Страница:
Контейнер взвалили на Пушку и Малыша, а затем двинулись к пещере, которая, как объявил Капитан, была в двух милях отсюда. Пещеру мы нашли и, забравшись в нее поглубже, устроились на ночлег. Караулили попарно, разрешив спать всю ночь только Киске.
Утром Комиссар и Камикадзе ушли на разведку, четыре часа где-то шлялись, а затем Капитан и Комиссар, уединившись в дальнем углу пещеры, долго что-то обсуждали. Утряся все между собой, наши начальники, наконец, обратились к нам с речью:
— Компаньерос! — Комиссар напялил зеленый берет с красной звездой и стал похож на Че Гевару. — Что самое главное в партизанской войне? Самое главное
— это найти противника и учинить ему какую-нибудь пакость. Причем сделать это так, чтобы об этой пакости узнало как можно больше народу. Мы уже
несколько часов находимся на Хайди, а этот мерзавец Лопес еще и не догадывается, что в его владениях появились партизаны. И население страны, которое стонет под его кровавым игом, тоже ничего не знает. Чтобы о нас узнали, нужно совершить что-нибудь громкое. Надо срочно, даже очень срочно, что-нибудь взорвать, кого-нибудь убить или похитить. Начальство, которое нас сюда упекло, всю инициативу возложило на Капитана. Разведка, которую мы провели с Камикадзе, установила, что здесь, в горах, нападать не на кого и не на что. Мы не нашли вокруг ничего подходящего: ни маленького гарнизона, ни радиостанции, ни стратегического моста. Остается одно: атаковать город Лос-Панчос, находящийся в тринадцати милях к югу на побережье. О
подробностях доложит компаньеро Капитан!
— Итак, компаньерос, Лос-Панчос — город с населением в пять тысяч человек. Половина не имеет постоянной работы, а следовательно, недовольна режимом. В городе есть полицейский участок, разгромив который можно захватить оружие и, раздав его населению, пополнить отряд местными жителями. Кроме того, там имеется частная радиостанция «Вос де Лос-Панчос», работающая на длинных волнах и более-менее слышимая на всей территории острова. Если мы захватим ее, то сможем оповестить хайдийцев о начале восстания против режима Лопеса. Наконец, в Лос-Панчосе есть два или три отеля, где бывают иностранные туристы, которых очень удобно брать в заложники. Выступаем сегодня ночью!
Вышли мы, впрочем, еще засветло. Тринадцать миль были пройдены относительно быстро. Мы подошли к городу как раз в тот момент, когда солнце, булькнув, исчезло в Атлантическом океане и Лос-Панчос погрузился во тьму, украшенную несколькими десятками тусклых огоньков. Мы хорошо изучили план городка и разработали наикратчайший маршрут для того, чтобы незамеченными выйти к полицейскому участку. Впрочем, если бы мы просто, не прячась, пошли по улицам, эффект был бы такой же. Жители сидели по домам и смотрели телевизоры. Судя по всему, шел какой-то захватывающий детектив местного производства. Телевизоры во всех домах были включены на максимальную громкость и из всех окон слышались одни и те же звуки: автоматные очереди, вопли, зубодробительные удары, а также рев автомобильных моторов. Возникавший в результате стереофонический эффект создавал впечатление, будто по всему городу идут драки, погони и перестрелки…
Полицейский участок мы нашли быстро. Капитан рассчитывал, что в нем будет немного народу, но на деле там не оказалось никого. Когда Пушка и Комиссар резко навалились на дверь, оказалось, что она не заперта. В этой одноэтажной хибарке не было даже мышей. Мы решили поискать оружие, но и его тоже не нашлось, за исключением плетки, которая хранилась здесь, по-видимому, еще с колониальных времен, да пары наручников, возможно, менее древних, но зато гораздо более ржавых. Никакого досье или картотеки на неблагонадежных, которых Капитан хотел набрать к нам в «армию освобождения», тоже не оказалось. Имелся только журнал приема и сдачи дежурств.
Единственной пользой от этого журнала было то, что мы нашли в нем домашние адреса полицейских Переса и Гомеса, а также ночного сторожа Альберто Вердуго. Из этого мы заключили, что никаких иных правительственных сил в городе нет, и мы обладаем над ними более чем двойным превосходством в силах. Капитан уже хотел приказать идти по домам и брать полицию, пока она спит, но тут в полицейский участок вошел ночной сторож с фонарем и бейсбольной битой в руках. Это было все его вооружение. Увидев нас, то есть семерых вооруженных до зубов людей в маскировочной униформе с красными звездами на беретах и кепи, он ничуть не испугался и даже, как нам показалось, не удивился:
— А-а-а! Вот вы и пришли! Вы, должно быть, от Че Гевары? Ой, забыл, ведь Че убили… Значит, вы от Фиделя! Это очень хорошо! У нас давно пора установить какую-нибудь власть… Стало быть, вы эти самые, партизаны? Давно у нас их не было. Лет эдак… сорок, а может, пятьдесят. Да, все пятьдесят! Или около того… Последний партизан, которого я видел сам, был Антонио. Вы про него, конечно, не слыхали, вы мальчики молодые, не помните. Так вот, автоматов у него не было, зато отличный был кольт… Сам дон Хосе Лопес, отец нынешнего президента, был тогда начальником жандармерии в нашем округе. Его люди ловили Антонио пять лет, и что вы думаете? — старик на секунду прервал свой словесный понос и прищурился. — Что вы думаете?
— Он удрал? — на всякий случай спросил Комиссар, ошалев от дедовского темперамента.
— Его поймали! — радуясь тому, что мы не угадали, прохихикал этот рамолик. — Вот так! Вешали его потом в самом Сан-Исидро, на площади, большое уважение оказали. Его приветствовали, как Мариньо… А вы помните Мариньо?
— Это матадора? — припомнил Капитан. — А как же!
— Ты, сынок, небось был еще мальчишкой, а я тогда уже в летах был! А где ты видел Мариньо?
— Где-где! В Сан-Исидро, конечно… — Капитан, да и все прочие, явно уставали от словоохотливого старика.
— Ну да, я опять забыл, ведь у вас на Кубе коррида запрещена, потому что не хватает мяса… Так вот, Антонио приветствовали, словно Мариньо, девушки бросали в него букеты цветов, а полицейские отдавали ему честь саблями. Вот так! — и дед Вердуго, подняв в кулаке бейсбольную биту, положил ее на плечо и выпятил пузо.
— Конечно, если бы народу собралось побольше, его бы не решились повесить. Но была сафра, все рубили тростник, а те, кто не был занят, очень хотели, чтоб его повесили. Все-таки развлечение. Никто не перерубил веревку, на которой висел Антонио! Он так и висел, пока не умер, честное слово, сеньоры! Правда, я уже не очень помню, за что его повесили. Кое-кто говорил, что он ограбил банк в Сан-Исидро и застрелил при этом кассира. Ну, положим, банк он действительно ограбил, но никто сейчас не помнит, зачем он это сделал. Не верьте тем, кто говорит, будто он просто так ограбил, как все банки грабят. Уж я-то знаю, что он сделал это для революции. И поверьте, сеньоры, он настоящий партизан. Ведь партизаны грабят банки, чтобы делать революцию? Верно? А вы скоро сделаете революцию?
— Хватит! — утомленный Капитан произнес это резко. — Веди нас к Пересу!
Старик, услышав в голосе Капитана стальные нотки, заткнул свой фонтан и беспрекословно повел нас по пустынным улицам к дому, где на законных основаниях дрых старший полицейский Перес.
Жилище старшего полицейского оказалось грязным двухэтажным строением, нелепо громоздившимся посреди двора, заваленного разными предметами. Различить, что это были за предметы, было трудно, но вот споткнуться об них и расшибиться — запросто. Кроме того, старик Вердуго вдруг стал изо всех сил чихать и кашлять. Капитан молча показал старику на автомат, и кашель стих. Однако свое черное дело старик уже сделал.
— Эй ты, старый осел! — услышали мы мощное контральто. — Раскхекался тут! Хуан спит и пить с тобой, скотиной, не пойдет! Он и так нализался как свинья!
— Сеньора, — строго сказал Капитан, — нельзя ли потише, черт побери?
Кончита возникла на пороге с фонарем в руках и внушительной скалкой. Массивная, приземистая мулатка была похожа на самоходную бочку. Капитан навел на толстуху автомат.
— Нам нужен ваш муж! Мы — партизаны.
— Святая Мадонна! — ахнула Кончита. — Бандиты!
— Тихо! Где твой муж?
— Да говорю же вам, — резко понизив голос, ответила сеньора Перес, — он пьян. Спит и лыка не вяжет.
— Малыш, — приказал Капитан, — посторожи-ка этих! Остальные — за мной!
Переса мы действительно обнаружили спящим. Ни пинок в зад, ни пара оплеух в чувство его не привели.
— А он не сдох случайно? — спросила Киска, которая стояла ближе к выходу и не слышала сопения.
— Ну да, — хмыкнул Капитан, разглядывая бутылки, стоящие на столе. — Он выдул бутылку рома и не меньше литра пульке. Наверняка после того, как в нем уже было три-четыре литра выпитого на службе. С этим все ясно…
Мы вышли на крыльцо, и Капитан сказал:
— Малыш, останешься пока здесь. Посмотришь, чтобы чета Перес спокойно провела ночь и никуда не бегала… Ты понял?
— Да, компаньеро!
— А ты, старик, отправишься с нами. Покажешь, как пройти к Гомесу.
— Вряд ли вы застанете его дома… — хихикнула Кончита. — Он скорее всего у Сильвы… Дед Вердуго закашлялся.
— Чего кхекаешь, старый хрыч? Ты еще не сознался, что полицейский Гомес твой внук? — съехидничала Кончита.
…Для начала мы все-таки решили заглянуть к Гомесу домой, тем более, что это было совсем неподалеку. У небольшого дома под вполне приличной
черепичной крышей дед Вердуго опять раскашлялся. По знаку Капитана мы заняли вокруг дома боевые позиции, а Капитан приказал сторожу:
— Стучи в дверь и скажи, что это ты, пусть откроют! Дед постучал своей бейсбольной битой по двери.
— Линда, открой, я по делу! Скажи, Марсиаль дома?
— Да нету его… Где ж ему дома быть? Он в полиции, дежурит, — отозвался старческий женский голос.
— Нету его в полиции! — сказал дед, опасливо поглядывая на автомат Капитана. — Открой…
— Да к Сильве он ушел, дедушка, — наябедничал девичий голосок, — там и ищи…
— Где это? — спросил Комиссар. Дед безмолвно указал битой в проулок.
Дом Сильвы мы обнаружили быстро. На сей раз деда оставили под охраной Киски на дальних подступах к цели, чтобы он там кашлял и чихал в свое удовольствие.
— Они на чердаке, — Капитан прислушался к приглушенной возне и смешкам. Телесериал, видимо, закончился, и над городом стояла почти идеальная тишина.
По приставной лестнице мы бесшумно влезли на чердак, и мощный аккумуляторный фонарь, который держал Пушка, осветил весьма любопытную картину. На старинном пружинном диване, в чем мать родила, лежали двое: он и она. По полу были разбросаны различные предметы дамского туалета и полицейского обмундирования. Портупея с «кольтом» 45-го калибра висела на крюке, вбитом в коньковый брус.
— Каррахо! — зарычал Гомес, но вовремя увидел нацеленные на него стволы. Девица ошалело выкатила глаза. Она так напугалась, что даже завизжать не могла и тем избавила нас от лишних хлопот.
— Тихо! — Комиссар поднес палец ко рту и снял с крюка кобуру с «кольтом» Гомеса. — Мы партизаны, юноша. Прошу вас, не надо резких движений…
— Правда? — спросил Марсиаль, удивленно вытаращив глаза. — Откуда ж вы взялись?
— А что, министр безопасности вам циркуляр не присылал? — саркастически осклабился Капитан.
Сильва, закрыв все, что могла, руками и ногами, сжалась в комочек на уголке дивана.
— Одеться-то можно? — проворчал Гомес. Он не очень понимал, что произошло, и смотрелся круглым идиотом. Я, честно сказать, ему немного сочувствовал. Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы меня когда-нибудь потревожили…
— Одевайтесь, — сказал Капитан, и Пушка, нагнувшись, поднял с пола штаны Гомеса. Наскоро ощупав их и убедившись, что второго пистолета у полицейского нет, он бросил их пленнику.
— К сожалению, отвернуться мы не можем, — извинился Комиссар, галантно собрав экипировку Сильвы. — Сами понимаете, это необходимость…
— Парни, — подтягивая штаны, спросил Марсиаль, — это точно не розыгрыш?
— Нет, — сказал Капитан.
— Значит, вы и застрелить можете? — От этого вопроса даже Капитан улыбнулся.
— Сколько тебе лет, малыш? — поинтересовался наш командир.
— Двадцать пять, — ответил Марсиаль, хлопая глазами. — А что?
— Если б ты на моих глазах не трахал эту стервочку, то я бы подумал, что тебе нет десяти, — покачал головой Капитан. — Пора бы подрасти.
— Ну а что делать-то? — глупо спросил Марсиаль.
— Проводишь нас к мэру.
— Разве я против?
— Марсиаль, внучек, ты жив? — спросил дед Вердуго, когда все спустились с чердака.
— Я военнопленный, — гордо объявил Гомес, держа руки на затылке.
Киска и Камикадзе получили задачу отвести сторожа и Сильву в полицейский участок, где имелась камера, и дать им возможность отдохнуть до утра. После этого нужно было привести туда же Переса с его Кончитой и бабку Линду с сестрой Гомеса, а Пушку и Малыша прислать в распоряжение Капитана.
Они могли понадобиться при штурме мэрии.
Дом мэра находился на единственной площади Лос-Панчоса, напротив церкви, там же находилась и мэрия.
Около запертой калитки в старинной кованой ограде Марсиаль остановился.
— Там раньше была злющая собака, — сообщил он, нажимая кнопку звонка. Собака действительно залаяла.
— Что-то он не идет, — проворчал Гомес, — спит небось уже. А чего сказать-то?
— Скажите, что город занят партизанами и власть перешла к революционному комитету.
— А чего, сами сказать боитесь, да?
— Мы не хотим, чтобы он суетился. Если он услышит из твоих уст, что власть перешла к нам, то сразу поймет, что ему не на кого больше надеяться.
— Конечно, Переса-то ведь не добудиться… Только вы зря боитесь, что он вас застрелит. У него даже дробовика нет. А у вас у всех автоматы… Значит, мне надо сказать, что я уже сдался? А что мне за это будет?
— В живых останешься, — пожал плечами Комиссар.
— И все? — разочарованно протянул полицейский.
— Ты и понятия не имеешь, как это много, малыш! — Капитан отечески хлопнул Марсиаля по заднице. — Кстати, еще лучше будет, если ты скажешь, что перешел на сторону партизан.
— Ну нет, я так не договаривался. Да меня за это с работы уволят, даже посадить, пожалуй, могут… Нет, я человек пленный, подневольный, меня силой заставили — и все. Переговоры — пожалуйста, а к вам — извините. Мне и так достанется за то, что вы кольт сперли. Из жалованья вычтут, а он на базаре полтораста песо стоит.
— А чего ж ты в долю просился? — усмехнулся Капитан.
— Так я думал, что вы партизаны по уголовной части, а у вас политика… Нет, я лучше буду пленный. Вы должны меня арестовать и где-нибудь посадить. Сажать лучше всего к нам в участок. Днем там в камере прохладно, а ночью почти нет москитов. Можете и Переса туда принести, и деда Вердуго… Только сперва пусть он пульке притащит.
Тем временем на дорожке маленького сада, окружавшего дом мэра и мэрию, послышались шаркающие шаги, и перед калиткой, позевывая, появился лысый толстяк в черных очках, в шортах, шлепанцах на босу ногу и голубой майке «Адидас», туго обтягивающей пузо.
— Сеньор мэр, — торжественным голосом объявил Гомес, — честь имею доложить, что вверенный вам город захвачен партизанами. Жертв нет, весь личный состав полиции взят в плен, сторож Вердуго тоже. По поручению вот этих предлагаю вам тоже сдаться.
— Разумеется, разумеется! — закивал мэр, увидев автоматы. — Но неудобно же встречать дорогих гостей на пороге. Прошу в дом!
Мэр проводил нас в свой кабинет и достал бутылку отличного рома.
— Скажу откровенно, сеньоры, — сообщил он, наливая рюмки, — что я еще в университете сочувствовал коммунистам. Да и сейчас я им очень сочувствую. Знаете, я когда-то даже купил портрет Фиделя, и он висел у меня над кроватью в кампусе. Но потом как-то отошел от борьбы. Дела, коммерция, девочки, знаете ли… А вот сейчас увидел ваши бороды, оружие и пожалел, что не смог идти до конца. Эх, где мои тридцать лет! Я бы непременно присоединился к вам. А сейчас, увы, я уже стар. Мне уже сорок пять!
— Должно быть, вы собираетесь на пенсию? Кстати, а почему вас выбрали мэром? Или у вас мэров не выбирают?
— Почему? Выбирают. Господин начальник полиции округа всегда выбирает меня. Он, как приедет, разнесет этих пьяниц Переса и Гомеса, а потом громко так скажет: «Этот старый Фелипе Морено опять будет мэром! Слышите вы, свиньи!»
— После стаканчика такого рома я бы тоже предложил вашу кандидатуру, — заметил Капитан, смакуя благородный напиток.
— Нет, после этого всегда проводились выборы, и все сто процентов голосов
отдавали за меня.
— Понятно… — хмыкнул Капитан. — Но теперь так не будет! Мы проведем в муниципалитет истинных представителей народных масс!
— Конечно, конечно! С проклятым прошлым надо кончать, — заторопился мэр.
— Мы выберем истинных революционеров, самых лучших людей, пострадавших от хунты. Вот, например, мой кузен Кристобаль Морено — очень революционно настроен. В прошлом году жандармы Лопеса, эти кровавые палачи, отобрали у него водительские права, утверждая, что он виноват в превышении скорости. Но мы то знаем, что все это ложь, провокация против борца за свободу. О, если бы вы знали, как мой кузен ненавидит диктатуру! Вы бы назначили его президентом!
— Да, я бы на его месте после этого ушел в партизаны… — с весьма умело сыгранным сочувствием кивнул Капитан.
— Конечно, он только, наверное, не успел купить автомат! — поддакнул и я, слегка икнув. Ром уже действовал.
— Нет, — огорченно вздохнул мэр, — автоматов в этом году нигде не было в продаже.
— До чего же этот Лопес довел страну! — возмутился Капитан. — Даже автоматов народу не хватает!
— Да, да! — скорбно пожаловался мэр. — В прошлом месяце опять выросли цены на французский коньяк, маринованные анчоусы, швейцарский сыр и платиновые зубы. Страна идет к экономическому краху!
— Все это тяжело, — согласился Капитан. — Но мы все преодолеем!
— Да здравствует революция! — воскликнул мэр и поднял рюмку. Мы чокнулись и выпили. Это была уже, по-моему, пятая рюмка. Потом снова чокнулись и снова выпили, а потом еще, еще и еще… Подозреваю, что на душу пришлось не менее галлона. В финале я запомнил какое-то белое облако, которое выплыло откуда-то и окутало меня атмосферой из паров духов, пудры и крема… Вскоре все исчезло. Впору было подумать, что я помер.
Дурацкий сон N 1 Ричарда Брауна
Утром Комиссар и Камикадзе ушли на разведку, четыре часа где-то шлялись, а затем Капитан и Комиссар, уединившись в дальнем углу пещеры, долго что-то обсуждали. Утряся все между собой, наши начальники, наконец, обратились к нам с речью:
— Компаньерос! — Комиссар напялил зеленый берет с красной звездой и стал похож на Че Гевару. — Что самое главное в партизанской войне? Самое главное
— это найти противника и учинить ему какую-нибудь пакость. Причем сделать это так, чтобы об этой пакости узнало как можно больше народу. Мы уже
несколько часов находимся на Хайди, а этот мерзавец Лопес еще и не догадывается, что в его владениях появились партизаны. И население страны, которое стонет под его кровавым игом, тоже ничего не знает. Чтобы о нас узнали, нужно совершить что-нибудь громкое. Надо срочно, даже очень срочно, что-нибудь взорвать, кого-нибудь убить или похитить. Начальство, которое нас сюда упекло, всю инициативу возложило на Капитана. Разведка, которую мы провели с Камикадзе, установила, что здесь, в горах, нападать не на кого и не на что. Мы не нашли вокруг ничего подходящего: ни маленького гарнизона, ни радиостанции, ни стратегического моста. Остается одно: атаковать город Лос-Панчос, находящийся в тринадцати милях к югу на побережье. О
подробностях доложит компаньеро Капитан!
— Итак, компаньерос, Лос-Панчос — город с населением в пять тысяч человек. Половина не имеет постоянной работы, а следовательно, недовольна режимом. В городе есть полицейский участок, разгромив который можно захватить оружие и, раздав его населению, пополнить отряд местными жителями. Кроме того, там имеется частная радиостанция «Вос де Лос-Панчос», работающая на длинных волнах и более-менее слышимая на всей территории острова. Если мы захватим ее, то сможем оповестить хайдийцев о начале восстания против режима Лопеса. Наконец, в Лос-Панчосе есть два или три отеля, где бывают иностранные туристы, которых очень удобно брать в заложники. Выступаем сегодня ночью!
Вышли мы, впрочем, еще засветло. Тринадцать миль были пройдены относительно быстро. Мы подошли к городу как раз в тот момент, когда солнце, булькнув, исчезло в Атлантическом океане и Лос-Панчос погрузился во тьму, украшенную несколькими десятками тусклых огоньков. Мы хорошо изучили план городка и разработали наикратчайший маршрут для того, чтобы незамеченными выйти к полицейскому участку. Впрочем, если бы мы просто, не прячась, пошли по улицам, эффект был бы такой же. Жители сидели по домам и смотрели телевизоры. Судя по всему, шел какой-то захватывающий детектив местного производства. Телевизоры во всех домах были включены на максимальную громкость и из всех окон слышались одни и те же звуки: автоматные очереди, вопли, зубодробительные удары, а также рев автомобильных моторов. Возникавший в результате стереофонический эффект создавал впечатление, будто по всему городу идут драки, погони и перестрелки…
Полицейский участок мы нашли быстро. Капитан рассчитывал, что в нем будет немного народу, но на деле там не оказалось никого. Когда Пушка и Комиссар резко навалились на дверь, оказалось, что она не заперта. В этой одноэтажной хибарке не было даже мышей. Мы решили поискать оружие, но и его тоже не нашлось, за исключением плетки, которая хранилась здесь, по-видимому, еще с колониальных времен, да пары наручников, возможно, менее древних, но зато гораздо более ржавых. Никакого досье или картотеки на неблагонадежных, которых Капитан хотел набрать к нам в «армию освобождения», тоже не оказалось. Имелся только журнал приема и сдачи дежурств.
Единственной пользой от этого журнала было то, что мы нашли в нем домашние адреса полицейских Переса и Гомеса, а также ночного сторожа Альберто Вердуго. Из этого мы заключили, что никаких иных правительственных сил в городе нет, и мы обладаем над ними более чем двойным превосходством в силах. Капитан уже хотел приказать идти по домам и брать полицию, пока она спит, но тут в полицейский участок вошел ночной сторож с фонарем и бейсбольной битой в руках. Это было все его вооружение. Увидев нас, то есть семерых вооруженных до зубов людей в маскировочной униформе с красными звездами на беретах и кепи, он ничуть не испугался и даже, как нам показалось, не удивился:
— А-а-а! Вот вы и пришли! Вы, должно быть, от Че Гевары? Ой, забыл, ведь Че убили… Значит, вы от Фиделя! Это очень хорошо! У нас давно пора установить какую-нибудь власть… Стало быть, вы эти самые, партизаны? Давно у нас их не было. Лет эдак… сорок, а может, пятьдесят. Да, все пятьдесят! Или около того… Последний партизан, которого я видел сам, был Антонио. Вы про него, конечно, не слыхали, вы мальчики молодые, не помните. Так вот, автоматов у него не было, зато отличный был кольт… Сам дон Хосе Лопес, отец нынешнего президента, был тогда начальником жандармерии в нашем округе. Его люди ловили Антонио пять лет, и что вы думаете? — старик на секунду прервал свой словесный понос и прищурился. — Что вы думаете?
— Он удрал? — на всякий случай спросил Комиссар, ошалев от дедовского темперамента.
— Его поймали! — радуясь тому, что мы не угадали, прохихикал этот рамолик. — Вот так! Вешали его потом в самом Сан-Исидро, на площади, большое уважение оказали. Его приветствовали, как Мариньо… А вы помните Мариньо?
— Это матадора? — припомнил Капитан. — А как же!
— Ты, сынок, небось был еще мальчишкой, а я тогда уже в летах был! А где ты видел Мариньо?
— Где-где! В Сан-Исидро, конечно… — Капитан, да и все прочие, явно уставали от словоохотливого старика.
— Ну да, я опять забыл, ведь у вас на Кубе коррида запрещена, потому что не хватает мяса… Так вот, Антонио приветствовали, словно Мариньо, девушки бросали в него букеты цветов, а полицейские отдавали ему честь саблями. Вот так! — и дед Вердуго, подняв в кулаке бейсбольную биту, положил ее на плечо и выпятил пузо.
— Конечно, если бы народу собралось побольше, его бы не решились повесить. Но была сафра, все рубили тростник, а те, кто не был занят, очень хотели, чтоб его повесили. Все-таки развлечение. Никто не перерубил веревку, на которой висел Антонио! Он так и висел, пока не умер, честное слово, сеньоры! Правда, я уже не очень помню, за что его повесили. Кое-кто говорил, что он ограбил банк в Сан-Исидро и застрелил при этом кассира. Ну, положим, банк он действительно ограбил, но никто сейчас не помнит, зачем он это сделал. Не верьте тем, кто говорит, будто он просто так ограбил, как все банки грабят. Уж я-то знаю, что он сделал это для революции. И поверьте, сеньоры, он настоящий партизан. Ведь партизаны грабят банки, чтобы делать революцию? Верно? А вы скоро сделаете революцию?
— Хватит! — утомленный Капитан произнес это резко. — Веди нас к Пересу!
Старик, услышав в голосе Капитана стальные нотки, заткнул свой фонтан и беспрекословно повел нас по пустынным улицам к дому, где на законных основаниях дрых старший полицейский Перес.
Жилище старшего полицейского оказалось грязным двухэтажным строением, нелепо громоздившимся посреди двора, заваленного разными предметами. Различить, что это были за предметы, было трудно, но вот споткнуться об них и расшибиться — запросто. Кроме того, старик Вердуго вдруг стал изо всех сил чихать и кашлять. Капитан молча показал старику на автомат, и кашель стих. Однако свое черное дело старик уже сделал.
— Эй ты, старый осел! — услышали мы мощное контральто. — Раскхекался тут! Хуан спит и пить с тобой, скотиной, не пойдет! Он и так нализался как свинья!
— Сеньора, — строго сказал Капитан, — нельзя ли потише, черт побери?
Кончита возникла на пороге с фонарем в руках и внушительной скалкой. Массивная, приземистая мулатка была похожа на самоходную бочку. Капитан навел на толстуху автомат.
— Нам нужен ваш муж! Мы — партизаны.
— Святая Мадонна! — ахнула Кончита. — Бандиты!
— Тихо! Где твой муж?
— Да говорю же вам, — резко понизив голос, ответила сеньора Перес, — он пьян. Спит и лыка не вяжет.
— Малыш, — приказал Капитан, — посторожи-ка этих! Остальные — за мной!
Переса мы действительно обнаружили спящим. Ни пинок в зад, ни пара оплеух в чувство его не привели.
— А он не сдох случайно? — спросила Киска, которая стояла ближе к выходу и не слышала сопения.
— Ну да, — хмыкнул Капитан, разглядывая бутылки, стоящие на столе. — Он выдул бутылку рома и не меньше литра пульке. Наверняка после того, как в нем уже было три-четыре литра выпитого на службе. С этим все ясно…
Мы вышли на крыльцо, и Капитан сказал:
— Малыш, останешься пока здесь. Посмотришь, чтобы чета Перес спокойно провела ночь и никуда не бегала… Ты понял?
— Да, компаньеро!
— А ты, старик, отправишься с нами. Покажешь, как пройти к Гомесу.
— Вряд ли вы застанете его дома… — хихикнула Кончита. — Он скорее всего у Сильвы… Дед Вердуго закашлялся.
— Чего кхекаешь, старый хрыч? Ты еще не сознался, что полицейский Гомес твой внук? — съехидничала Кончита.
…Для начала мы все-таки решили заглянуть к Гомесу домой, тем более, что это было совсем неподалеку. У небольшого дома под вполне приличной
черепичной крышей дед Вердуго опять раскашлялся. По знаку Капитана мы заняли вокруг дома боевые позиции, а Капитан приказал сторожу:
— Стучи в дверь и скажи, что это ты, пусть откроют! Дед постучал своей бейсбольной битой по двери.
— Линда, открой, я по делу! Скажи, Марсиаль дома?
— Да нету его… Где ж ему дома быть? Он в полиции, дежурит, — отозвался старческий женский голос.
— Нету его в полиции! — сказал дед, опасливо поглядывая на автомат Капитана. — Открой…
— Да к Сильве он ушел, дедушка, — наябедничал девичий голосок, — там и ищи…
— Где это? — спросил Комиссар. Дед безмолвно указал битой в проулок.
Дом Сильвы мы обнаружили быстро. На сей раз деда оставили под охраной Киски на дальних подступах к цели, чтобы он там кашлял и чихал в свое удовольствие.
— Они на чердаке, — Капитан прислушался к приглушенной возне и смешкам. Телесериал, видимо, закончился, и над городом стояла почти идеальная тишина.
По приставной лестнице мы бесшумно влезли на чердак, и мощный аккумуляторный фонарь, который держал Пушка, осветил весьма любопытную картину. На старинном пружинном диване, в чем мать родила, лежали двое: он и она. По полу были разбросаны различные предметы дамского туалета и полицейского обмундирования. Портупея с «кольтом» 45-го калибра висела на крюке, вбитом в коньковый брус.
— Каррахо! — зарычал Гомес, но вовремя увидел нацеленные на него стволы. Девица ошалело выкатила глаза. Она так напугалась, что даже завизжать не могла и тем избавила нас от лишних хлопот.
— Тихо! — Комиссар поднес палец ко рту и снял с крюка кобуру с «кольтом» Гомеса. — Мы партизаны, юноша. Прошу вас, не надо резких движений…
— Правда? — спросил Марсиаль, удивленно вытаращив глаза. — Откуда ж вы взялись?
— А что, министр безопасности вам циркуляр не присылал? — саркастически осклабился Капитан.
Сильва, закрыв все, что могла, руками и ногами, сжалась в комочек на уголке дивана.
— Одеться-то можно? — проворчал Гомес. Он не очень понимал, что произошло, и смотрелся круглым идиотом. Я, честно сказать, ему немного сочувствовал. Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы меня когда-нибудь потревожили…
— Одевайтесь, — сказал Капитан, и Пушка, нагнувшись, поднял с пола штаны Гомеса. Наскоро ощупав их и убедившись, что второго пистолета у полицейского нет, он бросил их пленнику.
— К сожалению, отвернуться мы не можем, — извинился Комиссар, галантно собрав экипировку Сильвы. — Сами понимаете, это необходимость…
— Парни, — подтягивая штаны, спросил Марсиаль, — это точно не розыгрыш?
— Нет, — сказал Капитан.
— Значит, вы и застрелить можете? — От этого вопроса даже Капитан улыбнулся.
— Сколько тебе лет, малыш? — поинтересовался наш командир.
— Двадцать пять, — ответил Марсиаль, хлопая глазами. — А что?
— Если б ты на моих глазах не трахал эту стервочку, то я бы подумал, что тебе нет десяти, — покачал головой Капитан. — Пора бы подрасти.
— Ну а что делать-то? — глупо спросил Марсиаль.
— Проводишь нас к мэру.
— Разве я против?
— Марсиаль, внучек, ты жив? — спросил дед Вердуго, когда все спустились с чердака.
— Я военнопленный, — гордо объявил Гомес, держа руки на затылке.
Киска и Камикадзе получили задачу отвести сторожа и Сильву в полицейский участок, где имелась камера, и дать им возможность отдохнуть до утра. После этого нужно было привести туда же Переса с его Кончитой и бабку Линду с сестрой Гомеса, а Пушку и Малыша прислать в распоряжение Капитана.
Они могли понадобиться при штурме мэрии.
Дом мэра находился на единственной площади Лос-Панчоса, напротив церкви, там же находилась и мэрия.
Около запертой калитки в старинной кованой ограде Марсиаль остановился.
— Там раньше была злющая собака, — сообщил он, нажимая кнопку звонка. Собака действительно залаяла.
— Что-то он не идет, — проворчал Гомес, — спит небось уже. А чего сказать-то?
— Скажите, что город занят партизанами и власть перешла к революционному комитету.
— А чего, сами сказать боитесь, да?
— Мы не хотим, чтобы он суетился. Если он услышит из твоих уст, что власть перешла к нам, то сразу поймет, что ему не на кого больше надеяться.
— Конечно, Переса-то ведь не добудиться… Только вы зря боитесь, что он вас застрелит. У него даже дробовика нет. А у вас у всех автоматы… Значит, мне надо сказать, что я уже сдался? А что мне за это будет?
— В живых останешься, — пожал плечами Комиссар.
— И все? — разочарованно протянул полицейский.
— Ты и понятия не имеешь, как это много, малыш! — Капитан отечески хлопнул Марсиаля по заднице. — Кстати, еще лучше будет, если ты скажешь, что перешел на сторону партизан.
— Ну нет, я так не договаривался. Да меня за это с работы уволят, даже посадить, пожалуй, могут… Нет, я человек пленный, подневольный, меня силой заставили — и все. Переговоры — пожалуйста, а к вам — извините. Мне и так достанется за то, что вы кольт сперли. Из жалованья вычтут, а он на базаре полтораста песо стоит.
— А чего ж ты в долю просился? — усмехнулся Капитан.
— Так я думал, что вы партизаны по уголовной части, а у вас политика… Нет, я лучше буду пленный. Вы должны меня арестовать и где-нибудь посадить. Сажать лучше всего к нам в участок. Днем там в камере прохладно, а ночью почти нет москитов. Можете и Переса туда принести, и деда Вердуго… Только сперва пусть он пульке притащит.
Тем временем на дорожке маленького сада, окружавшего дом мэра и мэрию, послышались шаркающие шаги, и перед калиткой, позевывая, появился лысый толстяк в черных очках, в шортах, шлепанцах на босу ногу и голубой майке «Адидас», туго обтягивающей пузо.
— Сеньор мэр, — торжественным голосом объявил Гомес, — честь имею доложить, что вверенный вам город захвачен партизанами. Жертв нет, весь личный состав полиции взят в плен, сторож Вердуго тоже. По поручению вот этих предлагаю вам тоже сдаться.
— Разумеется, разумеется! — закивал мэр, увидев автоматы. — Но неудобно же встречать дорогих гостей на пороге. Прошу в дом!
Мэр проводил нас в свой кабинет и достал бутылку отличного рома.
— Скажу откровенно, сеньоры, — сообщил он, наливая рюмки, — что я еще в университете сочувствовал коммунистам. Да и сейчас я им очень сочувствую. Знаете, я когда-то даже купил портрет Фиделя, и он висел у меня над кроватью в кампусе. Но потом как-то отошел от борьбы. Дела, коммерция, девочки, знаете ли… А вот сейчас увидел ваши бороды, оружие и пожалел, что не смог идти до конца. Эх, где мои тридцать лет! Я бы непременно присоединился к вам. А сейчас, увы, я уже стар. Мне уже сорок пять!
— Должно быть, вы собираетесь на пенсию? Кстати, а почему вас выбрали мэром? Или у вас мэров не выбирают?
— Почему? Выбирают. Господин начальник полиции округа всегда выбирает меня. Он, как приедет, разнесет этих пьяниц Переса и Гомеса, а потом громко так скажет: «Этот старый Фелипе Морено опять будет мэром! Слышите вы, свиньи!»
— После стаканчика такого рома я бы тоже предложил вашу кандидатуру, — заметил Капитан, смакуя благородный напиток.
— Нет, после этого всегда проводились выборы, и все сто процентов голосов
отдавали за меня.
— Понятно… — хмыкнул Капитан. — Но теперь так не будет! Мы проведем в муниципалитет истинных представителей народных масс!
— Конечно, конечно! С проклятым прошлым надо кончать, — заторопился мэр.
— Мы выберем истинных революционеров, самых лучших людей, пострадавших от хунты. Вот, например, мой кузен Кристобаль Морено — очень революционно настроен. В прошлом году жандармы Лопеса, эти кровавые палачи, отобрали у него водительские права, утверждая, что он виноват в превышении скорости. Но мы то знаем, что все это ложь, провокация против борца за свободу. О, если бы вы знали, как мой кузен ненавидит диктатуру! Вы бы назначили его президентом!
— Да, я бы на его месте после этого ушел в партизаны… — с весьма умело сыгранным сочувствием кивнул Капитан.
— Конечно, он только, наверное, не успел купить автомат! — поддакнул и я, слегка икнув. Ром уже действовал.
— Нет, — огорченно вздохнул мэр, — автоматов в этом году нигде не было в продаже.
— До чего же этот Лопес довел страну! — возмутился Капитан. — Даже автоматов народу не хватает!
— Да, да! — скорбно пожаловался мэр. — В прошлом месяце опять выросли цены на французский коньяк, маринованные анчоусы, швейцарский сыр и платиновые зубы. Страна идет к экономическому краху!
— Все это тяжело, — согласился Капитан. — Но мы все преодолеем!
— Да здравствует революция! — воскликнул мэр и поднял рюмку. Мы чокнулись и выпили. Это была уже, по-моему, пятая рюмка. Потом снова чокнулись и снова выпили, а потом еще, еще и еще… Подозреваю, что на душу пришлось не менее галлона. В финале я запомнил какое-то белое облако, которое выплыло откуда-то и окутало меня атмосферой из паров духов, пудры и крема… Вскоре все исчезло. Впору было подумать, что я помер.
Дурацкий сон N 1 Ричарда Брауна
Почему я считаю этот сон дурацким? Да потому, что люди редко видят во сне то, чего они никогда не видели, и уж совсем никогда не видят то, о чем никогда не слышали. Я имею в виду, конечно, нормальных, психически здоровых людей. Вероятно, от чрезмерно большой дозы спиртного что-то сдвинулось у меня в мозгах, и я временно свихнулся. Еще одно подтверждение тому: в обычных снах отсутствуют, как правило, такие ощущения, как запах, тепло, холод, сырость. А здесь они были, пожалуй, самыми главными.
…Я ощущал, что туго связан по рукам и ногам. Нет, это были не веревки. Куски ткани, обмотанные вокруг моего тела, лишали меня возможности шевелить конечностями и поворачивать голову. Лишь рот, нос и часть лба оставались открытыми, и они чувствовали холод. Не прохладу, не ветерок, не освежающую благодать, а злой, щиплющий мороз. Такой я ощущал лишь однажды, когда ездил на каникулы в Канаду. Но этот был сильнее. Я видел пар, который вырывался у меня из ноздрей при каждом выдохе.
Я ощущал, что меня куда-то везут. Характерного гула мотора не слышалось, не чувствовалось вибрации, но что-то заставляло покачиваться то сооружение, внутри которого я находился.
Таковы были самые первые видения, в которых не ощущалось страха или хотя бы чего-то пугающего. Даже мороз меня не сильно беспокоил, потому что опутывавшая меня ткань была сухой и теплой. Глаза у меня то открывались, то закрывались, мне хотелось спать. Во сне!
Наверное, я действительно заснул во сне, потому что некоторое время ничего не видел и не чувствовал, но это продлилось недолго. Во всяком случае, мне так показалось.
Сначала я почуял грубое прикосновение рук, которые меня сцапали — огромных и очень сильных, потому что они мгновенно подняли меня куда-то вверх. Лишь тут я успел открыть глаза и заорать от страха, потому что увидел огромное лицо с вытаращенными темными глазами и ртом, обдавшим меня непривычно вонючим запахом дрянного табака и алкогольного перегара. Кажется, это было женское лицо. Мне запомнились только черные слипшиеся волосы, выбивавшиеся из-под толстого серого платка, и огромный сизый нос с большой царапиной на правой ноздре. Дикий ужас заставлял меня орать нечто невразумительное. Лишь где-то на уровне подсознания я понимал, что надо бы крикнуть: «Помогите! Полиция!» — или что-то в этом роде. Но я не знал, как произносятся эти слова, и просто орал, точнее, визжал тоненьким, поросячьим голоском. Страшная женщина перехватила меня поудобнее, повернула, и на какую-то секунду я увидел голубую детскую колясочку с разноцветными шариками-погремушками, протянутыми поперек кузова, и откидным клеенчатым пологом. Голову даю на отсечение, что колясок такой конструкции я никогда в жизни не видел и не мог видеть. Еще перед моими глазами успело промелькнуть чистое голубое небо и яркое, но совершенно не греющее солнце. Затем я уткнулся лицом в жесткий мех, пахнущий нафталином и какой-то тухлятиной. Кроме того, женщина-монстр так прижала меня к себе, что я едва не задохся. А перед глазами все виделась голубая колясочка, теплая, уютная, привычная… Ни одно живое существо в этот миг не было мне дороже, чем эта бездушная вещь! Тоска по колясочке разрывала мою душу! Кто были те негодяи, что так грубо выдернули меня оттуда?
Задохнуться я не задохнулся, но принужден был долгое время нюхать нафталин и запах прелого меха. Я слышал гомон толпы, шум города, скрип снега под ногами той, что куда-то меня тащила, ее сопящее дыхание. Мои нос и щеки согрелись, зато откуда-то снизу, от ног, ощущались холод и сырость. Потом во
всех этих ощущениях настал перерыв. На какое-то время я погрузился во тьму.
Когда тьма рассеялась, я увидел много — не меньше десятка! — галдящих людей и закашлялся от едкого табачного дыма. То, что этот дым был табачным, а не каким-то иным, понимал тридцатипятилетний Ричард Браун. Тот младенец, которым я был во сне, этого знать еще не мог. Тем не менее, я смотрел на мир его глазами. Я был младенцем!
Люди, толпившиеся вокруг стола, под тусклой лампой без абажура, говорили громко, хохотали и курили, обдавая меня дымом. А я лежал перед ними, распеленутый, голенький, дрыгал ножками и хныкал. По большей части это были женщины, смуглые, в черных косынках с яркими цветами на головах, с огромными серьгами в ушах, бусами и ожерельями из металлических бляшек на шеях. На плечах у них были серые пуховые платки. Все это опять-таки определил капрал Браун, а младенец только таращился на непривычные предметы и повизгивал от страха.
Женщины расступились, и к столу подошел тучный чернобородый мужчина в черном пальто и широкополой шляпе. На его руке сиял огромный золотой перстень-печатка с выпуклым изображением швейцарского креста или знака «+» — этого определить точно даже взрослый Браун не мог. Он прикоснулся перстнем к моему лбу и сказал что-то непонятное. А потом захохотал и сделал «козу», то есть сунул мне — младенцу — два пальца под нос и сказал что-то вроде «утю-тю-тю-тю!».
Я боялся их всех. Потому что они курили трубки, словно индианки, — это сравнение нормального Брауна, разумеется! Потому что гоготали и говорили на непонятном языке, которого и взрослый Браун никогда не слышал. Именно на этом языке мужчина, видимо, он был вождем, отдал распоряжение, после которого меня стали запеленывать. Но это были уже не мои пеленки! Я почуял разницу кожей и, будь у меня возможность говорить, заорал бы: «Вы мошенница, мэм! У меня были отличные, теплые и сухие байковые пеленки, а вы заменили их какой-то сырой дерюгой, которую сто лет не сушили и не гладили утюгом! Немедленно возвратите мне мои личные вещи или я позову полицию!» Увы, если содержание воплей, которые издавал младенец, было примерно таким, то гнусные похитительницы пеленок их не понимали. Они сунули мне в рот какую-то кислую, уже обслюнявленную кем-то пустышку и заставили меня в буквальном смысле заткнуться. В довершение всего они лишили меня нежного теплого ватного одеяльца из голубого атласа и замотали в какое-то тощее, грубое и колючее, не то из верблюжьей шерсти, не то из наждачной бумаги. Поверх него — уж лучше бы наоборот! — накрутили серый пуховый платок, пропахший нафталином и табаком. Затем меня туго стянули какой-то тряпкой или косынкой. Вновь мой носик уткнулся в колючий, шершавый мех воротника. Опять промелькнул сизый нос с царапиной. Я хлюпал пустышкой и молчал, но мне было очень страшно.
Люди, похитившие меня и мои пеленки, гурьбой вышли на холод. Он стал еще злее, потому что дул сильный ветер. Солнца и неба не наблюдалось, кругом был мрак, зловеще подсвеченный желтоватыми пятнами тусклых фонарей и прямоугольных окон невысоких домов. И еще скрипел снег, то синий в тени, то желтоватый под фонарями.
Подъехало что-то большое и страшное. Большой взрослый Браун узнал в нем автобус, но мог бы поклясться, что не знает, какой он марки, и дать голову на отсечение, что никогда таких автобусов не видел. Младенец-«я» перепугался до дрожи, когда этот монстр, светивший фарами и заиндевевшими окнами, утробно рыча двигателем и выпустив из выхлопной трубы облако дыма, приблизился к группе людей, стоявших на снегу у фонарного столба. Пустышка выпала у меня изо рта, и я заорал, но женщина, державшая меня на руках, ловко успела подхватить пустышку в воздухе и вновь запихала ее мне в рот. Я опять вынужден был замолчать… И проснулся.
…Я ощущал, что туго связан по рукам и ногам. Нет, это были не веревки. Куски ткани, обмотанные вокруг моего тела, лишали меня возможности шевелить конечностями и поворачивать голову. Лишь рот, нос и часть лба оставались открытыми, и они чувствовали холод. Не прохладу, не ветерок, не освежающую благодать, а злой, щиплющий мороз. Такой я ощущал лишь однажды, когда ездил на каникулы в Канаду. Но этот был сильнее. Я видел пар, который вырывался у меня из ноздрей при каждом выдохе.
Я ощущал, что меня куда-то везут. Характерного гула мотора не слышалось, не чувствовалось вибрации, но что-то заставляло покачиваться то сооружение, внутри которого я находился.
Таковы были самые первые видения, в которых не ощущалось страха или хотя бы чего-то пугающего. Даже мороз меня не сильно беспокоил, потому что опутывавшая меня ткань была сухой и теплой. Глаза у меня то открывались, то закрывались, мне хотелось спать. Во сне!
Наверное, я действительно заснул во сне, потому что некоторое время ничего не видел и не чувствовал, но это продлилось недолго. Во всяком случае, мне так показалось.
Сначала я почуял грубое прикосновение рук, которые меня сцапали — огромных и очень сильных, потому что они мгновенно подняли меня куда-то вверх. Лишь тут я успел открыть глаза и заорать от страха, потому что увидел огромное лицо с вытаращенными темными глазами и ртом, обдавшим меня непривычно вонючим запахом дрянного табака и алкогольного перегара. Кажется, это было женское лицо. Мне запомнились только черные слипшиеся волосы, выбивавшиеся из-под толстого серого платка, и огромный сизый нос с большой царапиной на правой ноздре. Дикий ужас заставлял меня орать нечто невразумительное. Лишь где-то на уровне подсознания я понимал, что надо бы крикнуть: «Помогите! Полиция!» — или что-то в этом роде. Но я не знал, как произносятся эти слова, и просто орал, точнее, визжал тоненьким, поросячьим голоском. Страшная женщина перехватила меня поудобнее, повернула, и на какую-то секунду я увидел голубую детскую колясочку с разноцветными шариками-погремушками, протянутыми поперек кузова, и откидным клеенчатым пологом. Голову даю на отсечение, что колясок такой конструкции я никогда в жизни не видел и не мог видеть. Еще перед моими глазами успело промелькнуть чистое голубое небо и яркое, но совершенно не греющее солнце. Затем я уткнулся лицом в жесткий мех, пахнущий нафталином и какой-то тухлятиной. Кроме того, женщина-монстр так прижала меня к себе, что я едва не задохся. А перед глазами все виделась голубая колясочка, теплая, уютная, привычная… Ни одно живое существо в этот миг не было мне дороже, чем эта бездушная вещь! Тоска по колясочке разрывала мою душу! Кто были те негодяи, что так грубо выдернули меня оттуда?
Задохнуться я не задохнулся, но принужден был долгое время нюхать нафталин и запах прелого меха. Я слышал гомон толпы, шум города, скрип снега под ногами той, что куда-то меня тащила, ее сопящее дыхание. Мои нос и щеки согрелись, зато откуда-то снизу, от ног, ощущались холод и сырость. Потом во
всех этих ощущениях настал перерыв. На какое-то время я погрузился во тьму.
Когда тьма рассеялась, я увидел много — не меньше десятка! — галдящих людей и закашлялся от едкого табачного дыма. То, что этот дым был табачным, а не каким-то иным, понимал тридцатипятилетний Ричард Браун. Тот младенец, которым я был во сне, этого знать еще не мог. Тем не менее, я смотрел на мир его глазами. Я был младенцем!
Люди, толпившиеся вокруг стола, под тусклой лампой без абажура, говорили громко, хохотали и курили, обдавая меня дымом. А я лежал перед ними, распеленутый, голенький, дрыгал ножками и хныкал. По большей части это были женщины, смуглые, в черных косынках с яркими цветами на головах, с огромными серьгами в ушах, бусами и ожерельями из металлических бляшек на шеях. На плечах у них были серые пуховые платки. Все это опять-таки определил капрал Браун, а младенец только таращился на непривычные предметы и повизгивал от страха.
Женщины расступились, и к столу подошел тучный чернобородый мужчина в черном пальто и широкополой шляпе. На его руке сиял огромный золотой перстень-печатка с выпуклым изображением швейцарского креста или знака «+» — этого определить точно даже взрослый Браун не мог. Он прикоснулся перстнем к моему лбу и сказал что-то непонятное. А потом захохотал и сделал «козу», то есть сунул мне — младенцу — два пальца под нос и сказал что-то вроде «утю-тю-тю-тю!».
Я боялся их всех. Потому что они курили трубки, словно индианки, — это сравнение нормального Брауна, разумеется! Потому что гоготали и говорили на непонятном языке, которого и взрослый Браун никогда не слышал. Именно на этом языке мужчина, видимо, он был вождем, отдал распоряжение, после которого меня стали запеленывать. Но это были уже не мои пеленки! Я почуял разницу кожей и, будь у меня возможность говорить, заорал бы: «Вы мошенница, мэм! У меня были отличные, теплые и сухие байковые пеленки, а вы заменили их какой-то сырой дерюгой, которую сто лет не сушили и не гладили утюгом! Немедленно возвратите мне мои личные вещи или я позову полицию!» Увы, если содержание воплей, которые издавал младенец, было примерно таким, то гнусные похитительницы пеленок их не понимали. Они сунули мне в рот какую-то кислую, уже обслюнявленную кем-то пустышку и заставили меня в буквальном смысле заткнуться. В довершение всего они лишили меня нежного теплого ватного одеяльца из голубого атласа и замотали в какое-то тощее, грубое и колючее, не то из верблюжьей шерсти, не то из наждачной бумаги. Поверх него — уж лучше бы наоборот! — накрутили серый пуховый платок, пропахший нафталином и табаком. Затем меня туго стянули какой-то тряпкой или косынкой. Вновь мой носик уткнулся в колючий, шершавый мех воротника. Опять промелькнул сизый нос с царапиной. Я хлюпал пустышкой и молчал, но мне было очень страшно.
Люди, похитившие меня и мои пеленки, гурьбой вышли на холод. Он стал еще злее, потому что дул сильный ветер. Солнца и неба не наблюдалось, кругом был мрак, зловеще подсвеченный желтоватыми пятнами тусклых фонарей и прямоугольных окон невысоких домов. И еще скрипел снег, то синий в тени, то желтоватый под фонарями.
Подъехало что-то большое и страшное. Большой взрослый Браун узнал в нем автобус, но мог бы поклясться, что не знает, какой он марки, и дать голову на отсечение, что никогда таких автобусов не видел. Младенец-«я» перепугался до дрожи, когда этот монстр, светивший фарами и заиндевевшими окнами, утробно рыча двигателем и выпустив из выхлопной трубы облако дыма, приблизился к группе людей, стоявших на снегу у фонарного столба. Пустышка выпала у меня изо рта, и я заорал, но женщина, державшая меня на руках, ловко успела подхватить пустышку в воздухе и вновь запихала ее мне в рот. Я опять вынужден был замолчать… И проснулся.