Виктор Барбара. Мозаика судеб

   Когда Ник узнал, что выиграл подряд на строительство новой церкви, он отнесся к этому известию с нескрываемым цинизмом. Знакомство с проектом лишь усилило его скептицизм. «Ладно, если вы так желаете, – решил он, – я отгрохаю вам такое святое местечко, что любому богатому прихожанину не составит труда сделать вид, что вокруг него нет ни нищеты, ни трущоб. Вот так бы надо было поступить и с Габриэлой – перестать замечать ее существование. Нормально спать, есть, встречаться с друзьями за беседой и вообще делать все то, ради чего стоит жить». Пнув ногой камень, подвернувшийся по дороге, который с лязгом ударился о железный фургон, Ник вновь подумал о нелепости ситуации, в которую угодил. Сколько раз они должны были уже порвать друг с другом, сколько раз каждый из них угрожал это сделать. Сколько раз он выдвигал ей ультиматум, а она в ответ твердила, что ей нужно время. И наконец оба они перестали верить собственным обещаниям. Но это было еще прежде, чем она покинула его в тот последний раз, унизив его мужское достоинство и искреннюю любовь к ней, грубо отказавшись допустить Ника в свой внутренний мир. Что ж, может, он это и заслужил. В конце концов, разве он не так же бесцеремонно обращался с женщинами после смерти Бони – оставляя их, обманывая, унижая явной ложью, уходил от решительных объяснений, а в общем, давая им понять, что они ничего для него не значат.
   История с Габриэлой была несколько иной. Во всяком случае, он считал, что ведет себя с ней по-другому. Они любили друг друга, и поэтому как мог кто-то из них так просто порвать все, что их связывало, и забыть историю их любви. История! Ник усмехнулся. Он обманывал себя. История, которая продолжалась всего пару недель. Над такой историей можно только посмеяться.
   Ник глянул на часы. Было почти три – пора парням возвращаться на стройку с обеденного перерыва. Сегодня им всем придется работать допоздна. Мысли его опять вернулись к Габриэле. Еще недавно он был почти уверен, что их совместной жизни ничего не грозит. Она съездит в Париж, соберет вещи, закроет квартиру и вернется. Откуда в его глупой голове могла появиться эта уверенность, издевался он сам над собой. Если он так сильно любит ее, то это совершенно не значит, что она испытывает к нему подобные чувства. Может быть, виной всему его убеждение, что судьба будет милостива к нему и не заставит пережить еще одну потерю.
   Ник уселся под алюминиевый навес, где в тесноте располагался его рабочий стол, вытянул длинные ноги. Тот парень из Парижа вряд ли стоит того, чтобы она так стремилась к нему из Нью-Йорка. Похоже, у него мозги не на месте или он не очень любит женщин.
   – Этот Паскаль, он что, гигант секса? – спросил он ее как-то ночью и был готов тут же вырвать свой язык.
   – Секс не имеет большого значения в наших отношениях, – ответила Габриэла. – Потому что Паскаль считает, он мешает расширению кругозора.
   – Ты с ним согласна?
   – Абсолютно. Сейчас секс уже не играет такой роли в жизни.
   Так она рассуждала в первые дни их связи, но через пару ночей сама над ними смеялась. На шестой день ловушка уже захлопнулась за ней. Занятия любовью стали для нее необходимы, как дыхание. Они уже не теряли сознания в объятиях друг друга, просто это стало уже привычным ритуалом, без которого они не могли обойтись.
   Ник медленно поднялся и неторопливо направился навстречу своему бригадиру Дону Д'Апело. Парень явно спешил к нему с каким-то известием.
   – Эй, Ник! – издали крикнул он. – У меня для тебя сообщение.
   Ник прищурился, наблюдая, как грузный лысоватый Дон чуть вразвалку подошел к нему.
   – Что там такое? – спросил он.
   – Вот прочти. – Бригадир протянул ему смятый листок бумаги. – Я притормозил возле офиса, чтобы забрать сообщения на автоответчике. Тебе звонил Сильвио Карлуччи. Он хочет срочно поговорить с тобой по важному делу.
   – Спасибо, – поблагодарил Ник, похлопывая себя по карманам, отыскивая ключи от машины. – Я смотаюсь к нему и постараюсь вернуться до конца обеденного перерыва. – Уже на ходу он добавил: – Если что-то случится и я не вернусь сегодня на стройку, позвони мне вечером домой.
   – Счастливого пути, шеф! – ответил Дон и помахал рукой.
   Внешне Ник выглядел абсолютно спокойным, когда ехал на машине от стройки к временной конторе, расположенной на Гранд-авеню, но внутри он ощущал пугающую пустоту.
   Хлопнув дверью, он вошел в офис, хмуро глянул на секретаршу, сидевшую за машинкой.
   – Там, на автоответчике… – начала Милли, однако Ник жестом остановил ее:
   – Знаю.
   Затем прошел в свой кабинет и плотно закрыл дверь.
   Сильвио взял трубку после второго гудка, – видно, дождаться не мог его звонка.
   – Ник? – спросил он.
   – Да.
   – Ты еще не собираешься дать деру, как некоторые?
   Не дождавшись ответа, Сильвио помолчал, – вероятно, догадался, что шуткам сейчас не место. Посопел недолго, потом тихо сказал:
   – Она уезжает.
   – Знаю.
   – Я имею в виду, что она уезжает на следующей неделе. Уже заказала билет.
   – Ты уверен?
   – Она сама об этом объявила. Можешь мне поверить.
   – Верю. – Ник сел на край письменного стола, прижал трубку плечом и закрыл глаза. До него доносился раскатистый голос Сильвио.
   – Послушай, Ник, – чуть смущенно начал он, как будто в чем-то оправдывался, – я бы не пикнул в других обстоятельствах, но, видя, как вы оба кружите друг другу голову, и вообще… Короче. Только ты способен вправить ей мозги.
   – Где она сейчас?
   – Едет к тебе, – ответил Сильвио. – И знаешь, я думаю, если она все-таки полетит в Париж, было бы лучше, чтобы ты помог ей там собрать свои вещички…
   – Сильвио, это невозможно, – начал Ник, хотя подобная идея не раз приходила ему в голову. – Я не имею ни права, ни желания принуждать ее делать то, чего она не желает.
   – Она любит тебя…
   – Ну и что? – как-то потерянно произнес Ник.
   – Я сказал ей все, что думаю, и Рокко тоже. Мы оба ей все высказали.
   – А что я могу к этому добавить, Сильвио?
   – Многое, если ты мужчина. Встряхни ее хорошенько!
   – На нее это не подействует.
   – Подействует. Еще как! Это самый верный способ.
   – Я считаю, что она из тех, кто своих решений не меняет.
   – Да послушай, – взмолился Сильвио, – она не в себе, сама не знает, чего хочет. Кто-то из вас должен стоять на земле и вытаскивать утопающего. Я на тебя рассчитываю, Ник!
   – Плохо дело… – пробормотал Ник, прежде чем повесить трубку, – я подумаю, что можно сделать.
   Ник с размаху ударил кулаком по своей ладони и выругался.
   Милли явно слышала его последнее восклицание, он представил, как она вздрогнула, и, покидая контору, извинился перед ней и предупредил:
   – Меня не будет до конца дня, и ты не знаешь, где я нахожусь, если кто захочет меня видеть.
   – Я хочу… – услышал Ник кроткий голос.
   Глаза Милли стали круглыми от изумления. Ее удивило не столько появление Габриэлы в конторе, сколько неожиданная реакция Ника. Он был груб, как никогда.
   – Что тебе здесь понадобилось?
   Габриэла шагнула к нему, бросив Милли приветливую улыбку.
   – Я бы хотела поговорить с тобой. Ты не мог бы уделить мне несколько минут?
   – Пожалуй. – Он крепко взял ее за локоть и стремительно вывел из конторы, на ходу сказав секретарше: – Попозже свяжусь с тобой.
   Когда он шел с Габриэлой по улице, он понял – рано или поздно это должно было случиться. Единственно, он надеялся, что это произойдет гораздо позже.

С другой стороны…

   Обнявшись, они стояли в тени огромной плакучей ивы – одной из тех, что составляли достопримечательность Фрипорта, и казалось, что все сомнения и проблемы покинули их.
   – Я не могу без тебя.
   Ник ничего не ответил, только опять прижал ее к себе.
   – Давай пойдем куда-нибудь, – прошептала Габриэла, крепко обхватив его в кольцо своих рук.
   – Не делай этого. Я могу взорваться, как вулкан.
   – А что же мне делать? – Ее голова склонилась ему на грудь. – Откуда ты узнал, что я уезжаю?
   – Твой отец сообщил мне.
   Габриэла остановилась, положила руки ему на плечи.
   – Я могла бы не поверить этому, если бы мой отец не был типичным итальянцем и не совал бы свой нос в мои личные дела. Этим он только делает мне больно.
   – Габриэла, – сказал Ник, глядя ей прямо в глаза. – Мы все итальянцы, и ты тоже, и в наших обычаях заботиться о том, чтобы в семье был мир и порядок. Ты должна понять своего отца. Он поступил, как и должен был поступить любящий отец. Если бы я увидел тебя у дверей своей конторы без его предупреждения, неизвестно, как бы я поступил с тобой.
   – Как? – спросила она. – Убил или ударил?
   – Возможно.
   – Давай зайдем куда-нибудь и поговорим спокойно.
   Они устроились в ближайшем баре за столиком, располагавшимся в полутемном углу. Обычно здесь собирались по вечерам пьяницы и спортивные болельщики, которые следили за очередной игрой по огромному цветному телевизору, подвешенному к потолку над самой стойкой. Сейчас в зале только бармен скучал на своем рабочем месте да какой-то мужчина сидел за своей выпивкой в отдаленном углу.
   – Ты хотела говорить. Так говори, – сказал Ник.
   – А тебе нечего сказать?
   – Тогда зачем мы сюда пришли, Габи?
   – Я перед тобой в долгу.
   – Ничего подобного, – пожал Ник плечами.
   – Ты ненавидишь меня?
   Его лицо выражало недоумение:
   – Тебя нельзя ненавидеть, над тобой можно только посмеяться. И пожалеть.
   – Жалость ранит очень больно, – тихо сказала Габриэла.
   – Ничего не могу поделать, мне тебя жалко.
   Габриэла тяжело вздохнула:
   – Подобный разговор может длиться вечно.
   – Габи! Сколько же можно? Все эти дни я думал над твоей запутанной историей, пока наконец не добрался до истины. Я понял, что ты уж так устроена и почему-то бежишь от своего счастья. Ты сама себе враг. Ты не можешь обходиться без ощущения вины и, мучаясь сама, изводишь близких тебе людей.
   – Ты рассуждаешь как психиатр.
   Он проигнорировал ее замечание и продолжил:
   – Ты живешь в мире иллюзий. Тебе кажется, что, если Дина тебя отвергает, весь мир рушится. Но это не так! Есть люди, которые тебя любят. Отбрось все и стань свободной!
   – Ник, я пришла сюда, чтобы поговорить с тобой и попытаться найти компромисс.
   – Какой?
   – Я должна разобраться сама в себе.
   – Поступай как хочешь, Габриэла. Пока ты не улетела в Париж, ты знаешь, где меня найти. Я буду на месте.
 
   Как хотелось Габриэле сказать ему «да», но возраст и груз прежних ошибок не позволяли ей произнести это заветное слово.
   До того как она вышла замуж за Пита, был в ее жизни короткий яркий период полной раскованности, когда Габриэла могла обнаженной купаться в бассейне в компании случайных знакомых, увлекалась спиртным, покуривала травку, танцевала с незнакомцами, прижимаясь всем телом, которые быстро становились ее любовниками, правда, ненадолго. В те годы у нее бывали приступы бешеной ревности, когда она узнавала, что дружок изменяет ей. Случалось, она рыдала у телефона, не дождавшись обещанного звонка. Ей казалось, что радость жизни заключается в этом вихре удовольствий с представителями противоположного пола. Прошли годы, казалось, все это позади, и вдруг случайная встреча с Николасом Тресса, явилась отголоском бывших страстей. Она вновь потеряла голову.
   – Я не хочу продолжать нашу связь.
   – А что же ты хочешь?
   – Понимания.
   – В чем?! Что я должен понимать? То, что ты используешь меня, когда этого хочешь? Я что, должен удовлетворить тебя и передать, как эстафету, твоим французским дружкам? Извини, но это не для меня.
   Габриэла вспыхнула от ярости:
   – Спасибо за урок, который ты преподал мне. Я поняла, что должна избегать близости с мужчинами, подобными тебе. – Она выдержала многозначительную паузу и объявила: – Я улетаю в понедельник.
   – Что я могу сказать? Улетай!
   С этими словами он прижался губами к ее губам, прекратив всякие разговоры. Когда они оторвались друг от друга, он сказал:
   – Ты глупышка, Габи.
   – Я знаю. Не удерживай меня. Я должна уехать.
   – Я не держу тебя. Но ты можешь меня потерять.
   – Ты уже потерял меня…
   Габриэла как бы со стороны услышала свой ответ, он многократно повторялся как эхо, когда он встал и медленно направился к выходу, оставив ее в одиночестве. Габриэла вышла из бара гораздо позже, когда нашла в себе силы подняться и дойти до стоянки автомобилей. Ее голову переполняли невысказанные Нику слова. Она никак не могла попасть ключом в замок зажигания, а когда наконец машина завелась, рыдания помешали ей отъехать со стоянки.

9

На берегу

   Дина босиком брела по самой кромке воды, ей доставляло наслаждение шагать то по горячему, сухому, то по холодному, смоченному приливом песку. Тысячи и миллионы лет накатывались волны на этот берег, и Дине вдруг показалось, что она причастна к этому движению времени. Она широко раскинула руки, подставляя себя ветру, она дышала одним дыханием с дыханием океана.
   С каждым днем утрата отца все сильнее ощущалась ею. Эта потеря как бы заглушила все остальные мысли, которые не оставляли ее с момента выписки из больницы. То, что она выжила после аварии, перешагнула грань между жизнью и смертью, наполнило все ее существо удивительным чувством радости, она поняла, как прекрасно все, что ее окружает, – солнце, океан, песок, на котором отпечатались ее следы. Мать сидела поодаль на песке, читала книгу, рядом с ней стояла плетеная корзина с закусками. Дине не хотелось приближаться к ней, она боялась потерять только что обретенное чувство свободы.
   Процедура похорон отца потускнела в ее памяти, исчез наконец из виду Джошуа. Она как бы родилась вновь. И вот рядом с нею самый близкий ей человек – ее мать. Дина нарочно, чтобы привлечь внимание матери, побежала навстречу волне, пенный гребень сбил ее с ног. Габриэла вскрикнула от страха и бросилась к дочери, увязая в песке, а она выскочила из воды, красивая и обновленная, как родившаяся из пены морской Афродита.
   Они мирно прожили бок о бок три дня, болтали о всякой ерунде. Этим утром, когда мать предложила устроить пикник на берегу, Дина решила, что наступило время для решительного разговора.
 
   Габриэла любовалась своей дочерью, одновременно сознавая, что почти ничего не знает о ней. Ее Дина превратилась в привлекательную, соблазнительную юную женщину. Она явно выделялась округлыми формами среди своих худосочных сверстниц. Дина получила в наследство от матери пышную грудь, широкие бедра… Хотя в Париже Габриэла даже слегка стеснялась своей внешности, полагая, что она шокирует вкусы утонченных французских мужчин. Но, глядя на дочь, она в очередной раз убедилась, что делала это зря. Нет ничего более привлекательного для любого мужчины, чем подлинная женственность.
   – Дина, тебе еще вредно так много двигаться, так что перестань бегать, – обратилась Габриэла к дочери. – Доктор прописал тебе отдых.
   – Я делаю что хочу, – ответила Дина и заглянула в корзинку. – Что у нас там есть?
   – Арахисовое масло, бутерброды с тунцом, яблоки, бананы, – перечисляла Габриэла, надеясь угодить дочери.
   – Ну, ладно! – Дина улеглась на песок, опершись на локти, и принялась опустошать корзинку.
   – Если тебе хочется что-нибудь еще, я принесу. Дом недалеко.
   – Да нет, не надо, – снисходительно остановила ее Дина. – Мне хватит и этого. – Она впилась своими крепкими зубами в бутерброд. – Помнишь, когда мне выправляли прикус и во рту было полно железных скобок, я не могла есть это масло?
   – Конечно, ты тогда едва с ума не сошла, – с улыбкой сказала Габриэла.
   На сердце Габриэлы потеплело от этих воспоминаний, и еще ей было очень приятно, что начала их Дина.
   – Тогда тебе было тринадцать, – сказала Габриэла.
   – И до тринадцати лет я была так счастлива. Мне было так хорошо!
   – А потом?
   – А потом стало плохо, – жестко заявила Дина.
   – И почему?
   – Потому что вы решили развестись, и в нашем доме началась война.
   Габриэла с досады так прикусила губу, что почувствовала во рту вкус крови.
   – Да, это было ужасно, – согласилась она. – И так глупо с нашей стороны, что мы надеялись все это скрыть от нашего ребенка. Чтобы выяснять свои отношения, что всегда кончалось оскорблениями и криком, мы садились в машину и ездили по незнакомым кварталам, выливая друг на друга накопившуюся ненависть, и возвращались домой опустошенные.
   – Это ты была во всем виновата, а не папа, – вдруг заявила Дина.
   Это было так неожиданно, что Габриэла буквально окаменела.
   – Почему я?
   Дина взглянула на мать, потом снова взялась за бутерброд.
   – Ты зря тогда все не выложила мне. Я была уже не маленькая. Тогда бы мне было легче все это пережить. Но ты не думала обо мне, ты хотела избавиться от папы и заняться своей драгоценной работой. На меня тебе было наплевать!
   – Дина, прошу тебя, не надо так резко. Конечно, я думала о работе, потому что уже решила расстаться с твоим отцом, а он постоянно предупреждал меня, даже в твоем присутствии, что, если я оставлю его, он не даст мне ни цента.
   – Тогда почему ты ушла?
   Габриэла откровенно ответила:
   – Мы оба старались сохранить семью ради тебя. Но это оказалось нам не под силу. Я ушла потому, что решила жить так, как я этого хочу. А почему ты бросила меня? – неожиданно спросила Габриэла.
   – Потому что он был моим отцом!
   Дина внезапно вскочила, выпрямилась во весь рост. Она казалась такой сильной и независимой.
   – Ты доставила папе столько страданий! Он не ожидал от тебя такого подлого удара.
   Слова Дины возмутили Габриэлу:
   – Ты не имеешь права судить нас! Мы все страдали, а не только твой отец! Почему ты обвиняешь только меня?
   Дина резко повернулась к матери.
   – Конечно! – сказала она с сарказмом. – Говори что хочешь, ведь отец ничего не может тебе возразить!
   Габриэла промолчала, боясь, что дальнейший разговор только еще больше ухудшит их отношения. Она долго смотрела на птиц, кружащихся над буйком, и обратилась к Дине:
   – Как ты думаешь, что делают там эти птицы?
   – Что с тобой? С каких пор тебя так заинтересовали птицы? Закон природы. Каждая птица хватает, что может. Ты тоже хотела ухватить свой кусочек жизни! Не выводи меня из себя, а то я уйду.
   Ее слова, вызывающий тон были для Габриэлы ударом ниже пояса.
   – Как ты смеешь так говорить?!
   – Могу! Имею на это право. Папа был героем, в одиночку воевал с преступностью, и настоящая американская жена должна была всеми силами поддерживать его, а не бежать из дому в поисках работы.
   – Ты истинная американская дочь своего американского папаши!
   Дина с вызовом смотрела на мать.
   – Я не понимаю, зачем ты цепляешься за меня? Тебе ведь легче жить одной, без дочери!
   Габриэла не могла больше слушать слова дочери, так больно ранящие ее, и, сделав над собой усилие, попыталась поставить точку в их разговоре.
   – Я люблю тебя, – сказала она, пытаясь пробить невидимую стену отчуждения, воздвигнутую между ними.
   – Нет, ты меня не любишь и никогда не любила.
   Габриэла в гневе сжала кулаки и с удивлением заметила, как по пальцам стекает арахисовое масло из раздавленного в руке бутерброда.
   – Ну что, теперь тебе стало легче? – спросила она дочь. – Ты не соображаешь, что говоришь! – Дина попыталась возразить, но Габриэла жестом остановила ее: – Я любила твоего отца, и он любил меня, и мы были счастливы.
   – А я была счастлива, когда вы развелись и мы остались с папой вдвоем! Он возил меня по театрам, по музеям, интересовался моими делами и советовался со мной, как со взрослой…
   – И знакомил со своими любовницами, – не удержалась от язвительного выпада Габриэла. Эта фраза вырвалась у нее неожиданно. Она сразу же пожалела о том, что произнесла ее. Ей показалось, что Дина вот-вот даст ей пощечину, поднимет руку на мать, и она инстинктивно отстранилась от собственной дочери.
   – Не оскорбляй его, он мертв, – тихо сказала Дина.
   И они обе, две женщины, поняли, что человек, которого они любили, похоронен, лежит в земле и их страсти вокруг него бессмысленны и только приносят им душевную боль.
   Они долно сидели молча, и Габриэла не вытирала слез, медленно текущих по ее щекам.
   – Что бы ты ни думала обо мне и об отце, знай, что я всегда любила тебя.
   – Чувства – это еще не все.
   – А что же еще?
   – Хотя бы капелька понимания.
   – Может быть, в отношениях матери и дочери наступает момент, когда между ними возникает непонимание?
   – Кажется, в нашем случае момент растянулся на годы, – проронила Дина. – Меня вообще удивляет, что в тебе вдруг проснулись материнские чувства. Может быть, тебе же будет легче, если мы окончательно расстанемся?
   Неужели в памяти дочери не сохранились добрые воспоминания об их прошлом. Но ведь были у них с Диной и свои прекрасные моменты. Они любили выбирать в женских журналах необычные кулинарные рецепты и вместе готовить на кухне что-нибудь вкусненькое, подолгу листали журналы мод, выбирая для Дины наряды для взрослой жизни, шептались в постели о соседских мальчиках. Неужели ничего этого не было в их жизни?
   – Отец заботился обо мне, – заявила Дина, – а ты нет, и не надо ничего усложнять.
   – Это не так, – запротестовала Габриэла.
   – Тебе куда лучше удавалась роль дочери, чем матери.
   В первый раз за все это время Дина упомянула дедушку и бабушку. К такому повороту Габриэла как раз оказалась готова.
   – Ты отказывалась навещать моих родителей, – бесстрастно заметила она. – Я понимаю, дети не любят больных людей, так что если я кажусь тебе куда более достойной дочерью, чем матерью, то это потому, что ты сама порвала с ними. – Она потянулась и тронула дочь за руку. – Я не могу поступить, как ты, – они нуждаются во мне.
   – Мой папа тоже нуждался в тебе, но он остался один. Он так страдал… – тихо сказала Дина.
   – Сомневаюсь. Он, по-видимому, быстро нашел Адриену.
   – Он все равно чувствовал одиночество, – упрямо возразила Дина.
   – Это я осталась одна, это у меня никого рядом не было.
   Сказала и сообразила, что допустила грубейшую ошибку. Габриэлу бросило в краску. Дина тут же схватилась за эту ниточку:
   – Ну, тебе грех жаловаться. Ты даже на похоронах папы пользовалась таким успехом!
   Габриэла замерла, решив положить конец этому допросу – по крайней мере на эту тему.
   – Знаешь, к чему я склоняюсь, Дина? Ты выискиваешь любую причину, чтобы только обвинить меня, за любую соломинку хватаешься. Наперекор фактам, вопреки рассудку. Чтобы только скрыть истинную причину, ради которой ты и осталась с отцом.
   – И какая же это причина, если ты такая проницательная?
   – Не такая уж я проницательная, но мне кажется, что, оставшись с отцом, ты многое выигрывала в денежном вопросе. Ну, и в социальном статусе… Мне кажется, ты пошла туда, где тебе предложили самую высокую плату.
   – Я решила остаться с отцом, потому что у него было все, что мне было нужно! – воскликнула Дина.
   Немного громче, чем следовало, немного истеричнее, отметила про себя Габриэла.
   – Я нужна тебе, – сказала Габриэла.
   Дина резко отшвырнула сандвич в сторону, выпрямила спину, лицо ее напряглось, губы чуть подрагивали.
   – Значит, ты хочешь услышать правду? Хорошо, я скажу. Я все скажу. До конца… Да, есть причина, почему я осталась с отцом, почему возненавидела тебя!..
   Дина заплакала навзрыд.
   Деньги, супружеские измены, выяснения отношений, борьба за самоутверждение не стоили одной слезинки несчастной девушки. Сердце у Габриэлы отчаянно заныло – ясно было, почему она не выдержала и расплакалась, и эта твердая уверенность в том, что рано или поздно речь зайдет о том подлом письме, некая обреченность, вдруг нахлынувшая жалость так подействовали на нее, что она тоже разрыдалась. Так они сидели на песке и ревели. Наконец мать первая справилась со слезами.
   – Я очень люблю тебя, – прошептала она на ухо дочери. Габриэла судорожно вздохнула. – Теперь все будет хорошо.
   Полжизни она ждала этого момента. Восемнадцать лет! Габриэла со дня рождения Дины верила, что настанет срок, и ей доведется прижать к сердцу взрослую дочь. Кто мог подумать, что путь до этой минуты будет таким трудным!
   – Ты во многом права, – вздохнула она. Слезы текли по щекам. – Я в самом деле вряд ли была хорошей матерью, но это потому, что я очень боялась потерять тебя. Я бы никогда не рассталась с тобой, если бы не крайняя необходимость. Это было все равно, что сердце разорвать пополам. Может, потому что я не от тебя бежала, а от себя.
   – Не такой уж плохой матерью ты была, – сквозь всхлипывания возразила Дина.
   Они начали успокаиваться, высморкались, утерли слезы, потом долго сидели рядом – Габриэла обнимала дочь за плечи.
   – Оказывается, ты все знала о моем ребенке, – неожиданно сказала Габриэла, – которого я когда-то отдала на воспитание.