Страница:
– Женщины хотят иметь, – продолжал Джошуа, – свой дом и машину, но больше всего они желают обладать мужчиной, который бы открывал двери в доме и косил газон. – Он сделал большую паузу. – Итак, Марина очень хочет Игоря. Она сама говорит об этом! – воскликнул он. – Помните, она говорит: «Игорь, иди сюда!»
Профессор сбежал вниз к кафедре и продолжил лекцию:
– Итак, они совокупились, вступили во внебрачную связь, называйте это как угодно. – Он повернулся лицом к аудитории. – Давайте, девочки, теперь послушаем вас. – И он обратился к рыжеволосой девушке, ссутулившейся на своем месте: – Что вы думаете об этом, мисс Лемей?
– О чем «об этом»? О верности? – выпалила она. – Как к ней относятся в обществе?
Джошуа засмеялся, откинув назад голову.
– О какой верности может идти речь в Костроме? Верности нет места ни в Москве, ни в Киеве, ни в Питсбурге, ни в Торонто и Нью-Йорке, ни в любом другом месте, которое находится в стадии культурного и интеллектуального развития или уже достигло его.
Наконец прозвенел звонок.
– Мне хотелось бы знать, – торопливо заговорил профессор, – насколько это важно для социального и экономического развития общества. До четверга. Желаю всем приятно провести уик-энд.
Дина собрала вещи в большую полотняную сумку и направилась к выходу. Уже у самого порога ее окликнул Джошуа:
– Ты куда идешь?
– К себе, в общежитие.
– Почему такая мрачная?
– Я не мрачная.
– Ты же знаешь, у меня нет любимчиков среди студентов.
Дина ничего не ответила – не хотелось тратить слова, тем более что это больше не имело значения. Она выросла из этих игр, этого флирта и даже разочарований. Хватит. Все кончено.
– Так мы поедем на семинар? – неожиданно для себя спросила она, глядя ему в глаза.
– Обязательно. В восемь утра жду тебя у своего офиса.
В восемь часов ровно Дина уже стояла у коттеджа, расположенного недалеко от столовой, где помещался кабинет Джошуа. Опоздав всего на несколько минут, профессор подкатил на черном «вольво», наклонившись, открыл дверцу.
– Привет, – сказала Дина и скользнула в салон.
– Ну, поехали? – спросил Джошуа и, не дождавшись ответа, тронулся с места.
Машина выехала на скоростное шоссе, Джошуа увеличил скорость, и машина помчалась по холмистой равнине Новой Англии.
С полчаса они ехали по пустынному шоссе. Последнее, что запомнилось Дине, был прогноз погоды, обещавший дождь по всем северо-восточным штатам, потом последовало предупреждение об ухудшившейся обстановке на дорогах, на что Джошуа коротко и тихо отозвался:
– Дерьмо!
Внезапно автомобиль будто воспарил над землей – на какое-то мгновение Дине почудилось, что разделительная белая полоса тоже вроде бы оторвалась от дорожного полотна. В этом положении машина замерла – впереди мелькнула насыпь, поросшая лесом, потом разом они провалились в глубокую, метров десять, лощину, раздался глухой удар, еще удар, треск, скрежет раздираемого металла и звук разбивающегося стекла. Еще один удар…
Когда Дина пришла в себя, то обнаружила, что сидит на том же самом месте рядом с Джошуа, но земля и небо поменялись местами. Она долго не могла понять, что случилось, пока не догадалась, что машина перевернулась.
– Джошуа, – тихо позвала она.
– Ну и дерьмо! – только и ответил он.
Они с трудом выбрались наружу через разбитое заднее стекло и, едва переставляя ноги, побрели по направлению к шоссе.
– Смертельный трюк! – обернувшись, сказала Дина. Но вдруг почувствовала головокружение и тошноту и больше не смогла произнести ни слова.
Потом сознание то покидало ее, то возвращалось. Она смутно ощущала, что ее поднимают, потом опускают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Потом провал… Сознание вернулось к ней уже в госпитале, она поняла, что лежит на больничной койке, окруженная какими-то пузырьками и трубками. Она стала звать кого-то и, прежде чем провалиться в глубокий сон, догадалась кого. Она звала маму.
Обед с Ником Тресса в ресторане отеля был подобен измене тому интеллектуальному кругу, в котором она так долго пребывала. Два года Габриэла сознательно избегала всего, чтобы могло напомнить ей о доме. Теперь на душе было смутно, раздражала собственная неуверенность, она укоряла себя за то, что ведет с Ником нелепую игру, зная о своем скором возвращении в Париж…
– …Половину нашей совместной жизни мы друг с другом почти не разговаривали, – ответила Габриэла на обращенный к ней вопрос Ника. – Мы считали это лучшим выходом из положения, чтобы избежать крикливых скандалов и выматывающих душу разборок. – Она покрутила пальцами пепельницу, не отводя взгляда от пламени свечи, при этом не переставая удивляться себе – зачем она все это ему рассказывает. – Мне было всего девятнадцать, когда мы поженились. Что я тогда понимала? И Пит, хотя он был старше меня на шесть лет, тоже плохо разбирался в жизни. Он предпочитал действовать по указке других, а не жить своим умом. По большому счету, конечно… А верность, как ты понимаешь, – она взглянула на Ника, – как раз к таким вещам и относится. Он был воспитан в рабском повиновении условностям. Его родители были бедны и жили надеждой на чудо. Они привили эту веру своему старшему сыну, только он, вероятно, по-своему развил эту идею – она переродилась во всевозрастающие амбиции. Пит заявил, что не собирается всю жизнь работать на фабрике, пить пиво в забегаловках, просиживать вечера у телевизора с пачкой печенья в руках. Непонятно, откуда он набрался подобных устремлений, но факт остается фактом – даже когда Пит еще работал на фабрике, он никогда не ходил в дешевые, пропахшие потом спортивные залы. Только в самые престижные и дорогие, с толстыми коврами и мягким освещением, как в психиатрических больницах.
Габриэла заметила, что Ник, не скрывая удивления, слушает ее рассказ.
– Никогда бы не подумал, – наконец произнес он. – Пит производил впечатление преуспевающего, уверенного в себе человека, он обычно побеждал меня на теннисном корте, спортивная форма у него всегда была самых престижных фирм.
– Это только видимость. Да, но подобный образ стоил ему огромных усилий. Даже умение одеваться с иголочки… Его одежда как бы служила ему для самоутверждения – посмотрите, каким стал мальчишка из бедной семьи. У него был пунктик – он всем должен был доказать, что добился того, чего хотел. У французов есть выражение, – она немного помедлила, – «bien dans sa peau». Это значит примерно – каждый хорош в своей шкуре, а Пит постоянно чувствовал, что все, что он носит, с чужого плеча.
Ник задумался:
– Он, по-видимому, все время переживал из-за того, что закончил городской колледж, а не Йель.
Габриэла кивнула, потом попросила:
– Теперь твоя очередь. Расскажи о своей супружеской жизни.
Он мгновение колебался:
– Мы поженились молодыми, были прекрасной парой. Знаешь, почему? Потому что она была самым добрым человеком в мире. Прежде всего заботилась о других, а о себе вспоминала в последнюю очередь. Она шила, занималась хозяйством, любила готовить и при этом еще находила время быть другом не только для меня, но и для моих друзей и обожала возиться с их детьми. На каждое Рождество она наполняла сладостями красивые пакеты и развозила их по домам знакомых, где были дети.
– Она была красива?
– Я бы не сказал, что она была красива в том смысле, какой ты вкладываешь в это слово. Просто у нее была такая улыбка, что в любой, даже самой мрачной комнате становилось светло.
Габриэла задумалась – умение шить, готовить обеды, быть хорошей подругой, любить детишек – все это хорошо, ну а как насчет страсти, отношения в браке немыслимы без интимной близости. По-настоящему любящий мужчина с удовольствием готов оказать знаки внимания – подать чашку кофе в постель утром или стакан воды ночью. Даже если надо на крыльях любви слетать за кофе в Боготу, а воды черпнуть из Ниагарского водопада.
– Как долго вы были женаты? – спросила Габриэла.
– Почти восемнадцать лет, но мы знали друг друга с детства.
– Ты сразу обратил на нее внимание?
– В первый раз мы встретились, когда учились в третьем классе. Меня посадили позади нее. В четвертом мы уже сидели вместе, потом нас рассадили, а в седьмом, когда в школах начали вводить специальные классы для одаренных детей, – опять рядом. А в конце первого полугодия я сам покинул этот класс.
Габриэла удивилась:
– Что же произошло?
– Ничего особенного, просто увлекся спортом.
– Но продолжал посматривать на нее?
– Нет, до девятого класса не обращал никакого внимания, пока у нас в школе не занялись постановкой «Питера Пена». Я получил роль капитана Хука, а Бони была Венди.
– И она стала твоей первой подружкой? – допытывалась Габриэла.
– Да, она была первой девушкой, которой я назначил свидание. В тот уик-энд мы отправились в кино и посмотрели «Неприкасаемых» с Робертом Стеком в главной роли. Незабываемое время… – Он улыбнулся. – Я все сидел и мучился – уместно ли обнять ее за плечи или можно только положить руку на спинку ее кресла. Или уж лучше чинно держать руки на коленях.
– Ну и как, в конце концов, ты с ними поступил?
– Они у меня начали дрожать, – засмеялся Ник, – и я сел на них. Потом мы ели мороженое, потом, провожая ее домой, я спросил, не желает ли она в следующие выходные посмотреть футбольный матч. С тех пор все и пошло. На третьем свидании я подарил ей браслет. Дорогую по тем временам вещицу. – Он рассказывал, а сам как будто перенесся в те годы, взгляд его был направлен куда-то вдаль… – Все шло прекрасно, пока в наш город не приехала новая девочка, и я в нее влюбился. Сильно влюбился…
– Сколько это продолжалось?
– Достаточно долго, чтобы потерять невинность, провалиться на экзамене по химии и понять, что мне всех милей на свете моя Бони.
– А как она отнеслась к твоему роману?
– Она даже не хотела разговаривать со мной, пока мы оба не перешли на второй курс в колледже, в Адельфи. Мы вновь начали встречаться, только теперь не вели себя как глупые старшеклассники. Она к тому времени уже не была невинной простушкой, я тоже приобрел кое-какой опыт и понимал, какое сокровище попало мне в руки.
– Она, должно быть, очень сильно любила, чтобы забыть твою измену и решиться начать все сначала. Наверное, она страдала?
– Да, мы оба немало пережили. Вначале Бони, по-видимому, больше нуждалась во мне, но со временем наши отношения изменились. К концу нашей совместной жизни она давала мне гораздо больше того, что давал ей я. Она изменила мои музыкальные вкусы – вместо Мантовани, Ферента или, например, Тейшера я привык слушать «Джефферсон Эйрплейн» и «Битлз». Ну, а из классики мне нравятся Бах и Бетховен.
– И с чтением тоже произошли подобные перемены? – засмеялась Габриэла.
– Да. Сначала вместо Джека Хиггинса и Германа Вука она вручила мне «Плейбой», посоветовав читать там только фантастику. Потом пошли Конрад и Грин… Одним словом, я влюбился в нее по уши – умом и сердцем. Совсем не из-за ее особой красоты, талантов или сексапильности. Просто в ней это все сочеталось в меру, и эта мера была как раз по мне. – Он посмотрел на свои руки. – А с годами она становилась все лучше и лучше, все милее и милее. – Глянув на Габриэлу, он смущенно улыбнулся. – Бони сменила очки на контактные линзы, привела в порядок зубы у дантиста; тщательно следила за собой, прекрасно одевалась, не ленилась делать упражнения, чтобы сохранить фигуру.
Габриэла ничего не ответила, только подумала, что иногда в браке случается и такое – если женщина ощущает свое интеллектуальное превосходство над привлекательным внешне мужем, ей приходится тактично взять лидерство в семье на себя. Так и поступила Бони – вместо того чтобы жить в напряжении, ожидая измен красивого мужа, каким был Ник, она решила по возможности исправить свои недостатки, и Ник оценил по достоинству ее усилия. Ради тебя человек так старается, разве можно такое забыть?
– У вас было все, что требуется для полного счастья.
– Полного счастья никогда не бывает, – ответил Ник. – Все не дано никому.
– Чего же вам не хватало? – спросила Габриэла, хотя уже догадывалась, о чем пойдет речь.
– В нашем браке были свои сложности. Мы прекрасно относились друг к другу, но когда дело доходило до… – Он замялся. – В общем, это касалось секса…
– Подобные проблемы встречаются во многих семьях. Может быть, вам мешало в интимной жизни то, что Бони слишком опекала тебя, относилась к тебе почти по-матерински?
Ник некоторое время сидел молча, как бы прикидывая, стоит ли развивать эту тему, потом произнес:
– Словно нас в постели разделяла незримая черта. Разве это не ужасно – говорить подобные вещи о человеке, которого уже давно… – Он опять замолчал.
– Которого уже давно нет на свете? – закончила Габриэла. – Нет, я думаю, что в этом нет ничего страшного, ведь ты любил ее и до сих пор любишь. Это прекрасно, Ник, что ты хранишь о Бони такие светлые воспоминания.
Ник откинулся в кресле и вернулся к прежней теме:
– Вероятно, играло роль и то, что мы спали вместе, я подчеркиваю – спали, и между нами было что-то более важное, более глубокое, чем физическая близость. Я даже не помню теперь, касался ли кто-то из нас друг друга случайно ночью. Ты понимаешь, о чем я говорю? Случайно ее нога коснется моей ноги, или я поправлю одеяло и задену ее грудь. Она спала на своей половине кровати, а я на своей. Мы никогда не засыпали, не поцеловав друг друга, не попрощавшись на ночь и не поговорив о всякой всячине в темноте. Иногда Бони перед сном пересказывала мне содержание газет, которые прочитала, или сообщала, что купила билеты на концерт, не согласовав дату со мной… Это были пустяки, которые супруги всегда обсуждают перед сном, ты же знаешь?
Габриэла согласно кивнула, а про себя подумала, что подобные разговоры на семейные темы ей не очень бы хотелось вести, лежа в постели с Ником, ей больше понравилось бы заниматься другим.
– Это не значит, что мы вели монашеский образ жизни, но в нашей близости не было тайны, какой-то волнующей загадки и неожиданности. – Он вопросительно взглянул на нее. – У вас, конечно, с Питом все было по-другому?
– Да, у нас все было иначе, – мягко сказала она, – но это может быть по той причине, что я не так сильно любила Пита.
– В ваших отношениях преобладала страсть?
– Страсть. Желание. Почти до последнего дня нашей совместной жизни, потому, наверное, что мы не были так духовно близки, как вы с Бони. Какое-то животное удовлетворение. Я бы так сказала, безумная жажда ласки. Эгоистичная в каком-то роде. Высосать все из партнера…
– Странные, на мой взгляд, взаимоотношения.
– Я не сразу поняла это и до сих пор не знаю, почему наши отношения в конце концов свелись к элементарному удовлетворению физиологических потребностей.
– А вы не пытались вернуть те отношения, что были у вас вначале?
– Думаю, мы не настолько любили друг друга и дорожили нашими отношениями, чтобы сначала анализировать свои ошибки, а потом приложить силы и терпение, чтобы исправить их. – Она печально улыбнулась. – Неужели у вас такого никогда не было?
Ник отрицательно покачал головой:
– Всякий раз, когда я вспоминаю Бони, спрашиваю себя, почему мы были лишены того, о чем ты говоришь. Мне кажется, что Бони и страсть – вещи несовместимые, как кровосмешение. Что ты смотришь на меня с таким загадочным видом? – спросил Ник.
– Я гадаю, почему у вас не было детей.
Его лицо исказилось гримасой боли:
– Мы мечтали о детях и очень долго пытались их завести. К тому времени, когда уже были женаты десять лет, мы объездили всех специалистов в Нью-Йорке. Обследовались даже в какой-то экспериментальной клинике. Испробовали все, но Бони так и не забеременела.
– Вы в конце концов нашли причину?
– Да, нашли. В то лето 85-го года с нами творилось что-то невероятное. Моя компания тогда получила первый большой заказ на реконструкцию городского концертного зала во Фрипорте. Это значило для меня куда больше, чем просто возможность отлично заработать. Я радовался, как мальчишка. Я купил новые грузовики, нанял еще пятерых рабочих. Для Бони это тоже было удивительное лето. Она изменила прическу и цвет волос, купила новый «крайслер», получила брокерскую лицензию на торговлю недвижимостью. Она была переполнена новыми идеями, но при очередном визите к врачу выяснилось, что у нее рак яичников. Может, если бы мы раньше завели ребенка, Бони осталась бы жива, – с горечью сказал он и, когда заметил на лице у Габриэлы недоумение, начал объяснять: – В начале нашей совместной жизни нам так хотелось выбиться в люди, что вроде бы было не до детей. Все откладывали на потом. Когда обнаружилась болезнь, доктора предупредили, что она проживет не больше года, и эти последние шесть месяцев оказались такими, каких бы я не пожелал и своему злейшему врагу.
– Прости, – сказала Габриэла.
– Вначале до меня как-то не доходило, что ее больше нет на свете. Случалось, звонил ей с работы, окликал по ночам, как будто она рядом. Это был какой-то кошмар… Потом во мне родилась ненависть. Я стал невыносим для окружающих. Может, я так спасался от себя самого, но я превратился в настоящего затворника, никого не хотел видеть, не желал ни с кем разговаривать.
– Долго это продолжалось?
– Около года. Однажды утром я вскочил еще затемно и помчался на Монток, чтобы посмотреть восход солнца. – Ник поерзал в кресле. – Там словно прозрел. Жизнь продолжается, солнце встает по-прежнему, и день сменяется ночью…
– Ты с кем-нибудь говорил об этом?
– Да, с несколькими верными друзьями, которые знали Бони. С той поры я уже мог общаться с другими. Я мог говорить о ней – и о том времени, когда она была в полном здравии и когда болела. И о живой, и об умершей…
– Это помогло?
– Я должен был выговориться. Я считал, что это поможет мне. Я с ужасом вспоминал тот период после смерти Бони, когда все во мне тоже словно умерло, оцепенело… – Ник нервным движением пригладил волосы. – Я пытался выбраться из этой бездны – ударился в пьянство, спал с какими-то женщинами, чьих лиц и имен я даже не запомнил. Одним словом, пытался встряхнуться.
Габриэла молча слушала, а Ник между тем продолжал:
– Ну и что? Чувства ожили, но от этого мне стало совсем худо…
Габриэла сочувственно коснулась его руки.
– Тем не менее еще не все потеряно, – сказала она и ободряюще улыбнулась.
– Однажды я отправился в кино – показывали что-то под названием «Язык нежности», и, когда началась сцена, в которой умирает главная героиня Дебора Уиндер, я заплакал. Залился слезами, как ребенок. Прошло уже четыре года, как умерла Бони, и только теперь я чувствую, что возвращаюсь к жизни. – Он улыбнулся. – Началось это год назад.
Ник начал торопливо досказывать, что именно тогда он познакомился с Питом Моллоем, играл с ним в теннис, а потом случайно, на его похоронах, познакомился с Габриэлой и влюбился в нее с первого взгляда.
– Я думаю, возвращение к жизни дается нелегко, – сказала Габриэла.
– Знаешь, испытания, бывает, придают силу.
– И мудрость, – добавила она. – Начинаешь понимать, что никто не застрахован от беды и с этим надо смириться.
– Ответь прямо, любишь ты этого парня в Париже?
Габриэла на мгновение заколебалась, не зная, быть ли честной с ним до конца или уйти от объяснений, спрятаться за общими словами.
– Наши отношения трудно объяснить, – уклонилась она от прямого ответа. – Он многому меня научил. Я уважаю его, мне с ним интересно.
– Значит, ты именно это называешь любовью?
– Ну, слово «любовь» в обычном смысле здесь вряд ли уместно, скорее привязанность. Он помог мне освоиться в Париже, открыл много профессиональных тонкостей журналистской работы. Мне бы потребовались годы, чтобы достигнуть того уровня, на который я вышла за очень короткий срок.
– Ты так и не ответила на мой вопрос, – не отступал Ник.
Его требовательность вызвала в Габриэле протест:
– В конце концов, мы пришли сюда, чтобы пообедать. Могу я съесть что-нибудь прежде, чем продолжится допрос. – Она улыбнулась – куда легче бывает выдумать любовную связь, чем быть ее участником. – Как я уже сказала, нас объединяет общее дело, и, случается, подобные узы оказываются куда более стойкими, чем любовь. Ведь любовь – это что-то преходящее…
– Не всегда. Иногда она, наоборот, только разгорается со временем, когда открываешь в любимой все новые достоинства. Габриэла, откуда в тебе столько цинизма?
– Какой же это цинизм! Это трезвое отношение к жизни.
Габриэла не призналась Нику, что для нее поиски новых достоинств в близком человеке обычно кончаются очень плохо. В итоге она, как правило, остается одна, в то время как мужчина, достоинства которого она пыталась обнаружить, почему-то оказывался в чужой постели.
Гораздо больше Габриэлу интересовало другое – почему, сидя здесь, в ресторане отеля в Сэг-Харборе, ее тело так волнует близость этого мужчины? Она считала себя трезвомыслящей, умудренной житейским опытом женщиной и не ожидала от себя такой реакции, такого взрыва чувств. Неужели она уже забыла ложь и грубость, измены, от которых она так страдала, и готова поддаться наплыву чувства? Чтобы потом рухнуть с горных высот в самую грязь, умыться оскорблениями, скандалами, позорными разборками? Ведь все повторится опять, и тот дом, который издали представляется таким уютным, наполненным теплом и светом, тоже окажется построенным на песке.
– Почему вы развелись с Питом? – спросил Ник, отвлекая Габриэлу от мрачных дум.
Если она хочет, чтобы их отношения не зашли далеко, она должна сейчас вести себя резко и решительно, как обычно ведут себя женщины, когда к ним пристают на улице.
– У меня был любовник, – ответила она не без самодовольства.
Но он отреагировал на ее слова на удивление спокойно:
– А у Пита?
– У него было столько любовниц, что и не счесть.
– Тогда почему именно твоя измена послужила поводом для развода?
– Потому что Пит не мог пережить унижения.
– А ты могла?
– Нет, поэтому я и завела любовника. Правда, удовольствия в этом было мало. Но среди друзей Пита подобное считалось позором для мужа, проявлением его слабости, сравнимым разве что с банкротством.
– Где ты познакомилась с тем парнем?
– В редакции. Нас послали вместе, чтобы сделать несколько снимков для репортажа о скандале, разгоревшемся в то время на Уолл-стрит. Мы так долго возились с этими материалами, что сами не заметили, как оказались в комнатушке в каком-то отеле.
– И долго это у вас продолжалось?
– Не очень, но достаточно, чтобы удивиться, для чего я сунулась в этот паршивый отель. – Габриэла грустно улыбнулась.
– Ты его любила? – спросил Ник и тут же пожал плечами: – Такое впечатление, что мне больше не о чем тебя расспрашивать, кроме как любила ты того мужчину или этого.
– Ну, значит, я произвожу на тебя именно такое впечатление, что-то вроде порхающей бабочки… – Она помолчала и продолжила: – На самом деле жизнь моя гораздо сложнее и глубже. Я совсем не похожа на типичную итальянскую девочку с Лонг-Айленда, которая совсем юной вышла замуж, потом развелась и умотала на другой конец света, желая самоутвердиться в своем хобби, которое она считает жизненным призванием.
Она отпила немного вина из бокала.
– Тебе хочется показаться сложной натурой, утонченной и возвышенной?
– Нет, я просто хочу быть искренней, говорить правду, а ты решай сам, какая я есть. Мне, собственно, безразлично, что подумают обо мне другие, – чуть наклонившись к Нику, сказала она. – Ты все выяснил или желаешь расспросить меня еще о чем-нибудь?
Ник кивнул, взял ее руку, накрыл своей ладонью ее пальцы. Габриэла устало посмотрела на него.
– Недавно ты обронил, что хочешь выведать у меня, любила ли я того или этого. – Руку она не убрала. – Так вот, можешь успокоиться – я любила только одного человека, но эта любовь не принесла мне счастья. Хорошо, что я отделалась только синяками. Зачем же вновь испытывать судьбу? Чтобы в этот раз переломали кости?
Габриэла выговорила эту фразу так, словно он уже сделал ей предложение, словно между ними уже все было сказано и от нее только ждали ответа. Она решила его спровоцировать, но Ник словно не заметил некоторой преждевременности подобных вопросов.
Профессор сбежал вниз к кафедре и продолжил лекцию:
– Итак, они совокупились, вступили во внебрачную связь, называйте это как угодно. – Он повернулся лицом к аудитории. – Давайте, девочки, теперь послушаем вас. – И он обратился к рыжеволосой девушке, ссутулившейся на своем месте: – Что вы думаете об этом, мисс Лемей?
– О чем «об этом»? О верности? – выпалила она. – Как к ней относятся в обществе?
Джошуа засмеялся, откинув назад голову.
– О какой верности может идти речь в Костроме? Верности нет места ни в Москве, ни в Киеве, ни в Питсбурге, ни в Торонто и Нью-Йорке, ни в любом другом месте, которое находится в стадии культурного и интеллектуального развития или уже достигло его.
Наконец прозвенел звонок.
– Мне хотелось бы знать, – торопливо заговорил профессор, – насколько это важно для социального и экономического развития общества. До четверга. Желаю всем приятно провести уик-энд.
Дина собрала вещи в большую полотняную сумку и направилась к выходу. Уже у самого порога ее окликнул Джошуа:
– Ты куда идешь?
– К себе, в общежитие.
– Почему такая мрачная?
– Я не мрачная.
– Ты же знаешь, у меня нет любимчиков среди студентов.
Дина ничего не ответила – не хотелось тратить слова, тем более что это больше не имело значения. Она выросла из этих игр, этого флирта и даже разочарований. Хватит. Все кончено.
– Так мы поедем на семинар? – неожиданно для себя спросила она, глядя ему в глаза.
– Обязательно. В восемь утра жду тебя у своего офиса.
В восемь часов ровно Дина уже стояла у коттеджа, расположенного недалеко от столовой, где помещался кабинет Джошуа. Опоздав всего на несколько минут, профессор подкатил на черном «вольво», наклонившись, открыл дверцу.
– Привет, – сказала Дина и скользнула в салон.
– Ну, поехали? – спросил Джошуа и, не дождавшись ответа, тронулся с места.
Машина выехала на скоростное шоссе, Джошуа увеличил скорость, и машина помчалась по холмистой равнине Новой Англии.
С полчаса они ехали по пустынному шоссе. Последнее, что запомнилось Дине, был прогноз погоды, обещавший дождь по всем северо-восточным штатам, потом последовало предупреждение об ухудшившейся обстановке на дорогах, на что Джошуа коротко и тихо отозвался:
– Дерьмо!
Внезапно автомобиль будто воспарил над землей – на какое-то мгновение Дине почудилось, что разделительная белая полоса тоже вроде бы оторвалась от дорожного полотна. В этом положении машина замерла – впереди мелькнула насыпь, поросшая лесом, потом разом они провалились в глубокую, метров десять, лощину, раздался глухой удар, еще удар, треск, скрежет раздираемого металла и звук разбивающегося стекла. Еще один удар…
Когда Дина пришла в себя, то обнаружила, что сидит на том же самом месте рядом с Джошуа, но земля и небо поменялись местами. Она долго не могла понять, что случилось, пока не догадалась, что машина перевернулась.
– Джошуа, – тихо позвала она.
– Ну и дерьмо! – только и ответил он.
Они с трудом выбрались наружу через разбитое заднее стекло и, едва переставляя ноги, побрели по направлению к шоссе.
– Смертельный трюк! – обернувшись, сказала Дина. Но вдруг почувствовала головокружение и тошноту и больше не смогла произнести ни слова.
Потом сознание то покидало ее, то возвращалось. Она смутно ощущала, что ее поднимают, потом опускают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Потом провал… Сознание вернулось к ней уже в госпитале, она поняла, что лежит на больничной койке, окруженная какими-то пузырьками и трубками. Она стала звать кого-то и, прежде чем провалиться в глубокий сон, догадалась кого. Она звала маму.
5
Свидание
Вслух Габриэла сказала, что ей будет приятно пообедать в ресторане отеля в Сэг-Харборе, а про себя подумала, что это совсем не так! По такому случаю ей хотелось бы провести с ним вечер в уютном ресторанчике возле Нотр-Дам де Пари, куда люди искусства забегают обсудить самые горячие новости. Или посидеть с ним за столиком у Липпа на Сен-Жермен, где собираются известные литераторы, где царит тишина и по традиции ужин посетители часто проводят в молчании. Сколько удивительных мест она могла ему показать в городе, где она прожила последние годы, и какой странный заманчивый мир она могла ему открыть в вечер их первого свидания. В Париже все кажется таким романтическим и красивым. А здесь, в Сэг-Харборе, провинциальном городишке, все воспринимается иначе. Случайная короткая встреча в похоронном бюро – это одно; чашка кофе на лужайке в перерыве между шпаклевкой и покраской кухни – другое; посещение ресторана и тем самым первый шаг к установлению более близких отношений – это третье. Именно это последнее обстоятельство уже становится труднее игнорировать.Обед с Ником Тресса в ресторане отеля был подобен измене тому интеллектуальному кругу, в котором она так долго пребывала. Два года Габриэла сознательно избегала всего, чтобы могло напомнить ей о доме. Теперь на душе было смутно, раздражала собственная неуверенность, она укоряла себя за то, что ведет с Ником нелепую игру, зная о своем скором возвращении в Париж…
– …Половину нашей совместной жизни мы друг с другом почти не разговаривали, – ответила Габриэла на обращенный к ней вопрос Ника. – Мы считали это лучшим выходом из положения, чтобы избежать крикливых скандалов и выматывающих душу разборок. – Она покрутила пальцами пепельницу, не отводя взгляда от пламени свечи, при этом не переставая удивляться себе – зачем она все это ему рассказывает. – Мне было всего девятнадцать, когда мы поженились. Что я тогда понимала? И Пит, хотя он был старше меня на шесть лет, тоже плохо разбирался в жизни. Он предпочитал действовать по указке других, а не жить своим умом. По большому счету, конечно… А верность, как ты понимаешь, – она взглянула на Ника, – как раз к таким вещам и относится. Он был воспитан в рабском повиновении условностям. Его родители были бедны и жили надеждой на чудо. Они привили эту веру своему старшему сыну, только он, вероятно, по-своему развил эту идею – она переродилась во всевозрастающие амбиции. Пит заявил, что не собирается всю жизнь работать на фабрике, пить пиво в забегаловках, просиживать вечера у телевизора с пачкой печенья в руках. Непонятно, откуда он набрался подобных устремлений, но факт остается фактом – даже когда Пит еще работал на фабрике, он никогда не ходил в дешевые, пропахшие потом спортивные залы. Только в самые престижные и дорогие, с толстыми коврами и мягким освещением, как в психиатрических больницах.
Габриэла заметила, что Ник, не скрывая удивления, слушает ее рассказ.
– Никогда бы не подумал, – наконец произнес он. – Пит производил впечатление преуспевающего, уверенного в себе человека, он обычно побеждал меня на теннисном корте, спортивная форма у него всегда была самых престижных фирм.
– Это только видимость. Да, но подобный образ стоил ему огромных усилий. Даже умение одеваться с иголочки… Его одежда как бы служила ему для самоутверждения – посмотрите, каким стал мальчишка из бедной семьи. У него был пунктик – он всем должен был доказать, что добился того, чего хотел. У французов есть выражение, – она немного помедлила, – «bien dans sa peau». Это значит примерно – каждый хорош в своей шкуре, а Пит постоянно чувствовал, что все, что он носит, с чужого плеча.
Ник задумался:
– Он, по-видимому, все время переживал из-за того, что закончил городской колледж, а не Йель.
Габриэла кивнула, потом попросила:
– Теперь твоя очередь. Расскажи о своей супружеской жизни.
Он мгновение колебался:
– Мы поженились молодыми, были прекрасной парой. Знаешь, почему? Потому что она была самым добрым человеком в мире. Прежде всего заботилась о других, а о себе вспоминала в последнюю очередь. Она шила, занималась хозяйством, любила готовить и при этом еще находила время быть другом не только для меня, но и для моих друзей и обожала возиться с их детьми. На каждое Рождество она наполняла сладостями красивые пакеты и развозила их по домам знакомых, где были дети.
– Она была красива?
– Я бы не сказал, что она была красива в том смысле, какой ты вкладываешь в это слово. Просто у нее была такая улыбка, что в любой, даже самой мрачной комнате становилось светло.
Габриэла задумалась – умение шить, готовить обеды, быть хорошей подругой, любить детишек – все это хорошо, ну а как насчет страсти, отношения в браке немыслимы без интимной близости. По-настоящему любящий мужчина с удовольствием готов оказать знаки внимания – подать чашку кофе в постель утром или стакан воды ночью. Даже если надо на крыльях любви слетать за кофе в Боготу, а воды черпнуть из Ниагарского водопада.
– Как долго вы были женаты? – спросила Габриэла.
– Почти восемнадцать лет, но мы знали друг друга с детства.
– Ты сразу обратил на нее внимание?
– В первый раз мы встретились, когда учились в третьем классе. Меня посадили позади нее. В четвертом мы уже сидели вместе, потом нас рассадили, а в седьмом, когда в школах начали вводить специальные классы для одаренных детей, – опять рядом. А в конце первого полугодия я сам покинул этот класс.
Габриэла удивилась:
– Что же произошло?
– Ничего особенного, просто увлекся спортом.
– Но продолжал посматривать на нее?
– Нет, до девятого класса не обращал никакого внимания, пока у нас в школе не занялись постановкой «Питера Пена». Я получил роль капитана Хука, а Бони была Венди.
– И она стала твоей первой подружкой? – допытывалась Габриэла.
– Да, она была первой девушкой, которой я назначил свидание. В тот уик-энд мы отправились в кино и посмотрели «Неприкасаемых» с Робертом Стеком в главной роли. Незабываемое время… – Он улыбнулся. – Я все сидел и мучился – уместно ли обнять ее за плечи или можно только положить руку на спинку ее кресла. Или уж лучше чинно держать руки на коленях.
– Ну и как, в конце концов, ты с ними поступил?
– Они у меня начали дрожать, – засмеялся Ник, – и я сел на них. Потом мы ели мороженое, потом, провожая ее домой, я спросил, не желает ли она в следующие выходные посмотреть футбольный матч. С тех пор все и пошло. На третьем свидании я подарил ей браслет. Дорогую по тем временам вещицу. – Он рассказывал, а сам как будто перенесся в те годы, взгляд его был направлен куда-то вдаль… – Все шло прекрасно, пока в наш город не приехала новая девочка, и я в нее влюбился. Сильно влюбился…
– Сколько это продолжалось?
– Достаточно долго, чтобы потерять невинность, провалиться на экзамене по химии и понять, что мне всех милей на свете моя Бони.
– А как она отнеслась к твоему роману?
– Она даже не хотела разговаривать со мной, пока мы оба не перешли на второй курс в колледже, в Адельфи. Мы вновь начали встречаться, только теперь не вели себя как глупые старшеклассники. Она к тому времени уже не была невинной простушкой, я тоже приобрел кое-какой опыт и понимал, какое сокровище попало мне в руки.
– Она, должно быть, очень сильно любила, чтобы забыть твою измену и решиться начать все сначала. Наверное, она страдала?
– Да, мы оба немало пережили. Вначале Бони, по-видимому, больше нуждалась во мне, но со временем наши отношения изменились. К концу нашей совместной жизни она давала мне гораздо больше того, что давал ей я. Она изменила мои музыкальные вкусы – вместо Мантовани, Ферента или, например, Тейшера я привык слушать «Джефферсон Эйрплейн» и «Битлз». Ну, а из классики мне нравятся Бах и Бетховен.
– И с чтением тоже произошли подобные перемены? – засмеялась Габриэла.
– Да. Сначала вместо Джека Хиггинса и Германа Вука она вручила мне «Плейбой», посоветовав читать там только фантастику. Потом пошли Конрад и Грин… Одним словом, я влюбился в нее по уши – умом и сердцем. Совсем не из-за ее особой красоты, талантов или сексапильности. Просто в ней это все сочеталось в меру, и эта мера была как раз по мне. – Он посмотрел на свои руки. – А с годами она становилась все лучше и лучше, все милее и милее. – Глянув на Габриэлу, он смущенно улыбнулся. – Бони сменила очки на контактные линзы, привела в порядок зубы у дантиста; тщательно следила за собой, прекрасно одевалась, не ленилась делать упражнения, чтобы сохранить фигуру.
Габриэла ничего не ответила, только подумала, что иногда в браке случается и такое – если женщина ощущает свое интеллектуальное превосходство над привлекательным внешне мужем, ей приходится тактично взять лидерство в семье на себя. Так и поступила Бони – вместо того чтобы жить в напряжении, ожидая измен красивого мужа, каким был Ник, она решила по возможности исправить свои недостатки, и Ник оценил по достоинству ее усилия. Ради тебя человек так старается, разве можно такое забыть?
– У вас было все, что требуется для полного счастья.
– Полного счастья никогда не бывает, – ответил Ник. – Все не дано никому.
– Чего же вам не хватало? – спросила Габриэла, хотя уже догадывалась, о чем пойдет речь.
– В нашем браке были свои сложности. Мы прекрасно относились друг к другу, но когда дело доходило до… – Он замялся. – В общем, это касалось секса…
– Подобные проблемы встречаются во многих семьях. Может быть, вам мешало в интимной жизни то, что Бони слишком опекала тебя, относилась к тебе почти по-матерински?
Ник некоторое время сидел молча, как бы прикидывая, стоит ли развивать эту тему, потом произнес:
– Словно нас в постели разделяла незримая черта. Разве это не ужасно – говорить подобные вещи о человеке, которого уже давно… – Он опять замолчал.
– Которого уже давно нет на свете? – закончила Габриэла. – Нет, я думаю, что в этом нет ничего страшного, ведь ты любил ее и до сих пор любишь. Это прекрасно, Ник, что ты хранишь о Бони такие светлые воспоминания.
Ник откинулся в кресле и вернулся к прежней теме:
– Вероятно, играло роль и то, что мы спали вместе, я подчеркиваю – спали, и между нами было что-то более важное, более глубокое, чем физическая близость. Я даже не помню теперь, касался ли кто-то из нас друг друга случайно ночью. Ты понимаешь, о чем я говорю? Случайно ее нога коснется моей ноги, или я поправлю одеяло и задену ее грудь. Она спала на своей половине кровати, а я на своей. Мы никогда не засыпали, не поцеловав друг друга, не попрощавшись на ночь и не поговорив о всякой всячине в темноте. Иногда Бони перед сном пересказывала мне содержание газет, которые прочитала, или сообщала, что купила билеты на концерт, не согласовав дату со мной… Это были пустяки, которые супруги всегда обсуждают перед сном, ты же знаешь?
Габриэла согласно кивнула, а про себя подумала, что подобные разговоры на семейные темы ей не очень бы хотелось вести, лежа в постели с Ником, ей больше понравилось бы заниматься другим.
– Это не значит, что мы вели монашеский образ жизни, но в нашей близости не было тайны, какой-то волнующей загадки и неожиданности. – Он вопросительно взглянул на нее. – У вас, конечно, с Питом все было по-другому?
– Да, у нас все было иначе, – мягко сказала она, – но это может быть по той причине, что я не так сильно любила Пита.
– В ваших отношениях преобладала страсть?
– Страсть. Желание. Почти до последнего дня нашей совместной жизни, потому, наверное, что мы не были так духовно близки, как вы с Бони. Какое-то животное удовлетворение. Я бы так сказала, безумная жажда ласки. Эгоистичная в каком-то роде. Высосать все из партнера…
– Странные, на мой взгляд, взаимоотношения.
– Я не сразу поняла это и до сих пор не знаю, почему наши отношения в конце концов свелись к элементарному удовлетворению физиологических потребностей.
– А вы не пытались вернуть те отношения, что были у вас вначале?
– Думаю, мы не настолько любили друг друга и дорожили нашими отношениями, чтобы сначала анализировать свои ошибки, а потом приложить силы и терпение, чтобы исправить их. – Она печально улыбнулась. – Неужели у вас такого никогда не было?
Ник отрицательно покачал головой:
– Всякий раз, когда я вспоминаю Бони, спрашиваю себя, почему мы были лишены того, о чем ты говоришь. Мне кажется, что Бони и страсть – вещи несовместимые, как кровосмешение. Что ты смотришь на меня с таким загадочным видом? – спросил Ник.
– Я гадаю, почему у вас не было детей.
Его лицо исказилось гримасой боли:
– Мы мечтали о детях и очень долго пытались их завести. К тому времени, когда уже были женаты десять лет, мы объездили всех специалистов в Нью-Йорке. Обследовались даже в какой-то экспериментальной клинике. Испробовали все, но Бони так и не забеременела.
– Вы в конце концов нашли причину?
– Да, нашли. В то лето 85-го года с нами творилось что-то невероятное. Моя компания тогда получила первый большой заказ на реконструкцию городского концертного зала во Фрипорте. Это значило для меня куда больше, чем просто возможность отлично заработать. Я радовался, как мальчишка. Я купил новые грузовики, нанял еще пятерых рабочих. Для Бони это тоже было удивительное лето. Она изменила прическу и цвет волос, купила новый «крайслер», получила брокерскую лицензию на торговлю недвижимостью. Она была переполнена новыми идеями, но при очередном визите к врачу выяснилось, что у нее рак яичников. Может, если бы мы раньше завели ребенка, Бони осталась бы жива, – с горечью сказал он и, когда заметил на лице у Габриэлы недоумение, начал объяснять: – В начале нашей совместной жизни нам так хотелось выбиться в люди, что вроде бы было не до детей. Все откладывали на потом. Когда обнаружилась болезнь, доктора предупредили, что она проживет не больше года, и эти последние шесть месяцев оказались такими, каких бы я не пожелал и своему злейшему врагу.
– Прости, – сказала Габриэла.
– Вначале до меня как-то не доходило, что ее больше нет на свете. Случалось, звонил ей с работы, окликал по ночам, как будто она рядом. Это был какой-то кошмар… Потом во мне родилась ненависть. Я стал невыносим для окружающих. Может, я так спасался от себя самого, но я превратился в настоящего затворника, никого не хотел видеть, не желал ни с кем разговаривать.
– Долго это продолжалось?
– Около года. Однажды утром я вскочил еще затемно и помчался на Монток, чтобы посмотреть восход солнца. – Ник поерзал в кресле. – Там словно прозрел. Жизнь продолжается, солнце встает по-прежнему, и день сменяется ночью…
– Ты с кем-нибудь говорил об этом?
– Да, с несколькими верными друзьями, которые знали Бони. С той поры я уже мог общаться с другими. Я мог говорить о ней – и о том времени, когда она была в полном здравии и когда болела. И о живой, и об умершей…
– Это помогло?
– Я должен был выговориться. Я считал, что это поможет мне. Я с ужасом вспоминал тот период после смерти Бони, когда все во мне тоже словно умерло, оцепенело… – Ник нервным движением пригладил волосы. – Я пытался выбраться из этой бездны – ударился в пьянство, спал с какими-то женщинами, чьих лиц и имен я даже не запомнил. Одним словом, пытался встряхнуться.
Габриэла молча слушала, а Ник между тем продолжал:
– Ну и что? Чувства ожили, но от этого мне стало совсем худо…
Габриэла сочувственно коснулась его руки.
– Тем не менее еще не все потеряно, – сказала она и ободряюще улыбнулась.
– Однажды я отправился в кино – показывали что-то под названием «Язык нежности», и, когда началась сцена, в которой умирает главная героиня Дебора Уиндер, я заплакал. Залился слезами, как ребенок. Прошло уже четыре года, как умерла Бони, и только теперь я чувствую, что возвращаюсь к жизни. – Он улыбнулся. – Началось это год назад.
Ник начал торопливо досказывать, что именно тогда он познакомился с Питом Моллоем, играл с ним в теннис, а потом случайно, на его похоронах, познакомился с Габриэлой и влюбился в нее с первого взгляда.
– Я думаю, возвращение к жизни дается нелегко, – сказала Габриэла.
– Знаешь, испытания, бывает, придают силу.
– И мудрость, – добавила она. – Начинаешь понимать, что никто не застрахован от беды и с этим надо смириться.
– Ответь прямо, любишь ты этого парня в Париже?
Габриэла на мгновение заколебалась, не зная, быть ли честной с ним до конца или уйти от объяснений, спрятаться за общими словами.
– Наши отношения трудно объяснить, – уклонилась она от прямого ответа. – Он многому меня научил. Я уважаю его, мне с ним интересно.
– Значит, ты именно это называешь любовью?
– Ну, слово «любовь» в обычном смысле здесь вряд ли уместно, скорее привязанность. Он помог мне освоиться в Париже, открыл много профессиональных тонкостей журналистской работы. Мне бы потребовались годы, чтобы достигнуть того уровня, на который я вышла за очень короткий срок.
– Ты так и не ответила на мой вопрос, – не отступал Ник.
Его требовательность вызвала в Габриэле протест:
– В конце концов, мы пришли сюда, чтобы пообедать. Могу я съесть что-нибудь прежде, чем продолжится допрос. – Она улыбнулась – куда легче бывает выдумать любовную связь, чем быть ее участником. – Как я уже сказала, нас объединяет общее дело, и, случается, подобные узы оказываются куда более стойкими, чем любовь. Ведь любовь – это что-то преходящее…
– Не всегда. Иногда она, наоборот, только разгорается со временем, когда открываешь в любимой все новые достоинства. Габриэла, откуда в тебе столько цинизма?
– Какой же это цинизм! Это трезвое отношение к жизни.
Габриэла не призналась Нику, что для нее поиски новых достоинств в близком человеке обычно кончаются очень плохо. В итоге она, как правило, остается одна, в то время как мужчина, достоинства которого она пыталась обнаружить, почему-то оказывался в чужой постели.
Гораздо больше Габриэлу интересовало другое – почему, сидя здесь, в ресторане отеля в Сэг-Харборе, ее тело так волнует близость этого мужчины? Она считала себя трезвомыслящей, умудренной житейским опытом женщиной и не ожидала от себя такой реакции, такого взрыва чувств. Неужели она уже забыла ложь и грубость, измены, от которых она так страдала, и готова поддаться наплыву чувства? Чтобы потом рухнуть с горных высот в самую грязь, умыться оскорблениями, скандалами, позорными разборками? Ведь все повторится опять, и тот дом, который издали представляется таким уютным, наполненным теплом и светом, тоже окажется построенным на песке.
– Почему вы развелись с Питом? – спросил Ник, отвлекая Габриэлу от мрачных дум.
Если она хочет, чтобы их отношения не зашли далеко, она должна сейчас вести себя резко и решительно, как обычно ведут себя женщины, когда к ним пристают на улице.
– У меня был любовник, – ответила она не без самодовольства.
Но он отреагировал на ее слова на удивление спокойно:
– А у Пита?
– У него было столько любовниц, что и не счесть.
– Тогда почему именно твоя измена послужила поводом для развода?
– Потому что Пит не мог пережить унижения.
– А ты могла?
– Нет, поэтому я и завела любовника. Правда, удовольствия в этом было мало. Но среди друзей Пита подобное считалось позором для мужа, проявлением его слабости, сравнимым разве что с банкротством.
– Где ты познакомилась с тем парнем?
– В редакции. Нас послали вместе, чтобы сделать несколько снимков для репортажа о скандале, разгоревшемся в то время на Уолл-стрит. Мы так долго возились с этими материалами, что сами не заметили, как оказались в комнатушке в каком-то отеле.
– И долго это у вас продолжалось?
– Не очень, но достаточно, чтобы удивиться, для чего я сунулась в этот паршивый отель. – Габриэла грустно улыбнулась.
– Ты его любила? – спросил Ник и тут же пожал плечами: – Такое впечатление, что мне больше не о чем тебя расспрашивать, кроме как любила ты того мужчину или этого.
– Ну, значит, я произвожу на тебя именно такое впечатление, что-то вроде порхающей бабочки… – Она помолчала и продолжила: – На самом деле жизнь моя гораздо сложнее и глубже. Я совсем не похожа на типичную итальянскую девочку с Лонг-Айленда, которая совсем юной вышла замуж, потом развелась и умотала на другой конец света, желая самоутвердиться в своем хобби, которое она считает жизненным призванием.
Она отпила немного вина из бокала.
– Тебе хочется показаться сложной натурой, утонченной и возвышенной?
– Нет, я просто хочу быть искренней, говорить правду, а ты решай сам, какая я есть. Мне, собственно, безразлично, что подумают обо мне другие, – чуть наклонившись к Нику, сказала она. – Ты все выяснил или желаешь расспросить меня еще о чем-нибудь?
Ник кивнул, взял ее руку, накрыл своей ладонью ее пальцы. Габриэла устало посмотрела на него.
– Недавно ты обронил, что хочешь выведать у меня, любила ли я того или этого. – Руку она не убрала. – Так вот, можешь успокоиться – я любила только одного человека, но эта любовь не принесла мне счастья. Хорошо, что я отделалась только синяками. Зачем же вновь испытывать судьбу? Чтобы в этот раз переломали кости?
Габриэла выговорила эту фразу так, словно он уже сделал ей предложение, словно между ними уже все было сказано и от нее только ждали ответа. Она решила его спровоцировать, но Ник словно не заметил некоторой преждевременности подобных вопросов.