужил сперва обещанную прогулку.
   Мы идем по мосту. Под ним струится Нева. Останавливаемся, смотрим вниз. Долго, без конца, можно смотреть на пламя костра и на бегущую воду. Потом я перевожу глаза на Костика – лицо у него серьезное, сосредоточенное. Он тоже смотрит в воду. О чем он думает?
   – Пойдем, – говорю я.
   Снова шагаем: я – один шаг, Костик – два. Минуем мост, идем по набережной. Слева Нева, справа решетка Летнего сада. Вглубь сада убегают белые статуи, переливается на солнце листва деревьев. Безлюдно. Может, потому, что час еще ранний?
   – Смотри, Костик: во-он там памятник… Я не успеваю договорить.
   – Памятник! Памятник! – Костик вырывает руку и бежит вперед по дорожке.
   Подойдя, не нахожу на его лице и тени прежней задумчивости – оно все в движении, в улыбке, которая светится в глубине глаз, и на губах, и в ямочке на щеке. Обеими руками Костик ухватился за ограду, приподнялся на цыпочки; его голос и смех раздаются, кажется, на весь сад:
   – Гляди! Гляди! Журавль! И лиса! С хвостом! Ой, какая! Папа, гляди – петух! А это кто? Это кто смешной? Обезьяна? Чего она делает? Папа, Леночку приведем сюда? Папа, Леночку!
   Мы глядим и не можем наглядеться, так все это хорошо и весело – и звери, и птицы, и сам Крылов, грузный, спокойный, добрый и насмешливый, – настоящий дедушка.
   – Костик, пошли!
   – Погоди! Еще посмотрим немножко.
   – Костик, а башмаки покупать?
   – Папа, еще немно-ожко! Это медведь, папа? Я хочу туда, я перелезу…
   И вдруг он застывает неподвижно, таращит глаза и приоткрывает рот. Я смотрю вокруг – что с ним? Что он увидел? Не успеваю я понять, что случилось, как Костик срывается с места и бежит куда-то направо.
   – Король! – кричит он во все горло. – Король!
   Под кустом сирени на скамье сидит оборванная серая фигура. Тут же на куске газеты – булка и еще какая-то снедь. Непонятно, как Костик издали признал в этой фигуре Короля, но он с разбегу кидается в колени оборванцу, все так же крича:
   – Король! Король!
   – Король! – зову я.
   Он встает.
   Я видел это лицо и бесшабашно-веселым, и злым, и насмешливым. Я видел его угрюмым и задумчивым в последнюю нашу встречу. Но никогда на моей памяти не было оно таким незащищенным, таким беспомощным. Король держит Костика за плечи и смотрит на меня испуганно и удивленно. Костик запрокидывает голову и обращает к Королю сияющую, влюбленную улыбку:
   – Ты куда уходил? Ты с нами домой поедешь? Папа, он с нами поедет!
   Я еще не успел спросить себя, поедет ли он, захочет ли поехать с нами. Но я был так рад, что он здесь, что я вижу его! И на его лице недоумение, испуг, тревога понемногу словно таяли, сменяясь каким-то новым выражением. Он стоял у скамьи, опустив руки на плечи Костика, и по-прежнему, как бывало, смотрел мне прямо в глаза.
   – Здорово, – сказал я наконец и сел на скамейку. – А где Разумов? Где Плетнев?
   – Плетнева нет… а Разумов здесь… Мы с ним на юг собираемся.
   Его желтые глаза стали прежними, озорными и смелыми, и голос прозвучал, как и прежде, независимо и вызывающе.
   – Поедем скорее домой, – сказал Костик.
   Я промолчал. Король отвернулся и сказал негромко, не глядя на малыша:
   – Не могу я ехать, Костик.
   – Нет, поедем! Папа, скажи ему!
   Король быстро повернулся ко мне.
   – Не поеду я, – заговорил он быстро, захлебываясь словами, разом опять потеряв всю свою независимость. – Я вам там ни к чему, зачем это я вдруг поеду. Мы на юг решили, зачем это я вдруг останусь… И Разумов не согласится…
   – А я-то думал… – сказал я медленно, – я-то думал: Король сбежал – уж наверно на новостройку… на Магнитку… а ты вон где…
   Король смотрел на меня растерянно.
   – Есть хочется, – неожиданно сказал Костик.
   – А ты поешь. Вот, бери-ка булку с колбасой, на… – Король поспешно достал из кармана ножик, обтер газетой, отрезал ломоть булки, кружок колбасы и протянул Костику.
   – Спасибо! – И Костик с аппетитом принялся за хлеб с колбасой.
   – Семен Афанасьевич, – сказал вдруг Король, – а как ребята? Не разбежались?
   Я пристально посмотрел на него:
   – Ты и сам не думаешь, что разбежались. Все на месте. Кроме тебя, Разумова и Плетнева, никто не ушел.
   – А как живете там?
   – Мачту поставили, – усердно жуя колбасу, сообщил Костик. – Пионеры в гости приезжали. С барабаном. В баскетбол с нами играли.
   – Ну?
   – Проиграли мы.
   – Проиграли? А большие ребята, Семен Афанасьевич?
   – Обыкновенные пионеры. Лет по тринадцати.
   – И наши проиграли?!
   – Проиграли.
   Король досадливо крякнул. И вдруг его прорвало:
   – А кто играл? Жуков – так, Стеклов – так… Репин? Репин играл? И проиграли… Ах, черти!.. А что Володин – неужто остался без нас, не ушел? А кто в отряде командир? Во-ло-дин? Вот это да! А новых ребят нет?
   Он спрашивает и спрашивает, без передышки, он живо представляет себе всё и всех, он не забывал, он помнит…
   – Слушай, Дмитрий, – говорю я, – брось валять дурака – едем.
   – А Разумов? – спрашивает он вместо ответа.
   – Отыщи его, и едем все вместе.
   – Он сейчас сюда придет.
   – Вот и ладно.
   Помолчали. Он испытующе смотрит мне в лицо:
   – Семен Афанасьевич, вы сердитесь?
   – Нет. Но я не понимаю, как ты мог уйти. Не понимаю.
   – Семен Афанасьевич… – Он вдруг перешел на шепот, словно нас мог услышать кто-то, кроме Костика. – Я тогда решил остаться. Выхожу от вас – помните, ночь уже была, а тут Плетнев. Говорит: тряпка ты, поманили – ты и остался. Ну, я и пошел.
   – Вот тут-то ты и поступил, как тряпка.
   Мне хотелось сказать ему, что, видно, многое еще должно случиться, прежде чем он всерьез поймет, в чем настоящее мужество и настоящая самостоятельность. Но не стоит говорить – слова сейчас не дойдут до него, да он и слушать не станет. Он должен говорить сам. Тем же быстрым шепотом, взахлеб, ничего уже не пряча и не взвешивая, о выкладывает все, что накопилось на душе:
   – Нам с Разумовым не хотелось… Но Разумову с ним не спорить. Он Плетня всегда слушался…
   – А ты?
   Король отмахивается коротким жестом – ему не до моих вопросов, он должен поскорей выговориться до дна.
   – Пришли в Ленинград – и разругались. Ничего не ладится, все вкривь и вкось. Ни к чему душа не лежит. Плетень говорит: «Чего вы как отравленные? Уеду, говорит, от вас. Ну вас к черту! Еще без меня наплачетесь». И уехал. Только он без нас тоже никуда, он вернется. А нас не найдет – как же?
   – Сообразишь, как предупредить. Да и он поймет, где вас искать.
   – Он гордый, он в Березовую не пойдет.
   – Он не гордый, а вздорный. Понимаешь? Глупый петух, вот и все.
   Мимо нас прошла женщина с сумочкой, удивленно оглядела нас; прошла несколько шагов – оглянулась. Прошла няня с двумя детишками – тоже оглянулась раз, другой. Каждый смотрел в нашу сторону с любопытством. Но Король ничего не замечал.
   На трехколесном велосипеде проехал мальчуган лет шести. Костик сполз с моих колен и побежал следом.
   Где-то за кустами раздался осторожный, приглушенный свист. Король обернулся, привстал и окликнул негромко:
   – Иди, иди, не бойся!
   Я тоже приподнялся: к нам уже бежал улыбающийся Разумов.
   – А я гляжу – с кем это ты? – говорил он еще на бегу. – Здравствуйте, Семен Афанасьевич! А я думаю – засыпался Король, подходить или нет?
   – Едем, – сказал Король. – Можно сейчас ехать, или у вас еще какие дела?
   – Едем. Костик! Где ты там?
   Костик появился на велосипеде – на том самом, за которым он от нас убежал. Он крепко держался за руль, но катил его владелец машины, мальчик постарше, глядевший на Костика снисходительно и покровительственно. Мальчик остановил велосипед перед нашей скамейкой.
   Во взгляде Костика была мольба:
   – Еще немножко!
   – Едем, – сказал я. – Король с нами.
   Костик поспешно слез с велосипеда.
   – Спасибо, я уже покатался! – сказал он, передавая машину ее хозяину, и, тут только заметив Разумова, обрадовался: – И Володя!
   – Ага, и я. Здравствуй, Костик! – отозвался Разумов и тоже улыбнулся, ласково щуря синие глаза.
   Шагаем вчетвером – малыш, двое изрядно оборванных подростков и я. Со стороны поглядеть – странная компания.
   – Беспризорников ведут? – с недоумением сказала встречная девочка лет десяти.
   – Вряд ли: с ребенком… – долетел до нас ответ матери.
   Король передернул плечами.
   – Беспризорников, ясно, – с усмешкой повторил он.
   – Ну, одеты мы с тобой в самом деле… – примирительно сказал Разумов.
   И снова мы в вагоне. За окном вдруг темнеет, по стеклу вкось ползут крупные дождевые капли. Костику больше не любопытно глядеть в окно, он не сводит глаз с Короля:
   – Ты больше не уедешь? Нет?
   – Нет! – весело отвечает за Короля Разумов.
   Всю дорогу оба расспрашивают о Березовой поляне – Король быстро и жадно, обо всем подряд, Разумов – изредка вставляя слово. Мне уже и рассказывать нечего, кажется все перебрал. И незаметно пролетел наш не слишком близкий путь. Выходим из вагона. Дождь перестал, но еще хмуро кругом. И вдруг, когда мы подошли к березовой роще, солнце выглянуло, из-за туч. Вспыхнула чисто умытая зелень, засверкали белые стволы. Все озарено, все насквозь пронизано солнцем. Гляжу на Короля. То же произошло и с ним: тень сошла с его лица, оно откровенно счастливое, и – наверно, смешно так сказать о мальчишке, но да, именно так – оно помолодело. Он все ускоряет шаг, Костик уже не поспевает за нами. Я сажаю его к себе на плечи – и мы чуть не бегом подходим к дому. И когда до будки остается какая-нибудь сотня шагов, Костик вдруг берет меня обеими руками за щеки, пытаясь повернуть к себе мою голову, и говорит испуганно: – Папа! А башмаки?