Влодавец Леонид. Адская рулетка (Black Box - 4)

   Сначала мне показалось, будто это испытание я выдержу легко, более того, подумалось, что если я сейчас сделаю несколько приседаний, отжиманий и прочих упражнений, разомну пальцы, то все быстро закончится. Но это ведь тоже искусственное вмешательство в процесс. Я еще не знал, была ли "чесотка" следствием отходняка или сама по себе произошла, от волнения, но только прекратилась она сразу после того, как я, заставив себя не обращать на нее внимания, слез и начал одеваться. Была тут какая-то связь? И что сыграло главную роль? Если вообще сыграло, а не было простым совпадением.
   Прилечь обратно? Или сесть на стул? Не угадаешь... Но тут до меня дошло: все, что я буду делать с мыслью о том, как избежать последействия препарата, будет своего рода "вмешательством в процесс".
   И тогда мне пришла в голову очень простая и скорее всего еще дурацкая идея: не думать о том, что я пытаюсь победить боль. Игнорировать ее, просто забыть и думать о чем-то другом. Легко сказать, сделать гораздо труднее. Чтобы не думать о боли в суставах, надо было забыть о том, что эти самые суставы существуют. Превратиться в статую... Я сел на стул. Боль осталась, но как-то изменилась, возможно, потому, что изменилось направление нагрузок. Сила тяготения, давившая по вертикали, раздробилась на несколько векторов, ослабела и мучила меньше.
   В это самое время я повернулся к Вике и понял, что отходняк напал и на нее. Но, судя по всему, последействие препарата проявлялось совсем по-иному.
   Ее бил озноб. Жуткий, похожий на тот, что бывает при агонии или после нескольких минут пребывания в ледяной воде. А то казалось, будто ее положили на мокрый пол и подключили электроды. Смотрелось все как некая вибрация, по-авиационному - флаттер. От такой тряски самолеты разваливаются в воздухе на куски, как от попадания ракеты. Не знаю почему, наверно, от остатков дури, но мне подумалось, что и с Викой произойдет нечто подобное. Она закуталась в одеяло с головой и стала похожа на труп, зашитый в саван. Только не простой, а гальванизированный, дергающийся от электрических разрядов.
   - Не смотри на меня! Не смотри!!! - взвизгнула Вика. - Закрой глаза! Отвернись на фиг!
   В этот момент у меня полностью прошла ломота в суставах, зато появилось ощущение невероятной слабости. Я не смог бы встать со стула, даже если бы очень этого захотел. Теперь все тело было словно бы из песка, муки или воды, которыми заполнили некую тонкую оболочку. Может быть, эту оболочку просто надули воздухом. С одной стороны, чудилось, что мне ни за что не удастся привести свое тело в движение, с другой - мерещилось, будто самый слабенький порыв ветерка может свалить меня на пол. И я не могу этому противодействовать. Сердце билось как колокол в башенных часах, тяжело, лениво, словно раздумывало, а не остановиться ли вообще?
   И мне уже начало казаться, будто оно бьется все реже. Вот-вот встанет! Возникло ощущение безысходности. Интервалы между тюканьем в груди росли, руки бессильно висели вдоль тела, голова упала на грудь, ноги не чуялись. Все?! Насовсем?! Что дальше?! Стало в глазах темнеть...
   Но глаза еще видели. На циферблате электронных часов у меня на запястье работал секундомер. Вероятно, я его случайно включил - может быть, когда хватал себя за руки, чтоб не поддаться искушению почесаться. Голова была повернута так, что я видел циферблат часов на бессильно свесившейся руке, которую я не мог ни поднять, ни убрать. И изменить положение головы тоже не мог.
   Цифирки менялись ритмично, хотя и бесшумно, без какого-либо писка или тиканья: 01, 02, 03... И тут оказалось, что у меня моргают глаза. Причем они моргали точно с интервалом в одну секунду. Открылись - на циферблате "04" закрылись. Открылись снова - на циферблате "05", и так далее. А потом я обнаружил, что, оказывается, и сердце у меня бьется очень ритмично - ровно по удару в секунду. Как только до меня это дошло, слабость исчезла. Я поднял голову, повертел ею из стороны в сторону, поднял руку, согнул в локте, пошевелил пальцами, наконец встал со стула. Все работает и ничего не болит. Зато появилось ощущение жажды.
   Еще секунду назад я ее не чувствовал. Не в пустыне ведь находился. Но тут в один момент во рту пересохло. Слюна будто испарилась, и язык приварился к нёбу. Мне хотелось холодной воды. Было желание осушить один стакан, два, три, десяток, ведро, бочку, цистерну, целый танкер. А еще лучше, если б мне дали шланг, подключенный к водопроводу, и позволили пить, пить, пить не отрываясь.
   Осуществить эту мечту было нетрудно. Вода была в пяти шагах. К нашей "камере" примыкал санузел (хулиганистая Вика называла его "ссанузлом"), где имелся умывальник. К крану был подключен специальный фильтр производства фирмы "Теледайн", который, по уверению производителей, превращал обычную водопроводную воду в нечто экологически чистое. Всего пять шагов - и хоть залейся этой водой. Непроизвольно я двинулся в этом направлении. Ноги сами понесли, но мозг вовремя вспомнил и рявкнул: "Нельзя! Ни в коем случае!" Я ощущал на себе почти такое же воздействие разнонаправленных векторов, как во время первого стояния перед алым прямоугольником двери там, в искусственной реальности "дурацкого сна". Но если тогда я пошел вперед, преодолев силу страха, то здесь мне пришлось заставить себя идти назад, прочь от двери, преодолевая могучую силу соблазна.
   Я опять поглядел на Вику. Озноб у нее прошел. Теперь ее мучил жар. В комнате было по-прежнему прохладно. И какие-то клетки Викиного мозга, освободившись от воздействия дурмана, путались и не понимали поступавших к ним сигналов от нервных окончаний. А может, эти самые рецепторы, подобно перевербованным агентам-двойникам, гнали в мозг стопроцентную дезуху. Точно так же, как мои убеждали меня, что организм испытывает недостаток влаги.
   - Душно! - прохрипела Вика, сбрасывая одеяло. - Открой дверь!
   - Нельзя! - сказал я. - Нельзя вмешиваться! Все должно идти как идет. Озноб кончился, и жар пройдет.
   Вдруг меня осенило. Приступы всяческих раздражающих или угнетающих факторов длились почти равные временные отрезки. Минут десять каждый. А раз так, то и следующие, наверно, будут такими. Но если точно знать, что через десять минут недомогание сойдет на нет, то терпеть будет легче.
   Как раз в это время напавшая на меня жажда прошла сама по себе. Рот заполнился слюной, сухость исчезла, язык стал нормально поворачиваться. Я сглотнул слюну и тут же ощутил нарастающую зубную боль. Проверяя свою гипотезу, засек время. 9.34! Ну, если я прав, то зубы перестанут ныть примерно без четверти десять.
   Боль, конечно, от этого не уменьшилась. Напротив, пошла по нарастающей. Сперва заболел один из коренных, потом тот, что торчал рядом с ним, потом еще один. Противной, ноющей, тупой болью, сопровождающейся назойливым желанием схватить спичку или иголку, расковырять все дупла или вообще клещами выдрать к чертям, невзирая на угрозу сепсиса. Но я заставил себя сидеть спокойно и глядеть на часы. Минуты казались длинными и тягучими, гораздо легче было смотреть на секундомер. Там цифирки менялись быстренько. Желание расковырять, выдрать к черту сохранялось и даже усиливалось. Особенно острым оно стало на самой последней минуте. При этом следить за циферблатом оказалось очень сложно. Я уже засомневался в верности своей гипотезы. Но боль исчезла в 9.46, я ошибся не больше чем на пару минут.
   Особого облегчения от этого не было. Зубная боль плавно перешла в головную. А Вика в это время испытывала острый приступ боли в животе. Сжавшись в комочек, подтянув колени к груди, она негромко постанывала. И до моих ушей уже долетел вздох:
   - Неужели нельзя но-шпы выпить?
   - Не надо, - сказал я, - через десять-двенадцать минут пройдет. Что-нибудь другое заболит. Еще на десяток минут, а потом еще что-нибудь - и еще через дюжину минут кончится. Само по себе, без всякого вмешательства.
   - Утешил! - прокряхтела Вика.
   - А говорила, что женщины терпеливей...
   У меня тем временем нарастала головная боль. Сначала было впечатление, что голову сдавили в тисках и медленно, по-садистски смакуя, закручивают винт. Но я заставил себя глядеть на часы. Надо было обязательно дождаться цифр 9.58. Что будет потом, меня не интересовало. На сей раз сосредоточиться было намного легче, я меньше задумывался над тем, чтобы поскрести виски, сделать массаж головы, проглотить таблетку анальгина. Правда, головная боль не могла не сказаться на мышлении, и мне начали мерещиться разные веселые картинки, например, - как некий злодей завинчивает мне в башку не то буравчик, не то штопор. И появлялось желание треснуться башкой, расколоть ее, чтоб этот буравчик вылетел вместе с мозгами...
   Но я дождался. Голова перестала болеть точно в 9.58 - ровно через 12 минут. Вместо боли появилось головокружение. Все, что было вокруг, поехало, как на карусели. Я чудом удержался на ногах, такого не было даже тогда, когда меня в армейской учебке первый раз прокрутили на допинге. Еще был случай во время одного прыжка, когда меня здорово повращало еще до раскрытия парашюта. Но ничего похожего на то, что произошло сейчас, мне не доводилось испытывать. Пришлось ухватиться за спинку стула одной рукой, а другой опереться на стол иначе свалился бы.
   Голова кружилась у меня, а затошнило почему-то Вику. Впрочем, ей Чудо-юдо это загодя предсказывал. Прижав обе ладони ко рту, она в чем была - то есть вовсе ни в чем - понеслась в санузел.
   Смотреть на часы я не мог - цифры метались, сливались, смешивались. Пробовал считать про себя секунды, но все время сбивался. Начинал снова, путался, вот так и скоротал время. Во всяком случае, смог устоять и не попытался вертеть головой в другую сторону. Главное, что удивило меня в 10.10, - на смену пришла икота.
   Куда круче досталось Вике. Тошнота ее покинула, но ей пришлось остаться в туалете на второй срок.
   Икота сама по себе боли не доставляет, но когда 12 минут подряд и часто превращается в мучение. Однако в отличие от предыдущей ситуации я мог следить за временем, а потому все перенес спокойно. Искушению сбегать к умывальнику и попить водички я не мог поддаться - дверь была заперта изнутри Викой, у которой организм очищался.
   Следом за икотой наступил период слезотечения. Точнее, сильнейшей рези в глазах. Было не слишком весело. Щипало не так, как от лука, а раза в три покрепче. Глаза ни черта не видели, было впечатление, будто они прохудились и собираются вытечь. И циферблата не разглядишь. Все расплывается. Вика, пока я заливался горючими слезами, успела выбраться из туалета. Я не смог ее разглядеть, но догадался, что выглядела она не лучшим образом. Впервые за двое суток оделась и простонала:
   - Когда оно кончится? Ноги не несут... Теперь на нее напала слабость. Она еле добралась до кровати и упала.
   - Умираю, наверное, - пробормотала Вика, - сердце не работает.
   - Пройдет, - сказал я, - со мной такое было. Через двенадцать минут...
   - Лучше помереть, чем столько мучиться!
   - Не помрешь!
   Слезы у меня течь перестали. Что-то дальше будет? Стал прислушиваться главным образом, к своим внутренним органам. Однако ничего не почуял. Очень удивительно показалось, как-то непривычно. Ведь времени еще мало. Чудо-юдо обещал, что вся фигня кончится к пяти-шести часам вечера, а сейчас только половина одиннадцатого утра. Кончилось все, что ли? Или опять начнется?
   Выпросил-таки на свою голову! Точнее, на затылок. Где-то в шейном отделе позвоночника что-то хрустнуло. Отчетливо, звонко. Так, как если б мне его кто-нибудь ломал. Скорее всего сие было чистой воды глюком, галлюцинацией. Но мне от того легче не стало. Боль скрутила, заставила подбородок упереться в грудь. Назад - ни-ни! Сразу почуешь, почем фунт лиха. Но самое главное, те 12 минут протянулись неимоверно долго. А потом пошла тринадцатая... Вот чего не предполагал: 14, 15, 16, 17 минут прошло, а шея не разгибалась! И на 20-й минуте ничего не изменилось. Появилось подозрения, что моя гипотеза потерпела крах. Что-то не связывалось. 21, 22, 23, 24 минуты... Никакого изменения. А если у меня шея вообще не разогнется? Страшновато стало.
   Я и на Вику не обращал внимания. Не знаю, что в тот период с ней происходило. Не мог в ее сторону голову повернуть. Полчаса минуло - и все как было.
   Появились мысли насчет того, что надо бы попробовать как-то разобраться с шеей. Подумалось, что происшедшее не имеет отношения к последействию препарата, а само по себе выщелкнулось... Но все-таки слова Чуда-юда из памяти не вылезали. В том смысле, что нельзя ни во что вмешиваться.
   Обеда, само собой, нам и не приносили. Пришла Зинка.
   - Страдаете? - с легким злорадством спросила она. - Ничего, недолго осталось, подождите чуточку. Этот препарат не очень сильный, не "Зомби-8". Отойдете помаленьку.
   - У меня шея не поворачивается, - пожаловался я, - даже не разгибается. Но может, это не от препарата?
   - От него, родимого, - сказала Зинка уверенно, - стандартный симптом. Почти у всех такой бывает. А ты чем маешься?
   Это уже относилось к Вике. Вообще, мне еще вчера было ясно, что Зинуля не воспринимает новообразованную даму как родную сестрицу. Еще бы, они с Ленкой были близнецами, а тут это почти идеальное сходство - только по Зинкиной родинке на шее одну от другой отличить можно - исчезло.
   - Зубами! - держась за щеку, проворчала Вика.
   - Тоже стандартное явление. Сколько уже болит?
   - А я, думаешь, время засекала?
   - У меня зубы двенадцать минут болели, - сообщил я, - и все остальные болячки тоже по столько же держались. А эта зараза, в смысле шея, уже полчаса не проходит.
   - Понятненько, - посерьезнела Зина. - Стало быть, у тебя осталось всего одно испытание. Минут через пять будешь буянить и требовать, чтоб тебе закололи еще одну дозу.
   - Откуда ты знаешь?
   - Вы ж, слава Богу, не первые. Знаем, что проходит от семи до двенадцати приступов разных недомоганий, которые протекают от десяти до пятнадцати минут по времени. А вот последний перед тем, как появляется острая потребность в новой инъекции, обычно длится тридцать-сорок минут.
   - А набор недомоганий у каждого свой? - спросила Вика.
   - Конечно. Одинаковых людей не бывает, а какие именно клетки и рецепторы активизируются в период последействия - не предскажешь. Все зависит от индивидуальных особенностей, У одного будут рези в животе, понос или рвота, а у другого зубная боль, головокружение или слабость. А у кого-то все вместе.
   - Как у меня, например, - проворчала Вика.
   - С ума не надо было сходить. Тебе кто-нибудь приказывал колоться? Сама полюбила, никто не велел. Мы, между прочим, были в шоке, когда узнали. Тем более клятвенно уверяла, что берешь одну ампулу. У Чуда-юда теперь к тебе доверия вполовину меньше.
   - Плевать! - бесшабашно ответила Вика. - Зато хоть душу отвела!
   - Все ж таки эта хохлушка у тебя крепко прописалась, - констатировала Зинка. - Ты, конечно, дура, что полезла на чужой носитель.
   - Лучше в разведенках числиться?
   - Ну и что, подумаешь! Я бы с Мишкой хоть завтра развелась, если б Чудо-юдо разрешил...
   - Потому что надеешься - Димуля к тебе по старой памяти бегать будет? Все, лафа кончилась, сестричка!
   - Завязывайте, бабы! - проорал я и ощутил, что шея начала поворачиваться и гнуться. Но, как только это произошло, у меня завертелась в голове знакомая мне золотистая спираль, внешний мир за несколько секунд исчез, но и каких-либо фантастических картинок типа всяких там виртуальных переходов и коридоров не возникло. Появилось много раз испытанное ощущение пограничного состояния, когда кажется, будто вот-вот не то проснешься, не то помрешь. Так было, например, когда Чудо-юдо вскрыл архивированные файлы генетической памяти, где сохранялись кусочки памяти негритенка Мануэля, доньи Мерседес и капитана Майкла О`Брайена.
   И, как всегда бывало в таких случаях, начался "компот" из образов, видений, обрывков памяти.
   Правда, на сей раз "компот" прокрутился с очень большой скоростью, и я выскочил из него не в искусственную реальность, а в обычный мир, то есть в ту же самую комнату, где мы обитали с Викой в последние двое суток. Я лежал на полу, отчаянно дергаясь и пытаясь стряхнуть с рук и ног крепко вцепившихся в них людей. Мелькнуло лицо Зины, потом откуда-то появился Чудо-юдо. Все что-то кричали, но я не понимал слов. Я, по-видимому, тоже орал какую-то абракадабру из звуков, - во всяком случае, не понимал ни одного слова.
   Потом - через какой-то промежуток времени - появилась слабость во всем теле, такая же, какую я пережил в самом начале отходняка. Я обмяк, перестал дрыгаться, и люди, которые меня держали, осторожно подняли меня на руки и положили, должно быть, на медицинскую каталку.
   Почти одновременно я начал вновь понимать человеческую речь. Первые слова, которые мне удалось разобрать, были такие.
   - В двести шестнадцатую, быстро! Не давайте ему терять сознание! - это громыхал Чудо-юдо.
   Меня опять потянуло в темень, опять закрутилась спираль, но тут кто-то ударил меня по щеке и вернул в реальность.
   Откуда-то долетел слабый голос Зинки.
   - Нашатырь нельзя!
   - Пульс! - гудел Чудо-юдо, а перед моими глазами мелькал длинный и толстый пунктир из ламп дневного света на потолке коридора.
   - Уходит! - отозвался кто-то, крепче сжимая мне левое запястье.
   - Врешь, не уйдешь! - прорычал Чудо-юдо. - Сворачивай!
   Я успел запомнить только то, как каталку поворачивали и вкатывали в какую-то боковую дверь. Затем свет в очередной раз начал меркнуть.
   Спираль снова стала раскручиваться, и хотя меня еще раз хлопнули по щекам, это уже не возымело действия. Вновь возникло пограничное состояние, и опять пошел "компот"...
   Парашют! Раскроется он когда-нибудь или нет? Чертов Суинг! Не дотянулся в который раз! Падаю! Там, внизу, в пятисотметровой шахте - Белый волк! А чего я боюсь Волка? Я ж сам Волчара! Спросите у Хрюшки Чебаковой, она подтвердит. Вот он, этот Белый волк! Нормальный такой, не кусачий. К тому же в клетке сидит, его туда мой папа посадил. Знаете, кто мой папа?! А вот и не угадали! Не Змей Горыныч! И не Кощей Бессмертный! Чудо-юдо, вот кто! Нет, это он для всех страшный, а для меня нет.
   Почему я такой маленький? Потому что я негритенок Мануэль, мне еще двенадцать лет всего. Как, не черный? Правда, не черный. Может, гуталина не хватило? А то был бы сейчас черный, как солдатский сапог. Солдатский - значит, я солдат?
   Конечно, я - рядовой Коротков. Или капрал Браун, может быть. Сколько нашивок у капрала? Столько же, сколько у советского младшего сержанта - две. Только у них, штатников, это нарукавные шевроны-уголки, а у нас - прямые тонкие лычки на погонах. Тогда, может быть, я и не капрал вовсе, а младший сержант? Точно, я - младший сержант Лопухин! Или просто Вася. Как, умер? Ерунда, ни черта с ним не стало. Жив-здоров, чего и вам желает. Или это я желаю? Стало быть, я. Не верите?! Да я вам сейчас такое расскажу, с ума сойдете! А может быть, я сам с ума схожу? Может, этого и не было никогда? Ведь мне же велели начисто все забыть, как будто ничего не было. Иначе - дурдом. Неужели? Но ведь все это было!
   Да, было! Все происходило со мной, я все прекрасно помню и почти ничего не придумывал. Только домысливал немного и все.
   "Компот" постепенно сходил на нет. В моей башке прочно утвердилось, что я - Вася Лопухин и никем другим никогда не был. Вместе с тем тьма вокруг меня постепенно рассеивалась, редела и в ней начинали проглядывать какие-то смутные, неясные контуры материальных объектов, фигуры людей, отдельные слаборазличимые лица, детали построек, фрагменты одеяний, словно бы выхваченные из темноты приплясывающим пламенем старинной сальной свечки. Больше всего картинка напоминала некий коллаж, которые в последние годы страсть как полюбили печатать в российских журналах. На первый взгляд он казался статичным и даже плоским, как будто был изображен на темном стекле. Однако спустя какое-то время стало заметно, что все фигуры имеют объем, а кроме того, иногда совершают какие-то движения, меняют положения рук и ног, поворачивают головы и плечи. Такие штуки иногда проделывают в театре, когда поднимается занавес и на неосвещенной сцене появляются действующие лица, размещенные на какой-нибудь пирамиде или иной возвышающейся конструкции. Потом они "оживают", двигаются, сцена освещается и начинается само действо.
   "Я", то есть Вася Лопухин, отчетливо понимал, что картинка эта есть не что иное, как плод "моего" воображения. Именно поэтому она не становилась ярче, не прорисовывалась четче. Увидеть то, что происходило во глубине веков, не так-то просто. Тем более, "я"-Вася не был историком. И мог представить себе картинки трехсотлетней давности исключительно по художественным фильмам да книжным иллюстрациям. Поэтому эта первая, выдуманная "мной"-Васей сценка намного отличалась от последующих, виденных воочию. Она послужила как бы прологом к тем личным, уже явно невыдуманным воспоминаниям, которые Вася Лопухин оставил в наследство мне, Дмитрию Баринову.
   Часть вторая. ГДЕ МОЕ МЕСТО?
   (Посмертные воспоминания Васи Лопухина)
   ПРОЛОГ-ДОМЫСЕЛ (Васина фантазия)
   - Лексашка! Подь сюды! Винишше-то так и прет духом... Где государь?! Ответствуй!
   - Не вели казнить, матушка Наталья Кирилловна, - хмельной зело, почивает.
   - Окаянец ты! Не уследил?!
   - Нешто я могу, матушка?! Государю-то перечить не след...
   - За Фрянчишком-нехристем на Кукуй таскались... О-ох, пианство сие! Лета Петра млады ныне, а уж к питиям приобык... Ахти мне, вдовой! Ах ты, идол! Не скаль зубища-то! Евдокея где?
   - У всенощной, матушка. Должно, молебствует, дабы Господь дитё нам послал без изъяну... Черницы с ней тож...
   - А вы, бесы проклятущие, на иноземны дворы бегаете?! Фрянчишко-лиходей блазнит вас... Ох, доберусь я до него, ужо! Вам бы ныне с Преображенского и носа на Москве не казать, так нет же! Австерии с бабами простоволосыми им надобны, прости. Господи, душу грешную! Ведомо ль тебе, охальнику, что Сонька умыслила чрез воровских людей Петрушу нашего извести, али, как во время оно, стрельцов на бунт поднять?! А вы по ночам шастаете! Да трудно ли где лихих нанять али тех же иноземцев поганых, чтоб они вас ночью изловили да порезали?! Голицын-то Васька, сказывают, загодя сыну велел в поляки ехать, спасения для... Смута будет, о-ох смута!
   - Ведомо о сем государю, матушка! Мы ведь с опасливостью ходим, пистоли да сабли имеем... Да и потешных неколико, тайно от государя, впереди, да по-за нами... Господь оборонит, ежели что...
   - Не по-царски эдак-то, грешники! Аки на татьбу ходите! Молились бы, не гневили Господа! Чего вам там, на Коровьем-то броде, надобно?
   - Государь-то Петр Лексеич зело до иноземного всякого охоч, не для окаянства какого ходим, науки для...
   - Ох, мню я, Лексашка, что сии науки блудом зовутся! Никишка-то Зотов тож повеление имел грамоте учить, а каково учит? Ныне Петруша и дня единого без пития не проживает! Ведь уж не дитя малолетнее, в рост да в разум пошел, неколико времени минет - отцом станет, а у вас все потехи да веселье: в барабаны лупите, палите да Яузу баламутите... Уж ладно, мое дело вдовье, так хоть бы вы, лиходеи, усовещевали его... Ведь душу загубит во блуде сем!
   - Да куды нам-то, матушка! С ничтожеством-то нашим, да государю перечить?! Государь во гневе буен, не то сказать, мигнуть супротив его страшно!
   - Боишься ты его, пирожник окаянный! Кабы не знала, что он тебя от прочих отличает, давно б велела со двора взашей гнать! Не ты ли, бесстыжий, его на прошлой неделе токмо что не за волосья пьяного волочил до опочивальни?! Да за предерзостное такое действо тебе и голову-то на рожон воткнуть мало! Мне и то ведомо, что как он изволит сверху меры испивать, так уж ты его и Петрухой кличешь, аки холопа. Было ли сие? Ответствуй, рожа твоя бесстыжая!
   - Так ведь упасения для, матушка! Сами же сказывать изволили, чтоб коли случится где быть в чужих людях, то величества его не открывать...
   - Охи скользок ты! Веди-ка в опочивальню государеву, гляну на него да перекрещу, пожалуй, дабы бесы его, спящего, не одолели... Вперед ступай со свечою да смотри не запали чего, греховодник...
   - Вот, матушка-государыня, извольте глянуть, почивает...
   - Сколько ж выпили-то вы, полуношники?
   - Государь-то не велел сего открывать, гневаться будет...
   - Ништо, коли и поколотит тебя, есть за что. Сказывай, бездельной!
   - Да фряжского, матушка, стопы две пригубили, не более...
   - Врешь, изверг! За дитё малое меня почитаешь?! Нешто я по духу не различу, каково вы винишше пили?! Гданское, поди, зелено вино, да не по единой стопе... Идолище! На колени пади, холоп!
   - Не погуби, матушка!
   - Ох, когда б Петруша не почивал, так отходила б я тебя батожком, чтоб тебе, пустомеле, до Страшного суда памятно было! Не ко времени, до завтрева погодим. Поди за дверь да не пущай никого, коли меня спрашивать будут!
   - Слава тебе, Господи, уполз, змей подколодный... Ишь, спит-то как Петрушенька! Постеля-то мала, мала... Ныне иную надобно, дабы ноженьки-то не свисали... Ох ты, ж, дитятко рожоное, пошто ты так матушку-то тревожишь? Ведомо ль тебе, каково мне стало тебя выносить, да родить, да от болезней и иных напастей уберечь?! Каково твое царенъе-то будет? Сонька-срамница ведь, поди, и сном, и белым днем воочию гибель твою видит... Все мне в ней не по нутру, прости мне. Господи, грех велик! А ведь сестра единокровна тебе, мне падчерица. Вот пойди меж вами свара, так и бед не оберешься! Иноземцы того и ждут, чтоб Смутно время вдругорядь объявилось да крови христьянской поболе пролилось. Васька Голицын многи тыщи людей под Крым повел, а сколь привел оттуда? Добро, коли половину! Меж стрелец, сказывают, подметны письма чтут, сабли на тебя точат, а ты все в иноземны игрушки с Фрянчишком играешь да городы своеручно, как работный человек, ладишь! Ох, боязно же мне за головушку твою, Петруша, ох, боязно! Дай тебе Господь эту-то ночь добро переночевать... Экой ведь еще младень! Хоть бы брадой оброс быстрее. Добро, что хоть одежу Лексашка с тебя снял да сапоги, а то бы всю постелю измарал, постреленок... И рожу уж где-то обцарапал, мучитель! Персты чернилами испакостил... И за грехи ли мне напасти эти? Чернилами вон весь стол испятнал, бумагу залил... Уж не указ ли какой случаем? Ишь, буквицы-то каковы! Не разобрать... Да и учена-то мать твоя не гораздо. Токмо и разберу, что перст большой печать оставил. Ох, велики руки у тебя, сыне, а вот дела-то каковы будут, сказал бы? Да ты и сам, поди, того не ведаешь, един Бог-вседержитель знает, кому что на свете этом назначено... Умом-то востер ты, переимчив. Бог не обидел, токмо не на грех ли тебя ум да гордыня приведут? Ведь дня не проходит, чтобы не поминал об иноземцах да ихних хитростных науках... Нешто так уж положено? Нешто старина наша плоха? И к добру ли сие, али уж от Бога оно? Может, тебе, Петруша, такое Господом начертано, что мы по скудости ума и уразуметь не можем? Ну да спи с Богом! Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Аминь...