Страница:
ВЫПУЩЕННЫЙ ИЗ КПЗ
Заур Бубуев всю ночь провел под нарами. В отличие от Колышкина и Лбова его сожители по КПЗ не заботились о том, чтоб не оставить на лице Заура синяков и ссадин, поэтому этих штрихов — синих, багровых и лиловых — на нем было вполне достаточно. Трусы ему порвали, штаны оставили без пуговиц…
К счастью, его избили так крепко, что все мироощущение притупилось и он плохо сознавал всю низость и ужас своего падения.
Лежа на сыром полу, лицом в пыли и залежавшемся тополином пухе, которые отнюдь не спасали от цементного холода, Заур находился как бы в полусне. Он надеялся, что к утру помрет и никакие проблемы его касаться не будут. Однако помереть он не сумел. Более того, к нему вернулось сознание и лишь тут в полном объеме навалилось ощущение того, как жестоко обошлась с ним судьба, как он опозорен и унижен. Вся боль от синяков и ссадин была где-то на втором плане по сравнению с муками души. Бубуев выполз из-под нар, сел на пол и завыл, тихо так, чтобы не разбудить тех, кто храпел на нарах. Нет, он не боялся их. Все, что с ним могли сделать, уже сделали. Правда, могли еще и убить, но за это он был бы только благодарен. Впрочем, он не хотел доверять им свою жизнь. Заур решил, что должен уйти сам. Прекратив выть, он стал размышлять над тем, каким способом покончить счеты с этим светом.
Можно было перегрызть вены. Заур попробовал впиться зубами в руку, но это оказалось очень больно, к тому же зубы у него, как выяснилось, были слишком тупыми. Кроме того, Заур вспомнил, что знакомый врач когда-то сказал: «У тебя полнокровие, дорогой!» О том, что такое полнокровие, Бубуев толком не знал, но отчего-то ему показалось, что крови в нем больше, чем в обыкновенном человеке. Он представил себе, как эта самая кровь медленно вытекает из перекушенной жилки и никак не может вся вылиться, а он, сидя на грязном полу, смотрит на эту кровь, на свою уходящую жизнь, и никак не может с ней расстаться. Нет, ничего связанного с пролитием собственной крови Заур допустить не мог.
Повеситься? Но где и на чем? До оконной решетки Заур дотянуться не мог — маленькое окошко, забранное двойной решеткой из прочной арматуры, тускло светилось под самым потолком. Табурета не было, стола тоже. Кроме того, сын гор не имел ни ремня, ни подтяжек, а рвать одежду и свивать из нее веревку было не мужским делом.
Оставался еще один способ: разбежаться и треснуться головой о стену… Но голова у Заура — так ему казалось — была уж очень крепкая, и с первого раза можно было не убиться до смерти.
Арестант понял, что умереть по собственной воле не получится. От этого ему стало еще тошнее, и он вновь заскулил. Сидя на полу, он со страхом ждал, что вот сейчас начнут просыпаться соседи по камере и вполне могут еще раз поиздеваться над ним вместо утренней зарядки. Когда отчаяние хлынуло через край, когда Заур вновь начал думать о попытке самоубийства, словно хрустальный звон прозвучал в его ушах визгливый скрежет отпираемого замка.
— Бубуев! — гаркнул милиционер. — На выход, с вещами!
Придерживая штаны и пытаясь запахнуть рубаху, Заур шагнул из камеры в коридор.
Здесь милиционер выдал ему ремень и приказал по-военному:
— Заправиться!
— Спасибо, начальник, — пролепетал Заур.
— Руки за спину! Вперед! — приказал сержант.
Заур пошел по коридору.
Его довели до выхода на задний двор отделения, где стояла лиловая иномарка с тонированными стеклами.
— Забирайте, — объявил милиционер двум смуглым, усатым парням в цветастых рубахах и защитного цвета брюках. Один из них открыл перед Зауром заднюю дверцу, впихнул его в машину, сел сам. Второй сел слева от Заура, а управлял автомобилем третий, которого Заур через стекла не видел.
Парень, сидевший слева, ловко набросил Зауру на голову мешочек из непрозрачной ткани, а на руках защелкнул наручники. Он услышал, как загудел мотор, но куда поехала машина, определить не смог, потому что она сделала подряд несколько поворотов.
Ехали не менее получаса. Машина часто сворачивала, меняла направление, разворачивалась, и лишь два или три раза останавливалась на перекрестках, из чего Бубуев сделал вывод, что его везут за город. Кроме того, воздух стал свежее и запахло лесом.
И не ошибся. Когда Заура вытолкнули из машины, сдернули с головы мешок и сняли наручники, оказалось, что он находится на лесной полянке. Перед ним стояла группа людей, приехавших сюда, должно быть, раньше, чем иномарка с Зауром и его конвойными. Их привез кремовый «мерседес», а в центре группы стоял Мурат.
— Здравствуй, Заур, дорогой! — сочувственно произнес он. — Валлаги, как ты плохо выглядишь! Где ты так ударился, слушай?
У Заура лед начал сковывать ноги, а затем постепенно стало стынуть и пузо.
— Ты, конечно, все понял, да? — строго глядя в испуганные глаза Заура, продолжил Мурат. — Ты понял, с кем надо дружить, а с кем не надо. Ты убедился, что торговать на базаре, среди земляков, лучше, чем у Колышкина на вокзале. Да?
— Да, Муратик… — пролепетал Заур. — Я все отдам, слышишь, все, что должен был…
— А, ерунда. Асланчик, налей нам коньячку: Заур продрог.
Бубуев только хлопал глазами, глядя, как мальчики Мурата вынимают из багажников два раскладных стула и столик, ставят их на траву, как появляются бутылка, две пластмассовые рюмочки и шоколад.
— За твою свободу, дорогой! И за то, что поумнел немного. Хороший коньяк, верно? — сказал Мурат, когда Заур залпом осушил рюмку. — Куда торопишься? Пей, ты на воле, дорогой. Коньяк надо маленькими глотками пить, смакуя. А ты как арак пьешь, хоп — и нету… Культуры мало у тебя.
Заур пил вторую рюмку медленно, делая вид, что и впрямь смакует коньяк. На самом деле он лихорадочно соображал, что с него потребует Мурат. Конечно, самое простое — повысит таксу и будешь платить за место на базаре вдвое больше, чем остальные. Год, два — пока Мурат не решит, что Заур наказан достаточно.
— Шоколадку кушай, пожалуйста, — радушно угощал Мурат, — ты — гость, я — хозяин, обычай надо уважать.
«А вдруг там стрихнин?» — мелькнула страшная мысль, когда он надкусывал поданную Муратом конфету. Но стрихнина не было. После третьей рюмки Заур чуть-чуть повеселел.
— Муратик, скажи, сколько платить надо, — все отдам!
— А, зачем платить?! Что такое деньги — тьфу! Были и нет — а друг он всегда друг, верно? Ты мне друг, да?
— Конечно… — подавившись конфетой, еле выдавил Заур.
— То, что с тобой в камере сделали, никто знать не будет. Пикнут — язык отрежу! Никто не попрекнет. Одежду сейчас тебе дадим новую. Пойдешь на озеро — умоешься. Но только потом, когда одно дело сделаешь.
— Какое дело? — почти прошептал Бубуев. — Мокрое?
— Испугался, да? — улыбнулся Мурат. — Когда я за мокрые дела брался? Удивляешь меня, вах! Наверно, ты мне все-таки не друг, если так плохо про меня думаешь. Мурат — тихий человек, очень добрый.
— Скажи, что делать надо…
— Ерунда. Надо только в лес немного пройти. Метров двести. Там будет маленький камень лежать. Желтый такой, на череп похож немного. Поднимешь камень, прочтешь записку. Там написано будет, что дальше делать. Понял?
— Понял, да… — Заур встал.
— Вот по этой тропинке иди, — указал Мурат. — Не бойся, все хорошо будет.
Заур пошел по тропинке, изредка оглядываясь. Нет, за ним никто не шел. Действительно, пройдя несколько сот метров, он увидел прямо на тропинке камень, и камень, точно, походил на череп, был гладкий и грязно-желтый. Под камнем Заур нашел записку.
«Дальше иди, там будет двойная береза. Где палочка сухая в кочку воткнута, сними дерн. Что найдешь, бери с собой и читай еще записку».
Заур пошел дальше. Береза оказалась совсем рядом с тропой, и около нее из травы торчала сухая палочка. Заур нагнулся, сдвинул дерн, вырезанный из земли совсем недавно, и обнаружил ямку, узкую, но глубокую. В ямке лежало что-то продолговатое, завернутое в газету, а сверху завязанное в прозрачный полиэтиленовый пакет. Заур разорвал пакет, размотал бумагу. В руках у него оказался обрез двустволки. В маленьком пакетике он насчитал десять патронов с выкрашенными в зеленый цвет гильзами и остроконечными пулями.
«А говорил — не мокрое!» — вздохнул Заур. Но все же прочел записку, лежавшую в пакете вместе с оружием.
«Молодец! Заряди стволы, остальные патроны положи в карман. Курки не взводи! Иди дальше, увидишь большой муравейник у сосны, три метра справа от тропы. В сосне — дупло. Там найдешь еще записку, положишь то, что взял у березы».
В дупле, куда Заур сунул руку с опаской — на Кавказе в дуплах часто живут змеи, — обнаружилась записка.
«Опять молодец. Положи ствол так, чтоб из дупла не торчал, и иди до перекрестка двух троп. Свернешь налево. Пройдешь до очень большого пня. Справа от корня под пучком травы будет ямка. Заберешь оттуда пакет. Все, что в пакете, — твое! Положи за пазуху».
Бубуев дошел до пня. В пакете, лежавшем под пучком травы, он нашел десять пачек с долларами. В записке было только два слова: «Иди обратно».
Заур засунул пакет под рубаху, сжег последнюю бумажку и повернул обратно… Он шел очень довольный и даже не думал, зачем нужны все эти передвижения, пункты, записки. Он не считал себя вправе спрашивать Мурата. Мурат знает зачем. А он сделал, и добрый Мурат дал ему деньги. Погулять по лесу — и такие деньги! Даже это его не удивило.
Когда он миновал пересечение тропинок, в глазах его внезапно сверкнула ослепительно яркая алая вспышка, и на секунду он ощутил страшную боль, которая мгновенно утихла.
Пахнуло горелым. Заур обрел способность видеть и очень удивился. Зеленый русский лес куда-то исчез. Заур увидел горы. Черные, мрачные, без леса и травы, без снежных шапок. Не было солнца и голубого неба. Сильный, жаркий ветер гнал по вершинам гор бесконечные черные и серые тучи. При этом моросил странный, очень мелкий дождь, смешанный с копотью. Зауру было страшно. Он стоял посреди каменной осыпи на дне ущелья.
— Э, дорогой, чего стоишь, а? — спросили из-за спины.
Заур оглянулся и в двух шагах от себя увидел огромного роста джигита в черной мохнатой папахе, в иссиня-черной бурке, из-под которой проглядывала черная черкеска с серебряными газырями, а также тускло поблескивал оправленный в серебро кинжал.
— Ты кто? — спросил Заур, ощущая непередаваемый страх. Страх, который волнами наплывал на него от этого черного джигита.
— Я — Джабраил, — ответил тот, делая шаг к Зауру, — в отделе доставки работаю.
— У Мурата?
— Ха! «У Мурата»… Кто такой Мурат, а кто Джабраил? Ты мусульманин, слушай?
— Да… — Заур напряженно вспоминал рассказы бабушки. Если это тот Джабраил, о котором говорила она, то… «Бисмилла-ар-рахмани-р-ра-хим!» — хотел было крикнуть Заур, но тяжелая рука Джабраила уже легла ему на плечо.
— Поздно, дорогой. Это уже не поможет. Пошли, а?
— Куда? — дрожа всем телом от ужаса, пролепетал Заур.
— Туда, — Джабраил неопределенно махнул рукой куда-то в конец ущелья, где что-то горело, распространяя угарный запах. — Не бойся, у нас весело!
И Заур пошел, хотя совершенно не хотел никуда идти. Пошел, потому что ноги уже не подчинялись ему, а подчинялись воле Джабраила. И поздно было каяться в грехах…
Впереди была Абсолютная Несвобода.
К счастью, его избили так крепко, что все мироощущение притупилось и он плохо сознавал всю низость и ужас своего падения.
Лежа на сыром полу, лицом в пыли и залежавшемся тополином пухе, которые отнюдь не спасали от цементного холода, Заур находился как бы в полусне. Он надеялся, что к утру помрет и никакие проблемы его касаться не будут. Однако помереть он не сумел. Более того, к нему вернулось сознание и лишь тут в полном объеме навалилось ощущение того, как жестоко обошлась с ним судьба, как он опозорен и унижен. Вся боль от синяков и ссадин была где-то на втором плане по сравнению с муками души. Бубуев выполз из-под нар, сел на пол и завыл, тихо так, чтобы не разбудить тех, кто храпел на нарах. Нет, он не боялся их. Все, что с ним могли сделать, уже сделали. Правда, могли еще и убить, но за это он был бы только благодарен. Впрочем, он не хотел доверять им свою жизнь. Заур решил, что должен уйти сам. Прекратив выть, он стал размышлять над тем, каким способом покончить счеты с этим светом.
Можно было перегрызть вены. Заур попробовал впиться зубами в руку, но это оказалось очень больно, к тому же зубы у него, как выяснилось, были слишком тупыми. Кроме того, Заур вспомнил, что знакомый врач когда-то сказал: «У тебя полнокровие, дорогой!» О том, что такое полнокровие, Бубуев толком не знал, но отчего-то ему показалось, что крови в нем больше, чем в обыкновенном человеке. Он представил себе, как эта самая кровь медленно вытекает из перекушенной жилки и никак не может вся вылиться, а он, сидя на грязном полу, смотрит на эту кровь, на свою уходящую жизнь, и никак не может с ней расстаться. Нет, ничего связанного с пролитием собственной крови Заур допустить не мог.
Повеситься? Но где и на чем? До оконной решетки Заур дотянуться не мог — маленькое окошко, забранное двойной решеткой из прочной арматуры, тускло светилось под самым потолком. Табурета не было, стола тоже. Кроме того, сын гор не имел ни ремня, ни подтяжек, а рвать одежду и свивать из нее веревку было не мужским делом.
Оставался еще один способ: разбежаться и треснуться головой о стену… Но голова у Заура — так ему казалось — была уж очень крепкая, и с первого раза можно было не убиться до смерти.
Арестант понял, что умереть по собственной воле не получится. От этого ему стало еще тошнее, и он вновь заскулил. Сидя на полу, он со страхом ждал, что вот сейчас начнут просыпаться соседи по камере и вполне могут еще раз поиздеваться над ним вместо утренней зарядки. Когда отчаяние хлынуло через край, когда Заур вновь начал думать о попытке самоубийства, словно хрустальный звон прозвучал в его ушах визгливый скрежет отпираемого замка.
— Бубуев! — гаркнул милиционер. — На выход, с вещами!
Придерживая штаны и пытаясь запахнуть рубаху, Заур шагнул из камеры в коридор.
Здесь милиционер выдал ему ремень и приказал по-военному:
— Заправиться!
— Спасибо, начальник, — пролепетал Заур.
— Руки за спину! Вперед! — приказал сержант.
Заур пошел по коридору.
Его довели до выхода на задний двор отделения, где стояла лиловая иномарка с тонированными стеклами.
— Забирайте, — объявил милиционер двум смуглым, усатым парням в цветастых рубахах и защитного цвета брюках. Один из них открыл перед Зауром заднюю дверцу, впихнул его в машину, сел сам. Второй сел слева от Заура, а управлял автомобилем третий, которого Заур через стекла не видел.
Парень, сидевший слева, ловко набросил Зауру на голову мешочек из непрозрачной ткани, а на руках защелкнул наручники. Он услышал, как загудел мотор, но куда поехала машина, определить не смог, потому что она сделала подряд несколько поворотов.
Ехали не менее получаса. Машина часто сворачивала, меняла направление, разворачивалась, и лишь два или три раза останавливалась на перекрестках, из чего Бубуев сделал вывод, что его везут за город. Кроме того, воздух стал свежее и запахло лесом.
И не ошибся. Когда Заура вытолкнули из машины, сдернули с головы мешок и сняли наручники, оказалось, что он находится на лесной полянке. Перед ним стояла группа людей, приехавших сюда, должно быть, раньше, чем иномарка с Зауром и его конвойными. Их привез кремовый «мерседес», а в центре группы стоял Мурат.
— Здравствуй, Заур, дорогой! — сочувственно произнес он. — Валлаги, как ты плохо выглядишь! Где ты так ударился, слушай?
У Заура лед начал сковывать ноги, а затем постепенно стало стынуть и пузо.
— Ты, конечно, все понял, да? — строго глядя в испуганные глаза Заура, продолжил Мурат. — Ты понял, с кем надо дружить, а с кем не надо. Ты убедился, что торговать на базаре, среди земляков, лучше, чем у Колышкина на вокзале. Да?
— Да, Муратик… — пролепетал Заур. — Я все отдам, слышишь, все, что должен был…
— А, ерунда. Асланчик, налей нам коньячку: Заур продрог.
Бубуев только хлопал глазами, глядя, как мальчики Мурата вынимают из багажников два раскладных стула и столик, ставят их на траву, как появляются бутылка, две пластмассовые рюмочки и шоколад.
— За твою свободу, дорогой! И за то, что поумнел немного. Хороший коньяк, верно? — сказал Мурат, когда Заур залпом осушил рюмку. — Куда торопишься? Пей, ты на воле, дорогой. Коньяк надо маленькими глотками пить, смакуя. А ты как арак пьешь, хоп — и нету… Культуры мало у тебя.
Заур пил вторую рюмку медленно, делая вид, что и впрямь смакует коньяк. На самом деле он лихорадочно соображал, что с него потребует Мурат. Конечно, самое простое — повысит таксу и будешь платить за место на базаре вдвое больше, чем остальные. Год, два — пока Мурат не решит, что Заур наказан достаточно.
— Шоколадку кушай, пожалуйста, — радушно угощал Мурат, — ты — гость, я — хозяин, обычай надо уважать.
«А вдруг там стрихнин?» — мелькнула страшная мысль, когда он надкусывал поданную Муратом конфету. Но стрихнина не было. После третьей рюмки Заур чуть-чуть повеселел.
— Муратик, скажи, сколько платить надо, — все отдам!
— А, зачем платить?! Что такое деньги — тьфу! Были и нет — а друг он всегда друг, верно? Ты мне друг, да?
— Конечно… — подавившись конфетой, еле выдавил Заур.
— То, что с тобой в камере сделали, никто знать не будет. Пикнут — язык отрежу! Никто не попрекнет. Одежду сейчас тебе дадим новую. Пойдешь на озеро — умоешься. Но только потом, когда одно дело сделаешь.
— Какое дело? — почти прошептал Бубуев. — Мокрое?
— Испугался, да? — улыбнулся Мурат. — Когда я за мокрые дела брался? Удивляешь меня, вах! Наверно, ты мне все-таки не друг, если так плохо про меня думаешь. Мурат — тихий человек, очень добрый.
— Скажи, что делать надо…
— Ерунда. Надо только в лес немного пройти. Метров двести. Там будет маленький камень лежать. Желтый такой, на череп похож немного. Поднимешь камень, прочтешь записку. Там написано будет, что дальше делать. Понял?
— Понял, да… — Заур встал.
— Вот по этой тропинке иди, — указал Мурат. — Не бойся, все хорошо будет.
Заур пошел по тропинке, изредка оглядываясь. Нет, за ним никто не шел. Действительно, пройдя несколько сот метров, он увидел прямо на тропинке камень, и камень, точно, походил на череп, был гладкий и грязно-желтый. Под камнем Заур нашел записку.
«Дальше иди, там будет двойная береза. Где палочка сухая в кочку воткнута, сними дерн. Что найдешь, бери с собой и читай еще записку».
Заур пошел дальше. Береза оказалась совсем рядом с тропой, и около нее из травы торчала сухая палочка. Заур нагнулся, сдвинул дерн, вырезанный из земли совсем недавно, и обнаружил ямку, узкую, но глубокую. В ямке лежало что-то продолговатое, завернутое в газету, а сверху завязанное в прозрачный полиэтиленовый пакет. Заур разорвал пакет, размотал бумагу. В руках у него оказался обрез двустволки. В маленьком пакетике он насчитал десять патронов с выкрашенными в зеленый цвет гильзами и остроконечными пулями.
«А говорил — не мокрое!» — вздохнул Заур. Но все же прочел записку, лежавшую в пакете вместе с оружием.
«Молодец! Заряди стволы, остальные патроны положи в карман. Курки не взводи! Иди дальше, увидишь большой муравейник у сосны, три метра справа от тропы. В сосне — дупло. Там найдешь еще записку, положишь то, что взял у березы».
В дупле, куда Заур сунул руку с опаской — на Кавказе в дуплах часто живут змеи, — обнаружилась записка.
«Опять молодец. Положи ствол так, чтоб из дупла не торчал, и иди до перекрестка двух троп. Свернешь налево. Пройдешь до очень большого пня. Справа от корня под пучком травы будет ямка. Заберешь оттуда пакет. Все, что в пакете, — твое! Положи за пазуху».
Бубуев дошел до пня. В пакете, лежавшем под пучком травы, он нашел десять пачек с долларами. В записке было только два слова: «Иди обратно».
Заур засунул пакет под рубаху, сжег последнюю бумажку и повернул обратно… Он шел очень довольный и даже не думал, зачем нужны все эти передвижения, пункты, записки. Он не считал себя вправе спрашивать Мурата. Мурат знает зачем. А он сделал, и добрый Мурат дал ему деньги. Погулять по лесу — и такие деньги! Даже это его не удивило.
Когда он миновал пересечение тропинок, в глазах его внезапно сверкнула ослепительно яркая алая вспышка, и на секунду он ощутил страшную боль, которая мгновенно утихла.
Пахнуло горелым. Заур обрел способность видеть и очень удивился. Зеленый русский лес куда-то исчез. Заур увидел горы. Черные, мрачные, без леса и травы, без снежных шапок. Не было солнца и голубого неба. Сильный, жаркий ветер гнал по вершинам гор бесконечные черные и серые тучи. При этом моросил странный, очень мелкий дождь, смешанный с копотью. Зауру было страшно. Он стоял посреди каменной осыпи на дне ущелья.
— Э, дорогой, чего стоишь, а? — спросили из-за спины.
Заур оглянулся и в двух шагах от себя увидел огромного роста джигита в черной мохнатой папахе, в иссиня-черной бурке, из-под которой проглядывала черная черкеска с серебряными газырями, а также тускло поблескивал оправленный в серебро кинжал.
— Ты кто? — спросил Заур, ощущая непередаваемый страх. Страх, который волнами наплывал на него от этого черного джигита.
— Я — Джабраил, — ответил тот, делая шаг к Зауру, — в отделе доставки работаю.
— У Мурата?
— Ха! «У Мурата»… Кто такой Мурат, а кто Джабраил? Ты мусульманин, слушай?
— Да… — Заур напряженно вспоминал рассказы бабушки. Если это тот Джабраил, о котором говорила она, то… «Бисмилла-ар-рахмани-р-ра-хим!» — хотел было крикнуть Заур, но тяжелая рука Джабраила уже легла ему на плечо.
— Поздно, дорогой. Это уже не поможет. Пошли, а?
— Куда? — дрожа всем телом от ужаса, пролепетал Заур.
— Туда, — Джабраил неопределенно махнул рукой куда-то в конец ущелья, где что-то горело, распространяя угарный запах. — Не бойся, у нас весело!
И Заур пошел, хотя совершенно не хотел никуда идти. Пошел, потому что ноги уже не подчинялись ему, а подчинялись воле Джабраила. И поздно было каяться в грехах…
Впереди была Абсолютная Несвобода.
ЗАПИСКА ОТ ТАНИ
Обе лодки — и та, на которой плавала компания Колышкина, и та, которой управлял Котов, — стояли у берега, вытянутые носами на песок. Все шестеро «мореплавателей», вволю накупавшись, мокрые и веселые, лежали рядком на золотистом песке. Им было очень хорошо, а вот Дубыге и Тютюке настроение, прямо скажем, они подпортили.
В присутствии четырех реликтовых, только что искупавшихся в активном плюсе, и Котова, тоже всего несколько часов как из святого ручья, Тютюку прямо трясло и корежило. Однако уход Тани мог бы окончательно отдалить от нее Котова, и тогда намеченная интрига против Вали Бубуевой терпела крах. Тем не менее уходить ей нужно было обязательно — опять начал размягчаться пограничный слой между сущностями Тютюки и Тани.
Дубыга принял соломоново решение. Перенес с дачи на берег реальную Таню Хрусталеву, забрал Тютюку на борт «тарелки», а Таню искусственную отправил на дачу Запузырина. В материальную оболочку была помещена упрощенная сущность, которая могла распоряжаться только безусловными рефлексами. Поскольку эта Таня была погружена в сон, иного и не требовалось.
— Заур Бубуев ушел в Астрал, — приняла спецсообщение «тарелка». — Встречен Джабраилом из отдела доставки. Общий вес 2456 грехотонн, по сущности — семьдесят восемь процентов минуса. Спасибо!
— Рады стараться, — проворчал Дубыга. — Нам-то за что? Он и так был минусовой.
— А вес? — ответили из Астрала. — Вы ему напоследок семьдесят грехотонн добавили. Квартальный план — с опережением графика…
— У нас тут ЧП, — доложил Дубыга. — Аж шесть реликтовых с активным плюсом. Дайте связь на Ужуга Жубабару!
— Ну, ты оборзел! — хмыкнула спецсвязь. — Может, тебя на Сатану прямо вывести? Ужуг на четвертом уровне. Могу попробовать Култыгу найти. Жди к концу дня. А до этого действуй по обстановке. Береги стажера!
— А я один тут буду…? — Дубыга закончил матерным словом. — Рекомендуют тебя беречь, — съязвил он, когда связь отключилась, — молодая поросль, дескать! А меня, значит, беречь не надо? У меня, между прочим, семь поражений крестами, четырехкратная утрата процентов по двадцать сущности, восемнадцать случаев контакта с активным плюсом на предельно допустимых дозах… Дескать, хрен с тобой, Дубыга, офицеров второго ранга до фига и больше.
— Да что вы, командир, — самоотверженно заявил Тютюка, — не надо меня беречь.
— В том-то и дело, что надо… — проворчал, смягчившись, Дубыга. — Во-первых, сейчас от тебя все равно никакой пользы.
— А во-вторых?
— А во-вторых, ты мне можешь понадобиться и должен быть в хорошей форме. Спать!
Тютюка вырубился, а Дубыга продолжил наблюдение. Да, активный плюс, вне всякого сомнения, действовал, и чем больше находились в контакте между собой шесть реликтовых, тем больше усиливался их плюсовой потенциал…
— Ну, дела… — подперев подбородок кулаками и подставив солнцу могучую спину, говорил Колышкин. — Я сейчас вообще как-то не так на мир смотрю. В нем же так много хорошего, а? Ведь это ж все вокруг нас, — он широко обвел вокруг себя рукой, — это же чудо?
— Ага, — мурлыкнула Людмила, — я тоже что-то чую, только не знаю, как сказать… Только вы не смейтесь!
— Иногда вообще нельзя говорить, а то все опошлишь… — степенно заметила Шопина.
— Точно, — кивнул Лбов, на мрачном лице которого появились какие-то совершенно неожиданные черты. — Я где-то читал, только забыл где, что только дурак думает, что он может словами высказать все, что думает… В точности, от и до…
— А как же Христос? — спросил Колышкин. — Неужели и его мысли — тоже ложь? Я в том году от скуки купил Библию и стал Новый Завет читать. Что-то просек, что-то нет…
— И наверняка что-то понял не так, — заметил Лбов.
— Ну! Кто я и кто Христос. Вот я там прочел о тех, кто придет под его именем и будет говорить, что, мол, они — это Христос. Как-то не запало — прочел и все, вроде бы забыл. А тут, летом уже, закатился в Москву. Иду по Манежной, там какой-то праздник отмечают — пузырь трехцветный горелкой надувают, парашютисты на площадь с вертолетов прыгают, потом вокруг Выставочного зала бегают. И тут же на площади какие-то корейцы крутятся, не наши, а южные. И раздают всем веселенькие такие бумажки о том, что скоро придет Христос и заберет с собой миллион человек. А те, кто останется, будут семь лет мучиться, пока он опять не придет и не устроит всем разборку.
— Я тоже такую листовку читала, — кивнула Таня. — Их и в метро раздавали. Цветные, вроде комиксов.
— Ну вот, — продолжил Колышкин, — я, конечно, виду не показал, но внутри у меня как-то нехорошо стало. Я только-только подумал, что надо уже коттедж начать ставить, а выходит — зря? Меня-то уж Христос с собой не возьмет… А потом? Сплошные муки на Земле, а после — в геенну… Перспектива, да? Дела, конечно, тоже пошли хреново. Завалил в кабак, выпил. Еще тошнее стало. Снял какую-то бабу, а что с ней делать — не знаю. Настроения нет. И когда уже опять один остался, вдруг вспомнил. Даже сейчас скажу наизусть: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас: ибо многие придут под именем Моим и будут говорить, что это Я, и многих прельстят». Вот, прямо так и вспомнил. Потом посмотрел — точно! А я, между прочим, в школе даже «Белеет парус…» наизусть не мог выучить. Все время по литературе трояки приносил. И сразу после того, как эту фразу в уме сказал, — полегчало. Потому что понял — эти корейцы от балды брешут.
— Не знаю… — неуверенно пробормотала Соскина. — Все-таки страшно. Не надо было тебе, Андрюшка, на эту тему…
— А ты попробуй от себя все прошлое оттолкнуть, — предложил Котов задумчиво, — и живи дальше так, чтобы самой себя не было стыдно.
— А как? Раньше все орали: «Живите честно, не воруйте, секс — буржуазное разложение, не пейте…» Ну и что? Кто-нибудь так жил?
— Теперь тоже пьют. И больше, чем раньше, — мрачно заметил Лбов. — Сколько мы тут за три дня пробухали? Утром — башка вот такая, во рту, как будто навозу наелся, в сердце чего-то тюкает… И денег жалко. Вроде все, думаешь, больше ни грамма. А тут Андрюха заначку достает — и буль-буль, карасики!
— Ну дурак я, дурак! — потупясь, проворчал Колышкин. — Ты лучше вспомни, что мы на работе делаем…
— Не надо, братан. — Лбов по-товарищески положил руку на плечо Колышкина. — Владик прав, надо все это отпихнуть подальше. И вино, и похабство, и все эти дела. Может, мы чего-то еще можем?
— А что мы можем?! — тоскливо вздохнула Элла. — Я с восьмого класса только по улице болтаюсь.
— Ты пироги печь умеешь, — напомнил Колышкин, — и вообще нормально готовишь. Из тебя классная жена может выйти, если мужик толковый попадется. Вам, бабам, проще. Вы можете стать домохозяйками, детей растить, воспитывать — и уже будете жить правильно. А нам, мужикам, надо что-то еще. Даже не в том дело, что надо семью кормить, деньгу зашибать. Вот чую, что нужно еще что-то, чтоб себя уважать. Раньше я это понимал так, что нужно иметь тачку, дачку, видак и жратвы побольше. А теперь отчего-то кажется, что все это — труха и лажа. Жратву как сожрал, так и… это самое, обратно выпустил. Видак — ну раз посмотрел, ну десяток. Потом приедается. Дачка нужна, чтобы туда телок возить или под старость цветочки растить. К тому же те, у кого ее нет, будут всегда хотеть ее подпалить или ограбить. Тачка — только пыль в глаза, и все. Ну а помрешь, куда все денется? С собой не унесешь, а внукам и правнукам будет все это до бревна. А вот возьмем Пушкина — у него сейчас по всему свету тысяча потомков. Седьмая вода на киселе, конечно. Но все гордятся, что их предок был Пушкин. Хотя уже и фамилии у них другие, и даже по-русски многие не знают. Пушкина наверняка не читали, но гордятся. Полтораста лет как его убили, а все помнят. Хотя ничего, кроме имени и какой-нибудь завалящей табакерки, он им не оставил. И эта табакерка, которой грош цена в базарный день, стоит миллионы только потому, что из нее Пушкин свою трубку набивал!
— Это точно, — согласился Лбов, — я тоже об этом прикинул. Вот у меня дома на стене висит доска, на которой хлеб режут. Старинная, темная такая и резная: ручка у нее в виде рыбы, а с боков завитушки такие, по типу волны. Ей, мать говорила, сто лет, а может, больше. Это ж черт те когда ее мой прапрадед вырезал. Алексей Петрович Лбов его звали. И был он столяр-краснодеревщик, по мебели работал. Прадеда и деда на фронте убили, это я знаю, только и всего. Отец вообще удрал, когда я еще не родился… Вот матери от этих Лбовых только и достались что фамилия да доска. И вот, представь себе, никого из тех, других, я не знаю — отца так и знать не хочу! — а прапрадеда знаю. Потому что он доску оставил, и нигде в мире такой доски больше нет.
— И твои внуки, — заметил Котов, — тоже его знать будут, потому что ты им эту доску покажешь и про своего прапрадеда расскажешь.
— Само собой! А они, если не дураки, конечно, дальше будут рассказывать…
— А все-таки это не очень справедливо, — вздохнул Колышкин. — Ведь прадед и дед твой, которые на фронте погибли, разве ж они виноваты, что от них кроме твоего отца ничего не осталось? Ты ведь небось о своем прадеде не знаешь ничего, кроме того, что его Алексеевичем звали. Ну и фамилию знаешь — Лбов. А самого главного — имени — не знаешь. Отца отчество знаешь?
— Вроде Васильевич… — Никита наморщил лоб.
— Вот так-то! Все говорили, говорили: «Никто не забыт и ничто не забыто!» А тут внук — деда не знает.
— Это не он виноват, — заметила Соскина, — это отец-жеребец. Знакомая песня: «Наше дело не рожать, сунул-вынул — и бежать!» Убежал — и украл у сына не только самого себя, но и деда с прадедом.
— А все-таки жаль его, — неожиданно произнес Лбов, — он же тогда молодой был, может, даже моложе, чем я сейчас. В голове ветер, погулять захотелось… А сейчас он, может, мается где-нибудь один, бомжует или больной лежит. И никто напиться не подаст. В смысле воды хлебнуть… Я бы простил его, ей-богу!
— Удивительно… — пробормотала Таня. — Какие, оказывается, бывают хорошие люди! А я, честное слово, вокруг себя, прямо как Гоголь, все время видела только свиные рыла… Мне было все время страшно. Вот головой я понимала, что у них у каждого была своя жизнь, у кого-то лучше, у кого-то хуже. Но где-то они все ушли в сторону и стали делать что-то плохое. Может, даже ужасное… Но сердцем я их ненавидела. А теперь мне кажется, что это я гадкая, если вижу все в черном цвете…
— Обедать пора, — заметил Котов, поглядев на часы.
— Ой, — спохватилась Таня, — мне ведь домой надо. Бедный дядя! Он так волноваться будет.
— Я провожу? — предложил Котов.
— Не надо, — вздохнула Таня, — он будет переживать и разнервничается. А по лесу ходить безопаснее, чем по городу.
— Это точно, — подтвердил Колышкин. — А после обеда вы придете сюда?
— Посмотрим, мне надо будет дядю предупредить.
Таня набросила платье поверх уже просохшего купальника и углубилась в лес. Остальные, помахав ей руками, сели в лодки и погребли к дому отдыха.
Дубыга, поразмыслив, повел «тарелку» к даче Запузырина.
Август Октябревич особенно не волновался. Во всяком случае если и волновался, то не из-за Тани. Он-то был убежден, что племянница спит в своей комнате, потому что пройти на первый этаж можно было только мимо его кабинета. Сначала хотел было разбудить ее, поскольку шел уже второй час дня, но, заглянув в комнату, увидел мирно посапывающую на подушке золотистую головку и раздумал. В конце концов, на то и лето, чтобы отдыхать.
Таня должна была вернуться на дачу, по подсчетам Дубыги, минут через пятнадцать-двадцать. Незаметно перенести ее и уложить на место дубликата офицер не мог: от общения с пятью активно-плюсовыми субъектами она настолько зарядилась плюсом, что никакие команды на нее не проходили. Оставалось только одно: ликвидировать дублершу и внушить Запузырину, что он прекрасно знает о походе племянницы на озеро, и охранники — тоже.
— Дядя Август, ты не волновался? — спросила Таня, поднявшись к нему.
— Немножко, — улыбнулся Август Октябревич, — чуть-чуть. Вода теплая?
— Прекрасная! Ты знаешь, я познакомилась с чудесными людьми. Одного ты, правда, знаешь — это Владислав Котов. А остальные — Андрюша, Никита, Люда и Элла — тоже отличные ребята.
— Ну, хорошо. Иди пообедай, наверно, уже сготовили. А мне еще надо кое о чем подумать…
Таня, радуясь тому, что не сильно опечалила дядюшку, сбежала вниз по лестнице. И сразу же в мозгу Запузырина зашевелились, словно змеи, тревожные мысли.
Дубыга прочел их очень быстро. Информация показалась интересной, но вместе с тем она поставила офицера в затруднительное положение.
Значительно больше, чем отсутствием Тани, Запузырин был обеспокоен отсутствием звонка от Мурата. В тот момент, когда волнение Запузырина готово было перерасти в панику, пискнул радиотелефон.
— Август, — сказал голос Мурата, — я сделал твое, пора мое делать, а?
— Хорошо сделал?
— Очень хорошо. Все точка в точку.
— Молодец. Грязными руками ничего не трогали?
— Ничего. Медицинская стерильность, как в аптеке.
— Тогда работай по варианту «Записка от Тани»…
— Все понял, будь здоров.
В присутствии четырех реликтовых, только что искупавшихся в активном плюсе, и Котова, тоже всего несколько часов как из святого ручья, Тютюку прямо трясло и корежило. Однако уход Тани мог бы окончательно отдалить от нее Котова, и тогда намеченная интрига против Вали Бубуевой терпела крах. Тем не менее уходить ей нужно было обязательно — опять начал размягчаться пограничный слой между сущностями Тютюки и Тани.
Дубыга принял соломоново решение. Перенес с дачи на берег реальную Таню Хрусталеву, забрал Тютюку на борт «тарелки», а Таню искусственную отправил на дачу Запузырина. В материальную оболочку была помещена упрощенная сущность, которая могла распоряжаться только безусловными рефлексами. Поскольку эта Таня была погружена в сон, иного и не требовалось.
— Заур Бубуев ушел в Астрал, — приняла спецсообщение «тарелка». — Встречен Джабраилом из отдела доставки. Общий вес 2456 грехотонн, по сущности — семьдесят восемь процентов минуса. Спасибо!
— Рады стараться, — проворчал Дубыга. — Нам-то за что? Он и так был минусовой.
— А вес? — ответили из Астрала. — Вы ему напоследок семьдесят грехотонн добавили. Квартальный план — с опережением графика…
— У нас тут ЧП, — доложил Дубыга. — Аж шесть реликтовых с активным плюсом. Дайте связь на Ужуга Жубабару!
— Ну, ты оборзел! — хмыкнула спецсвязь. — Может, тебя на Сатану прямо вывести? Ужуг на четвертом уровне. Могу попробовать Култыгу найти. Жди к концу дня. А до этого действуй по обстановке. Береги стажера!
— А я один тут буду…? — Дубыга закончил матерным словом. — Рекомендуют тебя беречь, — съязвил он, когда связь отключилась, — молодая поросль, дескать! А меня, значит, беречь не надо? У меня, между прочим, семь поражений крестами, четырехкратная утрата процентов по двадцать сущности, восемнадцать случаев контакта с активным плюсом на предельно допустимых дозах… Дескать, хрен с тобой, Дубыга, офицеров второго ранга до фига и больше.
— Да что вы, командир, — самоотверженно заявил Тютюка, — не надо меня беречь.
— В том-то и дело, что надо… — проворчал, смягчившись, Дубыга. — Во-первых, сейчас от тебя все равно никакой пользы.
— А во-вторых?
— А во-вторых, ты мне можешь понадобиться и должен быть в хорошей форме. Спать!
Тютюка вырубился, а Дубыга продолжил наблюдение. Да, активный плюс, вне всякого сомнения, действовал, и чем больше находились в контакте между собой шесть реликтовых, тем больше усиливался их плюсовой потенциал…
— Ну, дела… — подперев подбородок кулаками и подставив солнцу могучую спину, говорил Колышкин. — Я сейчас вообще как-то не так на мир смотрю. В нем же так много хорошего, а? Ведь это ж все вокруг нас, — он широко обвел вокруг себя рукой, — это же чудо?
— Ага, — мурлыкнула Людмила, — я тоже что-то чую, только не знаю, как сказать… Только вы не смейтесь!
— Иногда вообще нельзя говорить, а то все опошлишь… — степенно заметила Шопина.
— Точно, — кивнул Лбов, на мрачном лице которого появились какие-то совершенно неожиданные черты. — Я где-то читал, только забыл где, что только дурак думает, что он может словами высказать все, что думает… В точности, от и до…
— А как же Христос? — спросил Колышкин. — Неужели и его мысли — тоже ложь? Я в том году от скуки купил Библию и стал Новый Завет читать. Что-то просек, что-то нет…
— И наверняка что-то понял не так, — заметил Лбов.
— Ну! Кто я и кто Христос. Вот я там прочел о тех, кто придет под его именем и будет говорить, что, мол, они — это Христос. Как-то не запало — прочел и все, вроде бы забыл. А тут, летом уже, закатился в Москву. Иду по Манежной, там какой-то праздник отмечают — пузырь трехцветный горелкой надувают, парашютисты на площадь с вертолетов прыгают, потом вокруг Выставочного зала бегают. И тут же на площади какие-то корейцы крутятся, не наши, а южные. И раздают всем веселенькие такие бумажки о том, что скоро придет Христос и заберет с собой миллион человек. А те, кто останется, будут семь лет мучиться, пока он опять не придет и не устроит всем разборку.
— Я тоже такую листовку читала, — кивнула Таня. — Их и в метро раздавали. Цветные, вроде комиксов.
— Ну вот, — продолжил Колышкин, — я, конечно, виду не показал, но внутри у меня как-то нехорошо стало. Я только-только подумал, что надо уже коттедж начать ставить, а выходит — зря? Меня-то уж Христос с собой не возьмет… А потом? Сплошные муки на Земле, а после — в геенну… Перспектива, да? Дела, конечно, тоже пошли хреново. Завалил в кабак, выпил. Еще тошнее стало. Снял какую-то бабу, а что с ней делать — не знаю. Настроения нет. И когда уже опять один остался, вдруг вспомнил. Даже сейчас скажу наизусть: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас: ибо многие придут под именем Моим и будут говорить, что это Я, и многих прельстят». Вот, прямо так и вспомнил. Потом посмотрел — точно! А я, между прочим, в школе даже «Белеет парус…» наизусть не мог выучить. Все время по литературе трояки приносил. И сразу после того, как эту фразу в уме сказал, — полегчало. Потому что понял — эти корейцы от балды брешут.
— Не знаю… — неуверенно пробормотала Соскина. — Все-таки страшно. Не надо было тебе, Андрюшка, на эту тему…
— А ты попробуй от себя все прошлое оттолкнуть, — предложил Котов задумчиво, — и живи дальше так, чтобы самой себя не было стыдно.
— А как? Раньше все орали: «Живите честно, не воруйте, секс — буржуазное разложение, не пейте…» Ну и что? Кто-нибудь так жил?
— Теперь тоже пьют. И больше, чем раньше, — мрачно заметил Лбов. — Сколько мы тут за три дня пробухали? Утром — башка вот такая, во рту, как будто навозу наелся, в сердце чего-то тюкает… И денег жалко. Вроде все, думаешь, больше ни грамма. А тут Андрюха заначку достает — и буль-буль, карасики!
— Ну дурак я, дурак! — потупясь, проворчал Колышкин. — Ты лучше вспомни, что мы на работе делаем…
— Не надо, братан. — Лбов по-товарищески положил руку на плечо Колышкина. — Владик прав, надо все это отпихнуть подальше. И вино, и похабство, и все эти дела. Может, мы чего-то еще можем?
— А что мы можем?! — тоскливо вздохнула Элла. — Я с восьмого класса только по улице болтаюсь.
— Ты пироги печь умеешь, — напомнил Колышкин, — и вообще нормально готовишь. Из тебя классная жена может выйти, если мужик толковый попадется. Вам, бабам, проще. Вы можете стать домохозяйками, детей растить, воспитывать — и уже будете жить правильно. А нам, мужикам, надо что-то еще. Даже не в том дело, что надо семью кормить, деньгу зашибать. Вот чую, что нужно еще что-то, чтоб себя уважать. Раньше я это понимал так, что нужно иметь тачку, дачку, видак и жратвы побольше. А теперь отчего-то кажется, что все это — труха и лажа. Жратву как сожрал, так и… это самое, обратно выпустил. Видак — ну раз посмотрел, ну десяток. Потом приедается. Дачка нужна, чтобы туда телок возить или под старость цветочки растить. К тому же те, у кого ее нет, будут всегда хотеть ее подпалить или ограбить. Тачка — только пыль в глаза, и все. Ну а помрешь, куда все денется? С собой не унесешь, а внукам и правнукам будет все это до бревна. А вот возьмем Пушкина — у него сейчас по всему свету тысяча потомков. Седьмая вода на киселе, конечно. Но все гордятся, что их предок был Пушкин. Хотя уже и фамилии у них другие, и даже по-русски многие не знают. Пушкина наверняка не читали, но гордятся. Полтораста лет как его убили, а все помнят. Хотя ничего, кроме имени и какой-нибудь завалящей табакерки, он им не оставил. И эта табакерка, которой грош цена в базарный день, стоит миллионы только потому, что из нее Пушкин свою трубку набивал!
— Это точно, — согласился Лбов, — я тоже об этом прикинул. Вот у меня дома на стене висит доска, на которой хлеб режут. Старинная, темная такая и резная: ручка у нее в виде рыбы, а с боков завитушки такие, по типу волны. Ей, мать говорила, сто лет, а может, больше. Это ж черт те когда ее мой прапрадед вырезал. Алексей Петрович Лбов его звали. И был он столяр-краснодеревщик, по мебели работал. Прадеда и деда на фронте убили, это я знаю, только и всего. Отец вообще удрал, когда я еще не родился… Вот матери от этих Лбовых только и достались что фамилия да доска. И вот, представь себе, никого из тех, других, я не знаю — отца так и знать не хочу! — а прапрадеда знаю. Потому что он доску оставил, и нигде в мире такой доски больше нет.
— И твои внуки, — заметил Котов, — тоже его знать будут, потому что ты им эту доску покажешь и про своего прапрадеда расскажешь.
— Само собой! А они, если не дураки, конечно, дальше будут рассказывать…
— А все-таки это не очень справедливо, — вздохнул Колышкин. — Ведь прадед и дед твой, которые на фронте погибли, разве ж они виноваты, что от них кроме твоего отца ничего не осталось? Ты ведь небось о своем прадеде не знаешь ничего, кроме того, что его Алексеевичем звали. Ну и фамилию знаешь — Лбов. А самого главного — имени — не знаешь. Отца отчество знаешь?
— Вроде Васильевич… — Никита наморщил лоб.
— Вот так-то! Все говорили, говорили: «Никто не забыт и ничто не забыто!» А тут внук — деда не знает.
— Это не он виноват, — заметила Соскина, — это отец-жеребец. Знакомая песня: «Наше дело не рожать, сунул-вынул — и бежать!» Убежал — и украл у сына не только самого себя, но и деда с прадедом.
— А все-таки жаль его, — неожиданно произнес Лбов, — он же тогда молодой был, может, даже моложе, чем я сейчас. В голове ветер, погулять захотелось… А сейчас он, может, мается где-нибудь один, бомжует или больной лежит. И никто напиться не подаст. В смысле воды хлебнуть… Я бы простил его, ей-богу!
— Удивительно… — пробормотала Таня. — Какие, оказывается, бывают хорошие люди! А я, честное слово, вокруг себя, прямо как Гоголь, все время видела только свиные рыла… Мне было все время страшно. Вот головой я понимала, что у них у каждого была своя жизнь, у кого-то лучше, у кого-то хуже. Но где-то они все ушли в сторону и стали делать что-то плохое. Может, даже ужасное… Но сердцем я их ненавидела. А теперь мне кажется, что это я гадкая, если вижу все в черном цвете…
— Обедать пора, — заметил Котов, поглядев на часы.
— Ой, — спохватилась Таня, — мне ведь домой надо. Бедный дядя! Он так волноваться будет.
— Я провожу? — предложил Котов.
— Не надо, — вздохнула Таня, — он будет переживать и разнервничается. А по лесу ходить безопаснее, чем по городу.
— Это точно, — подтвердил Колышкин. — А после обеда вы придете сюда?
— Посмотрим, мне надо будет дядю предупредить.
Таня набросила платье поверх уже просохшего купальника и углубилась в лес. Остальные, помахав ей руками, сели в лодки и погребли к дому отдыха.
Дубыга, поразмыслив, повел «тарелку» к даче Запузырина.
Август Октябревич особенно не волновался. Во всяком случае если и волновался, то не из-за Тани. Он-то был убежден, что племянница спит в своей комнате, потому что пройти на первый этаж можно было только мимо его кабинета. Сначала хотел было разбудить ее, поскольку шел уже второй час дня, но, заглянув в комнату, увидел мирно посапывающую на подушке золотистую головку и раздумал. В конце концов, на то и лето, чтобы отдыхать.
Таня должна была вернуться на дачу, по подсчетам Дубыги, минут через пятнадцать-двадцать. Незаметно перенести ее и уложить на место дубликата офицер не мог: от общения с пятью активно-плюсовыми субъектами она настолько зарядилась плюсом, что никакие команды на нее не проходили. Оставалось только одно: ликвидировать дублершу и внушить Запузырину, что он прекрасно знает о походе племянницы на озеро, и охранники — тоже.
— Дядя Август, ты не волновался? — спросила Таня, поднявшись к нему.
— Немножко, — улыбнулся Август Октябревич, — чуть-чуть. Вода теплая?
— Прекрасная! Ты знаешь, я познакомилась с чудесными людьми. Одного ты, правда, знаешь — это Владислав Котов. А остальные — Андрюша, Никита, Люда и Элла — тоже отличные ребята.
— Ну, хорошо. Иди пообедай, наверно, уже сготовили. А мне еще надо кое о чем подумать…
Таня, радуясь тому, что не сильно опечалила дядюшку, сбежала вниз по лестнице. И сразу же в мозгу Запузырина зашевелились, словно змеи, тревожные мысли.
Дубыга прочел их очень быстро. Информация показалась интересной, но вместе с тем она поставила офицера в затруднительное положение.
Значительно больше, чем отсутствием Тани, Запузырин был обеспокоен отсутствием звонка от Мурата. В тот момент, когда волнение Запузырина готово было перерасти в панику, пискнул радиотелефон.
— Август, — сказал голос Мурата, — я сделал твое, пора мое делать, а?
— Хорошо сделал?
— Очень хорошо. Все точка в точку.
— Молодец. Грязными руками ничего не трогали?
— Ничего. Медицинская стерильность, как в аптеке.
— Тогда работай по варианту «Записка от Тани»…
— Все понял, будь здоров.
ПОСЛЕОБЕДЕННОЕ РАНДЕВУ
Котов возвращался в свой номер. У шахматной доски его неожиданно окликнул один из старичков:
— Молодой человек! Вы случайно не Владислав Игнатьевич?
— Да, а в чем дело?
— Вам некая особа, назвавшаяся Таней, оставила весьма конфиденциальное письмо, — осклабился морщинистый шахматист. — Насколько я помню, она уже была здесь утром. Видимо, решила назначить послеобеденное рандеву…
Котов развернул записку.
Владик! Мне очень нужна твоя помощь. Сюда прийти еще раз не могу. Почему — объясню при встрече. Жду тебя в 15.00 у истока святого ручья.
Таня Хрусталева. Ради бога, сожги записку.
Записка была отпечатана на машинке. Котова это не удивило, как и вся таинственность, с которой обставлялась эта операция. Ему сразу стало ясно, что Таня приготовила записку заранее, на тот случай, если не застанет его на месте. И в столовую она не пошла, значит, не хотела показываться.
— Молодой человек! Вы случайно не Владислав Игнатьевич?
— Да, а в чем дело?
— Вам некая особа, назвавшаяся Таней, оставила весьма конфиденциальное письмо, — осклабился морщинистый шахматист. — Насколько я помню, она уже была здесь утром. Видимо, решила назначить послеобеденное рандеву…
Котов развернул записку.
Владик! Мне очень нужна твоя помощь. Сюда прийти еще раз не могу. Почему — объясню при встрече. Жду тебя в 15.00 у истока святого ручья.
Таня Хрусталева. Ради бога, сожги записку.
Записка была отпечатана на машинке. Котова это не удивило, как и вся таинственность, с которой обставлялась эта операция. Ему сразу стало ясно, что Таня приготовила записку заранее, на тот случай, если не застанет его на месте. И в столовую она не пошла, значит, не хотела показываться.