Страница:
Официально в этом здании оказалась прописана всего одна-единственная старая женщина по имени Мария Казимировна, которой бесконечно неприятно было покидать насиженное место на Кузнецком мосту, однако же тот ее прежний, тоже с колоннами, хотя и не отдельный дом снесли вместе с целым кварталом, и приходилось благодарить, что не на пенсию выкинули, тогда бы Мария Казимировна руки могла на себя наложить от самоненужности, лишившись возможности разглядывать вереницу лиц и типов, проходивших через вверенную ей территорию, - слава Богу, не забыли, пожалели, спасибо полковнику, который все организовал по-быстрому, Марию Казимировну перевели вот сюда на образовавшуюся вакансию, хотя при этом в ужасных выражениях, - прежде полковник так никогда не выражался! - велели держать язык в совершенно невозможном месте. А то она не знает, где работает. А то у нее не сорок один год партийного стажа. А то она блинчики плохо жарит.
Но блинчики на новом месте, оказывается, в обязанности не входили. Поселили Казимировну в очень уютной комнатке с окном во двор, только перевезли, как удостоил ее полковник личным посещением, и ни много ни мало, велел исполнять требования тех, кто будет здесь жить на самом деле, - и показал их фотографии. С одной смотрел неведомый молодой человек с залысинами, курносый; с другой - прекрасно Казимировне известная Тоня с Арбата, которая в прежней квартире на Кузнецком неоднократно бывала, полковник на нее всегда вполголоса орал, ей даже блинчики никогда не полагались. Но времена, видать, переменились; полковник продиктовал Казимировне кучу телефонов различных резервных баз-распределителей, на случай, если Тоня и Павел Федорович захотят, предположим, компота из папайи, а его под рукой не будет. От имени-отчества Казимировна вздрогнула: точно так же звали в тридцатых годах ее соседа по лестничной клетке, который тогда почти уже лишил ее невинности, но оказался врагом народа. Готовить ей, впрочем, быть может, и не придется, но только если Тоня скажет помочь. "Скажет" - это хуже, чем "велит", лучше, или даже нечто вроде "попросит", - этого Казимировна не поняла. Вообще, пусть поменьше выходит из комнаты. Нет, экрана внутреннего обзора тут нет. Нет, тут будут и другие люди, но это все обслуга в прямом подчинении у Тони. Ее, Казимировнино дело - снабжение. Ясно?
Самое же удивительное началось через несколько часов. Казимировна обнаружила, что один человек у нее если не в подчинении, то в компаньонках все-таки оказался. Это была мрачноватая еврейская старуха, въехавшая в комнатку напротив Казимировниной по коридору и на следующий день явившаяся к ней с заявлением, что Антонина сама выходить не будет, не хочет - дело их молодое, медовый у них. Стало быть, предстояло получать распоряжения и заказы через эту самую Беллу Яновну, которая, впрочем, оказалась очень душевной женщиной и ровесницей к тому же, и уж совсем было трогательно, когда выяснилось, что обе они - из Бреста, и, кажется, Казимир Ковальский даже у Яна Цукермана что-то шил! Хотя у Беллы Яновны не было сорока одного года партийного стажа и даже, оказывается, права покидать особняк, но поговорить старым женщинам нашлось о чем, скоро они отыскали общих знакомых, а к концу недели неожиданно и одновременно вспомнили друг друга совсем маленькими девочками в скверике у самой Пушкинской! Казимировна плюнула на правила, и они с Яновной запили блинчики хорошим чаем и хлопнули по рюмочке.
Распоряжений за первые три дня Белла Яновна не принесла от Антонины никаких, не то они там всухомятку питались, не то вообще Святым Духом. Потом были весьма скромные заказы на говяжью вырезку, на осетрину, на что-то еще по мелочи, но все это - Казимировна по запаху догадалась, а Яновна подтвердила Антонина сама же на кухне и пожарила, не считаясь с нынешним своим положением. (Откуда было знать старухам, что с первого же дня в особняке Тоню охватил жуткий страх: вдруг Павла отравят?) А потом вдруг пришел такой заказ, что обе старухи как сели в комнате у Казимировны, так сразу же еще по рюмочке и хлопнули. Антонина требовала к завтрашнему утру две тысячи восемьсот диетических яиц по 1 р. 30 коп., или, в крайнем случае, пять тысяч шестьсот диетических яиц по 1 р. 05 коп. В распределителе такое потребовать было невозможно, раскопала Казимировна телефон соответственной базы, села в "рафик" с мрачным Абдуллой, все получила и привезла в Староконюшенный. Поставила на кухне и оставила до утра, хотя чуть не умерла от любопытства гораздо раньше.
Наутро Антонина удостоила старух приглашением, но почему-то не к себе и не на кухню, а в огромную мраморную ванную комнату, куда яйца, к подозрительному трепету Казимировны, уже оказались перенесены. На Антонине был холщовый фартук для прислуги, и такие же она выдала старухам.
- Одни не управитесь, пока Пашенька спит, я вам помогу, а потом еще кого помогать пришлю. - Тоня элегантно, словно демонстрируя какую-то новую парижскую моду, кокнула яйцо об край ванны, поймала содержимое на ладонь: белок стек в ванну, желток остался у Тони в ладони. - И вот так! - Тоня перехватила желток в другую руку, первую вытерла о фартук, потом повторила операцию. С пятого, кажется, перекида в руках у нее остался совсем чистый, нелопнувший желток в одной лишь природной своей тончайшей пленке. Этот желток Тоня с торжествующим видом кинула в огромную лохань позади ванной, которую старухи, по огромности помещения, сперва не заметили.
- Это сколько ж добра утечет... - сама себе сказала Яновна, провожая взглядом утекающий в незаткнутое отверстие ванной белок.
- Белла Яновна, а вам надо? - вдруг очень ласково и с явным еврейским акцентом произнесла Тоня. Старуха смутилась.
Часам к одиннадцати пококали уже больше половины яиц. Казимировна благодарила Того, Которого нету, за то, что на базе ей дали все-таки по рубль тридцать, - по рубль пять как-никак вдвое мельче, работы было бы до вечера. Но чем дальше, тем хуже, руки заскорузли от белка; объявилась и дополнительная беда, одно яйцо из каждых двух-трех сотен, хоть и числилось диетическим, но было все-таки тухлым, беспредельно вонючим. Оттого в ванной надолго повис нехороший запах. Тоня поднялась, сказала, что горничную на помощь пришлет, и чтобы к часу дня, как все пококают, ее позвали.
Дококали, хотя с трудом.
А в час появилась с несказанным искусством накрашенная Тонька ("Ну двадцать шесть!" - одними губами проговорила Яновна), велела ванну вымыть и помещение проветрить. Потом самолично замуровала сточное отверстие и впятером, - это еще Абдуллу позвать пришлось, - они лохань подняли и опрокинули в ванну. Получилось желтковое озеро, не особенно глубокое, сантиметров всего пятнадцать - очень уж большая ванна была в бывшем посольстве.
- В следующий раз яиц чтобы четыре тысячи, - объявила Тоня и всех выставила вон. Однако, уже входя в Казимировнину комнату, успели заметить старухи, как из другого крыла здания появилась в коридоре и, пошатываясь, направилась в сторону ванной комнаты небольшая мужская фигура в долгополом халате.
- Он! - жарко шепнула Яновна, как только дверь брякнула у нее за спиной. Она все же была много лучше информирована, чем Казимировна, хотя, признаться, и она тоже решительно ничего не знала и не понимала.
Через два, а то четыре часа, как раз когда на посту возле противоположного канадского посольства сменялись милиционеры, - как раз успел пожилой любитель журналов и звезд шепнуть сменяющему его молодому любителю хоккея и класть бабу на стол: "Черножопый вона! Наконец-то! Все! Амбасада будет!" - к основному подъезду бывшего посольства подкатила неприлично длинная черная машина неведомой загранмарки, причем отчего-то с миролюбивым номером тихого московского частника, и вылез из нее совсем без шапки высокий, длинноносый и сутулый мулат с прямыми волосами почти до плеч. Дверь бывшего и, надо думать, будущего посольства отворилась перед ним без вопроса и так же быстро за ним закрылась, и угрюмый в будке с опозданием козырнул пустоте, чем уж окончательно выдал свою переодетость. В крошечном вестибюле перед лестницей мулат скинул пальто кому-то на руки; оказалось, впрочем, что не на руки, а на лапы, ибо это было чучело медведя с подносом для визитных карточек, но медведь пальто на поднос поймал и даже не упал, остался с мулатовой одеждой стоять на своем месте. Затем мулат достал из глубокого внутреннего кармана крошечное блюдце, положил на него две бумажки: одну - картонную с золотым обрезом, другую - ресторанную салфетку, искарябанную плохим пером и мятую. Он пригладил волосы, взял в обе руки блюдце с бумажками и пошел наверх, ни у кого не спрашивая, - впрочем, спросить можно было бы только у медведя, а он стоял чучелом тут еще при государе Николае Александровиче, вот с тех пор и молчал. Мулат шагал так, словно в собственном ресторане президенту относил рюмку коньяку; притом нигде не заблудился, не то бывал в этом доме раньше, или вызубрил план дома заранее. Он шел в угловую гостиную. Там в кресле полулежал будущий император.
Павел, совсем уже отмытый от желтков и облаченный в шелковый полудомашний костюм, устроился под огромной, от прежнего посольства принятой в наследство, пальмой-латанией. Пальма ему не нравилась, но распоряжений, - к примеру, чтобы ее выкинули к едрене фене, - он отдавать пока не решался, он понимал, что ежели начнет распоряжаться по пустякам, то рискует все свое царствование так и пустить на пустяки. Павел постиг, что в дальнейшем вся его работа будет одинаковая - распоряжаться, отдавать приказы, решать все и за всех. Так что там размениваться на какие-то пальмы? Что-то необратимо изменилось внутри Павла: так бывает с советским обывателем, когда раз и навсегда покупает он себе цветной телевизор и существование перед черно-белым становится для него невозможным. Слева на журнальном столике стоял завтрак, на который Павлу и глядеть-то было тошно, среди прочих компонентов поставила Тоня, видать, по недогадливости, на поднос маленькую взбитую яичницу. Павлу в эти дни есть не хотелось вовсе. Уж на что, казалось бы, стал привычен к женщинам его организм, а вот поди ж ты, возле Тони его пищевой рефлекс как бы атрофировался, не еды Павел хотел, а другого, все того же, все того же. И когда от непрерывного более чем трехдневного уступания таковому желанию стали у Павла убывать силы, он решил испробовать сношареву механику, о которой проболталась ему, понятно, Марья-Настасья. Впечатление от желткового купания было пока что небольшое: не то чтоб сил прибавилось, но странно покрепчал он от курячьей этой бани, односторонне, увы, покрепчал, потому что аппетит отбило начисто. Нельзя же так все-таки, не в сношари он согласился пойти к России, а в цари!.. Исподволь одолевали Павла мысли о грядущих государственных делах, - то ли еще когда рак свистнет грядущих, то ли со дня на день, не объяснил ему этого никто из тех, что его сперва арестовал, а потом салютовал. Правда, еще в машине, когда в особняк этот ехали, толстый дворянин категорически умолял Павла, чтобы он никого у себя не принимал без его недостойного соизволения. Сказал, что государь Павел будет пока что жить в доме, считающемся временным правительством южноамериканской прогрессивной республики. И что дела о воцарении можно будет обсудить только еще недели через две, когда главный дуба даст; так вот и сказал, и Павла передернуло - откуда такое можно знать, не подготовив заранее, так сказать... Павел, только что убив человека, стал еще большим, чем прежде, противником убийства и смертной казни. Пока пусть государь Павел отдыхает, требует, чего хочет, все исполнено будет, только из особняка пусть ни в коем случае не выходит. Да, Федулов будет жить во флигеле. Да, Тоня будет все время рядом. Да, государь, простите, но ведь мы вас все же несколько позднее ждали, увы, мы пока еще вынуждены скрывать вас от вашего преданного народа, увы, увы, слишком много еще у него с вами врагов. У вас и у всего истинно русского народа, хочу я сказать. А этот старый маразматик умрет, умрет непременно. Да как же ему не умереть-то?
Павел совершенно перестал пить, и курить тоже бросил. В голове у него была куча мыслей, и все то про Тоню, то про Россию. Джеймс из флигеля пока не показывался, но вряд ли потому, что его не выпускали, скорее пошел в запой с устатку и трезвому государю на глаза показаться боится. А если не пьет, то, известное дело, спит и видит, что пьет. А интересно, у какой-такой республики за пазухой их тут всех припрятали? Название медицинское, вроде как нембутал, что ли?.. Жаль, географию плохо выучил, да ведь и историю тоже, только в объеме курса, а там одни народные движения, сам видел, какие бывают у народа движения, видел на Брянщине, - Павел очень гордился тем, что пожил в народе и пообщался с ним. Нет, точно, нельзя эти самые яичные ванны принимать регулярно, так про народ можно забыть, про вторую его половину, то есть про мужскую. Впрочем, а отчего сношарь не купается в яичном белке? Может, тогда про мужскую половину населения думы-то как раз и навеваются? От такой идеи Павлу стало совсем муторно, понял он, что завтракать не будет, потянуло к кнопке звонка, по которому, как уже было известно, войдет бесцветная горничная и унесет этот самый ненавистный поднос. Но не успел Павел позвонить, как кто-то уже мягко вошел, мягко затворил дверь, но завтрак не забрал, а, напротив, что-то сам протянул Павлу на маленьком блюдечке, похожем на кофейное. Павел, не глядя на вошедшего, взял с блюдца две бумажки. На одной, которая вовсе даже и не бумажка была, а кусок такого толстого, такого негнущегося картона, что показалось Павлу, будто квадратик этот вырезан из надгробного мрамора, - а по краям этот квадратик был еще и позолочен. На квадратике была надпись на трех языках, первого Павел не понимал, только отметил, что буквы латинские; второго языка он не знал тоже, буквы были похожи на русские, но язык это был не русский, ниже была надпись на простом русском, а внизу шел еще какой-то орнамент, все палочки, палочки - может быть, это была надпись на четвертом языке, но уж на совсем неведомом. Русский же текст сообщал следующее:
ДОМЕСТИКО ДОЛМЕТЧЕР
чрезвычайный и полномочный посол
ФЕДЕРАТИВНОЙ РЕСПУБЛИКИ ДОМИНИКА
в РЕСПУБЛИКЕ САЛЬВАРСАН
а также
временный поверенный в делах
РЕСПУБЛИКИ САЛЬВАРСАН
в Союзе Советских Социалистических Республик,
Социалистической Федеративной Республике Югославия,
Корейской Народно-Демократической Республике.
А на второй, скомканной, непривычным к писанию почерком нацарапано было: "В.И.В.! Окажите, умоляю, подателю сей недостойной записки возможно более радушный прием. Дворянин Георгий Ш."
Павел с сомнением повертел бумажки и понял, что, кажется, первый раз в жизни придется вести официальные переговоры на международном уровне. Впрочем, этот посол одного неведомого государства в другом, тоже неведомом, представлял, кажется, интересы неведомого первого в Советском Союзе, а значит - в России, и, помнится, именно это неведомое первое государство с медицинским названием как раз и было хозяином отведенного Павлу особняка. Неужто подселяться будет? Самому тесно...
- Проси - устало сказал Павел и положил бумажки на поднос. Повисла тишина: гость, видимо, растерялся, но только на миг. Потом зазвучал его высокий голос, очень богато модулированный; гость говорил на совершенно правильном русском языке, но едва ли не в каждом слове делал неправильное ударение.
- Позвольте отрекомендоваться, - сказал он, а Павел все еще не догадался поднять голову, - Доместико Долметчер, чрезвычайный и полномочный посол Республики Доминика в Социалистической Республике Гренландия! - тут Павел голову поднял и понял, что этот негр, - не то мулат, хрен его знает, - вручил свою визитную карточку сам, что не лакей это никакой, нынче век самостоятельности, с неграми тоже придется считаться. Павел не моргнул глазом, встал и протянул руку человеку с темной, почти черной кожей; через секунду он уже вынес мысленно себе благодарность с занесением в личное дело - за то, что обычная мысль белого человека, прикасающегося к коже не-белого, "не испачкаться бы", в его мозгу промелькнула уже после рукопожатия. Посол склонил голову, отставил блюдечко в сторону, затем он и Павел опустились в кресла.
- Прошу откушать, - вдруг брякнул Павел, указывая на нетронутый завтрак. Долметчер внимательно осмотрел поднос; откуда было Павлу знать, что предъявляет нехитрую Тонькину стряпню кулинару среди дипломатов? Долметчер взял тоненький ломтик хлеба, ко рту его не поднес, и заговорил:
- Благодарю вас, ваше величество, - он переврал сразу три ударения, - но сегодня национальный день моей второй родины, республики Сальварсан, День Пирайи, когда основным и почетным гражданам, а также лицам, состоящим в таковой республике на дипломатической службе и, следовательно, уравненных в правах с основным населением, полагается начинать трапезу с национального сальварсанского блюда, а именно супа из пирайи, чаудера, если воспользоваться английским названием, ухи, если воспользоваться названием русским.
Павел ничего не понимал, но слушал с интересом. Даже временно забыл про желтки и Тоню.
- Таковой обычай, по известным вам, разумеется, предсказаниям предикторов ван Леннепа, дю Тойта и Абрикосова, важен для нашей беседы. День вашей коронации будет совпадать с очередным Днем Пирайи, еженедельным, как вам, конечно, известно, праздником, отмечаемым по четвергам в Сальварсане. Мне, как официальному представителю Сальварсана на вашей коронации, поручено сварить для вас и ваших гостей Президентский суп из пирайи, который специально в вашу честь будет в этот день именоваться Императорским супом из пирайи. Кроме того, еще прежде такового будущего Дня Пирайи, я от лица президента Хорхе Романьоса, - мулат чуть склонил голову, произнося это имя, - уполномочен заявить вам, что республика Сальварсан готова де-факто и де-юре признать Русскую Империю и установить с ней не только дружеские, но и дипломатические отношения в полном объеме. И в конце моего заявления должен сказать следующее. Президент жалует вам с сегодняшнего дня звание почетного гражданина Сальварсана и просит осведомиться, не откажется ли ваше величество принять и третий подарок, уже лично от нашего президента, с которым вы, как это общеизвестно, состоите в близком кровном родстве. Президент Романьос просит вас принять от него чисто личный подарок.
Мулат замолчал, вопросительно глядя на Павла. "Это что ж, как в армии, где спрашивают, кто хочет смотреть "Лебединое озеро", и кто захочет, тому пять нарядов вне очереди?.." - тупо подумал Павел, но царственно-медленно склонил голову, выражая императорское согласие. Мулат продолжил.
- Президент Хорхе Романьос просит вас принять от него в дар выделяемую им из личных средств чисто символическую сумму, с просьбой употребить ее на совершенно конкретное дело. Президент Романьос не сомневается, что одним из первых действий вашего правительства будет решение вопроса о спорных территориях, ведь значительная часть исконно русских земель коварно отторгнута в настоящее время давно утратившими свою силу несправедливыми договорами. В первую очередь, конечно, будет оспорена незаконная сделка незаконного правительства вашего двоюродного прадеда, согласно которой в аренду, - кстати, на сегодняшний день давно просроченную, - была сдана древняя русская земля Аляска. Даруемая сумма составляет исходную стоимость в золоте плюс проценты и сложные проценты, которые должны быть переданы правительству Северо-Американских Соединенных Штатов вместе с требованием немедленного возвращения Аляски. Образует Аляска отдельное, особо дружественное России и Сальварсану государство, или же возвратится в состав Русской Империи, это уже компетенция лично вашего величества. Для простоты расчета президент поместил в банк Тиммермана требуемые средства в полноценных золотых слитках, и позвольте, ваше величество, вручить вам ключ, номер и пароль к сейфу.
Посол закончил речь и протянул Павлу черный конверт с чем-то внутри, и в этом чем-то, кроме бумаги, действительно прощупывался ключ. Ни хрена себе. Павел решил, что лучше всего будет кивнуть, не благодаря. Все-таки Романьос дядя, сын сношаря. Как император, он кивнет. А как племянник...
- Передайте нашему высокопочтенному дяде, - начал Павел глухо, - лучшие пожелания здоровья и долгих лет жизни, трудовых успехов... - Павел запутался и замолчал. Мулата это не смутило, он счел аудиенцию законченной. Он встал, склонился в неожиданно низком поклоне и исчез. Павел даже попрощаться не успел. Или же ему и не требовалось прощаться?.. Он одурело смотрел на черный конверт. Придется, значит, портить отношения со Штатами. А как же обязательства перед Романом Денисовичем?.. Хрен с ними, я пока не коронован, а там разберусь как-нибудь. Павел ушел в спальню. Там он обнаружил, что Тоня примеряет ослепительно розовый, не иначе как парижский, пеньюар. Павел посмотрел на нее взором, лишенным малейшего интереса к пеньюару, взором семейно-ласковым, мутно-голубым, и протянул руку. Тоня быстро спасла парижский туалет, первый в ее жизни, ей такие прежде при всех валютных привычках даже и не снились (лифчики она теперь требовала тоже только из Парижа, от Сильвэна). Может быть, и зря - Павел очень полюбил рвать на ней все что попало, и жалеть ли было всякую чепуху, ежели Павлиньке приятно?
- Я не очень сильно заорал?.. - спросил Павел через какое-то время.
- Это было лучшее из того, что я от тебя слышала, - прошептала Тоня.
А в половине пятого вдруг зазвонил телефон у изголовья, и знакомый голос всегдашнего Сухоплещенко сообщил, что через час они "заедут в гости". Все вместе. Павел с сожалением глянул на задремавшую было Тоню и стал наряжаться по-парадному, в замшу.
Только успел одеться и выглянул в окно ротонды - увидел, что уже подъезжают. Сперва один черный ЗИЛ с зетемненными стеклами, потом другой. Потом подъехал еще зачем-то большой фургон с надписью "Доставка мебели населению", и еще вереница "волг", исключительно черных, и поэтому белый мебельный фургон среди них смотрелся очень погребально. Павел опустился в кресло и решил ни в коем случае с него не подниматься. Обслуга, конечно, попряталась по комнатам, да и Тоня, завидя шелковниковский ЗИЛ, тоже убралась подальше. Павел готовился принять весьма представительную группу... ходоков, что ли?
Первым объявился привычный бледный кавказский полковник, на лице которого словно раз и навсегда запечатлелся ужас, будто предстал ему только что двуглавый начальник, либо же дьявол во плоти. Полковник козырнул и стал отбивать вторую, обычно не открываемую створку двери. Павел знал, что толстый дворянин с трудом, но все же пролезает и так: неужто придет кто-то, кто еще толще? С обратной стороны двери полковнику кто-то помогал, и дверь, хрястнув, разверзлась. Дворянин Шелковников не замедлил объявиться; быстро, насколько позволила толщина, поклонился, а потом пропустил вперед себя длинного и сухого старика с мешками под глазами; лицо его показалось Павлу знакомым. Старик не козырнул, не поклонился, но почтительно замер у стены - не то потому, что благоговел, не то потому, что вообще не сгибался. Но благоговел он наверняка и - с неудовольствием отметил Павел - отнюдь не перед императором. Пока что не перед императором. И тогда Павел понял, что перед ним попросту нынешний министр обороны, маршал Ливерий Устинович Везлеев. "Армия, значит, со мной", подумал Павел вполне равнодушно. Однако кого они там еще приволокли?
За долгие месяцы общения Джеймс внушил Павлу ясную мысль, что русский царь вставать ни перед кем не должен, разве что перед Папой Римским, перед другим императором, перед вселенским патриархом, - перед своим уже ни к чему, да и вообще не упразднить ли на Москве патриарший престол, лишний он, - ну, еще можно перед генеральным амбал-пашой Объединенных Наций, - а это что за титул такой, к лешему его! Но сейчас в дверь протиснулось нечто такое странное, что Павел едва не встал просто от любопытства. Гостем оказалась здоровенная деревянная кровать, ее ногами вперед тянули с лестницы в гостиную человек шесть, не меньше. Не кровать это была, впрочем, а отвратительное творение, которое и Павел в свое время для себя чуть не приобрел, это была "угловая тахта", изобретение советское, раскладное, чудовищно неудобное. Тахта развернулась боком и опустилась на пол прямо перед Павлом. На ней, на белой простыне, без подушки, под стареньким верблюжьим одеялом, - даже без пододеяльника, - лежал человек в очках с толстыми стеклами; лицо его было еще бледней, чем лицо белого как мел кавказского полковника. Потом в приемной появился еще кто-то, кто неизменно при толстом дворянине околачивался, - лиц Павел старался, впрочем, не запоминать. Потом появился еще кто-то незаменимый, и его немедленно протолкнули вперед. Это оказалась женщина с седым пучком волос на затылке, не старая, но как бы среднего рода, а не женского - это Павел нутром почувствовал. Женщина была при этом вовсе собою не дурна, стройна, Павел даже начал к ней присматриваться, но в это время человек, лежавший на тахте, медленно повернул к императору лицо и тихим-тихим голосом произнес фразу, состоявшую как бы из одного очень длинного слова, на совершенно неведомом языке. "Еще один язык зубрить..." - с тоской подумал Павел. Человек в очках смолк и перевел глаза на женщину. Заговорила, впрочем, не она, а дворянин Шелковников:
- Ваше величество, - впервые он обращался так к Павлу при посторонних, - с вами пожелал беседовать лучший друг... России и монархии, наш незаменимый ясновидящий предсказатель, господин полковник Валериан Абрикосов. Дни его сочтены, по собственному его, как обычно, бесспорному утверждению. Визит к вам он уже не может отложить. Поэтому свои наставления, свое в некотором роде завещание и напутствие вам, он хотел бы произнести немедленно. Господин полковник Абрикосов ясно видит будущее и уже не раз спасал нашу великую родину в годины тягчайших испытаний.
Но блинчики на новом месте, оказывается, в обязанности не входили. Поселили Казимировну в очень уютной комнатке с окном во двор, только перевезли, как удостоил ее полковник личным посещением, и ни много ни мало, велел исполнять требования тех, кто будет здесь жить на самом деле, - и показал их фотографии. С одной смотрел неведомый молодой человек с залысинами, курносый; с другой - прекрасно Казимировне известная Тоня с Арбата, которая в прежней квартире на Кузнецком неоднократно бывала, полковник на нее всегда вполголоса орал, ей даже блинчики никогда не полагались. Но времена, видать, переменились; полковник продиктовал Казимировне кучу телефонов различных резервных баз-распределителей, на случай, если Тоня и Павел Федорович захотят, предположим, компота из папайи, а его под рукой не будет. От имени-отчества Казимировна вздрогнула: точно так же звали в тридцатых годах ее соседа по лестничной клетке, который тогда почти уже лишил ее невинности, но оказался врагом народа. Готовить ей, впрочем, быть может, и не придется, но только если Тоня скажет помочь. "Скажет" - это хуже, чем "велит", лучше, или даже нечто вроде "попросит", - этого Казимировна не поняла. Вообще, пусть поменьше выходит из комнаты. Нет, экрана внутреннего обзора тут нет. Нет, тут будут и другие люди, но это все обслуга в прямом подчинении у Тони. Ее, Казимировнино дело - снабжение. Ясно?
Самое же удивительное началось через несколько часов. Казимировна обнаружила, что один человек у нее если не в подчинении, то в компаньонках все-таки оказался. Это была мрачноватая еврейская старуха, въехавшая в комнатку напротив Казимировниной по коридору и на следующий день явившаяся к ней с заявлением, что Антонина сама выходить не будет, не хочет - дело их молодое, медовый у них. Стало быть, предстояло получать распоряжения и заказы через эту самую Беллу Яновну, которая, впрочем, оказалась очень душевной женщиной и ровесницей к тому же, и уж совсем было трогательно, когда выяснилось, что обе они - из Бреста, и, кажется, Казимир Ковальский даже у Яна Цукермана что-то шил! Хотя у Беллы Яновны не было сорока одного года партийного стажа и даже, оказывается, права покидать особняк, но поговорить старым женщинам нашлось о чем, скоро они отыскали общих знакомых, а к концу недели неожиданно и одновременно вспомнили друг друга совсем маленькими девочками в скверике у самой Пушкинской! Казимировна плюнула на правила, и они с Яновной запили блинчики хорошим чаем и хлопнули по рюмочке.
Распоряжений за первые три дня Белла Яновна не принесла от Антонины никаких, не то они там всухомятку питались, не то вообще Святым Духом. Потом были весьма скромные заказы на говяжью вырезку, на осетрину, на что-то еще по мелочи, но все это - Казимировна по запаху догадалась, а Яновна подтвердила Антонина сама же на кухне и пожарила, не считаясь с нынешним своим положением. (Откуда было знать старухам, что с первого же дня в особняке Тоню охватил жуткий страх: вдруг Павла отравят?) А потом вдруг пришел такой заказ, что обе старухи как сели в комнате у Казимировны, так сразу же еще по рюмочке и хлопнули. Антонина требовала к завтрашнему утру две тысячи восемьсот диетических яиц по 1 р. 30 коп., или, в крайнем случае, пять тысяч шестьсот диетических яиц по 1 р. 05 коп. В распределителе такое потребовать было невозможно, раскопала Казимировна телефон соответственной базы, села в "рафик" с мрачным Абдуллой, все получила и привезла в Староконюшенный. Поставила на кухне и оставила до утра, хотя чуть не умерла от любопытства гораздо раньше.
Наутро Антонина удостоила старух приглашением, но почему-то не к себе и не на кухню, а в огромную мраморную ванную комнату, куда яйца, к подозрительному трепету Казимировны, уже оказались перенесены. На Антонине был холщовый фартук для прислуги, и такие же она выдала старухам.
- Одни не управитесь, пока Пашенька спит, я вам помогу, а потом еще кого помогать пришлю. - Тоня элегантно, словно демонстрируя какую-то новую парижскую моду, кокнула яйцо об край ванны, поймала содержимое на ладонь: белок стек в ванну, желток остался у Тони в ладони. - И вот так! - Тоня перехватила желток в другую руку, первую вытерла о фартук, потом повторила операцию. С пятого, кажется, перекида в руках у нее остался совсем чистый, нелопнувший желток в одной лишь природной своей тончайшей пленке. Этот желток Тоня с торжествующим видом кинула в огромную лохань позади ванной, которую старухи, по огромности помещения, сперва не заметили.
- Это сколько ж добра утечет... - сама себе сказала Яновна, провожая взглядом утекающий в незаткнутое отверстие ванной белок.
- Белла Яновна, а вам надо? - вдруг очень ласково и с явным еврейским акцентом произнесла Тоня. Старуха смутилась.
Часам к одиннадцати пококали уже больше половины яиц. Казимировна благодарила Того, Которого нету, за то, что на базе ей дали все-таки по рубль тридцать, - по рубль пять как-никак вдвое мельче, работы было бы до вечера. Но чем дальше, тем хуже, руки заскорузли от белка; объявилась и дополнительная беда, одно яйцо из каждых двух-трех сотен, хоть и числилось диетическим, но было все-таки тухлым, беспредельно вонючим. Оттого в ванной надолго повис нехороший запах. Тоня поднялась, сказала, что горничную на помощь пришлет, и чтобы к часу дня, как все пококают, ее позвали.
Дококали, хотя с трудом.
А в час появилась с несказанным искусством накрашенная Тонька ("Ну двадцать шесть!" - одними губами проговорила Яновна), велела ванну вымыть и помещение проветрить. Потом самолично замуровала сточное отверстие и впятером, - это еще Абдуллу позвать пришлось, - они лохань подняли и опрокинули в ванну. Получилось желтковое озеро, не особенно глубокое, сантиметров всего пятнадцать - очень уж большая ванна была в бывшем посольстве.
- В следующий раз яиц чтобы четыре тысячи, - объявила Тоня и всех выставила вон. Однако, уже входя в Казимировнину комнату, успели заметить старухи, как из другого крыла здания появилась в коридоре и, пошатываясь, направилась в сторону ванной комнаты небольшая мужская фигура в долгополом халате.
- Он! - жарко шепнула Яновна, как только дверь брякнула у нее за спиной. Она все же была много лучше информирована, чем Казимировна, хотя, признаться, и она тоже решительно ничего не знала и не понимала.
Через два, а то четыре часа, как раз когда на посту возле противоположного канадского посольства сменялись милиционеры, - как раз успел пожилой любитель журналов и звезд шепнуть сменяющему его молодому любителю хоккея и класть бабу на стол: "Черножопый вона! Наконец-то! Все! Амбасада будет!" - к основному подъезду бывшего посольства подкатила неприлично длинная черная машина неведомой загранмарки, причем отчего-то с миролюбивым номером тихого московского частника, и вылез из нее совсем без шапки высокий, длинноносый и сутулый мулат с прямыми волосами почти до плеч. Дверь бывшего и, надо думать, будущего посольства отворилась перед ним без вопроса и так же быстро за ним закрылась, и угрюмый в будке с опозданием козырнул пустоте, чем уж окончательно выдал свою переодетость. В крошечном вестибюле перед лестницей мулат скинул пальто кому-то на руки; оказалось, впрочем, что не на руки, а на лапы, ибо это было чучело медведя с подносом для визитных карточек, но медведь пальто на поднос поймал и даже не упал, остался с мулатовой одеждой стоять на своем месте. Затем мулат достал из глубокого внутреннего кармана крошечное блюдце, положил на него две бумажки: одну - картонную с золотым обрезом, другую - ресторанную салфетку, искарябанную плохим пером и мятую. Он пригладил волосы, взял в обе руки блюдце с бумажками и пошел наверх, ни у кого не спрашивая, - впрочем, спросить можно было бы только у медведя, а он стоял чучелом тут еще при государе Николае Александровиче, вот с тех пор и молчал. Мулат шагал так, словно в собственном ресторане президенту относил рюмку коньяку; притом нигде не заблудился, не то бывал в этом доме раньше, или вызубрил план дома заранее. Он шел в угловую гостиную. Там в кресле полулежал будущий император.
Павел, совсем уже отмытый от желтков и облаченный в шелковый полудомашний костюм, устроился под огромной, от прежнего посольства принятой в наследство, пальмой-латанией. Пальма ему не нравилась, но распоряжений, - к примеру, чтобы ее выкинули к едрене фене, - он отдавать пока не решался, он понимал, что ежели начнет распоряжаться по пустякам, то рискует все свое царствование так и пустить на пустяки. Павел постиг, что в дальнейшем вся его работа будет одинаковая - распоряжаться, отдавать приказы, решать все и за всех. Так что там размениваться на какие-то пальмы? Что-то необратимо изменилось внутри Павла: так бывает с советским обывателем, когда раз и навсегда покупает он себе цветной телевизор и существование перед черно-белым становится для него невозможным. Слева на журнальном столике стоял завтрак, на который Павлу и глядеть-то было тошно, среди прочих компонентов поставила Тоня, видать, по недогадливости, на поднос маленькую взбитую яичницу. Павлу в эти дни есть не хотелось вовсе. Уж на что, казалось бы, стал привычен к женщинам его организм, а вот поди ж ты, возле Тони его пищевой рефлекс как бы атрофировался, не еды Павел хотел, а другого, все того же, все того же. И когда от непрерывного более чем трехдневного уступания таковому желанию стали у Павла убывать силы, он решил испробовать сношареву механику, о которой проболталась ему, понятно, Марья-Настасья. Впечатление от желткового купания было пока что небольшое: не то чтоб сил прибавилось, но странно покрепчал он от курячьей этой бани, односторонне, увы, покрепчал, потому что аппетит отбило начисто. Нельзя же так все-таки, не в сношари он согласился пойти к России, а в цари!.. Исподволь одолевали Павла мысли о грядущих государственных делах, - то ли еще когда рак свистнет грядущих, то ли со дня на день, не объяснил ему этого никто из тех, что его сперва арестовал, а потом салютовал. Правда, еще в машине, когда в особняк этот ехали, толстый дворянин категорически умолял Павла, чтобы он никого у себя не принимал без его недостойного соизволения. Сказал, что государь Павел будет пока что жить в доме, считающемся временным правительством южноамериканской прогрессивной республики. И что дела о воцарении можно будет обсудить только еще недели через две, когда главный дуба даст; так вот и сказал, и Павла передернуло - откуда такое можно знать, не подготовив заранее, так сказать... Павел, только что убив человека, стал еще большим, чем прежде, противником убийства и смертной казни. Пока пусть государь Павел отдыхает, требует, чего хочет, все исполнено будет, только из особняка пусть ни в коем случае не выходит. Да, Федулов будет жить во флигеле. Да, Тоня будет все время рядом. Да, государь, простите, но ведь мы вас все же несколько позднее ждали, увы, мы пока еще вынуждены скрывать вас от вашего преданного народа, увы, увы, слишком много еще у него с вами врагов. У вас и у всего истинно русского народа, хочу я сказать. А этот старый маразматик умрет, умрет непременно. Да как же ему не умереть-то?
Павел совершенно перестал пить, и курить тоже бросил. В голове у него была куча мыслей, и все то про Тоню, то про Россию. Джеймс из флигеля пока не показывался, но вряд ли потому, что его не выпускали, скорее пошел в запой с устатку и трезвому государю на глаза показаться боится. А если не пьет, то, известное дело, спит и видит, что пьет. А интересно, у какой-такой республики за пазухой их тут всех припрятали? Название медицинское, вроде как нембутал, что ли?.. Жаль, географию плохо выучил, да ведь и историю тоже, только в объеме курса, а там одни народные движения, сам видел, какие бывают у народа движения, видел на Брянщине, - Павел очень гордился тем, что пожил в народе и пообщался с ним. Нет, точно, нельзя эти самые яичные ванны принимать регулярно, так про народ можно забыть, про вторую его половину, то есть про мужскую. Впрочем, а отчего сношарь не купается в яичном белке? Может, тогда про мужскую половину населения думы-то как раз и навеваются? От такой идеи Павлу стало совсем муторно, понял он, что завтракать не будет, потянуло к кнопке звонка, по которому, как уже было известно, войдет бесцветная горничная и унесет этот самый ненавистный поднос. Но не успел Павел позвонить, как кто-то уже мягко вошел, мягко затворил дверь, но завтрак не забрал, а, напротив, что-то сам протянул Павлу на маленьком блюдечке, похожем на кофейное. Павел, не глядя на вошедшего, взял с блюдца две бумажки. На одной, которая вовсе даже и не бумажка была, а кусок такого толстого, такого негнущегося картона, что показалось Павлу, будто квадратик этот вырезан из надгробного мрамора, - а по краям этот квадратик был еще и позолочен. На квадратике была надпись на трех языках, первого Павел не понимал, только отметил, что буквы латинские; второго языка он не знал тоже, буквы были похожи на русские, но язык это был не русский, ниже была надпись на простом русском, а внизу шел еще какой-то орнамент, все палочки, палочки - может быть, это была надпись на четвертом языке, но уж на совсем неведомом. Русский же текст сообщал следующее:
ДОМЕСТИКО ДОЛМЕТЧЕР
чрезвычайный и полномочный посол
ФЕДЕРАТИВНОЙ РЕСПУБЛИКИ ДОМИНИКА
в РЕСПУБЛИКЕ САЛЬВАРСАН
а также
временный поверенный в делах
РЕСПУБЛИКИ САЛЬВАРСАН
в Союзе Советских Социалистических Республик,
Социалистической Федеративной Республике Югославия,
Корейской Народно-Демократической Республике.
А на второй, скомканной, непривычным к писанию почерком нацарапано было: "В.И.В.! Окажите, умоляю, подателю сей недостойной записки возможно более радушный прием. Дворянин Георгий Ш."
Павел с сомнением повертел бумажки и понял, что, кажется, первый раз в жизни придется вести официальные переговоры на международном уровне. Впрочем, этот посол одного неведомого государства в другом, тоже неведомом, представлял, кажется, интересы неведомого первого в Советском Союзе, а значит - в России, и, помнится, именно это неведомое первое государство с медицинским названием как раз и было хозяином отведенного Павлу особняка. Неужто подселяться будет? Самому тесно...
- Проси - устало сказал Павел и положил бумажки на поднос. Повисла тишина: гость, видимо, растерялся, но только на миг. Потом зазвучал его высокий голос, очень богато модулированный; гость говорил на совершенно правильном русском языке, но едва ли не в каждом слове делал неправильное ударение.
- Позвольте отрекомендоваться, - сказал он, а Павел все еще не догадался поднять голову, - Доместико Долметчер, чрезвычайный и полномочный посол Республики Доминика в Социалистической Республике Гренландия! - тут Павел голову поднял и понял, что этот негр, - не то мулат, хрен его знает, - вручил свою визитную карточку сам, что не лакей это никакой, нынче век самостоятельности, с неграми тоже придется считаться. Павел не моргнул глазом, встал и протянул руку человеку с темной, почти черной кожей; через секунду он уже вынес мысленно себе благодарность с занесением в личное дело - за то, что обычная мысль белого человека, прикасающегося к коже не-белого, "не испачкаться бы", в его мозгу промелькнула уже после рукопожатия. Посол склонил голову, отставил блюдечко в сторону, затем он и Павел опустились в кресла.
- Прошу откушать, - вдруг брякнул Павел, указывая на нетронутый завтрак. Долметчер внимательно осмотрел поднос; откуда было Павлу знать, что предъявляет нехитрую Тонькину стряпню кулинару среди дипломатов? Долметчер взял тоненький ломтик хлеба, ко рту его не поднес, и заговорил:
- Благодарю вас, ваше величество, - он переврал сразу три ударения, - но сегодня национальный день моей второй родины, республики Сальварсан, День Пирайи, когда основным и почетным гражданам, а также лицам, состоящим в таковой республике на дипломатической службе и, следовательно, уравненных в правах с основным населением, полагается начинать трапезу с национального сальварсанского блюда, а именно супа из пирайи, чаудера, если воспользоваться английским названием, ухи, если воспользоваться названием русским.
Павел ничего не понимал, но слушал с интересом. Даже временно забыл про желтки и Тоню.
- Таковой обычай, по известным вам, разумеется, предсказаниям предикторов ван Леннепа, дю Тойта и Абрикосова, важен для нашей беседы. День вашей коронации будет совпадать с очередным Днем Пирайи, еженедельным, как вам, конечно, известно, праздником, отмечаемым по четвергам в Сальварсане. Мне, как официальному представителю Сальварсана на вашей коронации, поручено сварить для вас и ваших гостей Президентский суп из пирайи, который специально в вашу честь будет в этот день именоваться Императорским супом из пирайи. Кроме того, еще прежде такового будущего Дня Пирайи, я от лица президента Хорхе Романьоса, - мулат чуть склонил голову, произнося это имя, - уполномочен заявить вам, что республика Сальварсан готова де-факто и де-юре признать Русскую Империю и установить с ней не только дружеские, но и дипломатические отношения в полном объеме. И в конце моего заявления должен сказать следующее. Президент жалует вам с сегодняшнего дня звание почетного гражданина Сальварсана и просит осведомиться, не откажется ли ваше величество принять и третий подарок, уже лично от нашего президента, с которым вы, как это общеизвестно, состоите в близком кровном родстве. Президент Романьос просит вас принять от него чисто личный подарок.
Мулат замолчал, вопросительно глядя на Павла. "Это что ж, как в армии, где спрашивают, кто хочет смотреть "Лебединое озеро", и кто захочет, тому пять нарядов вне очереди?.." - тупо подумал Павел, но царственно-медленно склонил голову, выражая императорское согласие. Мулат продолжил.
- Президент Хорхе Романьос просит вас принять от него в дар выделяемую им из личных средств чисто символическую сумму, с просьбой употребить ее на совершенно конкретное дело. Президент Романьос не сомневается, что одним из первых действий вашего правительства будет решение вопроса о спорных территориях, ведь значительная часть исконно русских земель коварно отторгнута в настоящее время давно утратившими свою силу несправедливыми договорами. В первую очередь, конечно, будет оспорена незаконная сделка незаконного правительства вашего двоюродного прадеда, согласно которой в аренду, - кстати, на сегодняшний день давно просроченную, - была сдана древняя русская земля Аляска. Даруемая сумма составляет исходную стоимость в золоте плюс проценты и сложные проценты, которые должны быть переданы правительству Северо-Американских Соединенных Штатов вместе с требованием немедленного возвращения Аляски. Образует Аляска отдельное, особо дружественное России и Сальварсану государство, или же возвратится в состав Русской Империи, это уже компетенция лично вашего величества. Для простоты расчета президент поместил в банк Тиммермана требуемые средства в полноценных золотых слитках, и позвольте, ваше величество, вручить вам ключ, номер и пароль к сейфу.
Посол закончил речь и протянул Павлу черный конверт с чем-то внутри, и в этом чем-то, кроме бумаги, действительно прощупывался ключ. Ни хрена себе. Павел решил, что лучше всего будет кивнуть, не благодаря. Все-таки Романьос дядя, сын сношаря. Как император, он кивнет. А как племянник...
- Передайте нашему высокопочтенному дяде, - начал Павел глухо, - лучшие пожелания здоровья и долгих лет жизни, трудовых успехов... - Павел запутался и замолчал. Мулата это не смутило, он счел аудиенцию законченной. Он встал, склонился в неожиданно низком поклоне и исчез. Павел даже попрощаться не успел. Или же ему и не требовалось прощаться?.. Он одурело смотрел на черный конверт. Придется, значит, портить отношения со Штатами. А как же обязательства перед Романом Денисовичем?.. Хрен с ними, я пока не коронован, а там разберусь как-нибудь. Павел ушел в спальню. Там он обнаружил, что Тоня примеряет ослепительно розовый, не иначе как парижский, пеньюар. Павел посмотрел на нее взором, лишенным малейшего интереса к пеньюару, взором семейно-ласковым, мутно-голубым, и протянул руку. Тоня быстро спасла парижский туалет, первый в ее жизни, ей такие прежде при всех валютных привычках даже и не снились (лифчики она теперь требовала тоже только из Парижа, от Сильвэна). Может быть, и зря - Павел очень полюбил рвать на ней все что попало, и жалеть ли было всякую чепуху, ежели Павлиньке приятно?
- Я не очень сильно заорал?.. - спросил Павел через какое-то время.
- Это было лучшее из того, что я от тебя слышала, - прошептала Тоня.
А в половине пятого вдруг зазвонил телефон у изголовья, и знакомый голос всегдашнего Сухоплещенко сообщил, что через час они "заедут в гости". Все вместе. Павел с сожалением глянул на задремавшую было Тоню и стал наряжаться по-парадному, в замшу.
Только успел одеться и выглянул в окно ротонды - увидел, что уже подъезжают. Сперва один черный ЗИЛ с зетемненными стеклами, потом другой. Потом подъехал еще зачем-то большой фургон с надписью "Доставка мебели населению", и еще вереница "волг", исключительно черных, и поэтому белый мебельный фургон среди них смотрелся очень погребально. Павел опустился в кресло и решил ни в коем случае с него не подниматься. Обслуга, конечно, попряталась по комнатам, да и Тоня, завидя шелковниковский ЗИЛ, тоже убралась подальше. Павел готовился принять весьма представительную группу... ходоков, что ли?
Первым объявился привычный бледный кавказский полковник, на лице которого словно раз и навсегда запечатлелся ужас, будто предстал ему только что двуглавый начальник, либо же дьявол во плоти. Полковник козырнул и стал отбивать вторую, обычно не открываемую створку двери. Павел знал, что толстый дворянин с трудом, но все же пролезает и так: неужто придет кто-то, кто еще толще? С обратной стороны двери полковнику кто-то помогал, и дверь, хрястнув, разверзлась. Дворянин Шелковников не замедлил объявиться; быстро, насколько позволила толщина, поклонился, а потом пропустил вперед себя длинного и сухого старика с мешками под глазами; лицо его показалось Павлу знакомым. Старик не козырнул, не поклонился, но почтительно замер у стены - не то потому, что благоговел, не то потому, что вообще не сгибался. Но благоговел он наверняка и - с неудовольствием отметил Павел - отнюдь не перед императором. Пока что не перед императором. И тогда Павел понял, что перед ним попросту нынешний министр обороны, маршал Ливерий Устинович Везлеев. "Армия, значит, со мной", подумал Павел вполне равнодушно. Однако кого они там еще приволокли?
За долгие месяцы общения Джеймс внушил Павлу ясную мысль, что русский царь вставать ни перед кем не должен, разве что перед Папой Римским, перед другим императором, перед вселенским патриархом, - перед своим уже ни к чему, да и вообще не упразднить ли на Москве патриарший престол, лишний он, - ну, еще можно перед генеральным амбал-пашой Объединенных Наций, - а это что за титул такой, к лешему его! Но сейчас в дверь протиснулось нечто такое странное, что Павел едва не встал просто от любопытства. Гостем оказалась здоровенная деревянная кровать, ее ногами вперед тянули с лестницы в гостиную человек шесть, не меньше. Не кровать это была, впрочем, а отвратительное творение, которое и Павел в свое время для себя чуть не приобрел, это была "угловая тахта", изобретение советское, раскладное, чудовищно неудобное. Тахта развернулась боком и опустилась на пол прямо перед Павлом. На ней, на белой простыне, без подушки, под стареньким верблюжьим одеялом, - даже без пододеяльника, - лежал человек в очках с толстыми стеклами; лицо его было еще бледней, чем лицо белого как мел кавказского полковника. Потом в приемной появился еще кто-то, кто неизменно при толстом дворянине околачивался, - лиц Павел старался, впрочем, не запоминать. Потом появился еще кто-то незаменимый, и его немедленно протолкнули вперед. Это оказалась женщина с седым пучком волос на затылке, не старая, но как бы среднего рода, а не женского - это Павел нутром почувствовал. Женщина была при этом вовсе собою не дурна, стройна, Павел даже начал к ней присматриваться, но в это время человек, лежавший на тахте, медленно повернул к императору лицо и тихим-тихим голосом произнес фразу, состоявшую как бы из одного очень длинного слова, на совершенно неведомом языке. "Еще один язык зубрить..." - с тоской подумал Павел. Человек в очках смолк и перевел глаза на женщину. Заговорила, впрочем, не она, а дворянин Шелковников:
- Ваше величество, - впервые он обращался так к Павлу при посторонних, - с вами пожелал беседовать лучший друг... России и монархии, наш незаменимый ясновидящий предсказатель, господин полковник Валериан Абрикосов. Дни его сочтены, по собственному его, как обычно, бесспорному утверждению. Визит к вам он уже не может отложить. Поэтому свои наставления, свое в некотором роде завещание и напутствие вам, он хотел бы произнести немедленно. Господин полковник Абрикосов ясно видит будущее и уже не раз спасал нашу великую родину в годины тягчайших испытаний.