Витковский Евгений. День пирайи (Павел II, Том 2)

   - Трехвинтовой? - задумчиво сказал Бухтеев, скребя подбородок. - И с захватом? И грузоподъемность?
   - Грузоподъемность, - твердо, хотя и негромко повторил Сухоплещенко, всего-то двадцать тонн. Американский "Белл" больше поднимает.
   - Американский... - Бухтеев все скреб подбородок, и вдруг глаза его вспыхнули живыми искорками, - а ты сумеешь водить американский?
   Сухоплещенко только сплюнул, едва не попав на сапог Бухтеева.
   - Ну, есть. Есть. Под колпаком, но за полчаса расконсервируем. Во Вьетнаме взяли. Только не "Белл". Ничего?
   - А что не "Белл"?
   - Как его... "Сикорский - си - эйч - пятьдесят три - и - супер сталлион", вот что есть!
   - Так он же военно-морской, какого черта он здесь у тебя?
   Глаза Бухтеева превратились в маленькие прожекторы.
   - А когда хорошую вещь никто себе не берет, я соглашаюсь, пусть постоит на консервации. Что он с двумя винтами, - собственно, с одним, второй сам знаешь, на хвосте, - ничего?
   - А мне не хвост. Мне захваты.
   - Это мы за полчаса... Словом, годится?
   Сухоплещенко опять сплюнул, но в сторону.
   Полковника проводили к "Сикорскому", который стоял отнюдь не под колпаком, если только так не называлось открытое небо. Похоже, что какой-то пробный полет на вертолете был недавно совершен, брезента на машине было очень мало. Покуда его снимали, Сухоплещенко размышлял и курил. А размышлял он обо многом.
   Какого лешего Бухтеев лепит "чернуху" насчет Вьетнама - война когда кончилась, а вертолет-то новый совсем?
   Что, если маршал, вопреки ожиданиям, не принял сегодня снотворного и проснется раньше, чем нужно?
   Что, если у маршала есть какой-то неучтенный канал связи с внешним миром?
   Что, если от удара люк не заклинит навеки?
   Что, если работа над капителью колонны не окончена?
   Что, если?..
   Мало ли таких "если" - кончая таким, к примеру, - а что, если маршал вообще решил не ложиться, танк окажется пустым, завтра же попадет во всесоюзный розыск. Но ничего этого вообще-то не должно было приключиться, а откуда у Бухтеева "Сикорский" - какое ему дело. Сухоплещенко вообще все делал хорошо. Он хорошо водил вертолет. Он так же хорошо варил кофе и делал бутерброды для одного начальника и хорошо разливал символический коньяк по рюмкам для второго. Так же хорошо он обслуживал разведку могучей североамериканской державы, поставляя ей липовые данные, и еще он отлично обслуживал разведку великой южноамериканской державы, бесперебойно поставляя ей данные совершенно подлинные, ибо знал, что с ним будет за втиранье шаров, вообще умел делать много нужного и еще больше ненужного. Утешался он тем, что французскому королю Людовику ХIII вот взбрело же на ум освоить и профессию парикмахера, и профессию плотника, и шпиговал король профессионально, и многое другое умел делать. Но король учился всему этому от нечего делать, а подполковник - в процессе нелегкой борьбы за существование. В эту беззвездную ночь, в этот свой звездный час Сухоплещенко, наконец, нашел применение своему давно уже бесполезному умению водить вертолет. План был строго и точно продуман, но кто его знает, какие могут быть накладки, вот столкнулся же канадский искусственный спутник-героиновоз "Алуэтт" с дириозавром, и поэтому требовалось сейчас максимальное напряжение физических и духовных сил. Мощный "Сикорский", ровно и очень тихо рокоча винтами, шел на минимальной высоте прямо на истринскую дачу маршала Ивистала Дуликова. На благоразумном расстоянии подполковник вызвал по рации автомат-ответчик из охраны дачи и отключил его заблаговременно раздобытым кодом, тем самым избавившись как минимум от перспективы получить прямой зенитно-ракетный удар. Не кривя душой, подполковник воспользовался кодом, потому что находился при исполнении служебных обязанностей - он исполнял обязанности главы плана новейшей монументальной пропаганды. Даже более того, он этот план впрямую и осуществлял, ибо предстояло провести собственноручную установку памятника, чей архитектурный и скульптурный проект был выполнен под руководством генерал-полковника Г. Д. Шелковникова, - памятника Неизвестному Танку. Колонна высотой в 101 метр на 101 километре Минского шоссе была воздвигнута еще под щебет июньских соловьев, и для успешного открытия этого памятника следовало найти и установить на колонну сам Неизвестный Танк, а эту обязанность Сухоплещенко с гордостью возложил на себя.
   На размышления времени уже не было, вертолет шел непосредственно над лесопарком. В отблеске инфракрасного прожектора мелькнула среди древесных крон незримая при дневном свете, стершаяся надпись: "Л.Радищев". "Стало быть, не такой уж Неизвестный", - холодно подумал Сухоплещенко, хищно, будто когти, распуская все шесть зажимов. Сердце-вещун говорило пилоту, что дичь в капкане и дрыхнет, как пшеницу продамши. Сухоплещенко щелкнул зажимами и принял дополнительные меры: словно опутывая прыгалками ноги недогадливой девочки, он выпустил и подвел под гусеницы танка два металлических троса, затем, не теряя ни секунды, рывком бросил вертолет в воздух. Вертолет, будто кондор, закогтивший бизона и несущий его в горное логово, взмыл над лесопарком и лег на северо-западный курс. Кажется, в самом танке не произошло ничего знаменательного. Откуда было знать подполковнику, что как раз при этом рывке песочные часы сорвались со своей подставки и перевернулись на полу так, что порошкообразный Фадей начал в них свое посмертное путешествие сверху вниз? Подполковник, до крови прикусив губу, чувствовал во рту соленый вкус. Но это неважно - лишь бы и маршалу тоже было солоно. И, кажется, скоро будет. Дал бы Бог.
   Бог, кажется, давал. По крайней мере, никаких звуков снизу, кроме улавливаемого сверхтонким сухоплещенковским слухом трения канатов о мертвые гусеницы, не доносилось. "Сикорский" летел все еще на очень маленькой высоте, опасаясь зенитных батарей, при которых, не ровен час, могли оказаться догадливые люди. Ну, не такие догадливые, конечно, чтобы постигнуть, как через леса, через даже моря, вертолет несет живого маршала к месту вечного упокоения, - но, скажем, кто-то мог бы потребовать приземления для объяснений, что в нынешнем положении было бы равносильно провалу. Если б рискнуть, поднять вертолет метров на пятьсот, пожалуй, можно бы увидеть первые утренние лучи, но, как ни хотелось увидеть их подполковнику, еще больше хотелось ему, чтобы этого рассвета никогда не увидел тупой и жадный конкурент в области коллекционирования дорогостоящего антиквариата. Кстати, еще и конкурент императору Павлу Второму в смысле занятия престола. Туда же, с кувшинным рылом. Сам Сухоплещенко в императоры не хотел, он с гордостью считал самого себя тоже кувшинным рылом, а чем еще может считать себя сын директора сберкассы из Хохломы? Очень даже кувшинное, за такие кувшины долларами платят. Он всю жизнь предпочитал летать пониже и потише, дабы иметь возможность жить пошире и рисковать желательно за чужой счет. Сегодня, однако, рисковать приходилось за свой счет, но имелась надежда, что в будущем император Павел Второй этот счет оплатит, - после того, как должным образом оценит роль Сухоплещенко в деле Реконструкции. Все же царь настоящий дворянин, не почепского крапивного семени.
   Преодолев довольно сложный маршрут менее чем за два часа, Сухоплещенко медленно стал готовить последнюю, завершающую операцию: установку танка на колонну с возможно более полным заклиниванием люка. Для этого надлежало не просто поставить танк на место, а сбросить его с высоты в пять-шесть метров. Сухоплещенко загодя дал задание коллеге по масонской ложе, тому, который присматривал за отделывавшими стооднометровую колонну - чтоб арматуры не жалели, а то еще обломится. Маршалу, конечно, и тогда каюк, но каюк неправильный. Танк тогда расколется, голову тогда снимут свои же за дурную работу. Но имелась и самая скверная возможность - это шанс расколоть колонну. Тогда сухоплещенковская голова могла бы тоже быть пополам расколота за порчу пьедестала, причем лично Шелковниковым, который очень ревностно относился к предстоящей государственной премии по архитектуре. Ну, и оставалась проклятая возможность незаклинивания.
   "Сикорский" завис над пьедесталом, выдернул тросы и рывком открыл зажимы. Многострадальный "Лука Радищев" полетел вниз. К счастью, танк встал правильно, точно в середину площадки, - в этом случае, как проверил подполковник, танк с земли вообще не был виден, что соответствовало первоначальному архитектурному замыслу как нельзя лучше. И люк несомненно заклинило. Бог дал! Но, уже набирая высоту, подполковник глянул на завершенный памятник и похолодел: танк стоял, уставившись пушкой на Москву. Все-таки недосмотр, но небольшой; подполковник быстро успокоился, заметят не скоро, для этого глядеть надо сверху, а на свое детище Шелковников никому смотреть сверху, свысока то есть, не позволит, это ж ясно. Сухоплещенко кинул последний взгляд на мертвую пушку танка и повел вертолет прямо на восток, на занявшийся рассвет, на Троицк.
   Солнце всходило над Москвой и Подмосковьем, золотя первыми утренними лучами, прорвавшимися наконец-то из-за обложных туч все, что попало, стены зубчатые и беззубцовые, с вышками поверху и проволокой, а также и без вышек и без проволоки. В том числе нежным светом окрасило рождающееся утро и мощные стены Ивисталовой дачи, на которой и вокруг которой все пока что спали сальварсанский шпион Авдей Васильев, так хитро подкинувший маршалу накануне имевшего начаться, но совершенно лишнего для истории путча Янтарную Комнату, с которой, признаться, южноамериканскому президенту уже надоело забавляться; спала обслуга, спала охрана, лишь глухой садовник со свежими пластами дерна плелся вдоль главной подъездной дороги к Фадеюшкиной клумбе, да от внезапного скрежета, долетевшего с улицы, проснулась старшая горничная Ивисталовой дачи, Светлана Филаретовна. Выскользнув из безоконного межстенья, она бросилась к окну в коридоре, увидела невозмутимого глухого у подножия статуи, потом перевела взгляд на статую и похолодела.
   Бронзовый Фадей Ивисталович медленно поворачивался вокруг оси, одновременно поднимая на уровень груди свое бронзовое, позолоченное утренними лучами противотанковое ружье. Один-единственный канал связи с внешним миром, оставшийся у маршала в танке, подполковник все-таки упустил из виду.
   Дальше горничная глядеть не стала, чутьем она поняла, что ничего хорошего сейчас не произойдет, да и как не догадаться о таком, глядя прямо в дуло базуки, - горничная бросилась по потайной лесенке вниз, в бункер, слыша за спиной топот еще нескольких пар ног и одной непарной - это бежал в бомбоубежище одноногий истопник, каприз покойной жены Ивистала, насчет которого было точно известно, что он надежнее, чем вода горячая. Снаружи единственным свидетелем того, что произошло дальше, остался глухой садовник, наконец-то все же почуявший у себя над головой что-то неладное.
   Развернувшись к левому краю здания, бронзовый Фадей открыл огонь по второму этажу окон отчего дома, на уровне подоконников. Когда-то маршал думал, что это хорошая придумка: так стрелять, чтоб картин не повредить, а только по яйцам. Кинжальный огонь, трассирующие пули входили в переборки здания, словно горячий нож в масло, кроша стены и лестницы. Внешняя стена второго этажа левого крыла стала заваливаться внутрь здания, третий этаж стал оседать на второй - и глухой садовник понял, что надо сматываться. Прочие давно сидели в бомбоубежище для прислуги. Все правильно понял глухой садовник, не уберись он с того места, где стоял, он, возможно, оказался бы единственной человеческой жертвой мести маршала Ивистала. В следующие мгновения в события вмешалось неожиданное и очень крупное лицо, точней, персона.
   Стена оседающего третьего этажа лопнула, как бумага, и сквозь нее, как античный бог из машины, ринулось на бронзового Фадея Ивисталовича тяжелое, добротно выполненное в мастерских Большого театра, к тому же на колесики поставленное чучело убитого когда-то Фадеем, - или под его руководством, носорога, выполненное не только в натуральную величину, но и в натуральный вес. Носорог был восточноафриканский, белый, с двумя рогами на носу. Фадей был бронзовый, черный, с одной только базукой - и он не устоял перед зверем. Носорожья туша, пролетев несколько метров по воздуху, буквально смяла своей тяжестью несчастного мальчика, обрушилась вместе с ним в последнем смертельном объятии на неприбранный газон. Базука дала длинную, но последнюю очередь - и смолкла. В десяти шагах от места битвы статуи с чучелом ошалело сидел немного контуженный садовник и с ужасом непонимания глядел на последние огненные стрелы, уходящие в синее рассветное небо.
   Более чем в трехстах километрах от Истры, за валдайскими лесами, на опушке крошечной рощицы раздвинулись кусты, из них выглянуло обветренное, восточного типа женское лицо. Женщина с усилием встала на ноги и зябко натянула на голые плечи потертый платок. Глядя на утреннее небо, она достала из торбы за поясом большую, очень вялую капустную кочерыжку, разломила пополам и половинку отдала вынырнувшей из-за ее спины худой свинье.
   - Пойдем, Доня моя, пойдем. Безопасно нам теперь пока что, очередь наша, Доня. Волки, Доня моя! Волки!..
   14
   И рыбка жареная! И кто это ее жарил, время терял!
   ЕВГЕНИЙ ШВАРЦ. ДВА КЛЕНА
   Ну что, Катя, был у нас медовый месяц, стоит ли затевать дегтярный? Давай считать, что уже был, на том закроем вопрос. Назову твоим именем наш родной Свердловск, будет он теперь, предположим, Екатериносвердловск, чтобы не вовсе как раньше. И все, Катя. Не может быть императрицей женщина, у которой отец три раза вероисповедание менял без видимой причины, которая сама во грехе овец доила полгода у черта на рогах. К тому же немка, хоть это не главное, это бывало в России. Мы с тобою не венчаны, выходи замуж, не буду я тебя даже в монастырь заточать, век наш гуманный, известно, что женщину без мужика оставлять - злодейство, и мы на это не пойдем. Дворянин Георгий советует тебя в Германию выслать, чтобы родственников возле престола было поменьше. Может быть, и вправду выслать, кровное наше Шлезвиг-Голштинское владение, город Киль, за тобой в придачу дать, лишь бы уехала. Хотя жалко, от титула кусок отрезать придется. Но, как ни жалко рвать старое - а надо. Не только советской власти не должно быть надо мной, а и вовсе никакой. Твоей в том числе.
   В этом месте размышлений Павел ощутил некое неудобство. Ну да, Тоня с утра за выкройками, из подвала не выходит, открылся у нее вдруг шитейный талант. Причину неудобства Павел нашел не сразу: сперва ему показалось, что попросту его оголодавшее тело требует Тоню, ведь оставлять мужчину без женщины - тоже злодейство, особенно с раннего утра до пяти вечера, как сегодня. Но, увы, так выходит, что от этого, значит, опять-таки власть надо мной начинается, на этот раз уже твоя, Тоня, а никакой другой власти не должно быть, никакой! Но разве могу я без тебя, Тоня? Павел с тоской поглядел в окно, размышляя. В узком переулке стояли машины и виднелся чахлый садик возле канадского посольства, заросший иван-чаем, очень лениво, по-московски покачивающим отцветшими метелками под ветерком позднего лета. У заборчика против окна топтался привычный тип с острым лицом, видимо, охранник из ведомства Шелковникова на тройном окладе, когда ни глянешь, он все тут. Вникнув в свои ощущения, Павел понял, что причина у неудобства другая, гораздо проще: жрать захотелось. И то ведь верно, что оставлять без жратвы императора с утра до вечера, - тоже злодейство. Но это придется потерпеть. Тоня просто в обморок падает, если ему что-то случается съесть не из ее рук, лучше ее не обижать.
   Павел жил в особняке больше четырех месяцев, и генерала Шелковникова видел иной раз пять, а иной и десять раз в неделю. В последнее время, после того, как Павел ненароком подтвердил генеральское достоинство обрусевшего слуги престола, тот повадился почти ежедневно делать ему доклад о положении в городе и мире. Пост канцлера Павел, конечно же, Шелковникову пока что не собирался предлагать, он понимал, что, хотя уже дал согласие на коронацию, все его действия пока что не вполне легитимны. Хотя молчаливое, а порою и вполне словесное согласие той части нынешнего правительства, которую вообще имело смысл спрашивать, Павлу было уже и нынче обеспечено, конечно же, после коронации все его назначения потребуют нового подтверждения, - особенно пожалованные дворянство и права, тарханное право особенно. Словом, скипетр в руки, да и по сусалам всю эту республиканскую сволочь, во имя настоящей демократии и монархии! Вознесло тебя, Паша, колесо Фортуны на самый верх, балансируй теперь и перебирай спицы этого колеса, чтобы оно так же быстро не отвезло тебя вниз, - говоря изящно, на старые стогны. Павлу неоткуда было знать, что канцлером Шелковников себя уже давно считает, а Павла про себя именует не иначе, как Паша-импераша. Телепатом Павел так и не стал, здесь уроки Джеймса впрок не пошли, - ну, а теперь, когда Джеймс остался при Кате, полностью свои прежние дела доделав, они с Павлом почти вовсе видеться перестали. Да хватит уж! Для императора Павел совсем неплохо овладел и приемами японских видов борьбы, и английским языком, а исторических знаний у него по профессиональному признаку тоже было немало. Среди Младших Романовых тоже попадались историки, но куда там Младшим до Старших!
   Главные две темы ежедневных докладов Шелковникова были следующие: подготовка исторически неизбежной реконструкции идеологии в духе истинного марксизма сразу после смерти нынешнего "лишнего" премьера, - ну, а во-вторых, понятно, подготовка к коронации. Ничего бы, конечно, не стоило запросто объявить народам о преобразовании Союза в Империю и при нынешнем премьере, он бы, поди, тоже согласился, он под чем угодно готов несобственноручную подпись поставить, но иди потом оправдывайся перед грядущими столетиями, что Реконструкция произошла в России с одобрения человека, который давно уже то ли механизм, то ли покойник, не поймешь. Ведь так это неудобно, что первого Романова патриархом назначил Тушинский вор. Пусть уж премьер естественной искусственной смертью умрет, фабулка для него есть - обсоси-гвоздок. С огромным трудом, через смежную масонскую ложу генерал запросил предиктора дю Тойта о точной дате смерти "лишнего" премьера, до нее оставалось месяца три с половиной, - Шелковников с предиктором согласился и тоже дату смерти премьера на это число назначил. Хорошая дата выпала, как раз можно было поспеть к этому сроку с завозом харчей для всенародного гулянья в район метро "Октябрьское поле", где все должно быть как на параде, чтобы про Ходынку не вспоминалось больше народу, нужно еще и шитье новых мундиров и знамен обеспечить, не говоря уж об идеологической платформе, с ее размножением, с планом перемещений в правительстве, пока минимальным, и даже с окончательной редакцией титула для императора. Шелковников возил вариант этого титула при себе, трижды уже зачитывал очередную редакцию и по окончании чтения слушал длинный и жестокий список поправок, предъявляемых Павлом. Сегодня или завтра Павел ждал новую редакцию, но вряд ли она могла стать последней.
   Памятники кое-какие тоже можно бы успеть открыть к коронации. Пока что из них открыт с немалой помпой только Неизвестный Танк. Увы, за подхалимское предложение поставить в Москве памятник старцу Федору Кузьмичу Павел едва не лишил Шелковникова всех званий и дворянства: памятник, конечно, ставить полагается, но Александру Первому! И гранитный! Уже, кстати, заказано, ставить будем в Санкт-Петербурге, но ведь еще и город не переименован... Словом, сколько дел! Железнодорожную ветку от Брянска к селу Нижнеблагодатскому нужно успеть закончить, сношарь передал, что без этого с места не двинется, поедет только, если всем селом и одним поездом. А предиктора где взять? Как может жить нормальная страна, совершенно точно не зная своего завтрашнего дня? Двести семьдесят миллионов, а из них нужно найти только одного - мало, что ли, народу, неужто ни единого нет? Наверное, все-таки мало, если даже на приличную футбольную команду, где одиннадцать человек, не набирается, - но нужен-то всего один!
   Сам Павел о Федоре Кузьмиче думал довольно часто. Павел все еще, хоть и не известно зачем, придерживал в рукаве свой главный, накануне отъезда из Свердловска выкопанный в рисовых залежах козырь - текст письма Александра Первого отцу Иннокентию, с отцовской пометкой на полях, что оригинал "средней" страницы он собственноручно уничтожил. Павел много раз подумывал, а не уничтожить ли ему и копию этой страницы, но все не решался. Во всяком случае он знал ее наизусть.
   "...о. Иннокентий. Менее всего двигало мною побуждение в более поздние времена объявиться моему народу в каком бы то ни было облике. Поэтому на сей раз избрал я местом моего уединения весьма удаленную обитель Св. Симеона, вблизи коей обретаюсь по сей день. Поэтому дивным знамением Небес, непрошенною манною почел я известное вам, конечно же, явление в Красноуфимске моего нежданного омонима, нарекшего себя Федором Кузьмичом. Сей омоним был тогда же бит двадцатью ударами плетей и сослан на вечное поселение в Томскую губернию, в деревню Зерцалы. Как удалось мне проведать, в той деревне мой омоним не жил, но, ища якобы уединения, а на деле, напротив, всемерно привлекая к себе внимание праздной публики, сменил много мест проживания, даже ходил однажды на енисейские золотые прииски, где лето поработал. Ныне он, как известно мне, проживает на пасеке села Краснореченского, на берегу реки Чулвин, мне совершенно неведомой, у крестьянина Ивана Гаврилова Латышева и отличается отменным здоровием. Вы, отче Иннокентий, вправе недоумевать, как терплю я сего самозванца, привлекшего внимание мало что не всей России, смерда, прикрывшегося моим ложным именем, дабы прослыть мною, Александром. Кто он, сей старец? Ведь, насколько мне ведомо, даже кое-кто из ныне управляющей Россией горестноплодной ветви дома Романовых принимает этого "старца" за меня. Правда, чего же можно было ожидать, когда по диавольскому наваждению во главе империи встал девятый из десяти детей обоего пола, дарованных Богом государю Павлу. Провижу, что не без попущения со стороны этих, с позволения назвать их так, скипетродержцев, именно "старца", а не меня будут считать истинным мною, по его, а не по моей, кончине. Так ведь некогда по мнимой моей кончине верным Соломкою был распущен слух, будто в моем гробу покоится тело бедного фельдъегеря Маскова. Не вижу в сем, отче, ничего, кроме промысла Божия. Домыслы о старце Федоре Кузьмиче, полагаю, отведут глаза нашему ленивому, но, увы, очень любопытному народу. Правда, случай с Масковым мне послан также Небом, но в нынешней истории склонен видеть нечто большее, нежели просто случай. Ценою долгих изысканий верный мой Волконский установил со всею неопровержимостью, что под моим ложным именем скрывается в Томских краях не кто иной, как инородец Ричард Лофтус, близкий родич прежнего посла в Санкт-Петербурге, на яхте коего я, вопреки еще одной бытующей легенде, совсем не отплывал из Таганрога по мнимой моей кончине. Сей Лофтус долго скитался по Руси, даже примыкал к нечистому хлыстовскому вероучению, по примеру, впрочем, куда более знатных отечественных вельмож, из коих упомяну лишь обер-прокурора Св. Синода Алексея Голицына да графа Кочубея, коему был вручен в свое время портфель министра иностранных дел. Нет сомнения, что этот нынешний Лофтус и в самом деле на склоне лет уверовал, что он - это я, Александр, и что он искренне ежедневно простаивает на молитве многие часы, замаливая мои, а не свои грехи. Впрочем, молитвы сего безумца, полагаю, хотя отчасти, но должны достигать престола Божия, ибо ему, многие годы принимавшему участие в хлыстовском дьяволослужении, конечно же, есть что замаливать и на самом деле. Веротерпимость моего царствования, когда расцвели на Руси и хлыстовство, и скопчество, и иные мерзкие ереси, лежит на мне тяжким грехом и не должна быть никогда более допускаема. Безумный Лофтус, принимая себя за меня, однако жизни придерживается вполне достойной. Всех, кто посвящен в эту тайну, а прежде всего Вас, о. Иннокентий, прошу легенды о томском старце не опровергать, пусть его. Однако замечу здесь же, что старец тот владеет и кое-какими подлинными документами. Пожалуй, оно даже и хорошо, ибо способствует народной вере в старца и отводит народное внимание от моей персоны. Пусть же так и будет, доколе сим подлинным моим словам не настанет пора всеместно открыться нашему народу. Тем спокойнее мне в моем Верхо..."
   Неделю назад, точней, шестого дня, кажется, дворянин Шелковников обмолвился, что в Англии наследники Лофтуса грозят, что, мол, в случае реставрации Романовых в России опубликуют какие-то свои семейные документы. В подобном заявлении ничего неожиданного не было, кто только и чего только не заявлял по поводу Дома Романовых за последний год всеобщего увлечения династией. Но содержалось в заявлении нынешних Лофтусов и нечто другое, чистая наглость в заявлении содержалась: лорды и лордята заранее сообщали, что половина стоимости английского имущества в России на 1916 год была бы достаточной компенсацией для них и, получив таковую, они публикацию своих семейных документов могут отложить. Шелковников был очень удивлен смеху Павла по этому поводу, - черт ведь знает этих англичан, что они там у себя хранят. Павел же подумал - знали бы Лофтусы, во что влезают, все бы как один сделали себе харакири. Личность лорда-хлыста была им явно плохо известна и, конечно, не очень украсит семейную честь - это насчет свального греха у хлыстов и еще чего похуже. Половину имущества, кстати, они могут получить и заодно уж принять на себя половину долгов России на тот же год, образовавшихся благодаря бездарному правлению младшей ветви; разницу могут выплатить в любой полновесной валюте. Нет уж, хватит нам Англии: Павел Первый был ею убит, дедушка Александр из-за ее происков сколько лет вынужден был скрываться под чужим именем, понимая, что через год-другой после Таганрога, не в двадцать седьмом, так в двадцать восьмом Англия расправилась бы и с ним. Хватит! Больше в российские дела эта страна лезть не будет!