Страница:
– Ты, вероятно, догадался, что я отвечу?
– Ты имеешь что-то против итальянцев?
– Нет, – резко сказала Габриэла, – гораздо хуже я отношусь к французам. К итальянцам я равнодушна.
К ее удивлению, на лице Ника сначала отразилось изумление, а потом он весело рассмеялся:
– Так вот почему ты живешь в Париже?
– Нет, – уже без всякого вызова, просто объяснила она. – Потому что там моя работа. Я фоторепортер журнала «Парижская хроника». И еще потому, что Париж очень красивый город, где история и культура буквально завораживают. Я имею в виду, что ваша история и культура слишком молоды, чтобы тягаться с европейской. – Она особо подчеркнула слово «ваша». – Нью-Йорк вульгарен с его рекламой и непристойными надписями на домах и вагонах подземки из стекла и стали. А в Париже все, что открывается глазам, каждый уголок, словно дышит историей…
Габриэла заметила, что Ник слушает ее рассеянно, думая о чем-то своем.
– Значит, тебе там хорошо живется? – спросил он.
– Почему ты так решил? – ответила она вопросом на вопрос, смутилась и стала рассматривать свои руки, опустив голову.
– Ты собираешься замуж? – тихо спросил Ник и тут же повторил вопрос: – Собираешься замуж за француза?
– Почему? – Она воспользовалась возможностью продемонстрировать цинизм. – Почему, когда разговор заходит о счастье, все упирается в брак? А ты?
– Нет, – ответил он с непроницаемым видом.
– Что скрывать, у меня есть в Париже друг, но я никогда не выйду за него замуж.
Теперь Ник, казалось, весь превратился в слух, ожидая, что она скажет дальше.
– Это не для меня, и он тоже не собирается жениться, французы не считают необходимым узаконивать свои отношения.
– Может быть, он следует совету Вольтера, что женитьба – это единственное любовное приключение, которое себе может позволить трус.
Габриэла удивленно глянула на Ника.
– Откуда ты знаешь об этом?
– Читал… – Он пожал плечами.
– Мой друг – писатель, – с ноткой гордости, словно речь шла о ее литературных заслугах, сказала Габриэла. – И достаточно известный… – О чем же он пишет?
– По большей части статьи о жизни и обществе для журнала, в котором я работаю. Кроме того, он издал два сборника стихов…
Она неожиданно замолчала, Ник тоже сидел безмолвно. Наступила тишина. Габриэла чувствовала себя обязанной поддерживать этот разговор, хотя ей вдруг захотелось посидеть одной в тишине, подумать о том, как жить дальше, как быть с Диной. Ей было плевать на французского писателя с его статьями и поэтическими сборниками. Неужели Нику не хватает такта тихо уйти и оставить ее в покое? У нее все в голове перепуталось, а тут приходится вести беседу о Вольтере, о памятниках истории и культуры. Но она взяла себя в руки, только тихо вздохнула и заметила:
– Знаешь, во Франции коммерческая сторона книги считается куда менее важным делом, чем ее художественные достоинства, и сочинения моего приятеля были хорошо приняты и высоко оценены. – Габриэла сняла резинку, стягивающую узел на затылке, и ее густые волосы упали на плечи. – Мы много времени посвящаем литературе и музыке, а иногда мы, вместо того чтобы пойти куда-нибудь, читаем Пруста.
– А чем же вы занимаетесь, когда не читаете Пруста? – не то в шутку, не то всерьез спросил Ник.
Она казалась смущенной:
– Ну, обсуждаем прочитанное…
– Замечательно, – сказал Ник. – Хотелось бы пробыть у вас подольше, но, к сожалению, меня ждут люди.
Вдруг Габриэла почувствовала себя обманутой.
– А как же насчет краски?
Он уже встал и собирался уходить, но задержался и поинтересовался с нескрываемой иронией:
– Какой краски?
– Что мне лучше покупать у Фиорелло? Какие краски?
Ник огляделся вокруг и высказал свое мнение:
– Лучше всего глянцевые. Чтобы все блестело. – И больше ничего не добавил.
Сказал даже с некоторой скукой, словно потерял всякий интерес к Габриэле.
– Какой марки? – не отставала она, стоя перед ним и наблюдая за каждым его движением. – Знаете, я еще сама не решила, какой бы мне хотелось видеть нашу кухню. Сегодня утром мне пришло в голову, что неплохо бы здесь все подновить, подкрасить. – Она беспомощно пожала плечами.
– Знаешь что, – предложил Николас Тресса, – давай съездим вместе к Фиорелло. Ты не против?
Вопрос имел гораздо более глубокий смысл, чем просто покупка краски в ближайшем хозяйственном магазине. Смутившись, она откинула назад волосы, прежде чем ответить.
– Мне бы не хотелось отнимать твое, – она чуть не сказала «драгоценное», но успела прикусить язычок, – время…
Опять наступила тишина, нарушаемая лишь ровным гудением холодильника.
– Для тебя время у меня найдется, – тихо ответил Ник.
– Спасибо.
– Когда ты собираешься поехать за краской?
Габриэла пожала плечами:
– Дело в том, что я планировала в этот уик-энд отправиться в Коннектикут, чтобы повидаться с Диной, а ремонтом рассчитывала заняться в понедельник. – Она заговорила торопливо: – Но тут позвонила Клер и сказала, что Дины в эти дни не будет в колледже, что она собирается на какой-то семинар. – Габриэла нервно потерла руки. – Звонила Клер по другому поводу. Она попросила меня съездить на побережье в Ист-Хэмптон и взять из дома Пита кое-какие бумаги. Значит, я могу начать ремонт сегодня, а может, это лучше сделать в субботу. Если будут проблемы с ключами…
Габриэла была взволнована и плохо понимала, что говорит.
– Ты бы не хотела пообедать сегодня со мной? – предложил Ник.
– Да, – ответила она без колебаний.
Они стояли неподвижно, глаза их встретились, легкая улыбка тронула уголки его губ. Габриэла ощущала нежность, исходящую из его глаз.
– Как же насчет краски? – тихо спросила она.
Он взял ее за руку:
– Давай сейчас и съездим…
4
Габриэла внимательно следила за соблюдением установившейся между ними дистанции, особенно когда Ник принимался расспрашивать о ее личной жизни. Она была так взвинчена и раздражена, что с трудом удерживала в руке скребок, которым счищала со стен старую краску.
– Давай я займусь этим, – предложил Ник. Стоя на верхних ступеньках лестницы, он готовил к покраске потолочные балки.
– Нет, все в порядке, – откликнулась Габриэла, – просто меня тянет вздремнуть хотя бы полчаса…
– Это из-за смены времени?
– По-видимому, – согласилась она. – Гораздо приятнее красить, чем готовиться к этому. – Она почесала скребком кончик носа. – Как обычно, самая интересная работа начинается в конце, не так ли?
Он особенным взглядом посмотрел на нее, потом опять уставился на потолок.
– Иногда да, иногда нет. – Ник помолчал, потом спросил: – Ты судишь по опыту своей семейной жизни?
«Американцы всегда идут напролом, – подумала Габриэла, – они не любят ходить вокруг да около, если их что-то интересует, даже если это сугубо личные вопросы».
– В моей семейной жизни было много всякого. – Габриэла сделала паузу и счистила со стены кусок старой краски. – Когда же разочарования стали перевешивать, я решила, что пора с этим кончать. – Она как будто оправдывалась. – Это, в общем-то, не оригинально, зато правда.
Они оба смолкли, и Габриэле пришло в голову, что наступил ее черед задавать вопросы. Так они и беседовали, с долгими перерывами, паузами, позволяя друг другу спокойно размышлять над ответом.
– Послушай, Ник, – зевнув, сказала Габриэла, – я на самом деле буквально валюсь с ног. Мне необходимо немного вздремнуть. – Она подошла к составленным в угол стульям, перевернула один из них, стряхнула с него пыль и села, в изнеможении прикрыв глаза. – Лучше немного вздремну, а потом займусь ленчем, – призналась она с усталой улыбкой.
– Да, с тобой не соскучишься, – поддразнил ее Ник. – Просто душа общества! Такие рабочие нам не годятся. Ты слишком любишь перекуры!
Габриэле было приятно его общество, она чувствовала себя легко и свободно. Она взглядом поискала в царящем хаосе кофейные чашки.
– Пока кофе еще не готов, я как раз закончу одну стену. – Улыбаясь, она подняла вверх волосы, открыв его взгляду тонкую изящную шею. – Потом я приготовлю что-нибудь поесть, когда у нас будет следующий перерыв. Имеем мы право на обеденный перерыв?
– А имею я право пригласить тебя в ресторан? – спросил он, обрушивая куски старой штукатурки к подножию стремянки.
– Может, лучше где-нибудь на травке?
– Еще лучше будет, когда мы покончим с этим ремонтом и выберемся на свежий воздух из этой пещеры!
Разливая кофе по чашкам, Габриэла почувствовала, что после стольких лет в ней просыпается что-то женское, что она прежде усиленно подавляла в себе. Ее мозг сопротивлялся, но тело уже подавало свои сигналы. Ей казалось, что любовь переполняет ее, не обязательно к этому конкретному человеку, а просто любовь женщины к мужчине. Она испугалась, что он прочел ее мысли, и решила сменить тему разговора.
– Мне приходят на память стихи Филиппа Ларкина. Особенно строки, посвященные уходу человека из жизни…
– Ты имеешь в виду «Старых дураков»?
Габриэла не могла скрыть своего удивления.
Николас и Габриэла долго молчали, погруженные в невеселые мысли. Наконец взгляды их встретились. Габриэла тихо произнесла, вспоминая отдельные строки:
– Для них восход, закат – пустые звуки, и никогда им не узнать, что наступил конец их вечным мукам. Что ночь, что день, и от руки ли чужака им суждено погибнуть… Ужас – вот так на склоне лет превратиться в беспомощного младенца. – Ее глаза наполнились слезами, и она поспешила вытереть их. – Мне дважды довелось с этим столкнуться – в первый раз, когда маму поразил удар, но ей удалось выжить. Хотя разве это называется жизнью? Потом, когда умер Пит, не дожив до возраста «Старых дураков».
Ее нижняя губа задрожала:
– Никто из нас не думает о том, что его может поджидать подобная участь – умереть молодым или жить растительной жизнью. – Она попыталась взять себя в руки. – Прошу простить меня за такое признание, но иногда тяжелее похоронить человека, с которым вы в ссоре, чем кого-то из близких. Странная мысль, не правда ли?
Она с испугом и подозрением взглянула ему в глаза, опасаясь, что он не поймет ее правильно.
– Мне тяжело было видеть, – голос ее прервался от нахлынувших воспоминаний, – что на его похоронах никто не проявил искреннего горя, а люди приходили просто отдать ему последний долг, скорее из любопытства или потому, что так положено.
Они снова взялись за работу.
– Не молчи, – окликнула Ника Габриэла, – скажи, что ты обо всем этом думаешь?
Он спустился с лестницы и подошел к Габриэле, взяв ее руки в свои.
– Откуда такая боль? Кто довел тебя до этого?
– Ой, кофе готов! – Она бросилась к кофейнику и выключила его. – Налить? – спросила Габриэла, с трудом доставая из занавешенного пленкой шкафа две кружки. Но этот ее порыв словно подстегнул Ника. Он шагнул к ней, потом остановился в нерешительности, словно не зная, что ему делать дальше.
– Габриэла, – наконец сказал он, – давай выйдем из дому на пару минут и поговорим.
Она последовала за ним к распахнутой двери и направилась к плакучей иве, растущей за домом. Они опустились на траву в тени дерева.
– Что тебе больше всего запомнилось о Пите? – спросил он без предисловий.
Опершись на локоть, она лежала в расслабленной позе, и по ее лицу блуждала меланхолическая улыбка.
– Его запах, – ответила Габриэла и засмеялась. – Это звучит нелепо, но даже месяцы спустя после того, как мы расстались, я везде ощущала запах Пита – на своей одежде, в постели, в своей парижской квартире. В доме, где он даже никогда не бывал.
Ник был совсем рядом, и Габриэла знала – если он наклонится и поцелует ее, она не станет возражать.
– Какой же это был запах?
– Я не знаю… Какой-то одеколон. Наверное, он выливал на себя по флакону в день. Это благоухание буквально преследовало меня, в первый месяц я не знала, как от него избавиться. Без конца проветривала свою одежду, чем только не обрызгивала ее!.. Знаешь, самое удивительное, что вчера, стоя у гроба, я не смогла учуять даже следов этого аромата.
– Как долго вы были женаты?
– Семнадцать лет.
– И все, что запомнилось, это его одеколон?
– Нет, конечно, нет! Но это прежде всего.
– Габриэла Карлуччи-Моллой, – прошептал он и взял ее за подбородок. – Неужели никому не удастся завоевать тебя и сделать счастливой?
Она покачала головой:
– Может, я не хочу быть покоренной и осчастливленной?
– Почему? – настаивал он.
Габриэла перевернулась на живот, чтобы избежать его пристального взгляда, и ответила:
– Не знаю. Может, потому, что я невезучая и все делаю невпопад. Как умерла твоя жена?
– Она долго болела, очень мучилась…
– Детей нет?
– Нет.
– А какое твое самое сильное воспоминание?
– Я не могу вспомнить что-то определенное, мы жили дружно, все делили поровну, плохое и хорошее, что случалось с нами.
– А что вспоминается плохого?
– Это любопытно, но мне ничего подобного не приходит на память. После ее смерти я почувствовал страшную пустоту. Мне вообще не хотелось бы вспоминать нашу совместную жизнь, даже ее счастливые моменты.
– Итак, ты сохраняешь в себе память о том хорошем, что было между вами, а я лучше всего запомнила то, что было плохого. – Она отхлебывала из кружки кофе, чувствуя на себе его теплый взгляд. – Так что же, никто не явился и не сделал тебя счастливым?
– Почему ты думаешь, что этого не было?
Такая мысль не приходила ей в голову.
– А были такие?
– Нет.
– Как тебе в руки попала книга Филиппа Ларкина? – спросила она, решив переменить тему разговора.
– А тебе? – Он сделал глоток кофе.
– Потому что я такая умная, – язвительно сказала она.
– А я просто сентиментальный идиот, который не может понять классиков, а Ларкин пишет как раз для таких обычных людей, как я.
Ее рука скользнула по траве и легонько коснулась его руки как бы в знак признательности и понимания.
– Ты связан с мафией? – осмелилась спросить Габриэла.
Ник громко рассмеялся:
– Почему? Потому что я итальянец?
Закусив травинку, она ответила без запинки, хотя слегка покраснела, смущаясь, что спросила его об этом:
– Частично поэтому, кроме того, ты знаком с моим отцом и дядей. А еще потому, что занимаешься строительным бизнесом.
– Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что ты настоящая фанатичка?
– Много раз говорили.
Но его улыбка показала, что он не особенно доверяет тому, что Габриэла способна верить во что-то слепо и безгранично.
– Нет, – сказал он серьезно. – Ни я, ни мой отец, ни отец моего отца не имели никакого отношения к мафии. Возможно, поэтому мы все много и упорно работали, а до сих пор не разбогатели. Хотя, конечно, мы не нищие. Впрочем, нас это устраивает.
Когда он замолчал, Габриэла уже твердо знала, что влюбилась, – и, возможно, влюбилась так, как никогда в жизни. Как могло так случиться, что они встретились на похоронах, так мало знакомы, а сейчас они вдвоем ремонтируют кухню в родительском доме? Боясь выдать Нику свои чувства, Габриэла решила вернуться к нейтральной теме:
– Может, нам следует вернуться к работе, а потом позавтракать?
Поднявшись, Ник протянул ей руку. – Ты права, действительно пора заняться делом.
На мгновение Габриэла поддалась искушению спросить, что он подумает, если она поцелует его, но передумала, догадываясь, что его ответ помешает им закончить работу.
– Что случилось? – спросил Ник, взглянув на ее лицо, когда они вошли и остановились посреди кухни.
– Я припомнила, сколько же здесь всякого случилось с тех пор, как на кухне в последний раз делали ремонт. – Она отколупнула кусочек старой высохшей краски. – Смотри – зеленый слой под белым, а под ним розовый…
– Помнишь времена, когда стены здесь были зеленые?
– Я тогда была еще ребенком, а мама – здорова.
– Как это случилось? – внезапно спросил он.
– Случился удар. Но как это произошло, нас тогда особенно не волновало. Куда важнее – почему? Она была еще так молода.
– Ты испугалась?
– Сначала да, а потом привыкла, и мне стало казаться, что она всегда была такой. Люди ко всему приспосабливаются. Потом, когда я стала старше, я начала горевать о ней, тем сильнее, чем ближе приближалась к возрасту, когда это случилось с ней. А теперь страх меня оставил, как только подобная участь постигла Пита. Я поняла, что несчастливые номера выпадают как в рулетке и не могут два номера подряд выиграть или проиграть.
Ник очень внимательно выслушал ее, потом заметил:
– Эти философские взгляды – насчет предопределения, неизбежности судьбы, уготованной для каждого из нас, – ты в это веришь?
Габриэла едва заметно улыбнулась, потому что он как будто читал ее мысли. Все, что она говорила или делала с момента их встречи, вызывало в нем повышенный интерес. Казалось, он воспринимал каждое ее высказывание как голос, звучавший с небес.
– Не всегда, – сказала Габриэла с еле заметной улыбкой, – только когда это касается жизни и смерти.
– И только? Может быть, ты объяснишь мне, что еще ты считаешь важным?
Габриэла нахмурилась, размышляя:
– Все, что происходит «между» – лучше сказать, между рождением и смертью – и есть подлинная жизнь.
Ее взгляд выражал печаль.
– Почему же ты выглядишь такой несчастной?
– Я все время думаю о Дине.
– Что с ней?
Как она могла объяснить малознакомому человеку, что она чувствовала себя полной идиоткой, удалившейся с позором с похорон и не предпринявшей никакой попытки объясниться с дочерью. Она сама себе вынесла приговор быть презираемой своим ребенком, которого так любила!
– Я очень беспокоюсь за нее.
– Почему?
Как ей не хотелось отвечать на этот вопрос Ника и вообще продолжать разговор на эту тему. Она привыкла говорить всем, кто имел право интересоваться ее отношениями с дочерью, что не чувствует своей вины перед Диной. Это была явная ложь, но она служила Габриэле прикрытием, и сейчас она попыталась прибегнуть к этой же лжи.
– Мне кажется, что Дина жалеет о нашем разрыве. Но я не знаю, как утешить ее.
– Неужели? По-моему, это в твоих силах.
– Конечно, я должна проявить инициативу, но передо мной столько препятствий, не правда ли?
– Это главная проблема, которая тебя волнует?
– Не только!
– Может быть, я смогу чем-то помочь?
– Может быть, хотя я скоро уезжаю.
Он усмехнулся:
– Излагай свои проблемы, и я буду их решать по очереди.
Габриэла укоризненно посмотрела на него.
– Ты ведешь себя как плохой игрок в покер, все твои чувства отражаются на лице, – заметил он.
Она выдавила улыбку:
– Я просто подумала о Пите – что он больше никогда ничего не почувствует, даже боль.
На мгновение она почти поверила, что Ник как раз тот человек, который способен защитить ее, уберечь от всех неприятностей, успокоить. Она затаила дыхание, глядя, как он спустился с лестницы и двинулся вперед, и только вздохнула, когда Ник подошел к столу, взял чашку и отпил кофе.
– Знаешь, встречаются живые люди, но совершенно бесчувственные. – Он обернулся к ней: – Ты не из их числа?
– Я не знаю.
– Может быть, тебе стоит об этом задуматься?
Этот затянувшийся разговор был ей в тягость. Габриэла, не ответив, вновь молча принялась за работу. Ник тоже взялся за скребок. Она обратила внимание на его руки. Это были руки скульптора или, скорее, руки, которые скульптор мог бы с вдохновением изваять или высечь из камня. Но, если бы ее спросили, что больше всего ей нравится в Нике, она бы выбрала рот. Габриэле представилось, как его губы приближаются к ее раскрытым губам.
– Почему? – неожиданно спросила она.
– Что «почему»?
– Почему ты меня об этом спросил? Неужели я такая?
– Прости, я сказал не подумав, – извиняющимся тоном ответил Ник.
Ей показалось, что больше нет причин скрывать свои чувства, и сразу стало удивительно легко. С Ником не надо было спорить, отвечать на какие-то вопросы, а только получать удовольствие от общения с ним, наблюдать, как он работает и изредка, украдкой поглядывает на нее.
Во время лекции Дина без конца ерзала на сиденье и зевала. Экран погас, в аудитории вспыхнул свет, и Джошуа вышел к кафедре. Обычно он не стоял во время занятий, а стремительно расхаживал по аудитории, чуть наклонившись вперед, с маленькой записной книжкой в кожаном переплете в руке.
– В первой сцене просмотренного нами фильма мы видели Марину, сидящую за рулем трактора и вспахивающую колхозное поле, расположенное где-нибудь возле Костромы. В отдалении Игорь занят ремонтом другого трактора. Подобные кадры я называю сексуальными сценами во время трудового процесса. Вскоре Марина и Игорь встретятся…
Некоторые девушки, сидящие в аудитории, захихикали, другие обменялись многозначительными взглядами и вздохами.
– Итак, вы теперь имеете представление о кино, относящемся еще к периоду застоя. – Джошуа обвел аудиторию взглядом, не замечая желающих ответить студентов, поднявших руки.
– Как мы можем судить об этом, мисс Моллой?
Дина, не зная, что ответить, суетливо стала одергивать на себе старую отцовскую твидовую куртку. Джошуа стоял, скрестив руки на груди, и с безразличным выражением на лице ждал, пока Дина достанет очки, словно это могло помочь ее памяти. Она не могла ничего сказать, не зная сути фильма, за которым почти не следила.
– Прошу меня простить, – наконец сказала Дина, – но я не смогла сосредоточиться.
– Вы понимаете, мисс Моллой, что вы в этом году заканчиваете слушать этот курс?
– Да, прошу меня простить, – опять повторила она.
Подруги начали перешептываться, искоса поглядывая на нее, но Дине было безразлично, кто что о ней подумает. Другая мысль поразила ее – ведь Джошуа все знал о постигшем ее несчастье и мог бы быть более деликатным. Разве можно быть таким бесчувственным, эгоистичным? Ему было прекрасно известно, что она вернулась в колледж только потому, что у нее нет другого пристанища; и на его лекцию она пришла только потому, что сил не было сидеть в своей комнате в одиночестве и выслушивать по телефону жалобы Клер и Адриены на их страдания и тоску.
Дина попыталась объяснить Джошуа, какой беспомощной и расстроенной она себя чувствует, как нуждается в сочувствии и поддержке, когда он так неожиданно заявился к ней прошлой ночью. Он только заметил, что ему требуется партнерша для секса, что перерыв в интимных отношениях ухудшает самочувствие и ведет к быстрому старению. Джошуа разделся, и его огромный член выглядел даже угрожающе и, казалось, скоро просто прорвет трусы. Орган подобной величины ей пришлось однажды видеть на станции подземки. Его демонстрировал, бесстыдно распахивая пальто, какой-то маньяк. Пока Джошуа раздевался, Дина объясняла знатоку советских фильмов и тел юных девиц, как она собирается отомстить своей матери, явившейся как ни в чем не бывало из Парижа на похороны отца. Джошуа слушал рассеянно, только изредка поддакивал, делал удивленное и многозначительное лицо, а сам между тем неторопливо раздел Дину и отнес на кровать. После их недолгой разлуки Джошуа был неукротим. Дина практически всю ночь не спала, так что поутру на занятиях ей было абсолютно все равно, где и как займутся любовью Марина и Игорь. В Костроме или еще где-нибудь…
После всего этого он еще издевается над ней, приставая на лекциях с вопросами. С этим пора кончать. Без всякого сожаления… Она сама удивилась, почему не сделала этого раньше.
Боже, как нескончаемо долго тянется лекция, – уж не специально ли Джошуа затягивает ее? Если уж она докатилась до того, что отдается человеку, который ни в грош ее не ставит, который не только не любит ее, но и не желает не то чтобы любить, но и понять, то как жить? Впрочем, так и должно было случиться – Дина наконец поняла простую истину, что у женщин, у которых непросто складываются отношения с мужчинами, в детстве были трудности в общении с отцами. Для того чтобы разобраться в этих проблемах, следовало пережить потерю отца, явно баловавшего ее и настраивавшего против матери. Недаром и мама, и даже Адриена пеняли отцу, что он неправильно ведет себя с Диной, что это пагубный для нее путь, ведущий к разочарованиям в будущем. Даже Адриена укоряла Пита в том, что он устроил дочери нескончаемый день рождения.
Пытаясь сосредоточиться на лекции, Дина прислушалась. Джошуа распространялся на тему, которую прекрасно знал:
– Давайте поговорим о сексуальном равноправии в коллективе. – Он легко взбежал вверх по проходу, при этом чем-то напомнил ведущего телевизионного шоу. – Потому что, как вы помните, в финале фильма Марина соблазняет Игоря. Эта сцена принципиально отличается от того, что мы видим в западных пуританских фильмах… – Остановившись, он погрозил пальцем хихикнувшей девице в задних рядах. – Так будет продолжаться, пока кинематограф свободного мира будет подчиняться глупым, давно устаревшим правилам, регулирующим отношения полов.
Если бы у Джошуа в руках был микрофон на длинном проводе, он запутался бы в этом проводе, так энергично двигался он по аудитории взад-вперед.
– Ты имеешь что-то против итальянцев?
– Нет, – резко сказала Габриэла, – гораздо хуже я отношусь к французам. К итальянцам я равнодушна.
К ее удивлению, на лице Ника сначала отразилось изумление, а потом он весело рассмеялся:
– Так вот почему ты живешь в Париже?
– Нет, – уже без всякого вызова, просто объяснила она. – Потому что там моя работа. Я фоторепортер журнала «Парижская хроника». И еще потому, что Париж очень красивый город, где история и культура буквально завораживают. Я имею в виду, что ваша история и культура слишком молоды, чтобы тягаться с европейской. – Она особо подчеркнула слово «ваша». – Нью-Йорк вульгарен с его рекламой и непристойными надписями на домах и вагонах подземки из стекла и стали. А в Париже все, что открывается глазам, каждый уголок, словно дышит историей…
Габриэла заметила, что Ник слушает ее рассеянно, думая о чем-то своем.
– Значит, тебе там хорошо живется? – спросил он.
– Почему ты так решил? – ответила она вопросом на вопрос, смутилась и стала рассматривать свои руки, опустив голову.
– Ты собираешься замуж? – тихо спросил Ник и тут же повторил вопрос: – Собираешься замуж за француза?
– Почему? – Она воспользовалась возможностью продемонстрировать цинизм. – Почему, когда разговор заходит о счастье, все упирается в брак? А ты?
– Нет, – ответил он с непроницаемым видом.
– Что скрывать, у меня есть в Париже друг, но я никогда не выйду за него замуж.
Теперь Ник, казалось, весь превратился в слух, ожидая, что она скажет дальше.
– Это не для меня, и он тоже не собирается жениться, французы не считают необходимым узаконивать свои отношения.
– Может быть, он следует совету Вольтера, что женитьба – это единственное любовное приключение, которое себе может позволить трус.
Габриэла удивленно глянула на Ника.
– Откуда ты знаешь об этом?
– Читал… – Он пожал плечами.
– Мой друг – писатель, – с ноткой гордости, словно речь шла о ее литературных заслугах, сказала Габриэла. – И достаточно известный… – О чем же он пишет?
– По большей части статьи о жизни и обществе для журнала, в котором я работаю. Кроме того, он издал два сборника стихов…
Она неожиданно замолчала, Ник тоже сидел безмолвно. Наступила тишина. Габриэла чувствовала себя обязанной поддерживать этот разговор, хотя ей вдруг захотелось посидеть одной в тишине, подумать о том, как жить дальше, как быть с Диной. Ей было плевать на французского писателя с его статьями и поэтическими сборниками. Неужели Нику не хватает такта тихо уйти и оставить ее в покое? У нее все в голове перепуталось, а тут приходится вести беседу о Вольтере, о памятниках истории и культуры. Но она взяла себя в руки, только тихо вздохнула и заметила:
– Знаешь, во Франции коммерческая сторона книги считается куда менее важным делом, чем ее художественные достоинства, и сочинения моего приятеля были хорошо приняты и высоко оценены. – Габриэла сняла резинку, стягивающую узел на затылке, и ее густые волосы упали на плечи. – Мы много времени посвящаем литературе и музыке, а иногда мы, вместо того чтобы пойти куда-нибудь, читаем Пруста.
– А чем же вы занимаетесь, когда не читаете Пруста? – не то в шутку, не то всерьез спросил Ник.
Она казалась смущенной:
– Ну, обсуждаем прочитанное…
– Замечательно, – сказал Ник. – Хотелось бы пробыть у вас подольше, но, к сожалению, меня ждут люди.
Вдруг Габриэла почувствовала себя обманутой.
– А как же насчет краски?
Он уже встал и собирался уходить, но задержался и поинтересовался с нескрываемой иронией:
– Какой краски?
– Что мне лучше покупать у Фиорелло? Какие краски?
Ник огляделся вокруг и высказал свое мнение:
– Лучше всего глянцевые. Чтобы все блестело. – И больше ничего не добавил.
Сказал даже с некоторой скукой, словно потерял всякий интерес к Габриэле.
– Какой марки? – не отставала она, стоя перед ним и наблюдая за каждым его движением. – Знаете, я еще сама не решила, какой бы мне хотелось видеть нашу кухню. Сегодня утром мне пришло в голову, что неплохо бы здесь все подновить, подкрасить. – Она беспомощно пожала плечами.
– Знаешь что, – предложил Николас Тресса, – давай съездим вместе к Фиорелло. Ты не против?
Вопрос имел гораздо более глубокий смысл, чем просто покупка краски в ближайшем хозяйственном магазине. Смутившись, она откинула назад волосы, прежде чем ответить.
– Мне бы не хотелось отнимать твое, – она чуть не сказала «драгоценное», но успела прикусить язычок, – время…
Опять наступила тишина, нарушаемая лишь ровным гудением холодильника.
– Для тебя время у меня найдется, – тихо ответил Ник.
– Спасибо.
– Когда ты собираешься поехать за краской?
Габриэла пожала плечами:
– Дело в том, что я планировала в этот уик-энд отправиться в Коннектикут, чтобы повидаться с Диной, а ремонтом рассчитывала заняться в понедельник. – Она заговорила торопливо: – Но тут позвонила Клер и сказала, что Дины в эти дни не будет в колледже, что она собирается на какой-то семинар. – Габриэла нервно потерла руки. – Звонила Клер по другому поводу. Она попросила меня съездить на побережье в Ист-Хэмптон и взять из дома Пита кое-какие бумаги. Значит, я могу начать ремонт сегодня, а может, это лучше сделать в субботу. Если будут проблемы с ключами…
Габриэла была взволнована и плохо понимала, что говорит.
– Ты бы не хотела пообедать сегодня со мной? – предложил Ник.
– Да, – ответила она без колебаний.
Они стояли неподвижно, глаза их встретились, легкая улыбка тронула уголки его губ. Габриэла ощущала нежность, исходящую из его глаз.
– Как же насчет краски? – тихо спросила она.
Он взял ее за руку:
– Давай сейчас и съездим…
4
Начала и концы
В кухне царил беспорядок, обычно сопутствующий ремонту, чисто было только в углу возле электрического кофейника. Везде были расставлены пластмассовые и жестяные банки с краской, часть из которых была еще запечатана, лежали валики и кисти.Габриэла внимательно следила за соблюдением установившейся между ними дистанции, особенно когда Ник принимался расспрашивать о ее личной жизни. Она была так взвинчена и раздражена, что с трудом удерживала в руке скребок, которым счищала со стен старую краску.
– Давай я займусь этим, – предложил Ник. Стоя на верхних ступеньках лестницы, он готовил к покраске потолочные балки.
– Нет, все в порядке, – откликнулась Габриэла, – просто меня тянет вздремнуть хотя бы полчаса…
– Это из-за смены времени?
– По-видимому, – согласилась она. – Гораздо приятнее красить, чем готовиться к этому. – Она почесала скребком кончик носа. – Как обычно, самая интересная работа начинается в конце, не так ли?
Он особенным взглядом посмотрел на нее, потом опять уставился на потолок.
– Иногда да, иногда нет. – Ник помолчал, потом спросил: – Ты судишь по опыту своей семейной жизни?
«Американцы всегда идут напролом, – подумала Габриэла, – они не любят ходить вокруг да около, если их что-то интересует, даже если это сугубо личные вопросы».
– В моей семейной жизни было много всякого. – Габриэла сделала паузу и счистила со стены кусок старой краски. – Когда же разочарования стали перевешивать, я решила, что пора с этим кончать. – Она как будто оправдывалась. – Это, в общем-то, не оригинально, зато правда.
Они оба смолкли, и Габриэле пришло в голову, что наступил ее черед задавать вопросы. Так они и беседовали, с долгими перерывами, паузами, позволяя друг другу спокойно размышлять над ответом.
– Послушай, Ник, – зевнув, сказала Габриэла, – я на самом деле буквально валюсь с ног. Мне необходимо немного вздремнуть. – Она подошла к составленным в угол стульям, перевернула один из них, стряхнула с него пыль и села, в изнеможении прикрыв глаза. – Лучше немного вздремну, а потом займусь ленчем, – призналась она с усталой улыбкой.
– Да, с тобой не соскучишься, – поддразнил ее Ник. – Просто душа общества! Такие рабочие нам не годятся. Ты слишком любишь перекуры!
Габриэле было приятно его общество, она чувствовала себя легко и свободно. Она взглядом поискала в царящем хаосе кофейные чашки.
– Пока кофе еще не готов, я как раз закончу одну стену. – Улыбаясь, она подняла вверх волосы, открыв его взгляду тонкую изящную шею. – Потом я приготовлю что-нибудь поесть, когда у нас будет следующий перерыв. Имеем мы право на обеденный перерыв?
– А имею я право пригласить тебя в ресторан? – спросил он, обрушивая куски старой штукатурки к подножию стремянки.
– Может, лучше где-нибудь на травке?
– Еще лучше будет, когда мы покончим с этим ремонтом и выберемся на свежий воздух из этой пещеры!
Разливая кофе по чашкам, Габриэла почувствовала, что после стольких лет в ней просыпается что-то женское, что она прежде усиленно подавляла в себе. Ее мозг сопротивлялся, но тело уже подавало свои сигналы. Ей казалось, что любовь переполняет ее, не обязательно к этому конкретному человеку, а просто любовь женщины к мужчине. Она испугалась, что он прочел ее мысли, и решила сменить тему разговора.
– Мне приходят на память стихи Филиппа Ларкина. Особенно строки, посвященные уходу человека из жизни…
– Ты имеешь в виду «Старых дураков»?
Габриэла не могла скрыть своего удивления.
Николас и Габриэла долго молчали, погруженные в невеселые мысли. Наконец взгляды их встретились. Габриэла тихо произнесла, вспоминая отдельные строки:
– Для них восход, закат – пустые звуки, и никогда им не узнать, что наступил конец их вечным мукам. Что ночь, что день, и от руки ли чужака им суждено погибнуть… Ужас – вот так на склоне лет превратиться в беспомощного младенца. – Ее глаза наполнились слезами, и она поспешила вытереть их. – Мне дважды довелось с этим столкнуться – в первый раз, когда маму поразил удар, но ей удалось выжить. Хотя разве это называется жизнью? Потом, когда умер Пит, не дожив до возраста «Старых дураков».
Ее нижняя губа задрожала:
– Никто из нас не думает о том, что его может поджидать подобная участь – умереть молодым или жить растительной жизнью. – Она попыталась взять себя в руки. – Прошу простить меня за такое признание, но иногда тяжелее похоронить человека, с которым вы в ссоре, чем кого-то из близких. Странная мысль, не правда ли?
Она с испугом и подозрением взглянула ему в глаза, опасаясь, что он не поймет ее правильно.
– Мне тяжело было видеть, – голос ее прервался от нахлынувших воспоминаний, – что на его похоронах никто не проявил искреннего горя, а люди приходили просто отдать ему последний долг, скорее из любопытства или потому, что так положено.
Они снова взялись за работу.
– Не молчи, – окликнула Ника Габриэла, – скажи, что ты обо всем этом думаешь?
Он спустился с лестницы и подошел к Габриэле, взяв ее руки в свои.
– Откуда такая боль? Кто довел тебя до этого?
– Ой, кофе готов! – Она бросилась к кофейнику и выключила его. – Налить? – спросила Габриэла, с трудом доставая из занавешенного пленкой шкафа две кружки. Но этот ее порыв словно подстегнул Ника. Он шагнул к ней, потом остановился в нерешительности, словно не зная, что ему делать дальше.
– Габриэла, – наконец сказал он, – давай выйдем из дому на пару минут и поговорим.
Она последовала за ним к распахнутой двери и направилась к плакучей иве, растущей за домом. Они опустились на траву в тени дерева.
– Что тебе больше всего запомнилось о Пите? – спросил он без предисловий.
Опершись на локоть, она лежала в расслабленной позе, и по ее лицу блуждала меланхолическая улыбка.
– Его запах, – ответила Габриэла и засмеялась. – Это звучит нелепо, но даже месяцы спустя после того, как мы расстались, я везде ощущала запах Пита – на своей одежде, в постели, в своей парижской квартире. В доме, где он даже никогда не бывал.
Ник был совсем рядом, и Габриэла знала – если он наклонится и поцелует ее, она не станет возражать.
– Какой же это был запах?
– Я не знаю… Какой-то одеколон. Наверное, он выливал на себя по флакону в день. Это благоухание буквально преследовало меня, в первый месяц я не знала, как от него избавиться. Без конца проветривала свою одежду, чем только не обрызгивала ее!.. Знаешь, самое удивительное, что вчера, стоя у гроба, я не смогла учуять даже следов этого аромата.
– Как долго вы были женаты?
– Семнадцать лет.
– И все, что запомнилось, это его одеколон?
– Нет, конечно, нет! Но это прежде всего.
– Габриэла Карлуччи-Моллой, – прошептал он и взял ее за подбородок. – Неужели никому не удастся завоевать тебя и сделать счастливой?
Она покачала головой:
– Может, я не хочу быть покоренной и осчастливленной?
– Почему? – настаивал он.
Габриэла перевернулась на живот, чтобы избежать его пристального взгляда, и ответила:
– Не знаю. Может, потому, что я невезучая и все делаю невпопад. Как умерла твоя жена?
– Она долго болела, очень мучилась…
– Детей нет?
– Нет.
– А какое твое самое сильное воспоминание?
– Я не могу вспомнить что-то определенное, мы жили дружно, все делили поровну, плохое и хорошее, что случалось с нами.
– А что вспоминается плохого?
– Это любопытно, но мне ничего подобного не приходит на память. После ее смерти я почувствовал страшную пустоту. Мне вообще не хотелось бы вспоминать нашу совместную жизнь, даже ее счастливые моменты.
– Итак, ты сохраняешь в себе память о том хорошем, что было между вами, а я лучше всего запомнила то, что было плохого. – Она отхлебывала из кружки кофе, чувствуя на себе его теплый взгляд. – Так что же, никто не явился и не сделал тебя счастливым?
– Почему ты думаешь, что этого не было?
Такая мысль не приходила ей в голову.
– А были такие?
– Нет.
– Как тебе в руки попала книга Филиппа Ларкина? – спросила она, решив переменить тему разговора.
– А тебе? – Он сделал глоток кофе.
– Потому что я такая умная, – язвительно сказала она.
– А я просто сентиментальный идиот, который не может понять классиков, а Ларкин пишет как раз для таких обычных людей, как я.
Ее рука скользнула по траве и легонько коснулась его руки как бы в знак признательности и понимания.
– Ты связан с мафией? – осмелилась спросить Габриэла.
Ник громко рассмеялся:
– Почему? Потому что я итальянец?
Закусив травинку, она ответила без запинки, хотя слегка покраснела, смущаясь, что спросила его об этом:
– Частично поэтому, кроме того, ты знаком с моим отцом и дядей. А еще потому, что занимаешься строительным бизнесом.
– Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что ты настоящая фанатичка?
– Много раз говорили.
Но его улыбка показала, что он не особенно доверяет тому, что Габриэла способна верить во что-то слепо и безгранично.
– Нет, – сказал он серьезно. – Ни я, ни мой отец, ни отец моего отца не имели никакого отношения к мафии. Возможно, поэтому мы все много и упорно работали, а до сих пор не разбогатели. Хотя, конечно, мы не нищие. Впрочем, нас это устраивает.
Когда он замолчал, Габриэла уже твердо знала, что влюбилась, – и, возможно, влюбилась так, как никогда в жизни. Как могло так случиться, что они встретились на похоронах, так мало знакомы, а сейчас они вдвоем ремонтируют кухню в родительском доме? Боясь выдать Нику свои чувства, Габриэла решила вернуться к нейтральной теме:
– Может, нам следует вернуться к работе, а потом позавтракать?
Поднявшись, Ник протянул ей руку. – Ты права, действительно пора заняться делом.
На мгновение Габриэла поддалась искушению спросить, что он подумает, если она поцелует его, но передумала, догадываясь, что его ответ помешает им закончить работу.
– Что случилось? – спросил Ник, взглянув на ее лицо, когда они вошли и остановились посреди кухни.
– Я припомнила, сколько же здесь всякого случилось с тех пор, как на кухне в последний раз делали ремонт. – Она отколупнула кусочек старой высохшей краски. – Смотри – зеленый слой под белым, а под ним розовый…
– Помнишь времена, когда стены здесь были зеленые?
– Я тогда была еще ребенком, а мама – здорова.
– Как это случилось? – внезапно спросил он.
– Случился удар. Но как это произошло, нас тогда особенно не волновало. Куда важнее – почему? Она была еще так молода.
– Ты испугалась?
– Сначала да, а потом привыкла, и мне стало казаться, что она всегда была такой. Люди ко всему приспосабливаются. Потом, когда я стала старше, я начала горевать о ней, тем сильнее, чем ближе приближалась к возрасту, когда это случилось с ней. А теперь страх меня оставил, как только подобная участь постигла Пита. Я поняла, что несчастливые номера выпадают как в рулетке и не могут два номера подряд выиграть или проиграть.
Ник очень внимательно выслушал ее, потом заметил:
– Эти философские взгляды – насчет предопределения, неизбежности судьбы, уготованной для каждого из нас, – ты в это веришь?
Габриэла едва заметно улыбнулась, потому что он как будто читал ее мысли. Все, что она говорила или делала с момента их встречи, вызывало в нем повышенный интерес. Казалось, он воспринимал каждое ее высказывание как голос, звучавший с небес.
– Не всегда, – сказала Габриэла с еле заметной улыбкой, – только когда это касается жизни и смерти.
– И только? Может быть, ты объяснишь мне, что еще ты считаешь важным?
Габриэла нахмурилась, размышляя:
– Все, что происходит «между» – лучше сказать, между рождением и смертью – и есть подлинная жизнь.
Ее взгляд выражал печаль.
– Почему же ты выглядишь такой несчастной?
– Я все время думаю о Дине.
– Что с ней?
Как она могла объяснить малознакомому человеку, что она чувствовала себя полной идиоткой, удалившейся с позором с похорон и не предпринявшей никакой попытки объясниться с дочерью. Она сама себе вынесла приговор быть презираемой своим ребенком, которого так любила!
– Я очень беспокоюсь за нее.
– Почему?
Как ей не хотелось отвечать на этот вопрос Ника и вообще продолжать разговор на эту тему. Она привыкла говорить всем, кто имел право интересоваться ее отношениями с дочерью, что не чувствует своей вины перед Диной. Это была явная ложь, но она служила Габриэле прикрытием, и сейчас она попыталась прибегнуть к этой же лжи.
– Мне кажется, что Дина жалеет о нашем разрыве. Но я не знаю, как утешить ее.
– Неужели? По-моему, это в твоих силах.
– Конечно, я должна проявить инициативу, но передо мной столько препятствий, не правда ли?
– Это главная проблема, которая тебя волнует?
– Не только!
– Может быть, я смогу чем-то помочь?
– Может быть, хотя я скоро уезжаю.
Он усмехнулся:
– Излагай свои проблемы, и я буду их решать по очереди.
Габриэла укоризненно посмотрела на него.
– Ты ведешь себя как плохой игрок в покер, все твои чувства отражаются на лице, – заметил он.
Она выдавила улыбку:
– Я просто подумала о Пите – что он больше никогда ничего не почувствует, даже боль.
На мгновение она почти поверила, что Ник как раз тот человек, который способен защитить ее, уберечь от всех неприятностей, успокоить. Она затаила дыхание, глядя, как он спустился с лестницы и двинулся вперед, и только вздохнула, когда Ник подошел к столу, взял чашку и отпил кофе.
– Знаешь, встречаются живые люди, но совершенно бесчувственные. – Он обернулся к ней: – Ты не из их числа?
– Я не знаю.
– Может быть, тебе стоит об этом задуматься?
Этот затянувшийся разговор был ей в тягость. Габриэла, не ответив, вновь молча принялась за работу. Ник тоже взялся за скребок. Она обратила внимание на его руки. Это были руки скульптора или, скорее, руки, которые скульптор мог бы с вдохновением изваять или высечь из камня. Но, если бы ее спросили, что больше всего ей нравится в Нике, она бы выбрала рот. Габриэле представилось, как его губы приближаются к ее раскрытым губам.
– Почему? – неожиданно спросила она.
– Что «почему»?
– Почему ты меня об этом спросил? Неужели я такая?
– Прости, я сказал не подумав, – извиняющимся тоном ответил Ник.
Ей показалось, что больше нет причин скрывать свои чувства, и сразу стало удивительно легко. С Ником не надо было спорить, отвечать на какие-то вопросы, а только получать удовольствие от общения с ним, наблюдать, как он работает и изредка, украдкой поглядывает на нее.
Во время лекции Дина без конца ерзала на сиденье и зевала. Экран погас, в аудитории вспыхнул свет, и Джошуа вышел к кафедре. Обычно он не стоял во время занятий, а стремительно расхаживал по аудитории, чуть наклонившись вперед, с маленькой записной книжкой в кожаном переплете в руке.
– В первой сцене просмотренного нами фильма мы видели Марину, сидящую за рулем трактора и вспахивающую колхозное поле, расположенное где-нибудь возле Костромы. В отдалении Игорь занят ремонтом другого трактора. Подобные кадры я называю сексуальными сценами во время трудового процесса. Вскоре Марина и Игорь встретятся…
Некоторые девушки, сидящие в аудитории, захихикали, другие обменялись многозначительными взглядами и вздохами.
– Итак, вы теперь имеете представление о кино, относящемся еще к периоду застоя. – Джошуа обвел аудиторию взглядом, не замечая желающих ответить студентов, поднявших руки.
– Как мы можем судить об этом, мисс Моллой?
Дина, не зная, что ответить, суетливо стала одергивать на себе старую отцовскую твидовую куртку. Джошуа стоял, скрестив руки на груди, и с безразличным выражением на лице ждал, пока Дина достанет очки, словно это могло помочь ее памяти. Она не могла ничего сказать, не зная сути фильма, за которым почти не следила.
– Прошу меня простить, – наконец сказала Дина, – но я не смогла сосредоточиться.
– Вы понимаете, мисс Моллой, что вы в этом году заканчиваете слушать этот курс?
– Да, прошу меня простить, – опять повторила она.
Подруги начали перешептываться, искоса поглядывая на нее, но Дине было безразлично, кто что о ней подумает. Другая мысль поразила ее – ведь Джошуа все знал о постигшем ее несчастье и мог бы быть более деликатным. Разве можно быть таким бесчувственным, эгоистичным? Ему было прекрасно известно, что она вернулась в колледж только потому, что у нее нет другого пристанища; и на его лекцию она пришла только потому, что сил не было сидеть в своей комнате в одиночестве и выслушивать по телефону жалобы Клер и Адриены на их страдания и тоску.
Дина попыталась объяснить Джошуа, какой беспомощной и расстроенной она себя чувствует, как нуждается в сочувствии и поддержке, когда он так неожиданно заявился к ней прошлой ночью. Он только заметил, что ему требуется партнерша для секса, что перерыв в интимных отношениях ухудшает самочувствие и ведет к быстрому старению. Джошуа разделся, и его огромный член выглядел даже угрожающе и, казалось, скоро просто прорвет трусы. Орган подобной величины ей пришлось однажды видеть на станции подземки. Его демонстрировал, бесстыдно распахивая пальто, какой-то маньяк. Пока Джошуа раздевался, Дина объясняла знатоку советских фильмов и тел юных девиц, как она собирается отомстить своей матери, явившейся как ни в чем не бывало из Парижа на похороны отца. Джошуа слушал рассеянно, только изредка поддакивал, делал удивленное и многозначительное лицо, а сам между тем неторопливо раздел Дину и отнес на кровать. После их недолгой разлуки Джошуа был неукротим. Дина практически всю ночь не спала, так что поутру на занятиях ей было абсолютно все равно, где и как займутся любовью Марина и Игорь. В Костроме или еще где-нибудь…
После всего этого он еще издевается над ней, приставая на лекциях с вопросами. С этим пора кончать. Без всякого сожаления… Она сама удивилась, почему не сделала этого раньше.
Боже, как нескончаемо долго тянется лекция, – уж не специально ли Джошуа затягивает ее? Если уж она докатилась до того, что отдается человеку, который ни в грош ее не ставит, который не только не любит ее, но и не желает не то чтобы любить, но и понять, то как жить? Впрочем, так и должно было случиться – Дина наконец поняла простую истину, что у женщин, у которых непросто складываются отношения с мужчинами, в детстве были трудности в общении с отцами. Для того чтобы разобраться в этих проблемах, следовало пережить потерю отца, явно баловавшего ее и настраивавшего против матери. Недаром и мама, и даже Адриена пеняли отцу, что он неправильно ведет себя с Диной, что это пагубный для нее путь, ведущий к разочарованиям в будущем. Даже Адриена укоряла Пита в том, что он устроил дочери нескончаемый день рождения.
Пытаясь сосредоточиться на лекции, Дина прислушалась. Джошуа распространялся на тему, которую прекрасно знал:
– Давайте поговорим о сексуальном равноправии в коллективе. – Он легко взбежал вверх по проходу, при этом чем-то напомнил ведущего телевизионного шоу. – Потому что, как вы помните, в финале фильма Марина соблазняет Игоря. Эта сцена принципиально отличается от того, что мы видим в западных пуританских фильмах… – Остановившись, он погрозил пальцем хихикнувшей девице в задних рядах. – Так будет продолжаться, пока кинематограф свободного мира будет подчиняться глупым, давно устаревшим правилам, регулирующим отношения полов.
Если бы у Джошуа в руках был микрофон на длинном проводе, он запутался бы в этом проводе, так энергично двигался он по аудитории взад-вперед.