Страница:
Витольд Безредных сидел в зимнем саду, поставив босые ноги в таз с горчичной водой: заработал он тогда, когда знаменитый потоп над генсеком устраивал, что-то вроде хронической простуды. Дочери, ясное дело, с самого утра выпивали, каждая у себя, старший зять с младшим играли в "разбойники", Ванька неизменно третьим, для полного преферанса, идти к ним отказывался. Этот второй по старшинству зять Витольда был от природы среднерусским расистом, прочих свояков за людей не считал, и отчего-то этим самым Витольду импонировал, хотя казак Витольд был человеком терпимым и считал, что все люди, даже евреи. Но чего, спрашивается, старшая с младшей в этих иностранцах нашли? Умеют они, что ли, больше нашего, иль зазубренное у них что? Вон, Дарья, третья по счету, пока вовсе без мужа обходится, а ведь могла б любого иностранца закадрить, да и самого Ваньку тоже. Гордая... Витольд подремывал, и внезапно звоночек оповестил его, что воздушное пространство Кутузки опять нарушено. Витольд вспомнил, что зенитные ракеты решил поэкономить, включил экраны внешнего обзора и вознамерился, как только самолетик из обозримой зоны уберется, вытащить ноги из горчицы, принять сто пятьдесят и идти на боковую в лечебных целях. Но эта его мечта на этот раз осталась всего лишь мечтой.
От козявкоподобного самолета отделилась точка и стала падать, чуть ли не прямо на Витольдову голову, так что хуторянин даже на миг забоялся. Но над падающим предметом очень скоро расцвел международным апельсиновым цветом парашют, и его стало ветром относить на северо-северо-восток, в сторону моря, скрытого под многометровым слоем соленого, некачественного льда. Приземлился парашют удачно, в том числе для Витольда, ибо угодил в обзор сразу трех телекамер на оборонном периметре, причем одна из них давала крупный план. Из-под быстро оседающего купола показался человек. Хотя лето на Кутузке в этом году выдалось теплое, такое, что даже льды таяли и наносили ущерб южноамериканскому имуществу, одет человек был как-то уж больно легко для восемьдесят второй параллели. Всего-то и было на нем пальтишко ветхое, из тех, которые в России называют семисезонными, ношеный треух и совсем уж неуместные полуботинки. Был он маленький, кривоносый, с плеча у него свисала сумка, а из нее торчало несколько длинномерных предметов, вроде бы палок милиционерских связку взял с собой на Кутузку, - такая вот возникла у бывшего главного полицейского России ассоциация. Человек потоптался, выверил что-то по компасу, выбрал место над берегом, где под ледяным щитом угадывался древний фиорд, и уселся прямо наземь, лицом точно на север. Словно хотел увидеть скрытые за просторами Ледовитого океана берега дальней, прежней родины Витольда, лишившей своего сына и отчего благословения, и права на социальное обеспечение, то есть пенсии, и много еще чего. Человек быстрым жестом скинул полуботинки, Витольд рефлекторно повторил его движение и расплескал горчичную воду. Визитер укрепил босые ступни на ледышке; тут на экран крупного плана выплыло его лицо. Витольд от неожиданности снова воду расплескал: с экрана смотрели каменные, будто китайской тушью залитые глаза зомби. Проще говоря - ходячего трупа, изготовленного по лучшим рецептам гаитянского водуизма, чтоб исполнять волю хозяев. То ли мертв был человек, то ли жив, его зомби-гипнотический сон ничего не стоило разрушить, помахав над его головой чем-нибудь достаточно волшебным пудов эдак в триста весом, но было очень интересно в свете международной политики: по какому случаю это чудовище попирает сейчас землю, то есть лед, приватного хутора Кутузка? Быть может, коварный Заобский решил захватить ледяную избушку и нанял для этой цели страшного валахского вампира или дикого сальварсанского каннибалоеда? Сальварсанского... Тогда ведь он сидит не столько на Кутузке, сколько на собственном льду! Расстреливать его немедленно, как хотел Витольд, было рискованно. Но зомби, кажется, никакого интереса к хутору не проявлял, словно и знать не знал о его существовании. Он расстелил возле себя один из длинномерных предметов - это был первоначально скатанный в трубку международный оранжевый вымпел. Потом от второго длинномерного предмета кусок откусил - похоже, это была твердокопченая колбаса. Потом взял третий длинномерный предмет, и это была деревянная дудочка. Дожевал колбасу, поднес дудочку к губам. Витольд с проклятием отшвырнул таз с горчичной водой.
- Не бойса, не бойса. Не мы ему интересанто, - успокоительно сказал за спиной голос мексиканского зятя. Витольд чуть успокоился: один зять из Латинской Америки, другой из Африки - вдвоем они в этих штучках, поди, получше тестя разбираются. Во, бля, когда пригодились! Только все ж таки, какого лешего этот замухрышка спрыгнул на парашюте прямо на Кутузку? Мало места в Гренландии без Кутузки? А замухрышка тем временем надул щеки и стал дуть в дудочку - глядя в ледяное заморье.
Витольд, конечно, ничего не услышал, только легкий позыв к рвоте ощутил, но утерпел. Зомби играл, закрыв глаза, по тому, как редко он сдвигал пальцы, было понятно, что играет он что-то долгое и заунывное. Воздух над флейтистом дрожал, как пар над чайником, видимость ухудшалась, снова улучшалась, шли минуты, шли часы и столетия, время скручивалось в спираль и пульсировало, заунывная мелодия со скоростью, явно превышающей скорость распространения звука в воздушной среде, лилась в направлении советского сектора Северного Ледовитого океана, достигала берегов России и разливалась по необъятным просторам первого в мире государства, в котором рабочих и крестьян заставили верить, что они взяли власть. И рабочие, и крестьяне, и прослойка интеллигентская, и болото деклассированное, и духовенство многоконфессиональное, и армия, и партия, и отшельники в скитах, и иностранные журналисты в офисах, и сытые шпионы, и голодные проститутки - все они слышали сейчас заунывную мелодию, которую беспощадно слал им в уши и души маленький зомби, сидя на северной оконечности Гренландии.
К вечеру - хотя солнце над восемьдесят второй широтой лишь немного опустилось к горизонту - до Витольда с большим опозданием дошла спасительная мысль, что зомби, кажется, вообще на Кутузку попал случайно. Тогда бывший министр выбрал охранника, умом потемнее, мышцами потяжельше, и послал на льды - разузнать, долго ли нарушитель границы приватного владения Кутузка собирается дудеть в дуду на Россию. Да и не труп ли он вообще. Труп оказался живым и способным к общению, хотя словами ничего не говорил, но кусок колбасы отломил, протянул охраннику. Тот, вернувшись, сдал ее на анализ. Ничего особенного: селитры многовато, мяса маловато, ни то ни се, обычная финская твердокопченая колбаса для небогатого покупателя. С этого момента Витольд к зомби никого больше не посылал, пусть себе сидит и дудит, никому вреда от этого нет, может, он просто человек искусства, вроде Ваньки, так какой с него спрос. Когда на третий день с самолета зомби сбросили новый запас колбасы интереса это ни в ком уже не вызвало. Обитатели ледяной избушки понемногу начали воспринимать босого типа как своего уютного, хотя придурковатого домового. Четыре дочери пили, два зятя резались в карты, еще один учил стерлядей прыгать через скакалку, хозяйка заквашивала впрок ананасы, хозяин вернулся к прерванному курсу лечения простудных заболеваний.
Но что-то непонятное стало тем временем происходить в России и некоторых сопредельных странах. Какой-то смутный, чуть тлеющий процесс наметился в недрах более чем четвертьмиллиардного населения. Большинство этого населения, этак девять процентов, да еще девятьсот девяносто девять тысячных оставшегося процента, впрочем, ничего нового ни в себе, ни в окружающем мире не ощутило. Еще приблизительно тысяча семьсот человек испытали что-то вроде головокружения, нервного подъема, стремления победить в социалистическом соревновании за право нести переходящее знамя на юбилейную вахту, и особенно возросла среди них тяга к чистоте помыслов, верней - тяга к проверке таковой у всех, кроме себя. В органы, возглавляемые нынче генералом армии Шелковниковым, поступило в эти дни более ста тысяч сверхплановых донесений о нездоровых настроениях в учреждениях, коммунальных квартирах, лесничествах, вольерах и т.д. Но дальше писания докладных и доносов эти тысяча семьсот не пошли.
И нашлись еще около тысячи человек, которые пошли. Встали, снялись с насиженных мест, бросили работу, семьи, развлечения, путевки, сбросили по примеру гренландского типчика обувь и пошли. Устремив остановившиеся взоры в район Полярной звезды, брели они медленно куда-то к одной точке в районе Западного Таймыра, на берегу Карского моря, и остановить их не могли ни отряды спецназа, ни штормы, ни голод, ни холод, ни анафема. Были среди них люди очень ветхие, с дореволюционным партийным стажем и безнадежно пятым пунктом, были юные пионеры и октябрята самых невероятных национальностей, остяки и гагаузы, лаки и кумыки, была даже последняя айнская девочка из города Оха на Сахалине, были три профессиональных биллиардных маркера из Чимкента, один безнадежно прокаженный из лепрозория под Астраханью, еще майор с китайско-советской границы, еще московский поэт, автор давнишней революционной песни "Таратайка", тоже с пятым пунктом, еще преподаватель теоретической механики из Гродно, верховный раввин города Межирова - да мало ли еще кто. Среди шагавших имелись инвалиды: кто потерял руку в сражении за Халхин-Гол, кто ногу при освобождении Дрездена, иные возложили на алтарь отечества не одну часть тела, а несколько, иные выходили из сумасшедших домов, иные из лагерей строгого особого режима, еще иные из катакомб московского метро, а еще совсем иные умудрялись оторваться от преследования матерями-одиночками, - далеко не у всех у них были паспорта или партбилеты, иные даже вовсе никаких документов не имели, а были и такие, что не помнили, как их зовут.
Объединяло их одно: в душе все они были коммунистами.
Они шли, а члены их семей, сослуживцы, органы милиции, внутренней охраны и прочие добросердечные люди принимали все меры к тому, чтобы их уходу воспрепятствовать. Чтобы не шли они никуда, чтобы вели себя, как нормальные, и не понимали, что такое вставать на пути зова партии, голоса крови, долга. Члена КПСС с 1885 года, Еремея Металлова, например, пытался удержать весь поселок Переделкино: и дом старых большевиков, и писательский поселок, и генералитет, и скопившиеся в этих краях иностранцы, переженившиеся на русских бабах; они высыпали поглядеть на ветхого старичка, который вылез из дверей своей персональной палаты вместе с многотонной реанимационной аппаратурой и пополз куда-то через речку, насилу догадались его от аппаратуры этой отключить, втащили назад в палату, приковали к стене, стали выводить из коматозного состояния, но, увы, вывести уже не сумели - директриса получила выговор по служебной линии за бардак среди пациентов, - а Еремей тем временем опять втихую уполз на север, никто и не заметил. Рецидивиста Хлыстовского, в одиночку переплывшего пролив, отделяющий в Охотском море Шантарские острова от материка, просто расстреляли с вертолета, когда он выходил на берег, - но проявили преступную халатность, не проверили расстрелянные останки на ползучесть. А зря. В Москве, впрочем, тоже проглядели вспучивание одного захоронения в Кремлевской стене, весьма давнего, разглядели уже тогда, когда плита с датой запрахования самовыломилась, урна с прахом самовскрылась и осталась валяться на газоне, придавив голубую елочку, а сам по себе прах незримо и неуловимо поплыл в северном направлении, по пути самовзвеиваясь, самопоругиваясь, но не в силах самопротивостоять необоримому влечению в таймырские и более дальние дали. Двое из трех биллиардистов, проживавших в городе Мары, не выдержав перехода через безводную пустыню, сложили кости, не дойдя даже до Аральского моря; лишь третий, самый старый и самый жилистый, чемпион СССР от последнего спортивного, 1930 года, как известно, Маяковскому дававший при игре только три шара форы, ибо тот играл очень хорошо, пустыню пересек и, никем не разыскиваемый, побрел к вожделенному берегу Карского моря. Да и шесть юных пионеров пренебрегли заслуженным отдыхом в лагере Артек, бывшем Суук-Су, среди них четверо русских, один лезгин и один эфиоп-амхарец, были захвачены при попытке форсировать Сиваш, были водворены обратно в лагерь, где выяснилось, что эфиоп шел с прочими против воли, да и вообще был членом свергнутой династии. А вот знаменитый дирижер Макс Аронович Шипс обуялся неведомой северной болезнью прямо во время концерта своего родного военного оркестра им. Александрова и, продолжая дирижировать маршем "Тоска по родине", так на север и ушел - и никто его отчего-то не ловил.
Многие, кто шел на север, имея при себе душу повышенной чистоты и с приподнятым настроением, вдруг останавливались посреди бескрайней русской степи, либо ж бескрайней сибирской тайги, либо же посредине бескрайней среднеазиатской пустыни, - уж где кому доводилось, - хватались рукой за левый бок, за сонную артерию или же там еще за что и падали вниз лицом, головой всегда на север, сраженные неизвестно которым форс-мажором, но некоторые, даже упав, еще продолжали ползти, все туда же, на север, как некогда двигался к северу безумный капитан Гаттерас в финале одноименного романа детского писателя Жюля Верна.
Далеко не всех удалось удержать даже из числа тех, кто начинал свой путь к северным краям из неумолимо-гостеприимных психушечных стен. Бывшая шеф-повариха ресторана "Лето", что на ВДНХ в Москве, второй год отбывавшая срок в больнице им. Кащенко за очень уж крупное хищение сливочного масла и сухого компота, к примеру, пошла на то, что переплыла Московское море, три дня отлеживалась в болотных топях, один раз ее даже - для ее здоровья, впрочем, без вреда - переехал танк, в котором маршал Дуликов подремывал в ожидании грядущих жизненных перемен; дважды переодевалась, один раз мужчиной, каликой перехожим, другой раз женщиной-милиционером, дошла до Кунгура, там была перехвачена отрядом ОМОНа, отправлена в родное Кащенко, но по дороге удачно выбросилась из поезда, опять отлежалась в болоте и снова ушла на север, на этот раз уже безвозвратно. Не менее бесстрашно вели себя и те, кто бежал на север прямо со служебного поста. К примеру, истопник подольского комбината бытового обслуживания выдержал шестидневную погоню, организованную за ним местным клубом служебного собаководства (он как раз был председателем этого клуба). Также бежал в северо-восточном направлении истопник еще и каменец-подольской артели глухонемых, по дороге в Ярмолинцах ограбил кооперативный ларек, повинуясь неодолимому желанию вкусить комиссионной колбасы по семь рублей килограмм, был арестован, ночью проявил нечеловеческую силу, проломил тюремную стену и вместе с колбасой ушел туда, куда его влекло. Также и бригадирша ковровщиц из-под Ленкорани, старая женщина, Герой соцтруда, накануне того самого дня, когда ее бригада собиралась встать на ударную вахту, дабы выполнить задание пятилетки на девять месяцев раньше срока, бесследно исчезла с родной фабрики, с большим трудом была изловлена возле Красноселькупа с дорогостоящим ковром под мышкой, сперва пыталась вести агитационную работу среди сцапавших ее милиционеров, потом, когда осерчала на милицейскую тупость, села на свой ковер и улетела, куда ей хотелось.
Наиболее тяжко протекала эта самая "северная болезнь" у тех несчастных, кто был застигнут ею за пределами СССР. Около полусотни "алим", иначе говоря, нововселенных граждан Израиля, единовременно покинули свои более или менее насиженные места и двинулись на север, где вскоре почти все погибли под кинжальным огнем сирийской артиллерии. Те немногие, кому повезло пройти насквозь Сирию и Турцию, были задержаны советскими пограничниками возле Батума и очень скоро убедились, что хорошие деньги даже в СССР это не что-нибудь, а таки да, хорошие деньги, - словом, эти пятеро камикадзе дошли до Таймыра вполне спокойно. Еще один, некий Ицхок Бобринецкий, чья фамилия неопровержимо указывала на происхождение из города Бобринца Елисаветградской губернии, где когда-то уродился Троцкий, а потом лично товарищ Грибащук, - так вот, этот Ицик вырвался из рук советской охраны, не уплатив ей ни гроша, пробрался по берегу Черного моря к Сочи, свернул на восток и по бездорожью, переплывая реки, питаясь одною полынью, допешествовал до своего Таймыра, где сухопутная часть его странствия была исчерпана. Еще какие-то четыре поклонника братства художника Рериха, называвшие себя таким русским словом, что его и повторить-то неловко, пришли напрямую через границы к советско-китайской, навели на пограничников немножко колдовства и без особого труда пересекли весь Эвенкийский национальный округ, ввалились в море по колено и тут же замерли от обалдения: на берегу стоял, беззвучно дирижируя каким-то маршем, человек в форме советской армии. Поклонники Рериха в ужасе ушли под воду.
Несколько человек были поражены той же болезнью в Западной Европе, почти все они работали на радиостанции "Свобода", но из них никому перейти советскую границу не удалось. Долгие годы оставался неведомым тот факт, что пятеро бывших граждан СССР, уже довольно плотно обосновавшихся к этому времени на Брайтон-Бич, тоже были настигнуты сходной болезнью, но у них она приобрела необычные симптомы: все они пошли не на север, а на юг, намереваясь пройти через Латинскую Америку, Огненную Землю, Антарктиду, Австралию, Индонезию, Индокитай, Китай, Монголию, потом опять-таки пересечь советскую границу и достигнуть таймырского сборного пункта, - пусть с опозданием, но достигнуть. Судьба их стала известна гораздо позже.
Очень большие трудности, конечно, испытывали те, кому в СССР приходилось дезертировать из воинских частей. Но, к счастью, таких оказалось только двое: уже упоминавшийся военный музыкант-майор и еще нестроевой солдатик, служивший при кухне воинской части у поселка Войновичи, но его быстро поймали и вставили куда надо. Одним словом, дорога у всех была нелегкая, нет ничего удивительного поэтому, что до конечной сухопутной ее точки дошло не более сорока процентов тех, кого в июльские дни одолела "болезнь Гаттераса", когда неказистый зомби в Гренландии, сидя на камушке, подул в свою дудочку. Те, кому после всех мытарств удавалось все-таки достигнуть вожделенного берега Карского моря, отнюдь не останавливались тут, не объявляли митинг открытым и даже не присаживались передохнуть перед следующим, быть может, роковым этапом своего большого пути. Все они недрогнувшей стопой шагали прямо в ледяную воду и очень быстро скрывались под поверхностью. Никто из них не пытался ни плыть, ни ходить по водам, тем более не пытался дождаться осенних месяцев, когда воды замерзнут - под беззвучный марш "Тоска по родине". Все они попросту уходили в воды Ледовитого океана - думалось, что безвозвратно. После всех, продолжая дирижировать, ушел и майор.
Шли месяцы, в России Петр и Павел, как гласит народный календарь, час убавил, а потом, в соответствии с тем же календарем, Илья-пророк - два уволок, всякие грозы над Россией тоже гремели, да и над Северной Гренландией, случалось, тоже снег сыпал, а на Земле Фридерика VIII, обратившись лицом на север, все так же играл на дудочке маленький зомби с залитыми тушью глазами. Никто не догадывался прийти к нему и молвить петушиное слово, которое возвратило бы ему изначальную личность. Илья Заобский совершенно незаконным образом уволок из истории России два каких-то часа, но помочь ему это могло не больше, чем Петру Вениаминовичу Петрову, - памятник, который сооружали ему в родном городе Старая Грешня, красивый памятник, с ящиком водки на плече, - это для Пети Петрова был звездный час, посмертный, увы, только ничего он ему не убавил и не прибавил. А вот Павел... Ну да не будем забегать вперед.
Словом, миссия маленького зомби лопнула, как мыльный пузырь: никто сколько-нибудь важный на звук дудочки не пошел из России, ибо чистых душой коммунистов оказалось в ней очень уж немного, и не те это были люди, которых из России выманивали. Беспилотные самолеты еще продолжали метать бедняге колбасу, но рано или поздно всей этой затее должен был прийти конец, отозвавшись могучим скандалом в глубинах Элберта: на фига, спрашивается, было поить-кормить всю группу врачей-эсэсовцев, пятнадцать лет цацкаться с "гаммельнской дудочкой"? Не любит американский налогоплательщик таких историй, ох, не любит. А продолжение у этой истории случилось и вовсе плохое.
Ледяная избушка Витольда была выстроена без глупой экономии, добротно и герметично. Вот уже шестую неделю не выпускал из нее Витольд никого из членов своей экстравагантной семьи, - еще набредут с пьяных глаз на зомби, разбирайся потом. Но Дарья Витольдовна, третья по счету дочь Витольда, незамужняя и наиболее из всех дочерей пьющая, к концу шестой недели выглянула как-то раз в иллюминатор, увидала, как славно играет незаходящее солнце на кристаллах экспортного льда, как очаровательно-угрюмо катит волны к берегу наконец-то освободившееся ото льда море, - и захотела не просто выпить, а выпить на чистом воздухе, и лучше - в компании. Принесла Дарья Витольдовна со склада противотанковое ружье и, не долго думая, в окно выстрелила. Окно было рассчитано на обстрел снаружи, а не изнутри, и, понятное дело, вылетело. Дарья взяла с собой две бутылки армянского коньяка, в том числе одну початую, и пошла искать себе общество. Женщина она была видная, потому, наверное, и незамужняя, что пить любила не в одиночестве, размер лифчика носила девятый, парижский магазин присылал ей таковые модельные через агента в Исландии, прилагая к каждому десятку пробный образец - вдруг ей уже десятый номер нужен. Но Дарья Витольдовна пока и в девятом себя хорошо чувствовала. Однако ж компанию даже при подобном размере лифчика на бескрайних просторах Северной Гренландии найти было непросто, поэтому Дарья, как только завидела на берегу несчастного, одинокого мужика с дудкой, так сразу и пошла к нему. Она и сама была одинока. Глушь тут, в Гренландии. "Лучше поздно, чем никому", - подумала Дарья уже в который раз в жизни, глядя на этого мужика с полуприкрытыми, совершенно черными глазами.
Снег возле мужика был грязноватый, видно было, что человек женской лаской обижен и вообще в одиночестве. Кругом валялись колбасные хвосты и куски изжеванных за летние недели дудок. Дарья выбрала местечко почище, присела и отпила из бутылки. Мужик все тянул мелодию, занудную, как в индийском кинофильме. Дарья отхлебнула еще два разочка - и бутылка, на сегодня пока что первая, пришла к концу. Тут она почувствовала что-то вроде усталости, решила сделать перерыв, в том смысле, что перекур, и заодно познакомиться. Однако ни на дружелюбное "Слышь, друг, а?..", ни на мощный толчок локтем мужик никак не среагировал. - Ты уши-то мне кончай шлифовать! - гаркнула Дарья, - что за чокнутый, на такой холодрыге да не желает выпить с женщиной? - Она решительным движением вырвала из рук мужика дудку и отшвырнула ее с обрыва подальше. Но зомби позы не изменил, в руках его вместо дудочки оказалось пустое место, которое Дарья и заполнила наспех открытой бутылкой: так, чтоб горлышко к губам, а донышко к небу. Волей-неволей зомби сделал немалый глоток. Правильный глоток получился, не закашлялся мужик.
- Ну? - грозно спросила Дарья, отбирая бутылку. Мужик выхлебнул чуть не половину, так и себе ничего не останется. Тем временем зомби медленно опустил пустые руки и повернул к Дарье лицо. Чернота залитых тушью глаз быстро исчезала, под ней проступали самые обыкновенные голубые радужки. Мужик удивленно посмотрел на Дарью и с трудом произнес:
- Вы похожи на мою маму... - он говорил по-русски, но с каким-то акцентом, и вдруг заорал: - Коньяк! Коньяк я пью!..
- А ты думал, я тебе сучка под жабры плеснула, а? - буркнула Дарья, добрея. Сатанинское выражение лица, с которым зомби сидел на ледовитом берегу вот уже сколько недель, исчезло буквально на глазах. Сейчас перед незамужней дочерью Витольда Безредных сидел просто босой, усталый, заросший бородой мужчина лет сорока, небольшого роста, в залысинах, и глаза теперь у него были не дьявольски-черные, а добрые, голубые, мутноватые, ласковые. То, что он говорил по-русски, было очень кстати, потому что Дарья с ее семейным положением, тяжким алкоголизмом и девятым размером лифчика никакого другого не знала.
- Согревает... - тихо и печально произнес расколдованный зомби, зябко шевеля ступнями. Окаменевший перед телеэкраном от ужаса Витольд бессознательно повторил его движение - и, понятно, расплескал горчичную воду на текинский ковер тринадцатого века, - он опять лечился от простуды.
От козявкоподобного самолета отделилась точка и стала падать, чуть ли не прямо на Витольдову голову, так что хуторянин даже на миг забоялся. Но над падающим предметом очень скоро расцвел международным апельсиновым цветом парашют, и его стало ветром относить на северо-северо-восток, в сторону моря, скрытого под многометровым слоем соленого, некачественного льда. Приземлился парашют удачно, в том числе для Витольда, ибо угодил в обзор сразу трех телекамер на оборонном периметре, причем одна из них давала крупный план. Из-под быстро оседающего купола показался человек. Хотя лето на Кутузке в этом году выдалось теплое, такое, что даже льды таяли и наносили ущерб южноамериканскому имуществу, одет человек был как-то уж больно легко для восемьдесят второй параллели. Всего-то и было на нем пальтишко ветхое, из тех, которые в России называют семисезонными, ношеный треух и совсем уж неуместные полуботинки. Был он маленький, кривоносый, с плеча у него свисала сумка, а из нее торчало несколько длинномерных предметов, вроде бы палок милиционерских связку взял с собой на Кутузку, - такая вот возникла у бывшего главного полицейского России ассоциация. Человек потоптался, выверил что-то по компасу, выбрал место над берегом, где под ледяным щитом угадывался древний фиорд, и уселся прямо наземь, лицом точно на север. Словно хотел увидеть скрытые за просторами Ледовитого океана берега дальней, прежней родины Витольда, лишившей своего сына и отчего благословения, и права на социальное обеспечение, то есть пенсии, и много еще чего. Человек быстрым жестом скинул полуботинки, Витольд рефлекторно повторил его движение и расплескал горчичную воду. Визитер укрепил босые ступни на ледышке; тут на экран крупного плана выплыло его лицо. Витольд от неожиданности снова воду расплескал: с экрана смотрели каменные, будто китайской тушью залитые глаза зомби. Проще говоря - ходячего трупа, изготовленного по лучшим рецептам гаитянского водуизма, чтоб исполнять волю хозяев. То ли мертв был человек, то ли жив, его зомби-гипнотический сон ничего не стоило разрушить, помахав над его головой чем-нибудь достаточно волшебным пудов эдак в триста весом, но было очень интересно в свете международной политики: по какому случаю это чудовище попирает сейчас землю, то есть лед, приватного хутора Кутузка? Быть может, коварный Заобский решил захватить ледяную избушку и нанял для этой цели страшного валахского вампира или дикого сальварсанского каннибалоеда? Сальварсанского... Тогда ведь он сидит не столько на Кутузке, сколько на собственном льду! Расстреливать его немедленно, как хотел Витольд, было рискованно. Но зомби, кажется, никакого интереса к хутору не проявлял, словно и знать не знал о его существовании. Он расстелил возле себя один из длинномерных предметов - это был первоначально скатанный в трубку международный оранжевый вымпел. Потом от второго длинномерного предмета кусок откусил - похоже, это была твердокопченая колбаса. Потом взял третий длинномерный предмет, и это была деревянная дудочка. Дожевал колбасу, поднес дудочку к губам. Витольд с проклятием отшвырнул таз с горчичной водой.
- Не бойса, не бойса. Не мы ему интересанто, - успокоительно сказал за спиной голос мексиканского зятя. Витольд чуть успокоился: один зять из Латинской Америки, другой из Африки - вдвоем они в этих штучках, поди, получше тестя разбираются. Во, бля, когда пригодились! Только все ж таки, какого лешего этот замухрышка спрыгнул на парашюте прямо на Кутузку? Мало места в Гренландии без Кутузки? А замухрышка тем временем надул щеки и стал дуть в дудочку - глядя в ледяное заморье.
Витольд, конечно, ничего не услышал, только легкий позыв к рвоте ощутил, но утерпел. Зомби играл, закрыв глаза, по тому, как редко он сдвигал пальцы, было понятно, что играет он что-то долгое и заунывное. Воздух над флейтистом дрожал, как пар над чайником, видимость ухудшалась, снова улучшалась, шли минуты, шли часы и столетия, время скручивалось в спираль и пульсировало, заунывная мелодия со скоростью, явно превышающей скорость распространения звука в воздушной среде, лилась в направлении советского сектора Северного Ледовитого океана, достигала берегов России и разливалась по необъятным просторам первого в мире государства, в котором рабочих и крестьян заставили верить, что они взяли власть. И рабочие, и крестьяне, и прослойка интеллигентская, и болото деклассированное, и духовенство многоконфессиональное, и армия, и партия, и отшельники в скитах, и иностранные журналисты в офисах, и сытые шпионы, и голодные проститутки - все они слышали сейчас заунывную мелодию, которую беспощадно слал им в уши и души маленький зомби, сидя на северной оконечности Гренландии.
К вечеру - хотя солнце над восемьдесят второй широтой лишь немного опустилось к горизонту - до Витольда с большим опозданием дошла спасительная мысль, что зомби, кажется, вообще на Кутузку попал случайно. Тогда бывший министр выбрал охранника, умом потемнее, мышцами потяжельше, и послал на льды - разузнать, долго ли нарушитель границы приватного владения Кутузка собирается дудеть в дуду на Россию. Да и не труп ли он вообще. Труп оказался живым и способным к общению, хотя словами ничего не говорил, но кусок колбасы отломил, протянул охраннику. Тот, вернувшись, сдал ее на анализ. Ничего особенного: селитры многовато, мяса маловато, ни то ни се, обычная финская твердокопченая колбаса для небогатого покупателя. С этого момента Витольд к зомби никого больше не посылал, пусть себе сидит и дудит, никому вреда от этого нет, может, он просто человек искусства, вроде Ваньки, так какой с него спрос. Когда на третий день с самолета зомби сбросили новый запас колбасы интереса это ни в ком уже не вызвало. Обитатели ледяной избушки понемногу начали воспринимать босого типа как своего уютного, хотя придурковатого домового. Четыре дочери пили, два зятя резались в карты, еще один учил стерлядей прыгать через скакалку, хозяйка заквашивала впрок ананасы, хозяин вернулся к прерванному курсу лечения простудных заболеваний.
Но что-то непонятное стало тем временем происходить в России и некоторых сопредельных странах. Какой-то смутный, чуть тлеющий процесс наметился в недрах более чем четвертьмиллиардного населения. Большинство этого населения, этак девять процентов, да еще девятьсот девяносто девять тысячных оставшегося процента, впрочем, ничего нового ни в себе, ни в окружающем мире не ощутило. Еще приблизительно тысяча семьсот человек испытали что-то вроде головокружения, нервного подъема, стремления победить в социалистическом соревновании за право нести переходящее знамя на юбилейную вахту, и особенно возросла среди них тяга к чистоте помыслов, верней - тяга к проверке таковой у всех, кроме себя. В органы, возглавляемые нынче генералом армии Шелковниковым, поступило в эти дни более ста тысяч сверхплановых донесений о нездоровых настроениях в учреждениях, коммунальных квартирах, лесничествах, вольерах и т.д. Но дальше писания докладных и доносов эти тысяча семьсот не пошли.
И нашлись еще около тысячи человек, которые пошли. Встали, снялись с насиженных мест, бросили работу, семьи, развлечения, путевки, сбросили по примеру гренландского типчика обувь и пошли. Устремив остановившиеся взоры в район Полярной звезды, брели они медленно куда-то к одной точке в районе Западного Таймыра, на берегу Карского моря, и остановить их не могли ни отряды спецназа, ни штормы, ни голод, ни холод, ни анафема. Были среди них люди очень ветхие, с дореволюционным партийным стажем и безнадежно пятым пунктом, были юные пионеры и октябрята самых невероятных национальностей, остяки и гагаузы, лаки и кумыки, была даже последняя айнская девочка из города Оха на Сахалине, были три профессиональных биллиардных маркера из Чимкента, один безнадежно прокаженный из лепрозория под Астраханью, еще майор с китайско-советской границы, еще московский поэт, автор давнишней революционной песни "Таратайка", тоже с пятым пунктом, еще преподаватель теоретической механики из Гродно, верховный раввин города Межирова - да мало ли еще кто. Среди шагавших имелись инвалиды: кто потерял руку в сражении за Халхин-Гол, кто ногу при освобождении Дрездена, иные возложили на алтарь отечества не одну часть тела, а несколько, иные выходили из сумасшедших домов, иные из лагерей строгого особого режима, еще иные из катакомб московского метро, а еще совсем иные умудрялись оторваться от преследования матерями-одиночками, - далеко не у всех у них были паспорта или партбилеты, иные даже вовсе никаких документов не имели, а были и такие, что не помнили, как их зовут.
Объединяло их одно: в душе все они были коммунистами.
Они шли, а члены их семей, сослуживцы, органы милиции, внутренней охраны и прочие добросердечные люди принимали все меры к тому, чтобы их уходу воспрепятствовать. Чтобы не шли они никуда, чтобы вели себя, как нормальные, и не понимали, что такое вставать на пути зова партии, голоса крови, долга. Члена КПСС с 1885 года, Еремея Металлова, например, пытался удержать весь поселок Переделкино: и дом старых большевиков, и писательский поселок, и генералитет, и скопившиеся в этих краях иностранцы, переженившиеся на русских бабах; они высыпали поглядеть на ветхого старичка, который вылез из дверей своей персональной палаты вместе с многотонной реанимационной аппаратурой и пополз куда-то через речку, насилу догадались его от аппаратуры этой отключить, втащили назад в палату, приковали к стене, стали выводить из коматозного состояния, но, увы, вывести уже не сумели - директриса получила выговор по служебной линии за бардак среди пациентов, - а Еремей тем временем опять втихую уполз на север, никто и не заметил. Рецидивиста Хлыстовского, в одиночку переплывшего пролив, отделяющий в Охотском море Шантарские острова от материка, просто расстреляли с вертолета, когда он выходил на берег, - но проявили преступную халатность, не проверили расстрелянные останки на ползучесть. А зря. В Москве, впрочем, тоже проглядели вспучивание одного захоронения в Кремлевской стене, весьма давнего, разглядели уже тогда, когда плита с датой запрахования самовыломилась, урна с прахом самовскрылась и осталась валяться на газоне, придавив голубую елочку, а сам по себе прах незримо и неуловимо поплыл в северном направлении, по пути самовзвеиваясь, самопоругиваясь, но не в силах самопротивостоять необоримому влечению в таймырские и более дальние дали. Двое из трех биллиардистов, проживавших в городе Мары, не выдержав перехода через безводную пустыню, сложили кости, не дойдя даже до Аральского моря; лишь третий, самый старый и самый жилистый, чемпион СССР от последнего спортивного, 1930 года, как известно, Маяковскому дававший при игре только три шара форы, ибо тот играл очень хорошо, пустыню пересек и, никем не разыскиваемый, побрел к вожделенному берегу Карского моря. Да и шесть юных пионеров пренебрегли заслуженным отдыхом в лагере Артек, бывшем Суук-Су, среди них четверо русских, один лезгин и один эфиоп-амхарец, были захвачены при попытке форсировать Сиваш, были водворены обратно в лагерь, где выяснилось, что эфиоп шел с прочими против воли, да и вообще был членом свергнутой династии. А вот знаменитый дирижер Макс Аронович Шипс обуялся неведомой северной болезнью прямо во время концерта своего родного военного оркестра им. Александрова и, продолжая дирижировать маршем "Тоска по родине", так на север и ушел - и никто его отчего-то не ловил.
Многие, кто шел на север, имея при себе душу повышенной чистоты и с приподнятым настроением, вдруг останавливались посреди бескрайней русской степи, либо ж бескрайней сибирской тайги, либо же посредине бескрайней среднеазиатской пустыни, - уж где кому доводилось, - хватались рукой за левый бок, за сонную артерию или же там еще за что и падали вниз лицом, головой всегда на север, сраженные неизвестно которым форс-мажором, но некоторые, даже упав, еще продолжали ползти, все туда же, на север, как некогда двигался к северу безумный капитан Гаттерас в финале одноименного романа детского писателя Жюля Верна.
Далеко не всех удалось удержать даже из числа тех, кто начинал свой путь к северным краям из неумолимо-гостеприимных психушечных стен. Бывшая шеф-повариха ресторана "Лето", что на ВДНХ в Москве, второй год отбывавшая срок в больнице им. Кащенко за очень уж крупное хищение сливочного масла и сухого компота, к примеру, пошла на то, что переплыла Московское море, три дня отлеживалась в болотных топях, один раз ее даже - для ее здоровья, впрочем, без вреда - переехал танк, в котором маршал Дуликов подремывал в ожидании грядущих жизненных перемен; дважды переодевалась, один раз мужчиной, каликой перехожим, другой раз женщиной-милиционером, дошла до Кунгура, там была перехвачена отрядом ОМОНа, отправлена в родное Кащенко, но по дороге удачно выбросилась из поезда, опять отлежалась в болоте и снова ушла на север, на этот раз уже безвозвратно. Не менее бесстрашно вели себя и те, кто бежал на север прямо со служебного поста. К примеру, истопник подольского комбината бытового обслуживания выдержал шестидневную погоню, организованную за ним местным клубом служебного собаководства (он как раз был председателем этого клуба). Также бежал в северо-восточном направлении истопник еще и каменец-подольской артели глухонемых, по дороге в Ярмолинцах ограбил кооперативный ларек, повинуясь неодолимому желанию вкусить комиссионной колбасы по семь рублей килограмм, был арестован, ночью проявил нечеловеческую силу, проломил тюремную стену и вместе с колбасой ушел туда, куда его влекло. Также и бригадирша ковровщиц из-под Ленкорани, старая женщина, Герой соцтруда, накануне того самого дня, когда ее бригада собиралась встать на ударную вахту, дабы выполнить задание пятилетки на девять месяцев раньше срока, бесследно исчезла с родной фабрики, с большим трудом была изловлена возле Красноселькупа с дорогостоящим ковром под мышкой, сперва пыталась вести агитационную работу среди сцапавших ее милиционеров, потом, когда осерчала на милицейскую тупость, села на свой ковер и улетела, куда ей хотелось.
Наиболее тяжко протекала эта самая "северная болезнь" у тех несчастных, кто был застигнут ею за пределами СССР. Около полусотни "алим", иначе говоря, нововселенных граждан Израиля, единовременно покинули свои более или менее насиженные места и двинулись на север, где вскоре почти все погибли под кинжальным огнем сирийской артиллерии. Те немногие, кому повезло пройти насквозь Сирию и Турцию, были задержаны советскими пограничниками возле Батума и очень скоро убедились, что хорошие деньги даже в СССР это не что-нибудь, а таки да, хорошие деньги, - словом, эти пятеро камикадзе дошли до Таймыра вполне спокойно. Еще один, некий Ицхок Бобринецкий, чья фамилия неопровержимо указывала на происхождение из города Бобринца Елисаветградской губернии, где когда-то уродился Троцкий, а потом лично товарищ Грибащук, - так вот, этот Ицик вырвался из рук советской охраны, не уплатив ей ни гроша, пробрался по берегу Черного моря к Сочи, свернул на восток и по бездорожью, переплывая реки, питаясь одною полынью, допешествовал до своего Таймыра, где сухопутная часть его странствия была исчерпана. Еще какие-то четыре поклонника братства художника Рериха, называвшие себя таким русским словом, что его и повторить-то неловко, пришли напрямую через границы к советско-китайской, навели на пограничников немножко колдовства и без особого труда пересекли весь Эвенкийский национальный округ, ввалились в море по колено и тут же замерли от обалдения: на берегу стоял, беззвучно дирижируя каким-то маршем, человек в форме советской армии. Поклонники Рериха в ужасе ушли под воду.
Несколько человек были поражены той же болезнью в Западной Европе, почти все они работали на радиостанции "Свобода", но из них никому перейти советскую границу не удалось. Долгие годы оставался неведомым тот факт, что пятеро бывших граждан СССР, уже довольно плотно обосновавшихся к этому времени на Брайтон-Бич, тоже были настигнуты сходной болезнью, но у них она приобрела необычные симптомы: все они пошли не на север, а на юг, намереваясь пройти через Латинскую Америку, Огненную Землю, Антарктиду, Австралию, Индонезию, Индокитай, Китай, Монголию, потом опять-таки пересечь советскую границу и достигнуть таймырского сборного пункта, - пусть с опозданием, но достигнуть. Судьба их стала известна гораздо позже.
Очень большие трудности, конечно, испытывали те, кому в СССР приходилось дезертировать из воинских частей. Но, к счастью, таких оказалось только двое: уже упоминавшийся военный музыкант-майор и еще нестроевой солдатик, служивший при кухне воинской части у поселка Войновичи, но его быстро поймали и вставили куда надо. Одним словом, дорога у всех была нелегкая, нет ничего удивительного поэтому, что до конечной сухопутной ее точки дошло не более сорока процентов тех, кого в июльские дни одолела "болезнь Гаттераса", когда неказистый зомби в Гренландии, сидя на камушке, подул в свою дудочку. Те, кому после всех мытарств удавалось все-таки достигнуть вожделенного берега Карского моря, отнюдь не останавливались тут, не объявляли митинг открытым и даже не присаживались передохнуть перед следующим, быть может, роковым этапом своего большого пути. Все они недрогнувшей стопой шагали прямо в ледяную воду и очень быстро скрывались под поверхностью. Никто из них не пытался ни плыть, ни ходить по водам, тем более не пытался дождаться осенних месяцев, когда воды замерзнут - под беззвучный марш "Тоска по родине". Все они попросту уходили в воды Ледовитого океана - думалось, что безвозвратно. После всех, продолжая дирижировать, ушел и майор.
Шли месяцы, в России Петр и Павел, как гласит народный календарь, час убавил, а потом, в соответствии с тем же календарем, Илья-пророк - два уволок, всякие грозы над Россией тоже гремели, да и над Северной Гренландией, случалось, тоже снег сыпал, а на Земле Фридерика VIII, обратившись лицом на север, все так же играл на дудочке маленький зомби с залитыми тушью глазами. Никто не догадывался прийти к нему и молвить петушиное слово, которое возвратило бы ему изначальную личность. Илья Заобский совершенно незаконным образом уволок из истории России два каких-то часа, но помочь ему это могло не больше, чем Петру Вениаминовичу Петрову, - памятник, который сооружали ему в родном городе Старая Грешня, красивый памятник, с ящиком водки на плече, - это для Пети Петрова был звездный час, посмертный, увы, только ничего он ему не убавил и не прибавил. А вот Павел... Ну да не будем забегать вперед.
Словом, миссия маленького зомби лопнула, как мыльный пузырь: никто сколько-нибудь важный на звук дудочки не пошел из России, ибо чистых душой коммунистов оказалось в ней очень уж немного, и не те это были люди, которых из России выманивали. Беспилотные самолеты еще продолжали метать бедняге колбасу, но рано или поздно всей этой затее должен был прийти конец, отозвавшись могучим скандалом в глубинах Элберта: на фига, спрашивается, было поить-кормить всю группу врачей-эсэсовцев, пятнадцать лет цацкаться с "гаммельнской дудочкой"? Не любит американский налогоплательщик таких историй, ох, не любит. А продолжение у этой истории случилось и вовсе плохое.
Ледяная избушка Витольда была выстроена без глупой экономии, добротно и герметично. Вот уже шестую неделю не выпускал из нее Витольд никого из членов своей экстравагантной семьи, - еще набредут с пьяных глаз на зомби, разбирайся потом. Но Дарья Витольдовна, третья по счету дочь Витольда, незамужняя и наиболее из всех дочерей пьющая, к концу шестой недели выглянула как-то раз в иллюминатор, увидала, как славно играет незаходящее солнце на кристаллах экспортного льда, как очаровательно-угрюмо катит волны к берегу наконец-то освободившееся ото льда море, - и захотела не просто выпить, а выпить на чистом воздухе, и лучше - в компании. Принесла Дарья Витольдовна со склада противотанковое ружье и, не долго думая, в окно выстрелила. Окно было рассчитано на обстрел снаружи, а не изнутри, и, понятное дело, вылетело. Дарья взяла с собой две бутылки армянского коньяка, в том числе одну початую, и пошла искать себе общество. Женщина она была видная, потому, наверное, и незамужняя, что пить любила не в одиночестве, размер лифчика носила девятый, парижский магазин присылал ей таковые модельные через агента в Исландии, прилагая к каждому десятку пробный образец - вдруг ей уже десятый номер нужен. Но Дарья Витольдовна пока и в девятом себя хорошо чувствовала. Однако ж компанию даже при подобном размере лифчика на бескрайних просторах Северной Гренландии найти было непросто, поэтому Дарья, как только завидела на берегу несчастного, одинокого мужика с дудкой, так сразу и пошла к нему. Она и сама была одинока. Глушь тут, в Гренландии. "Лучше поздно, чем никому", - подумала Дарья уже в который раз в жизни, глядя на этого мужика с полуприкрытыми, совершенно черными глазами.
Снег возле мужика был грязноватый, видно было, что человек женской лаской обижен и вообще в одиночестве. Кругом валялись колбасные хвосты и куски изжеванных за летние недели дудок. Дарья выбрала местечко почище, присела и отпила из бутылки. Мужик все тянул мелодию, занудную, как в индийском кинофильме. Дарья отхлебнула еще два разочка - и бутылка, на сегодня пока что первая, пришла к концу. Тут она почувствовала что-то вроде усталости, решила сделать перерыв, в том смысле, что перекур, и заодно познакомиться. Однако ни на дружелюбное "Слышь, друг, а?..", ни на мощный толчок локтем мужик никак не среагировал. - Ты уши-то мне кончай шлифовать! - гаркнула Дарья, - что за чокнутый, на такой холодрыге да не желает выпить с женщиной? - Она решительным движением вырвала из рук мужика дудку и отшвырнула ее с обрыва подальше. Но зомби позы не изменил, в руках его вместо дудочки оказалось пустое место, которое Дарья и заполнила наспех открытой бутылкой: так, чтоб горлышко к губам, а донышко к небу. Волей-неволей зомби сделал немалый глоток. Правильный глоток получился, не закашлялся мужик.
- Ну? - грозно спросила Дарья, отбирая бутылку. Мужик выхлебнул чуть не половину, так и себе ничего не останется. Тем временем зомби медленно опустил пустые руки и повернул к Дарье лицо. Чернота залитых тушью глаз быстро исчезала, под ней проступали самые обыкновенные голубые радужки. Мужик удивленно посмотрел на Дарью и с трудом произнес:
- Вы похожи на мою маму... - он говорил по-русски, но с каким-то акцентом, и вдруг заорал: - Коньяк! Коньяк я пью!..
- А ты думал, я тебе сучка под жабры плеснула, а? - буркнула Дарья, добрея. Сатанинское выражение лица, с которым зомби сидел на ледовитом берегу вот уже сколько недель, исчезло буквально на глазах. Сейчас перед незамужней дочерью Витольда Безредных сидел просто босой, усталый, заросший бородой мужчина лет сорока, небольшого роста, в залысинах, и глаза теперь у него были не дьявольски-черные, а добрые, голубые, мутноватые, ласковые. То, что он говорил по-русски, было очень кстати, потому что Дарья с ее семейным положением, тяжким алкоголизмом и девятым размером лифчика никакого другого не знала.
- Согревает... - тихо и печально произнес расколдованный зомби, зябко шевеля ступнями. Окаменевший перед телеэкраном от ужаса Витольд бессознательно повторил его движение - и, понятно, расплескал горчичную воду на текинский ковер тринадцатого века, - он опять лечился от простуды.