Влодавец Леонид. Адская рулетка (Black Box - 4)

   - Пустите меня подсохнуть! - попросился он и, не дожидаясь ответа, влез в кабину, "слегка" подвинув меня к водиле. Зад у него был тоже как у слона... Водила хотел было заругаться, что Слон на сапогах принес в кабину ведро грязи, однако не решился - уж очень Слон был здоровый. Кроме того, чаш гостеприимный хозяин что-то заметил впереди и уставился в эту точку.
   - Чего? - спросил я, увидев, что глаза у него какие-то не те, и тоже посмотрел в ту сторону. Из-под осыпавшейся земли торчала какая-то ржавая раскоряка.
   - Бомба! - выдохнул Слон раньше, чем это успел сделать я. Чуть-чуть приглядевшись, я почти облегченно сказал:
   - Не, это один стабилизаторов самой бомбы там нет...
   - Где же она? - прошептал Слон, явно мне не веря.
   - Эту кучу только что бульдозер нагреб. Если б там такая бомба была, от которой этот стабилизатор, так он бы в нее ножом уперся, да и сдвинуть бы ее не смог... А стабилизатор легкий, он его и не заметил.
   Не знаю, откуда я набрался храбрости, только смог, перебравшись через трясущегося Слона, вылезти из кабины и подойти к куче. Да, это был только стабилизатор: здоровенный, с четырьмя измятыми ржавыми лопастями, соединенными обручем. Я в бомбах понимал мало, но прикинул, что при таком стабилизаторе эта хреновина должна быть раза в полтора выше меня ростом... И еще одно мне не понравилось; в тех местах, где стабилизатор должен был крепиться к бомбе, перья были обломаны, похоже, совсем недавно, потому что на изломах поблескивали заусенцы еще не проржавевшего металла. А это могло означать только одно...
   - Бомба где-то тут... - сказал я, возвращаясь к кабине. Слон было дернулся, водила тоже, но я вовремя успел сказать: - Не спешите, мужики! А вдруг наступите?
   Теперь их, наоборот, было уже трактором не вытянуть из кабины. Малиновая рожа Слона стала бледнеть, он суетливо озирался, даже с сиденья привстал, будто бомба у него под задницей могла оказаться...
   - С этим не шутют... - прохрипел он.
   - Ни и не паникуют, - сказал я так, будто для меня бомба - обычная вещь. По правде сказать, мне тоже очень хотелось оказаться где-нибудь километра за два от этого места. Я слышал, что немцы в войну делали бомбы с часовым механизмом. Механизм мог и не включиться при падении бомбы. Упала она себе и пролежала сорок лет. Но если этот механизм, скажем, не успел проржаветь, а пружина не "устала" в сжатом положении, то он мог запросто включиться... Например, оттого, что бульдозерист, передвигая кучу, заглубил нож в коренную почву и срезал проржавевший стабилизатор с бомбы. И кто его знает, где этот механизм теперь тикает - может быть, прямо под колесом "КрАЗа".
   - Сними с тормоза, - сказал я водиле, - и, не спеша, по старым следам назад!
   Тот послушался, снял с тормоза свою махину, и "КрАЗ" под действием собственного веса откатился от кучи точно по старым следам. Дальше уклона не было; водила вывернул руль и попятил машину еще дальше уже с помощью дизеля.
   - Загороди проезд! - совсем как настоящий командир приказал я водиле. Это было вовремя; сюда, к этому взрывоопасному месту, уже подбирался, переваливаясь на высоченных задних колесах, "Беларусь" с ковшом, а за ним тянулся еще и "ЗИЛ-130"...
   Водила поставил свой аппарат поперек дороги. С остановившегося трактора, едва его не опрокинув, соскочил пузатый механизатор и, ругаясь в Бога, душу, мать, пошел выяснять, в чем дело. За его тарантасом противно забибикал "ЗИЛ".
   - Вали отсюда! - заорал Слон. - Тут бомбы!
   В это время появился Петька с большой кружкой компота.
   - Где бомбы? - ошалело спросил механизатор, в то время как Петька невозмутимо передал кружку нашему шоферу, явно не собиравшемуся утолять жажду. По-моему, ему хотелось совсем обратного.
   - Чего вы тут раскорячились-то? - спросил Петр. - Людишкам дорогу загородили?
   - Бомба где-то тут, - сказал я, и мне механизатор поверил. А тот, что на "ЗИЛе", ничего не слышал и продолжал бибикать. На этот шум пришел, как всегда, неведомо откуда возникший Шалимов.
   - Что вы опять бегаете, Лопухин? - спросил он по обыкновению очень нежно. - Зачем дорогу перекрыли?
   - Взрывоопасный предмет, товарищ подполковник! - сказал я как-то уж очень наукообразно.
   - Где, в кузове? - Шалимов шагнул было к самосвалу.
   - Нет! - замахал рукой Слон. - Не туда, начальник! Вон, иди до кучи!
   Шалимов велел прочим не рыпаться и пошел со мной "до кучи".
   - Там только стабилизатор, - сказал я ему по дороге. - Его, наверно, бульдозером с бомбы срезало...
   - Вы видели или только предполагаете? - резко спросил Шалимов. - А то, может, он еще в сорок первом оторвался?
   - Излом свежий, - возразил я.
   Подошли к стабилизатору. Шалимов увидел заусенцы и помрачнел. Вопрос его не был оригинальным:
   - А где же бомба?
   - Где-то тут... - я по-дурацки развел руками. Шалимову тоже стало не по себе, и он машинально глянул под ноги. Бульдозеры нагребали эту кучу с разных сторон, двигали и передвигали. Какой из них снес стабилизатор и под каким из комьев глины на этом изборожденном колесами и гусеницами поле оказалась бомба - понять невозможно.
   - Так. Придется немножко пошалить, - с некоторой нервинкой в голосе пошутил подполковник. - Берите мой драндулет, дуйте в часть. Пусть Литовченко гонит сюда всех, кроме наряда. Минно-подрывной взвод - в первую очередь. Капитан Медоносков пусть берет все, что у него есть для боевого разминирования... Дуйте!
   Я дунул. Шалимов приехал на "ГАЗ-66", и на этом скоростном "драндулете" меня довезли до части за пять минут. Что творилось на свалке, я не знаю. В части я сумел довольно толково передать приказание начальства Литовченко, который поднял всех по тревоге. Медоносков со своими щупами и металлоискателями быстро забросился в кузов "газона". Втроем в кабине маленького грузовичка было тесновато, но Медоносков не стал меня выгонять, а воспользовался дорогой, чтобы расспросить, как и что.
   - Вот такой, говоришь, стабилизатор? - показал Медоносков. - Тонная, что ли? Не дай Бог долбанет... Все коробки волной посшибает!
   И усмехнулся, словно был очень доволен. На полевой ПШ Медоноскова в три ряда разноцветились ленточки наград. Красно-бело-красная - орден Красного Знамени, две красно-серо-красных - Красные Звезды, остальные медали. И седая голова, будто ему не тридцать с небольшим, а все семьдесят. Из полевой сумки Медоносков вытащил докторский фонендоскоп, вставил в уши и приложил к запястью, будто проверял пульс. Я понял, что он тоже думает, а нет ли в бомбе часового механизма, и надеется услышать, как там тикает, с помощью этого нехитрого прибора.
   Когда мы прибыли на свалку, там уже никто не работал. Вся техника откатилась от опасного места подальше, к домам, а народ убрался за оцепление, которое стояло еще дальше. Из домов торопливо выходили жители и тоже топали в тыл, за оцепление. Это оцепление было самое разнородное: стояли милиционеры, дружинники, ребята из нашей части.
   После того как Медоносков и его люди слезли с машины, подошел Шалимов и отозвал Медоноскова в сторону. Они там с минуту побеседовали, а потом Медоносков велел подрывникам строиться. Меня в это время позвал наш взводный, лейтенант Сапунов, и, как ушли подрывники, я уже не видел.
   - Ну и заварили вы кашу! - сказал Сапунов, закуривая. - В области и даже в штабе округа уже известно... Скоро до Москвы дойдет. А вдруг там, кроме стабилизатора, ничего нет?
   - Хорошо бы, - произнес я, - только я боюсь другого, товарищ лейтенант... Что, если их там много? Я кино видел старое...
   - Кино... - проворчал Сапунов. - Вот окажется, что все это ерунда, тогда будет нам кино!
   - Я так думаю, что лучше на воду подуть, чем молоком обжечься, - заметил подошедший Петька.
   - А вы что здесь торчите, товарищ солдат?! - немного по-петушиному крикнул Сапунов. - Где ваше место? Марш в оцепление!
   Петька ушел беспрекословно.
   - Шалимов за палатками грузовик послал, - сообщил лейтенант, нервно втягивая дым. - Дома близко стоят, говорят, их даже повалить может, здесь грунт хреновый. Видите, сколько народу с места сорвали?! Четыре дома, почти шестьсот человек будем по палаткам распихивать. Вон, колясочки везут...
   Действительно, от домов везли колясочки с совсем маленькими детишками, катили велосипеды, какие-то тележки, с которыми на базар ходят, и тащили всякие узлы-чемоданы. Такое шествие я до сих пор только в кино видел, когда показывали, как наши от немцев уходили. Странно было на все это дело глядеть. И жутко как-то. Все ведь с собой не заберешь, ясное дело. У кого-то небось по домам цветные телевизоры оставались, рублей по семьсот, стенки полированные, гарнитуры, кухни, спальни, которые уже по две-три тыщи стоили. Не так-то просто все это досталось, годами наживали. И в гаражах у многих стояли "Запорожцы", "Жигули", "Москвичи", даже "Волги". Те, у кого они были на ходу, сажали в них семейство, запихивали в багажники и в салон столько вещей, сколько влезало, и медленно протискивались со своей техникой через вереницу беженцев, ибо именно так надо было называть тех, кто сейчас покидал свои дома и имущество ради спасения жизни. А вот те, кто разобрал своего "железного коня" и не имел времени привести его в порядок, уходя, оглядываясь даже не на дом, убежденные, что государство не оставит их без жилья, раз в Конституции 1977 года такое право записано, а на гараж...
   И все же люди уходили, поторапливаясь, с тревогой оборачиваясь назад. Ведь никто из них не знал, рванет бомба или нет. Тем более - когда. Конечно, никому не хотелось, чтоб рвануло в то время, когда он с семейством еще не уйдет достаточно далеко. Но никто не расталкивал идущих впереди, не паниковал и не орал. Только тихо бормотали что-то себе под нос. Странно, но и детишки не верещали и не почемукали.
   Чуть-чуть оживлялись люди только после того, как проходили за оцепление. Наверно, так же, как во время войны, перейдя за оборонительные полосы Красной Армии. Мы, солдаты, как бы обозначали "фронт", а то, что за нашими спинами, было уже "тылом", то есть, местом защищенным и безопасным.
   Часть эвакуированных отправилась по домам своих родственников и знакомых, директор какого-то завода сказал, что может расселить двадцать семей в общаге и еще столько же - в заводском клубе. Но все равно пришлось поставить десяток палаток, чтоб укрыть от дождя и ветра тех, кому было некуда идти. Временно, поскольку председатель горисполкома и первый секретарь горкома уже созванивались с директорами школ, главврачами больниц и санаториев, сельсоветами близлежащих сел - договаривались, куда расселять, если бомбу не обезвредят до полуночи. Или если она сама себя "обезвредит"...
   Все это время наши ребята либо мокли в оцеплении, нацепив плащ-палатки, либо ставили палатки для беженцев. Наконец подошло подкрепление из облцентра: рота ВВ и какое-то подразделение Войск гражданской обороны. Они сменили нас в оцеплении, и Сапунов передал приказ Шалимова: быть готовыми к отправке в часть, ждать и не разбредаться. Разбредаться никто и не собирался. Мы влезли в пустые палатки, которые жителям не понадобились, и ждали, помаленьку околевая от холода.
   Наконец пришел Сапунов, приказал сворачивать лишние палатки и грузиться в машины. Машин, однако, на всех не хватило. Сначала увезли одну роту, потом другую, а нас отчего-то не торопились отправлять, хотя мы сидели тут дольше всех, еще с утра.
   Осталась на нашу роту всего одна палатка, но зато с печкой. В нее набилось народу - как сельдей в бочке, стало жарко. И когда опять явился Сапунов, чтобы объявить, что нас увозят, было даже жаль вылезать из палатки под дождь.
   Мы вот-вот готовы были влезть в "Урал", когда из темноты вынырнул Шалимов и, ткнув пальцем в меня и Петьку, приказал:
   - Вы, двое - быстро за мной!
   Оказалось, нашли бомбу. Кое-как, при фонариках, начали раскапывать, но для дальнейших работ потребовалась более крупная подсветка. Из части привезли переносной прожектор вроде тех, которыми освещают на праздники всякие памятники и плакаты. Мы были нужны, чтобы помочь электрикам протянуть кабель от передвижной электростанции и перенести прожектор. Его поставили на одну из куч, которые так и не убрали, и навели на яму, посреди которой торчало что-то рыжее, осклизлое. Там, на дне ямы, орудовал Медоносков и еще кто-то. Поскольку мы свое дело сделали, нам велели идти туда, откуда пришли. А пришли мы к пустому месту - палатку уже свернули, "Урал" уехал. Ни Сапунова, никого - не лезть же в "уазку" к Шалимову. Из всей техники осталось только две машины: "КрАЗ", тот самый, из которого мы со Слоном увидели стабилизатор, и мощный шестнадцатитонный кран на базе "КрАЗа". Мы забрались к знакомому водиле. Он сидел и вздыхал.
   - Говорят, кроме меня - некому... - сказал он тоскливо, хотя мы его ни о чем не спрашивали, - а я боюсь. Вот ни капельки не стыдно - боюсь. Я вообще-то возил уже, не такую, поменьше, но тогда не боялся...
   - Ты бомбу повезешь? - спросил я, хотя уже все понял. Он только кивнул.
   - Куда?
   - На карьер, тут километра три-четыре, да еще вниз, по серпантину с километр...
   Посидели, помолчали, дождь барабанил по кузову, по стеклам, по капоту хотелось спать. Водила наш задремал.
   - Слушай, - спросил я Петьку, потому что отчего-то казалось - сегодня он врать не будет, - ты и вправду царь или все-таки из детдома?
   - Я солдат российской, - ответил Петька солидно, - а что царем был, так забывать уже стал про то...
   - А помнишь, ты "дедушек" по-блатному отбрил? Это как, из семнадцатого века приехало?
   - У Дроздова научили... - пробубнил Петр. - Там сказывали, что старослуживые у вас могут и злыми быть, но разбойных и воровских людей боятся. Вот они мне всякое непотребство на тело и накололи, дроздовские людишки-то, а окромя того, и приговоркам научили. А тут оно и пригодилось, хоть и мало, да помогло.
   - Слушай, - спросил я, уже убежденный, что он не врет, - а ты совсем не жалеешь, что больше не царь?
   - Жалею, конечно, - криво усмехнулся Петька, - для вашей-то жизни негож я царить-то. Но коли учен был бы, так попробовал бы. Я ведь в первое-то житие многое хотел сделать по-вашему, я читывал про дела свои, знаю. Заводы заводил казенные, каналы повелел копать, новые грады ладил, войско крепил, флот, коллегии устроил... Опять же всяких супротивников давил нещадно, казнокрадов, лихоимцев жадных. Бояр трепал, священство не больно жаловал, прости, Господи, душу грешную... Может, я и до коммунизма бы додумался, а?
   - Феодализм ты строил, а не коммунизм! - сказал я резко. При этом я подумал, что если б Петька знал нашу систему не полгода с небольшим, а подольше, так он бы нашел в своем времени немало общего с нашим недавним прошлым. Вслух я этого, конечно, не сказал.
   Водила проснулся и вылез за малым делом из кабины. То ли ему вслед за малым еще какое-то дело понадобилось выполнить, то ли еще что, только он отвалил куда-то в темноту и исчез. Всего через несколько минут после этого там, где копошились медоносковцы, со свистом взлетела ракета и, описав в небе красную дугу, погасла. Стоявший рядом кран зафырчал и медленно пополз по полю, переваливаясь на ухабах.
   - Это ж команда "заводи", - забормотал я, - а то и "вперед"... Надо его искать, куда водила-то подевался?
   - Иди поищи его... - сказал Петька и, сопя, скусил заусенец с большого пальца.
   Я вылез из кабины, суетливо забегал по сторонам, не зная даже, как позвать водилу - ни имени, ни фамилии не знал. И тут я услышал, как внезапно взревел двигатель "КрАЗа", и самосвалище, выкинув из-под мощных колес две струи грязи, рванул туда, к бомбе... Ясное дело - его завел Петька!
   Я растерялся даже больше, чем тогда, в подвале, когда регенератор включился на критический режим. Толком не знал, что делать, или гнаться за "КрАЗом", орать, чтоб Петька не дурил и вылезал, или бежать разыскивать водителя, бить ему морду за дезертирство? А может, лучше Шалимову доложить?! Но в темноте я сдуру побежал не к шалимовскому "уазику", стоявшему всего в двадцати метрах, а в другую сторону, туда, куда вроде бы ушел водитель. На бегу я зацепился ногой за какую-то проволоку и с размаху полетел в глубокую ямину, заполненную всяким хламом, бумагой, тряпьем, гнильем. Слава Богу, там не оказалось на поверхности ни бутылок, ни железяк, ни острых деревяшек ничего такого, обо что я мог бы распороть себе брюхо. Шлепнулся я очень мягко, только чуть ободрал лицо и руки. Однако у ямищи оказались почти отвесные, гладкие и не менее чем двухметровые стены. Уцепиться было не за что... Покрутившись без толку, я устал, сел на сырой мусор и с трудом раскурил полусырую сигарету. Сверху долетали урчания моторов, какие-то невнятные голоса. Все эти шумы шли оттуда, от бомбы. Было и тошно, и злость брала, и стыд - вот влип! И еще - я каждую секунду ждал взрыва. Можно было, конечно, закричать, позвать на помощь... Но ведь стыда не оберешься, обсмеют... Однако не сидеть же здесь до рассвета? В конце концов я додумался, как вылезти из этой ямы. Стал сгребать весь мусор со дна к одной из стенок, чтобы получилось что-то вроде ступеньки. Сколько я провозился - неизвестно, но все-таки нагреб наконец такую кучу, что смог подтянуться, упереться руками и выползти наверх. После этого я пошел туда, где светились фары машин.
   - Где ты был? - спросил меня взъерошенный, с расстегнутым воротом Медоносков. Вокруг стояли его ребята, растерянные, какие-то дурные... Жался в сторонке водитель "КрАЗа"; самого "КрАЗа" и Петьки не было. Стоял только кран; яма, где была бомба, опустела.
   - Он увез ее? - Я даже не подумал отвечать на вопрос Медоноскова.
   - Увез... - проскрежетал зубами Медоносков. - Шалимов за ним погнался.
   Минеры мне кое-как объяснили, что тут произошло, пока я выползал из ямы. Петька профессионально подкатил на "КрАЗе" к бомбе, ее аккуратно погрузили в кузов, где загодя была сделана "подушка" из просеянного песка. Медоносков со своим фонендоскопом решил еще раз прослушать бомбу. Вроде бы до этого она не тикала. Но то ли от легкой встряски при подъеме, то ли по какой другой причине "часики" вдруг пошли. На сколько оно, это тиканье, было рассчитано - трудно сказать. Могло рвануть через пять минут, а могло и через десять секунд. Медоносков заорал, чтоб все срочно садились на кран и катились подальше. Сам он тоже спрыгнул с самосвала и побежал прочь, будучи уверен, что никого у "КрАЗа" не осталось. Но тут "КрАЗ" сорвался с места и попер куда-то в сторону загородного шоссе, прямо через все "колдобины и буераки", как выразился Медоносков. А следом, высадив водителя из "уазки", за "КрАЗом" погнался Шалимов...
   И тут, когда рассказ уже в основном закончился, все мы увидели коротко блеснувшую алым светом зарницу, отразившуюся в низких дождевых облаках... А затем пришел отдаленный гул, немного похожий на гром.
   - До карьера он доехал... - сказал Медоносков с надеждой. Тут запищала его рация, висевшая в брезентовой сумочке на боку.
   - Мед, Мед, как слышите? Прием, - вызывал Шалимов.
   - Орел, слышу вас. - Медоносков нацепил гарнитуру на голову, и стало не слышно, что ему там говорит Шалимов. Но по тому, как опустились углы рта у капитана, мы поняли - все совсем плохо.
   - Орел, вас понял, идем к вам. Конец связи. - Медоносков пихнул наушники с микрофоном в сумочку и отрывисто скомандовал. - За мной, бегом - марш!
   Все толпой, безо всякого строя, кинулись за ним...
   ...Минут через пять, несколько раз едва не перевернувшись, "газон" домчал нас до карьера, где у въезда на серпантин стояла "уазка" с распахнутой дверцей, а на ее подножке сидел, надвинув капюшон плащ-накидки, мрачный Шалимов. Лица его мы, впрочем, не видели, только когда он затягивался, зловещий красноватый отблеск озарял пространство под капюшоном, выхватывая из тьмы часть подбородка и нос.
   - Чего ты их привез? - спросил Шалимов каким-то странным голосом. - До трехсот метров разброс... Вон, видишь, даже сюда кусок кардана закинуло... А потом - оползень - вон там... Тонн двести песка съехало.
   - Он спрыгнуть нигде не мог? - спросил капитан.
   - Нет, не успел. Я сюда подъехал, когда он уже в полкилометре от меня был, на той стороне карьера. Машина шла управляемой, фары не метались даже за секунду до взрыва. Тут, внизу, рядышком - балки какие-то, экскаватор, он и решил подальше...
   - Разрешите искать, товарищ подполковник? - спросил Медоносков так, будто бы не слышал ничего.
   - Ищи... - махнул рукой Шалимов, а затем встал и резко, словно стряхивая с себя апатию, крикнул: - Отставить! Сейчас дождь, стенки карьера подмыло, темнота... Съедет на вас оползень, мне что, еще двадцать хоронить? В часть! Понял, капитан? И чтоб мне всех довез, чтоб скорость не выше сорока. Выполняйте!
   Медоносков довольно громко матернулся, а потом приказал:
   - К машине...
   ПРОСТИ, ПЕТР!
   Назавтра дождь кончился, совсем по-летнему пригрело солнце.
   Мы искали Петьку, но так и не нашли. Нашли крупные и мелкие обломки "КрАЗа", несколько осколков бомбы, даже какие-то оплавленные детальки часового механизма... А его - нет. То ли он начисто исчез в пламени взрыва, то ли то, что от него осталось, похоронено под наползшей массой песка. Даже пуговицы от кителя или пряжки от ремня не обнаружили...
   Я не плакал, нет, честное слово. Не потому, что я такой уж безжалостный, и не потому, что такой сильный духом. Просто я не верил, что он погиб. Я тогда вбил в свою дурную голову, что он вернулся в свое время, туда, в 1689 год. Вернулся, чтобы прожить до конца свою истинную жизнь, а не маяться здесь, в чужом веке, с непонятными, неискренними людьми, которые говорят одно, а делают другое, ни во что не веруют и живут вообще неизвестно для чего. Теперь я знаю, скорее всего эта красивая сказка помогла мне. Потому что хоронили мы не человека, а аккуратно заколоченный гроб, в который положили несколько лопат песка из карьера. И оркестр играл "Вы жертвою пали", и наш взвод дал холостой залп в воздух, а потом еще два... Но все это было НЕ ВСЕРЬЕЗ - ведь почести воздавались песку, а не человеку! А сам человек в это время там, в прошлом, просыпается и, захрустывая выпитое соленым огурцом, усмехается, тряся нечесаной гривой волос:
   - Экой я сон видал, Лександра! Обомрешь, коли узнаешь!
   - Ой, сказывай, мин херц, страсть как люблю сны слушать...
   И начинает он ему рассказывать о наваждениях XX века, о самобеглой коляске, о махинах железных, коими тонны земли сворачивают и реки поболее Волги запрудами перегораживают...
   Сколько раз я успокаивал себя этой сказкой - не счесть! Впрочем, чем дольше я живу, тем реже о ней вспоминаю. Более того, я уже перестал верить даже тому, чему сам был свидетелем. Я постепенно склоняюсь к версии, которую услышал от капитана - полковника Дроздова. Начинаю сомневаться, что в тот момент, когда установка пошла вразнос, никто не проник в подвал. Может быть, даже готов поверить, что Игорь Сергеевич - жулик и любитель сенсаций, который хотел прославиться таким образом. А знаете почему? Потому что сейчас, в славные годы "пересмотра исторических ценностей", меня слишком часто разочаровывают. Отчего-то множество людей вокруг стремятся меня убедить, что я - ничтожество и сам по себе, и по принадлежности к российскому народу... Меня уже почти убедили, что многомилионный народ был обманут кучкой пройдох и ловкачей, превратился в стадо баранов, поклоняющихся параноикам, и занялся бессмысленным самоистреблением... Со всех сторон сыплются требования: каяться, каяться, каяться! Я никого лично не застрелил, не повесил, не загнал в ГУЛАГ какого хрена мне каяться? Я не воровал, не брал взяток, не давал их - и мне каяться? А если учесть, что те, кто убеждает меня - кайся! - в совсем недавнее время кричали "ура", били в ладоши, прославляли и "глубоко скорбили" согласно сценарию, - то каяться мне совсем не хочется.
   Нет, все-таки покаяться стоит. Может быть, и мне лично, Васе Лопухину, и всем. Много лет мы, как жители того городка, сваливали мусор в одно и то же место. Разбираться было недосуг, дескать, когда-нибудь вычистим... А в этой свалке лежала бомба. Тихая такая, пока ее не трогаешь - совсем безобидная. Не будь она завалена мусором, мы бы ее раньше убрали, а может быть, и взорвали прямо на месте, пока был пустырь. Однако, мы уже возвели вокруг новые дома, приучили людей к ним и, в общем-то, устроили жизнь довольно сносную, во всяком случае привычную, спокойную и размеренную. И вдруг решили заставить всех быстро разобрать эту свалку, убрать мусор, навести порядок, и все это под крики "Одобрям!" и "Давай-давай!". И тюкнули эту бомбу... Она еще вроде не рванула, но уже затикала. И пока не находится молодцов, которые попытаются из нее "часики" выдернуть: все, похоже, от этой бомбы бегут в разные стороны. Нет, может, кто-то уже и пытается, кто ее знает... Может быть, ее, эту бомбу, уже и краном зацепили, и в самосвал погрузили, только вот вывезти пока некому. Петьки нет, Петра Михайлова... А бомба тикает! И если все же найдется среди нас такой Петька, может и не успеть он, вот в чем беда... Шарахнет и снесет все бетонные коробки, и останемся мы, как в славной сказке "О рыбаке и рыбке" - у разбитого корыта.
   Прости, Петька! Прости, что из-за всей этой катавасии, из-за всех этих бед, которые, словно из дырявого мешка, на наши головы сыплются, я разуверился в своей старой сказке. Ну, почти разуверился. Все равно прости. Прости меня, блаженной памяти государь Император Петр Алексеевич, за то, что я посмел усомниться в величии и исторической правде своего народа, поверить хоть чуть-чуть политическим проституткам и перевертышам! Прости меня, что я был глух к твоим тирадам, когда ты был рядом и подавал пример, как надо относиться к жизни. Прости нас, и меня в том числе, что мы обманывали тебя своими неискренними лозунгами в которые ты поверил! Прости, что наши красивые слова не совпадали с делами. Прости за то, что из-за наших ошибок и безобразий ты не смог прожить свою вторую жизнь... И все же, может быть, это счастье, что ты остался там, в недавнем прошлом, когда все еще казалось сносным и даже вечным, что ты не увидел всего букета мерзостей, который увидели мы. Может быть, хорошо, что ты не смог стать таким, как все, и перестать быть самим собой, Петром I, Петром Великим? Иначе ты, подобно мне и многим другим, превратился бы в частичку того, что называется словом "массы". Такие люди, как я, полезны и вредны для любого общественного строя, для любого века истории, для любой отрасли деятельности. Они созидают и ломают, создают и губят, устраивают революции и контрреволюции, борются за мир и разжигают войны. Когда таких, как я, Вася Лопухин, много, мы - масса. Страшное, давящее слово! Масса гранита, масса бетона, масса стали, масса людей... Вместе с тем слышится в этом слове и что-то пластичное, податливое, вязкое: глиняная масса, компостная масса, человеческая масса...