Витковский Евгений. День пирайи (Павел II, Том 2)

   Той давней ночью, когда Милада Половецкий, сидя на столе в блюде с пловом, принялся таковой пожирать пригоршнями, твердя свое бесконечное: "Барбарису!.. Барбарису!.." - судьба Ромео переломилась. Гелий не вернулся на Новинский бульвар ни в ту ночь, ни в следующую, вообще никогда не вернулся. Ромео не возвратился в отчую квартиру. И первая их ночь, и ряд последующих прошли в самой задней комнате парагваевской квартиры, временный распорядитель которой точно понимал - кого гнать в шею, кого не гнать, и кто кому родственник. Ромео не был новичком в нехитрой науке однополой любви, но за краткие часы мартовской ночи, незаметно перетекшей в утро, Гелий успел просто свести с ума своего нового друга всякими штучками, умением полностью забыть о себе и отдаться желаниям партнера. Проходили часы, пылкий Ромео не уставал, Гелий тем более, лишь несколько уменьшалось количество полных бутылок в шкафу у дрыхнущего Милады, лишь прибавилось пустых бутылок в задней комнате вокруг дивана, на котором, размечтавшись, нежился виноградный красавец среднего пола. Ромео приносил очередную, отпивал и кидался на Гелия, и Гелий не был против. Он унаследовал от никогда им не виданной матери сметливость, он понял, что делать то, что планировал поначалу, вовсе не стоит, - а собирался он дождаться, чтобы этот мужчина с черными глазами кончил столько раз, сколько ему надо, и заснул, а потом обчистить его и слинять. Но черноглазый тут ему кое о чем протрепался, пока свет был потушен, и Гелий почуял, что вышел на дело куда более крупное. Покуда, конечно, Шило не очнется и сюда не дотянется, так тем более надо на глаза к нему не показываться, - а и вообще тут, с черноглазым, совсем не плохо. Но от Шила не убережешься, как от удара молнии, лучше сил не тратить, пусть черноглазый силы тратит, пусть сойдет с ума от счастья. Так ему и надо, мужчине. Как всякая подруга, Гелий мужчин, конечно, ценил больше натуралов, и беречь их умел, поддавал, подмахивал, ни одна натуралка такого не сумеет, все прочее он тоже делал классно, хотя, конечно, не уважал. Уважать только подругу можно.
   На второй день Ромео неосмотрительно повел Гелия в ресторан. На седьмом этаже одной не очень известной гостиницы, чтобы меньше было шансов кого знакомого встретить, устроились. Там Гелий до свинства напился очень вкусно пахнущей водкой. Ромео тоже подвыпил и к вечеру плюнул на осторожность: повел непротрезвевшего Гелия в "Пекин". Премьер умер, его все еще поминали, никто особенного внимания на пьяную пару не обращал. Вели они себя тихо: Гелий - от упитости, Ромео - от влюбленности. Ночью Ромео дал бесплодную клятву не позволять Гелию напиваться: тот спал, как убитый, хотя позволял делать с собой все, что угодно, но это было уже совсем не то.
   На пятый день загула у Ромео кончились деньги. Он умудрился вызвонить по телефону самого младшего из братьев, безропотного Горика, и велел ему взять у деда из-под Беатриссиного гнезда оба кошелька - и правый, и левый, не трогать только бумажник, там не деньги, там документы. Горик все привез к метро "Академическая", с братом Ромео передал деду записку, чтоб его не искали, не то хуже будет, а сам он придет, когда сможет. В парагваевской квартире Ромео вскрыл широкие бисерные кошельки лагерной работы, бумажек там оказалось много, были деньги советские, была большая пачка датских крон, но там же оказались и документы, какие-то донельзя старинные, десять писем готическими буквами с восковыми печатями. Ромео смутно помнил, что у деда хранится архив кого-то из его дворянских друзей, того друга, что ли, который в зоопарке работает. Мысленно он выругал Горика за то, что тот деда заставил волноваться. Деньги, Ромео это знал, дед ему простит. Знал, впрочем, что дед простит ему что угодно.
   Оторваться от Гелия Ромео не мог. Он плохо понимал, чем весь его загул кончится, статьи 121 советского кодекса не боялся - отец выручит, если уж очень нужно будет, по этой статье сажают только тогда, когда другой нет; обо всякой венерической пакости никогда не думал и теперь не помышлял, хотя Милада, порой болтавшийся под ногами, все время пророчил появление какой-то новой спецболезни для голубых и лиловых. Ромео думал о другом, он был очень молод, но знал, что через довольно короткий срок любая страсть остывает, а с ним самим получалось что-то непонятное. Тут вот уж сколько дней, и без перерыва, а любострастие грызло парня все сильней. Однажды Ромео лежал без сна, ибо опять нечаянно упоил Гелия, а сам недопил, да и вообще пить не любил, он заметил, что чем-то ему ребро царапает. Сунул руку в надорвавшийся за последние дни матрац и вытащил револьвер. Изучил. Оказалось - настоящий, "беретта", только... стартовая. На кой хрен Парагваеву такая игрушка, или это вообще кто-то из гостей запрятал, - об этом Ромео не задумался, а стал размышлять о другом. Скуки ради и во имя дамы сердца решил Ромео совершить что-нибудь, что-нибудь...
   Наутро не совсем опохмеленный Гелий обнаружил себя в аэропорту, в зале ожидания. На вопрос "Мы куда?.." его мужчина только загадочно улыбнулся и сунул Гелию вскрытую бутылку коньяку. "А..." - сказал Гелий и снова уснул с открытыми глазами, по тюремной привычке. Так он и в самолет вошел и совершенно трезвым казался. Вещей у них с собой почти не было, только Ромео держал в руке яркий пластиковый пакет с непрочитываемой надписью. В таможне их не досматривали, Ромео несколько раз пробормотал с удовлетворением: "Да, деньги пока что могут у нас очень и очень многое", - но слов его никто не слышал, а менее всех - спящий Гелий.
   Очнулся Гелий уже в самолете. От боли в правой кисти: в нее вцепился мертвой хваткой Ромео, оравший на весь салон: "Экологическое оружие! Экологическое оружие!" - и размахивавший цветным пакетом. "Куда?" - робко спросила наиболее смелая стюардесса. Ромео вспомнил, что купюры у него в кошельке датские, и рявкнул: "В Копенгаген!" Самолет медленно ушел в вираж и сменил курс чуть ли не на сто восемьдесят градусов: вообще-то он должен был попасть в Свердловск.
   Едва ли это можно было назвать угоном. Однако вел самолет вечно мрачный Винцас Вайцякаускас, который вот уже сколько месяцев тайком ходил в костел Святого Людовика на Малой Лубянке, молил Деву и прочих святых, чтобы его самолет вместе с ним самим угнали бы куда подальше от Татьяны, которая почти довела его своей любовью до дистрофии, а самому отклеиться от нее - сил не было. Он услышал вопль в пассажирском салоне и сразу стал менять курс, лихорадочно думая: арабы? евреи? в Ливию? в Сирию? Он ушам не поверил, когда услышал "Ка-пин-га-ги-ин!" Про Копенгаген Винцас знал, что там есть русалочка, но надеялся, что все же она будет менее требовательной, чем его собственная московская русалка. Винцас очень надеялся, что керосину ему хватит без дозаправки, - а в салоне уже воцарилась жутковатая тишина, лишь кто-то повторял: "Экологическое оружие!" Почему экологическое лучше или хуже любого другого, Винцас не знал, душа его шептала благодарственные молитвы наконец-то угнали! Стюардесса, оставив двух своих подруг в обмороках, пыталась урезонить этого молодого, смуглого, красивого: он ей понравился. Она была такая молодая, что ничего не понимала, глядя на угонщика и его спящего спутника, не знала она, что Ромео ничем помочь ей не может, ибо создан природой для другого дела. Вообще, стюардессе тоже было скучно: Винцас ее как женщину игнорировал, а с остальными, которые из экипажа, ей спать уже надоело.
   Керосину хватило, но и сигнал о том, что самолет захвачен террористами, в эфир тоже ушел. Копенгагенский аэропорт Каструп приветствовал незваный "Ил-62" посадочными огнями, вспышками радиопомех и чудовищным нарядом военизированной полиции. "НАТО!" - подумал Винцас, дождался трапа и, когда отворился люк, кинулся сдаваться датчанам: он сам себя убедил, что в спину ему смотрит револьверное дуло. Датчане быстро арестовали всех, но не совсем понимали, чего требуют террористы, а точней, всего один, темноволосый мальчик, решительно ничем не вооруженный; даже стартового пистолета при нем не было, потому как взятку у него в Москве взяли только тогда, когда он оружие завернул в деньги, а цветастый полиэтиленовый пакет был изначально пуст. И оружия нет, и политического убежища никто не просит, и не протестуют ни против чего, и вообще ничего не требуют. Все хотят домой, даже угонщик, - только вот с пилотом плохо стало, когда ему сообщили, что назад вернут. Винцас полежал в обмороке пять минут, а потом... запросил политического убежища. Угонщик, Ромео, ничего, напротив, не просил, да и стюардесса, все еще надеявшаяся на взаимность красивого мальчика, утверждала, что никто ей ничем не угрожал, просто разговор завелся небольшой, когда мальчик от спиртного отказался, сказал, что не хочет терять чистоту мысли, а это его логическое оружие. "И только?" - спросил викинг-следователь, с вожделением глядя почему-то на Ромео, у следователя два дня тому назад произошел семейный разрыв и он был очень одинок. Стюардесса решила, что датчанин выслуживается, разозлилась и сказала: "И только".
   Потом всех разместили в каком-то полутемном, но очень комфортабельном помещении при полиции, международная пресса, только что раздувшая дикую кампанию вокруг угона советского авиалайнера группой правозащитников, наскоро сменила пластинку и завела речь об угоне самолета литовским патриотом, требующим отделения Литвы от СССР. Немедленно все литовцы Копенгагена пошли на демонстрацию к полицейскому управлению, хотя их было немного, но из Швеции на пароме еще трое приплыли, так что группа получилась внушительная; сам Винцас лежал в полицейской больнице с признаками умственного расстройства - больше всего на свете он боялся того, что угнали его не окончательно, на него не действовали даже сильные седативные средства - он боялся, боялся и еще раз боялся. Гелий тем временем тоже слегка протрезвел и закатил истерику на такой фене, что ее ни один переводчик понять не мог, в итоге его перевели к Ромео, там он вдруг успокоился. Датской полиции их любовные игры было мало интересны, она, полиция, хотя всем тем же любила заниматься и занималась, сейчас почти вся была в депрессии: с запада шел слух о букете спецболезней, которыми болеют "красавчики". Советская милиция сюда дотянуться не могла, а посол Кремля в Копенгагене спешно заболел, он был сильно пониженный в чине, надеялся при переходе к монархии вернуть хоть немного прежнего величия, только ему этой истории с самолетом недоставало.
   При очередном допросе Ромео был с непомерной доброжелательностью и со всей возможной интимностью обыскан, чтобы не сказать - облапан. Следователь, тяжко переживший свою семейную беду, смекнул, что гадость всякая на "красавчиков" напала с Запада, поэтому, глядишь, восточные красавчики безопасны. Но никакой ответной реакции у Ромео викинг не вызвал - у него на уме был один Гелий. Тогда следователь обиделся и тщательно перетряхнул немногочисленные личные вещи Аракеляна-младшего. С этого момента и судьба следователя, и судьба Ромео, и судьба Гелия резко переменилась.
   Самой поверхностной экспертизы было достаточно, чтобы установить: Ромео привез в Данию письма короля Фридерика IV к императору Петру I, из коих три четверти были напичканы совершенно не известными скандинавской науке историческими сведениями, главное же - эти письма служили ключом к ответным письмам Петра, над которыми архивариусы бились больше столетия: почему, к примеру, из-за мореплавателя Беринга Петр заранее гонял какой-то корабль в низовья Волги, "чтоб в достатке было до самого конца службы"? Король, как выяснилось, рекомендовал императору пороть мореплавателя за каждую провинность, уточняя, сколько раз и по какому месту и за какую провинность лупцевать, и розгами которой солености. Розги Россия и впрямь вывозила из-под Астрахани, - тайна писем Петра Великого раскрывалась во всей стриптизной наготе, и такие документы Дания выпустить из своих рук уже не могла.
   Датский следователь сразу утратил интерес к Ромео как к мужчине: во-первых, стюардесса была права, он очень хотел выслужиться, а письма датского короля такую возможность сулили, во-вторых, эксперт архива оказался изящным мужчиной с очень правильными взглядами. Проведя ночь на диване в ратуше, эксперт-архивариус и следователь наутро получили самые широкие полномочия, делайте что хотите, но самолет должен улететь обратно без этих документов, письма датского короля - собственность королевства Датского. Без них в королевстве что-то неладно.
   К тому же цену за них Ромео запросил маленькую. Он соглашался подарить письма Дании, он знал, что дед ему это простит, не такое еще прощал, лишь бы живой домой добрался, знал и то, что писем этих в России вообще никто, кроме деда, не хватится, их деду в виде грошовой доплаты дал какой-то скупщик драгоценностей, даривший гиацинтового своей внучке, отваливавшей в Лос-Анджелес. Взамен Ромео просил возможности пожить в Копенгагене месяц вместе с другом на полном пансионе, плюс билет в Москву с письменным подтверждением, что ни он, ни его друг ничего не угоняли, плюс десять тысяч долларов в пересчете на датские кроны по официальному курсу. Сошлись на двух неделях, и под залог драгоценных бумаг Ромео и Гелий были переселены в хороший двухкомнатный номер незаметного отеля на Вестерборо. Больше из полиции никого не выпустили, полностью ополоумевший Винцас метался у себя в палате и требовал защитить его от посягательства русалок, одна из пассажирок, некая Софья Глущенко, поразмышляла день и подала официальное прошение с просьбой предоставить ей в Дании политическое убежище, потому что она представительница императорской фамилии; ее тоже пока что направили в лечебницу, еще один пассажир уже втравил Данию в серьезный политический скандал, был он из Баку и требовал от датского правительства компенсацию в твердой валюте за погнившие помидоры, по курсу фунт помидоров - фунт долларов; Дания даже соглашалась их выплатить, но помидоры были давно на помойке, и отчасти помидорный скандал официальному Копенгагену играл даже на руку, ибо отвлекал внимание от Ромео и королевских писем. Словом, насчет Ромео и Гелия сторговались, насчет пассажирки более или менее не сомневались, с помидорами надеялись тоже как-нибудь уладить, с пилотом тоже надеялись на что-нибудь, хотя дело это было особенно неприятно тем, что было оно литовское и не только одному "Аэрофлоту" предстояло его расхлебывать, - прочих же "угнанных" надлежало вернуть в Москву, подтянув двухнедельные сроки Ромео к окончанию помидорного скандала.
   Ромео жил в комфорте, какой видал он прежде только на даче у дяди Георгия, у них самих было далеко не так хорошо. Гелий никакого комфорта не замечал, пил беспробудно, не забывая лишь успевать соответствовать неукротимой любовной энергии Ромео. Желтые газеты пустили по Копенгагену и дальше слух; что ни день, очередные члены очередной лиги охраны гей-народа не могли пробиться дальше вестибюля гостиницы, где устроились влюбленные. "Международная амуниция" тоже просила о встрече, но тут Ромео понял, что дразнить гусей дальше нельзя, при царе, поди, эта организация опять против нарушений прав человека в России выступать будет, ведь невозможно же, чтобы их нарушать перестали, - иди там оправдывайся, ради чего ты нынче в Копенгагене. Изредка он позволял себе покинуть гостиницу и погулять по городу, раньше он за границей был только с отцом в занюханной Болгарии, а это ж какая заграница, вроде Монголии. Он огорчался полному отсутствию интереса к европейским чудесам у Гелия, ему хотелось делить с возлюбленным все пополам. А выходило так, что самого себя Гелий ему отдавал полностью, а вот насчет того, чтобы делиться чем-то - это было не в лагерных привычках Гелия, раз уж можно не делиться, то, значит, и не надо, никто хорошим не делится. Но на шестой день идиллии кордон был прорван, рано утром дверь люкса отворилась, в свете восходящего скандинавского солнца вокруг пятиспальной постели, где юноши проводили ночь, выстроилось не меньше двух десятков очень необычного вида людей: безбородых, бритоголовых, желтокожих стариков в балахонах из черной саржи, и каждый держал толстую, белую, полупрозрачную свечу. Гелий с похмелья спал беспробудно, но Ромео проснулся, похолодел и приготовился к худшему. Он тихо накрыл Гелию голову подушкой, потом сел в постели, явив гостям свою уже весьма по-взрослому волосатую грудь и спросив по-русски, чего гости хотят. В ответ гости как по команде зажгли свечи, а наиболее дряхлый из них выступил вперед и заговорил на правильном русском, хотя с небольшим акцентом:
   - Жить во грехе негоже.
   - Я в монахи не постригался, - вызывающе ответил Ромео. Он совершенно не понимал, что это за сборище, и ему было довольно страшно.
   - Мы - твои друзья, - продолжал дряхлый, - мы - ангелы Божии, святого заступника нашего Селиванова верные дети и агнцы, Крестителя нашего Шилова голуби.
   - А стучаться вам необязательно?
   - Мы стучимся в дверь рая Божьего вот уж двести лет, близок час, когда достукаемся, отворятся врата сада Его, и царствие наше не замедлит. А сейчас мы пришли к тебе с помощью, дабы и ты ответил нам тем же.
   - Так на так, значит? Валяйте. - Ромео чуть успокоился и потянулся за сигаретой. Один из людей в черном услужливо дал ему прикурить от свечи, и Ромео совсем успокоился. - Сперва - кто вы такие.
   - Мы - избранный народ Божий, всадники белых коней, истинные виноградари лоз Божиих и стражники неколебимого вертограда.
   - Много слов, мало смысла, не понимаю.
   - Враги именуют нас скопцами за то, что взнузданы и оседланы нами белые кони, зовут субботниками за то, что чтим Субботу Господню. Понимаешь ли ты, какая удача тебе выпала?
   Ромео снова похолодел. Если они пришли обращать его в свою веру - то кричать нужно громче и скорей, потому что с двадцатью старцами он не справится. К тому же он был не одет, совершить над ним все, что требуется для перехода в их веру, не займет много времени и труда не составит. Для отсрочки этого события он спросил:
   - А... откуда вы здесь, в Дании?
   Дряхлый, видимо, ощутил его страх, все понял, сделал успокаивающий жест:
   - Не бойся. Твое время воссесть на белого коня, даже и на пегого коня, не настало еще. Не просветлен еще твой разум откровениями святого Селиванова. Деду истинных слуг и агнцев Божиих угодно днесь, дабы ятра твои пребывали пока что в их диаволом сотворенном укрывище, дабы уд не был отъят такожде. Конечно, если ты пожелаешь сам, ты волен распорядиться собою, и...
   Старик показал свечой на спящего под подушкой Гелия. Ромео понял, что, кажется, покамест холостить не будут, откинулся на подушки, сглотнул слюну и внутренне согласился на все условия, которые ему сейчас предложат. Лишь потом помотал головой.
   - Понятно, - продолжил дряхлый, - но если передумаешь, помни: как твое всегда при тебе, так и наше всегда при нас. - С этими словами дряхлый вынул из складок балахона громадное зубило и молоток. Ромео снова похолодел. Дряхлый спрятал инструмент и продолжил: - Нам угодно лишь одно: чтобы ты перестал жить в грехе.
   - То есть как?
   - Знаешь ли ты, с кем делишь ложе, отрок? - Дряхлый снова показал свечой на Гелия.
   - Знаю.
   - Нет, не знаешь. Имя его - Гелий. Солнце.
   - Знаю, что Гелий. Отчество знаю - Станиславович. И фамилию знаю Ковальский. Ну и что?
   - Дальше, отрок, то, что все это неправда. Нам ведомо то, что неведомо тебе. Непросветленный пророк Клавдий прорек, и мы расслышали, ибо имеем уши, слух наш емлет и рассудок выводы деет. Фамилия царевича-солнце, Гелия, данная матерью при рождении - Романов. Мать его - Софья Романова, старшая и главнейшая наследница всероссийского престола.
   Ромео подавился дымом сигареты; тот, что давал прикуривать, извлек из складок балахона стакан воды и подал. Зубы защелкали о стекло: что-то уж больно много всего сразу. Дряхлый продолжал:
   - Нам угодно властию, данною нам от пресветлого Селиванова надо всеми смертными, освятить ваш греховный союз, дабы он греховным быть перестал. Плодитеся и размножайтеся. Мы хотим обвенчать тебя, славный Ромео, с отроковицею Гелием. Ибо вы еще не ангелы Божии плотию, но уже таковы в духе. Будь мужчиною и не противься. Выбор мы тебе предложить не можем. Впрочем... Дряхлый полез, кажется, за зубилом, но Ромео уже кивнул головой. - Ты согласен? Правильно. Мы и не ждали ничего другого, - дряхлый переглянулся со своими компаньонами, те единодушно качнули свечами, - но дай нам прежде обещание, став законным мужем престолонаследницы сей, исполнить нашу единственную просьбу. Дай клятву именем святого Селиванова.
   - Если это касается...
   - Не касается, отрок. Нам нужна свобода наших заточенных братий. И в твоей власти, когда станешь ты мужем не в греховном соитии, а в освященном истинной церковью слуг Божиих браке, освободить их. Если даешь - мы повенчаем тебя сейчас же. Если нет...
   - Да нет, отчего же. Это можно. - Ромео совсем взял себя в руки. - А откуда вы узнали... кто он?
   - Многое есть на свете, отрок, что ведомо лишь всадникам белых коней. Святой Селиванов, святой Шилов и непросветленный еще ныне пророк Клавдий открывают истины птахам вертограда Божия. И тебе откроется то же, когда придет твоя пора взнуздать... Впрочем, времени мало. Согласен? Буди тогда невесту свою, пусть красавица возрадуется.
   Ромео неуверенно стащил с Гелия подушку. Похмельный красавец решил, что с него требуют любовного взноса, и сделал попытку принять наиболее удобную для Ромео позу, но Ромео быстро влепил ему ласковую оплеуху, и Гелий проснулся.
   - А? - обалдело взвизгнул он, глядя вокруг. Но услужливый скопец уже протягивал ему стакан чего-то крепко-спиртного, а дряхлый начал некие приготовления, расставил что-то вроде пюпитра, разложил на нем ветхие книги, достал кадило, какие-то платки и полотенца. Прочие почтительно прислуживали. Когда Ромео с пятого на десятое объяснил Гелию, что именно должно сейчас произойти, тот совершенно гнусно захихикал, и пришлось на него цыкнуть. Дряхлый возымел желание самолично прислуживать брачующимся и провозгласил, протягивая пару полотенец: "Чресла препояшьте, дабы мы соблазна диавольского не зрили". Ромео препоясался, хотя не без тревоги: а ну как намерения у скопцов все-таки более грозные, зубило жуткое как-никак? Спокойней бы просто штаны надеть. Ну да ладно.
   Старик поставил молодых на колени перед импровизированным алтарем и уступил место другому скопцу, который с огромной скоростью залопотал что-то, а затем скопцы запели хором: "Мы тебя, о Шилов, не забудем..." на мотив "Выходила на берег Катюша", потом еще пару псалмов на советские мелодии исполнили. Венчающихся заставили проползти на коленках вокруг алтаря, дали в руки по белой зажженной свече. Потом дряхлый велел Ромео и Гелию встать, поцеловаться, предложил им опять-таки размножаться, - скопцы дружно всхлипнули, - и быть верными друг другу до восседания на белого коня. Потом алтарь собрали, на прощание скопческий главарь поздравил молодоженов и добавил:
   - Тешьтесь, тешьтесь. Но уговор, царевич, уговор.
   - Почему я царевич? - не понял Ромео.
   - Потому что венчан ты нами, а по нашему закону муж да примет родовое имя родоподательницы, жены своей то есть. Имя твоей жены по матери Романов. И ты теперь тоже - Ромео Романов. Помни! Наши братья томятся в застенках американского посольства в Москве. Властью, которую мы тебе вручили, изведи их из диавольского узилища, возверни сирот общине. Тогда все у тебя будет хорошо. Но бойся ослушаться... - под балахоном вновь шевельнулось зубило.
   - Не ослушаюсь, - одурело прошептал Ромео, глядя на затворяющуюся дверь. Датская охрана во всем отеле оказалась прочно усыплена, врачи так и не дознались - чем, кем, когда, было похоже, что на охрану навели какое-то мощное русское наваждение. Но Ромео претензий не имел, дело замяли, впрочем, на всякий случай удвоив выплаты за королевские письма, лишь бы помалкивал. Впрочем, от денег Ромео отказываться не стал. Однако накануне отлета скопцы явились в Каструп и предъявили разрешение датского министерства иностранных дел и даже согласие советского посольства с круглой печатью: послу терять было нечего, он на свой страх и риск решил насолить советскому МИДу и ненароком обеспечил тем самым свою безбедную старость. Скопцам разрешалось лететь в СССР на возвращаемом, психопатски-угнанном самолете "ИЛ-62". То ли скопцы кого купили, то ли зубило кому надо показали, но лететь им, в общем, дозволили. Весь багаж их состоял из большого количества красных восковых свечей и корзин с восковыми фруктами. Ромео узнал, что Селиванов на небе обо всем поставлен в известность, брак одобрил, поэтому царевичей величать теперь будут уже не белыми свечами, а красными, праздничными. Восковые фрукты тоже были разъяснены, у скопцов, оказывается, это был предмет первой необходимости, он всегда должен иметься перед их глазами как символ грядущего в посмертии райского блаженства. Ромео не был уверен, что дома отец и дядя не засадят его в психушку, он надеялся, что если посадят, то ненадолго. Угар его любви к Гелию еще и не думал рассеиваться. Утехи, став супружескими, приносили Ромео не меньше радости, чем прежде, и он не замечал, как во время прогулок по Копенгагену рыщут по сторонам блудливые очи его жены.