Виктор Барбара. Мозаика судеб

   – Кто будет делать снимки? – спросила Габриэла.
   – Анна-Мария Фонтэн.
   Отчасти Габриэла порадовалась за молодую женщину, которой наконец выпал шанс проявить себя в настоящем деле. В то же время Габриэла испугалась, что этот дебют повлияет на ее собственную карьеру. Скольких трудов стоило ей добиться своего положения во Франции! Анна-Мария была высокой блондинкой двадцати пяти лет, скуластой, узкой в бедрах, широкой в плечах. Типичная фигура француженок, так ловко схваченная Кристианом Лакруа в его моделях, когда созданные им жакеты разошлись по всему миру. До того как она стала ассистенткой Габриэлы, Анна-Мария ходила в кожаных брюках и шелковых рубашках и занималась тем, что ухаживала за собаками. Еще один пример французского равнодушия к признанным авторитетам, когда, с одной стороны, каждому предоставляется шанс стать кем-то, а с другой – резко понижается уровень профессионального мастерства. Здесь каждый может утверждать, что является писателем, если его книги кто-то покупает; или журналистом, если его статьи заметил хоть какой-нибудь критик; или фотографом, даже если снимки слабы технически и скверны по композиции. Подобные «творцы» возможны только во Франции…
   – У нее еще не все получается, – сказал Паскаль. – Ты начинала куда лучше.
   – Она научится, – ответила Габриэла, и непонятно почему, в тот момент она ощутила сожаление о своей ушедшей молодости.
   – И ей не очень-то доверяют те, кого она снимает, – продолжал Паскаль.
   – Так бывает с новичками, – неожиданно встала Габриэла на защиту девушки. – Ты остановишься в их загородном доме? – спросила она и тут же пожалела о том, что задала его.
   – Да, только потому, что Саша там родила.
   – Как же Саша отважилась рожать там, где только что умерла Марианна?
   – Где же, по-твоему, Саше рожать? – возмутился Паскаль. – В больнице?
   Габриэла опять поразилась его способности даже самое логичное решение довести до полного абсурда! Но опять – это не его вина! Он вырос в стране, где собак допускают в рестораны, где детям позволено пить вино и последний научный вклад Франции в мировую сокровищницу – это пастеризация.
   – Поздно спорить сейчас о наших серьезных расхождениях.
   – Ты стоишь на своих старых позициях, Габриэла, – заметил Паскаль. – Американское пуританское самоограничение.
   – Ты поливаешь мои цветы? – спросила Габриэла, желая изменить тему разговора.
   – Ты знаешь, как-то совсем упустил из виду. – Он виновато хмыкнул. – То одно навалится, то другое. Когда ты собираешься вернуться?
   – Еще не знаю, может, через пару недель, может, раньше. В любом случае мои растения могут погибнуть.
   – Почему так долго?
   – У меня здесь еще масса дел.
   Паскаль вздохнул.
   – Я постараюсь, – теперь он шумно выдохнул, – но это так трудно – носиться из одного конца Парижа в другой, с левого берега на правый.
   – Я понимаю, что доставляю тебе хлопоты своей просьбой, Паскаль, но позаботься о них, пожалуйста. Два раза в неделю поливай те, что стоят на солнце, а остальные можно один раз.
   У Габриэлы сердце сжалось от тоски. Пусть между ними не было пылких, страстных отношений, но ведь что-то было? Пусть редкие, но прекрасные мгновения вместе – тогда, в Нормандии, или в Париже, когда над городом прошел ливень и она вымокла до нитки; совместные завтраки, долгие беседы – все это теперь свелось к спору насчет полива ее цветов.
   Положив трубку, она еще некоторое время сидела молча, с сожалением думая о том, что их отношения с Паскалем не оставили в ее душе следа. И у нее возникло желание уехать куда-нибудь, где ее никто не знает и никто не ждет.
   – Мы еще увидимся перед твоим отъездом? – спросила Николь, когда Габриэла вернулась в ее кабинет и устроилась на необъятном диване.
   – Конечно, – не задумываясь, ответила Габриэла и спросила: – Ты бы не хотела провести несколько дней на море? Если, конечно, Дина не будет возражать против моего приезда.
   – С удовольствием. – Николь помолчала, потом поинтересовалась: – Скажи мне, тот мужчина, который пригласил тебя на обед, – это серьезно?
   Габриэла кивнула.
   – Поэтому я и хочу уехать.
   – Но это же безумие! – воскликнула Николь.
   – Пожалуйста, не противоречь себе. Ты же только что утверждала, что только карьера может быть надежной опорой для женщин нашего возраста.
   – Все это не имеет никакого значения, – возразила Николь, – если ты нашла человека, который по всем статьям подходит тебе.
   – Он – американец, – объявила Габриэла.
   – Прекрасно, – ответила Николь и с удовольствием потерла руки. – Что еще?
   – Я влюбилась в него, хотя знаю всего десять дней.
   – Вопрос не во времени. Можно влюбиться в течение десяти минут, а можно прожить и десять лет вместе и этого не случится.
   – Тогда в чем же вопрос?
   – Сначала разберись с ответами. – Николь засмеялась. – Не надо задавать себе слишком много вопросов. Вот что я хочу тебе сказать – это здорово, что он американец. С американцами жить гораздо легче. Я убедилась в этом с тех пор, как Жан-Марк нашел себе «источник молодости». – Она печально улыбнулась.
   – У тебя все с ним кончено? – тихо спросила Габриэла.
   – Жизнь продолжается, – ответила Николь решительно.
   – Почему это произошло?
   – Ему стукнуло шестьдесят, и тут он обвинил меня в том, что со мной больше не чувствует себя молодым. Оказалось, что я не обладаю волшебной силой, чтобы сохранить ему вечную молодость. – Она рассмеялась. – Наверное, я должна была пристукнуть его в пятьдесят девять, тогда бы ему точно никогда не исполнилось шестьдесят.
   – Ты не хочешь пообедать с нами сегодня за компанию?
   – Сожалею, – игриво ответила Николь. – У меня сегодня тоже rendez-vous.
   – С американцем? – поддразнивая, спросила Габриэла.
   – Только с американцем, – думая о чем-то своем, ответила Николь. – И знаешь, почему?
   Габриэла отрицательно покачала головой.
   – Потому что в нашем возрасте сюрпризы вредно отражаются на здоровье.
   – Только не напоминай про цвет лица, – с улыбкой перебила ее Габриэла.
   – И на цвете лица! Может, американцы не так остроумны и частенько наивны, пусть даже несколько неловки и занудны, они все-таки честны. Если американец не может тебя трахнуть, он не обвиняет в этом тебя. Если он тебя не хочет, это значит, что он не хочет никакую женщину вообще. Если разлюбил, то не ждет, пока все вокруг, кроме тебя, узнают об этом. С французом невозможно понять, кто он тебе – любовник или давно равнодушный человек. Француз, как мелочный скряга, оберегает свою внутреннюю сущность. Скрытность, внешнее равнодушие для француза – достоинство, которым он может хвалиться, как и изображением гильотины. Но только результат, к сожалению, моя дорогая, один и тот же. Открыто порывает с тобой мужчина или скрытно, голову теряем мы с тобой, а это очень больно.
   – Когда ты успела стать таким знатоком психологии американских мужчин?
   – Просто стараюсь не терять оптимизма. – Николь достала из ящичка сигарету, затянулась и неожиданно призналась: – Особенно после разрыва с Жан-Марком. Если бы ты знала, что этот культурный и вежливый человек выделывал со мной. Я до сих пор удивляюсь, как мне удалось сохранить в себе хоть маленький кусочек сердца.
   – Это у меня нет сердца, потому что, когда я узнала о Паскале и Анне-Марии, меня это ничуть не взволновало.
   – Это потому, что прошлое тебя больше не волнует, а сердце твое переполнено любовью к американцу.
   – Тогда почему я стремлюсь обратно в Париж?
   – Может быть, потому, что ты во власти двух иллюзий – насчет французских любовников и преуспевающих американских женщин, и ты не знаешь, что выбрать. Французский любовник так боится взять на себя ответственность и стать собственником, а деловая американка боится стать чьей-то собственностью, и у них не получается ничего.
   – Ну, тебе меня не переубедить. И как только Дина поправится и вернется в школу, я улечу в Париж.
   – Ты уверена, Габриэла, что сделала правильный выбор?
   – Да.
   – Я могла бы подыскать тебе здесь место.
   – Нет, Николь, не искушай меня.
   – Почему ты такая упрямая?
   – Тебе бы не следовало спрашивать меня об этом. Твое знакомство с американцами началось после испытаний с Жан-Марком, а мое знакомство с французами состоялось после того, что случилось со мной здесь. Может быть, я зареклась связывать себя на всю жизнь. Любовь есть любовь, и только любовь. Ничего более…
   – И даже дольше, чем десять дней? – спросила Николь с кривой улыбкой. – И ты действительно веришь, что у нас все кончено с Жан-Марком?
   Габриэла поколебалась немного, потом призналась:
   – Ни одной минуты не верила.
   – Ну, я тоже не верю тебе.

Решение

   Габриэла ни рукой не помахала, ни улыбнулась, пока шла к столику, за которым сидел Ник. Она с трудом сдерживала и смех, и слезы, подступившие одновременно, и ей так хотелось заключить его в объятия, так он был красив. Она приложила немало усилий, чтобы хорошо выглядеть сегодня, используя советы, публикуемые в журнале, в котором она сотрудничала.
   Прежде чем покинуть офис, она заново нанесла косметику, сделав ее почти незаметной, распустила волосы, чтобы не выглядеть, как Брижит Бардо. Для этого вечера Габриэла выбрала темно-голубую шелковую юбку, такую же блузку и черные туфли без каблуков. В ее душе царил хаос, и она пыталась скрыть его, когда Ник встретил ее поцелуем.
   – Прости за опоздание, – сказала Габриэла, садясь за столик.
   Ник выглядел даже лучше, чем тот образ, который запечатлелся в ее памяти. При каждой встрече она находила его все более привлекательным. Его глаза казались ей темнее, а губы не могли не напоминать о тех страстных поцелуях, которые несколько часов назад доставляли ее телу такое наслаждение. Ник Тресса, казалось, взвешивал каждое произнесенное им слово. Этой медлительностью он давал ей возможность успокоиться и собраться с мыслями. А может быть, он изучал ее?
   – Как прошел день? – спросил он дружелюбно.
   – Я была так рада снова повидаться со всеми. Знаешь, там, в Париже, с нетерпением ждут моего возвращения.
   – Я их понимаю, – ответил Ник. Он взял ее руку в свою, поднес к губам, поцеловал. – Если бы ты была там, а я здесь, я тоже был бы озабочен твоим возвращением.
   – Вот об этом я и хочу поговорить, – быстро сказала она, удивленная, что он начал разговор с обсуждения этой темы.
   – Не сомневаюсь, – небрежно бросил Ник. – Но сначала ты успокойся. Мне не хотелось бы видеть тебя плачущей.
   – Почему ты решил, что я расплачусь? – спросила она с притворным негодованием.
   – Разве нет?
   Подобный вопрос требовал честного ответа и не допускал лукавства.
   – Конечно, я собираюсь плакать, потому что это, наверное, самое тяжелое решение, которое причинит мне боль…
   – Нам… – поправил он ее.
   – Пусть нам, – согласилась она, – но однажды ты сам скажешь мне спасибо за это. Когда счастливо женишься, когда твоя молодая жена будет беременна твоим ребенком…
   – А ты будешь жить с очень чувствительным, интеллектуальным французом. Каждую ночь вы будете читать вслух Пруста, а под душем он будет петь «Марсельезу».
   – …Ты познакомишься с ней в приличном месте – не как со мной, которую подобрал на похоронах. Ты будешь смеяться над самим собой, удивляясь, как это внушил себе, что влюбился в женщину, которой помог поднести чемодан.
   – А что, если я хочу ребенка только от тебя?
   От изумления Габриэла словно онемела, все, что она задумала сообщить Нику сегодня вечером, моментально вылетело из головы. Неужели возможно в ее возрасте вновь испытать счастье материнства? Возможно, подумала Габриэла с иронией, если они отложат обед и, не теряя ни минуты, займутся решением этого вопроса. Она еще в состоянии родить здорового малыша. При новой медицинской технике, при поистине фантастических достижениях науки.
   Но Габриэла не могла до конца поверить в возможное счастье. Чувство вины не покидало ее. Ведь когда-то она оставила своего новорожденного ребенка, а взамен получила отчуждение от своей взрослой дочери.
   – Знаешь, мне не везет с моими детьми, – сказала она печально.
   – С детьми?! – Ник удивленно вскинул брови.
   – С детьми, с ребенком… Какая разница? В этом плане я невезучая!
   Ник внимательно взглянул ей в глаза.
   – А что, если я не думаю о детях? – Он склонился к ней так, что его губы почти коснулись ее щеки. – Сейчас я хочу только тебя.
   – Ник, ты был бы лучшим отцом, чем я матерью.
   – Возможно, – согласился он без всякой иронии.
   Габриэла покраснела и долго молчала, выдерживая его пристальный взгляд.
   – Тогда в чем наши проблемы? – спросила она.
   Он пожал плечами:
   – Не имею понятия. Я только знаю, что, когда я тебя встретил у дверей похоронного бюро, такую беспомощную, растерянную, с огромным чемоданом, такую испуганную в этой чужой компании, во мне что-то сдвинулось, как будто целый материк обрушился в океан, а я стоял на его краю. Как я могу объяснить то, чего раньше со мной никогда не было?
   – Думаешь, все дело в физическом влечении, которое мы испытываем друг к другу?
   Он усмехнулся:
   – Конечно, и это тоже.
   – Ну, это не конец света.
   – Я никогда и не говорил, что это конец света. Ты – единственная, кто может устроить его для нас, хотя я не понимаю, зачем ты сама себя так наказываешь.
   – Я голодна, – неожиданно заявила она и уткнулась в меню, чувствуя, как у нее засосало под ложечкой. Глазами она пробегала названия блюд, а сама никак не могла решить, что для нее важнее – карьера, материнство или семейное счастье. Она решила поделиться своими сомнениями с Ником.
   – Николь сообщила мне об одном важном деле, – стараясь выглядеть беспечной, сказала Габриэла. – Все снимки для зимних номеров будут делаться сейчас, когда в Париже летнее затишье. Поэтому я должна с головой окунуться в работу, а то кто-то другой перехватит этот заказ.
   Она поковыряла салат из креветок на своей тарелке, потом положила вилку.
   – Ты сама предлагаешь темы для съемок или кто-то подбрасывает тебе идеи? – В разговоре он был так же четок и методичен, как в орудовании ножом и вилкой при разрезании жареного цыпленка.
   – Иногда я сама прихожу с идеей, иногда мне ее подсказывают, и я просто выстраиваю снимки по определенному сюжету.
   – И каждый твой репортаж посвящен определенной теме?
   – Обычно да, – ответила она, удивляясь, что он проявляет интерес к ее профессиональной кухне, – исключая те выпуски, которые целиком посвящены новым коллекциям одежды.
   Ник отодвинул тарелку в сторону и взял ее руку.
   – Неужели ты не можешь заниматься этим же в Нью-Йорке? – Вероятно, – настороженно ответила она. – Но почему?
   – Я не могу снабдить тебя ответом, Габи, – просто сказал он. – Некоторые вещи ты сама должна решить для себя.
   Но Габриэлу опять охватили сомнения, и она ничего не смогла из себя выдавить, кроме жалких слов.
   – Из меня не получилось хорошей жены и нормальной матери, – призналась она и, как бы останавливая слова протеста, готовые вырваться у него, приложила пальцы к его губам. – Я вышла замуж за Пита потому, что надеялась, что он заберет меня из этого итальянского мирка; потому, что он кончил колледж, а я нет, потому, что пошел учиться дальше в юридическую школу и собирался стать профессионалом. Потому, что я не хотела остаться в итоге на той же точке, с которой начала.
   – Ты зря укоряешь себя, женятся часто и по более дурацким поводам.
   – Я любила его, – защищалась она, как будто Ник в чем-то упрекал ее.
   – Ты только выигрываешь от этого в моих глазах, Габи.
   – И нельзя винить только его, – продолжила Габриэла, – что я стала другой, когда вышла за него, а где-то с середины нашей совместной жизни я изменилась настолько, что он просто не знал, как со мною справиться. Я преклонялась перед ним, была покорной и благодарной, потому что выбрала его. Моя жизнь остановилась в тринадцать лет, когда с мамой случился удар. И когда появился Пит, у меня родилась надежда, что для меня в жизни еще не все потеряно.
   – А что же твой отец?
   – Бедный папа, он бродил в тумане много лет. Он никак не мог поверить в то, что случилось с мамой и вообще происходит с семьей. Он до сих пор во всем винит себя. Поэтому, когда Пит вошел в мою жизнь, отцу показалось, что это его заслуга и что он наконец сделал хоть что-то полезное. И вот наступила другая жизнь… Мне оставалось смотреть телевизор, когда супруг пропадал на работе, читать журналы, купленные в супермаркете, и испытывать новые кулинарные рецепты, вырезанные из этих журналов, на Дине. Я же чувствовала, что способна на большее, что я могу принимать решения, и не только насчет того, какие фильмы смотреть по субботам.
   Она посмотрела на него, прежде чем продолжить свою спонтанную исповедь.
   – Мне было так странно вдруг обнаружить, что я личность, с собственными мнениями и чувствами. Я готова была примириться со всем, кроме того, что разрушило нашу семейную жизнь. Его увлечение женщинами – иногда неделю или месяц, иногда – полчаса, не более.
   – Ты бы все равно стала другой – изменял бы тебе Пит или хранил бы верность, – задумчиво сказал Ник. – Ты бы не была счастлива в бездействии.
   – Может быть, но я зашла слишком далеко. Пит был против того, чтобы я поступила на работу и наняла кого-то заботиться о доме, а уж тем более чтобы я завела любовника. Он имел право рассчитывать на то, что я безропотно обещала ему при совершении брачного обряда, но сам не собирался выполнять клятв с первого дня женитьбы.
   – Знаешь, Габи, мне кажется, ты и на любовника не очень-то обращала внимание. Он нужен был тебе как идея, как символ, а кто он сам по себе – дело второстепенное.
   – Конечно, ты прав. Мне просто надо было доказать самой себе, что я тоже способна на измену. Я совершала столько поступков вопреки здравому смыслу, даже собиралась забеременеть от любовника.
   – Зачем тебе это было нужно? – спросил Ник.
   – Наверное, чтобы заполнить пустоту, которая образовалась во мне.
   – Что же такого ужасного в желании иметь ребенка?
   – Что ужасного? – откликнулась она с безнадежностью, желая наконец объяснить то, что мучило ее эти годы. – Это страшный грех – пытаться с помощью ребенка заполнить пустоту в своем существовании. Стремление женщины к материнству – это закон природы.
   – Кто это сказал?
   – Это общеизвестно.
   – А почему мужчина тоже хочет ребенка?
   Она очень серьезно отнеслась к его вопросу и смолкла, подбирая нужные слова.
   – Мужчины хотят повторить себя, обессмертить, хотя вряд ли просчитывают последствия. Но все-таки женщины больше отвечают за своих детей, чем отцы.
   – Для независимой женщины ты придерживаешься старомодных взглядов, – мягко улыбнулся он. – Но Дину ты любишь по-настоящему?
   Ее лицо исказила гримаса страха.
   – Не знаю, – ответила Габриэла. – Мне кажется, что люблю, хотя кто может знать, что такое материнская любовь.
   – Я думаю, что тебе пора перестать пережевывать эту жвачку и мучить себя понапрасну. Я не понимаю, в чем ты себя упрекаешь.
   – В чем? – словно эхо повторила она, только шепотом. – Но почему я? – Она легко коснулась его рук. – Неужели ты не мог найти кого-нибудь получше? – повторила она. – Кого-нибудь без подобного багажа?
   – Получше? И без багажа? – переспросил он, высвобождая руки. – Нет, лучше не было.
   – Но ведь у тебя кто-нибудь сейчас есть? – спросила она робко.
   – Есть, вернее, была. Пока я не отправился на похороны Пита и встретил там тебя.
   Его признание было тем кусочком льда, который остудил жар, бушующий в Габриэле, и позволил привести в порядок свои чувства.
   – И ты любил ее? – спросила она, пытаясь узнать хоть что-нибудь о своей невидимой сопернице, но тут же инстинкт подсказал ей, что настаивать на этом опасно.
   – У меня были проблемы до встречи с тобой.
   – Теперь мне стало гораздо спокойнее, – сказала Габриэла с облегчением. – Тогда и я не чувствую себя такой порочной. А ты мог бы, клянясь, что любишь меня, встречаться с кем-то еще?
   – А тебе было бы от этого легче?
   У Габриэлы на глаза навернулись слезы, и она даже не стала вытирать их.
   – Да, – солгала она.
   Подали десерт. Этот разговор разбередил все ее душевные раны. Уже было полдесятого, и в нью-йоркских ресторанах заканчивалось обеденное время, зал наполовину опустел.
   – Может, мы все-таки придем к какому-нибудь соглашению? – Ник осмелился нарушить тишину, ставшую невыносимой. Но она уже пришла к решению и взяла дальнейшую инициативу на себя.
   – Если Дина согласится, я бы хотела отвезти ее на побережье, чтобы она окончательно поправилась, потом в зависимости от ее решения я отвезу ее в колледж, чтобы она закончила учебный год, или возьму с собой в Париж.
   Ей самой ее рассуждения казались логичными, хотя и чуть-чуть пространными.
   Ник слушал ее молча и, казалось, со всем соглашался.
   – Но это только мои предположения, – спохватилась Габриэла. – Дина может отказаться поехать со мной даже на побережье.
   Ник без стеснения придвинулся к ней, потому что зал ресторана уже опустел, и крепко сжал ладонями ее лицо.
   – Послушай, малышка, я купил твою историю целиком – с замужеством, с ребенком, с любовником… Ты была негодной женой, скверной матерью и, наверное, ужасной дочерью, и только Господь Бог знает, кем еще. Я во все это поверил, и меня твои эти страшные штучки из прошлого не пугают. Главное, чтобы ты от меня не бегала, а уж я от тебя никуда не убегу. Я сам выбрал свой жребий. Мне не нужна никакая другая женщина, кроме тебя.
   Он не договорил, потому что Габриэла остановила движение его губ своими губами, припав к ним долгим поцелуем.
   – Так что? Заключим какое-нибудь соглашение, Габи?
   – Я люблю тебя, – прерывистым шепотом ответила она.
   – Да?
   – Да, и не собираюсь сегодня возвращаться в больницу, – начала Габриэла таким кротким голосом, что ее слова вызвали у Ника улыбку. – Я лучше отправлюсь в дом на побережье и соберу бумаги для Клер.
   – Сейчас я расплачусь, и мы проведем ночь в Сэг-Харборе.
   Габриэла кивнула, застигнутая врасплох его напористостью.
 
   Снова Габриэла с удивлением смотрела на спящего рядом мужчину, прислушивалась к его ровному дыханию. Несмотря на их близость, он все равно казался ей незнакомцем. Она разглядывала черты его лица в слабом свете электронного будильника. Ей никак не удавалось уснуть – минуты складывались в часы. С фотографий, стоящих на туалетном столике, на нее смотрели разные лица – улыбающаяся Бони на пляже с мороженым в руке, респектабельные родители Ника – усатый отец и худенькая, серьезная мать. За рамку был засунут билет на концерт симфонической музыки двухнедельной давности. Ник умел хранить то, что имел. Габриэла с первой встречи отметила, что Ник относился к тем людям, чье появление сразу приковывает всеобщее внимание, где бы это ни произошло – в похоронном бюро или в кухне дома ее родителей. Мимо него нельзя было просто пройти и забыть, он надолго запечатлевался в памяти.
   Удар молнии и раскаты грома бушующей за окном грозы заставили Габриэлу теснее прижаться к нему.
   – Почему ты не спишь? – пробормотал спросонья Ник.
   – Думаю, – шепотом ответила Габриэла, повернулась и поцеловала его в кончик носа.
   – О чем? – Он сразу посерьезнел.
   – О нас.
   – Не надо, – взмолился он, с таким напряжением глядя на нее, что она, казалось, ощущала этот взгляд физически.
   Глаза Габриэлы неожиданно наполнились слезами.
   – Ник, – начала она, полная раскаяния, что разбудила его.
   – Сейчас только половина седьмого, – запротестовал он.
   – Ник! – Она снова и снова повторяла его имя, и это было уже похоже на истерику.
   – Может быть, мне стоит немного встряхнуться, – сказал он медленно.
   – Я люблю тебя. – Как просто было сказать эти слова сегодня утром. – Куда ты?
   – Пойду приму душ и сварю кофе.
   Габриэла уже не могла представить своей жизни без него и в то же время без своей работы. Но заставлять Ника бросать налаженное предприятие, перебираться в Париж и начинать там свой бизнес с нуля было невозможно. Да и на что он мог рассчитывать в Париже? Заключить контракт на реставрацию мансард в домах на набережных Сены? Даже если бы он пошел на это, Габриэла не приняла бы от него такой жертвы. Решиться бросить свою любимую работу и снова проводить целые дни в четырех стенах она тоже не могла.
   Появление Ника, такого красивого, пахнущего свежестью, с капельками воды, блестевшими на широкой загорелой груди, с полотенцем, обернутым вокруг бедер, сразу вытеснило из головы все ее трезвые рассуждения о будущем.
   – Ничто не поставит твою мать снова на ноги и не вытащит из инвалидной коляски, – произнес он убежденно. – И ничто не заставит твою дочь признать тебя лучшей матерью года. Расставшись со мной, ты совершишь ошибку, Габи, обманешь себя, считая, что ты заплатила хорошую цену за грехи, совершенные тобой раньше. Сама будешь страдать и меня сделаешь несчастным. Ты этого хочешь?