— Если бы меня увидел с этим луком мой учитель Овасес, он бы сказал: я не воин, а маленький глупый ути. Он бы долго смеялся. Но я думаю, что на одну охоту этого лука хватит.
Пробу сделали здесь же, на стоянке.
Станислав затесал ножом ствол сосны и отошел к противоположному концу поляны. Присев на корточки, прицелился. Светлое пятно на стволе было хорошей мишенью.
Стрела тихо свистнула, прорезая белой полоской воздух, и воткнулась в затес почти в центре.
К Дембовцам подошли за полночь. Еще вечером небо снова затянуло низкими облаками, а сейчас темень сгустилась такая, что дорогу приходилось отыскивать чуть ли не ощупью. Но Стефан уверенно шел вперед. Дважды он приходил сюда в разведку, и клялся, что может нарисовать план деревни по памяти.
Наконец впереди, за кустами, блеснул свет.
Партизаны остановились.
— Это в штабе, в караулке и в избе, где живут офицеры, — сказал Каминский. — Склад на самом краю, около старой кузни.
Тронулись дальше, обходя деревню задворками.
Последние избы. Рощица осокорей. Кусты. И за ними — пустота полей.
Януш Големба спросил шепотом:
— Так где же твоя старая кузня?
— Подожди, — сказал Стефан. — Здесь должна быть дорога. А за дорогой — кузня. И тот самый сарай.
Он присел на корточки и стал осматриваться по сторонам. Снизу, из темноты, небо казалось чуть светлее окружающего мрака. На его фоне слабо рисовались верхушки кустов и отдельные деревья.
— Надо взять левее, — пробормотал Стефан, поднимаясь на ноги.
Они снова пошли по окраине деревни, стараясь бесшумно ступать по умирающей осенней траве. Станислав, замедлив шаги, несколько раз глубоко вдохнул холодный ночной воздух.
— Пан Стефан, земля, железо и старый уголь — там. — Он показал назад в темноту.
— Какое железо?
— Мы прошли кузню.
— Почему так думаешь?
— Запах, — сказал Станислав. — Пахнет железом, землей, старым костром.
— Посмотрим, — пробормотал Каминский. — Веди.
Повернули назад. Теперь впереди шел Станислав.
Шагов через сто темнота впереди уплотнилась. Под ногами перестала шуршать трава.
— Ты прав, парень. Вот она, кузня. Теперь до сарая шагов тридцать, не больше. Осторожно, ребята. Здесь открытое место, — прошептал Стефан.
Присели у осевшей косой стены.
— Двери сарая обращены к нам. Часовой около них. Сзади ходит еще один. Чертова темнота!
Станислав вынул из мешка лук, натянул на его рога тетиву. Все шесть взятых с собою стрел зажал под мышкой.
Так они сидели довольно долго, прислушиваясь, пытаясь понять, где находится часовой.
Темнота молчала. Ни движения, ни звука. Только слабый шорох ветра в полуразрушенной кузне и где-то впереди золотистые квадратики окон в деревне.
Справа тихо звякнул металл.
Партизаны затаили дыхание.
Станислав встал на колени и наложил на тетиву стрелу.
Еще раз звякнула сталь. Вспыхнул огонек, и они увидели склоненное над зажигалкой лицо, матовый блеск краев шлема, сигарету, зажатую в зубах, эсэсовские шевроны на петлице мундира.
Часовой прикурил. Щелкнула крышка зажигалки. Огонек погас.
Станислав, вскинув лук, смотрел на эсэсовца.
Красный уголек горящего табака разгорался все ярче. Вот он осветил на мгновение подбородок и щеки часового, и в тот же миг Станислав спустил тетиву.
Сигарета взорвалась искрами, и все нырнуло во тьму.
Они услышали, как тело солдата, падая, мягко стукнуло о землю.
— Клаус! Во ист ду? — тотчас раздалось в темноте.
Станислав бросил на тетиву вторую стрелу.
Из-за угла сарая брызнул свет, серебристый овал вытянулся по земле. Показался второй солдат с электрическим фонарем в руке. Он шел быстрым шагом к дверям сарая.
Януш услышал, как басовой струной пропела над его ухом тетива. Свет фонаря метнулся вбок, описал дугу и погас. Вероятно, от удара о землю разбились и стекло, и лампочка.
Пятеро, обгоняя друг друга, бросились к сараю.
Ян споткнулся о труп, выругался.
— Тише! Ради всех святых, тише!
Руки нащупали петлю запора, тяжелый висячий замок.
Принесенный с собой ломик — в дужку замка. Одним рывком — пробой из двери.
— Стась!
— Подожди, сейчас,
Станислав подобрал оба автомата убитых, сорвал с поясов подсумки с кассетами. Гитчи-Маниту, сколько патронов! Нельзя оставлять такое… И стрелы тоже с собой. Хорошо попал. Обоим швабам прямо в головы…
Из глубины сарая пахнуло запахом чая, чесночной колбасы, мылом и чем-то мятным.
Ощупью наполняли мешки. Скользили в пальцах консервные банки, рвались какие-то мягкие пакеты.
— Ребята, бутылки…
— Бери!
Доверху четыре мешка. Пятый…
Цибики чая, плитки шоколада — в карманы.
— Трогаем!
Сто шестьдесят банок тушеной свинины, килограммов двадцать шпика, полмешка сахара, тридцать два круга колбасы, около сотни плиток шоколада, восемнадцать кусков мыла, две бутылки коньяку и шесть бутылок лимонного сока, чай, сигареты — такова была добыча ночи.
— Посмотрели бы, как наш индеец отправил на небо обоих эсэсманов! — восхищался Големба. — Они даже сообразить ничего не успели!
— Жаль, что пошло всего пятеро, — сокрушался Косовский. — Надо бы человек десять. Полсклада бы утащили.
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ПЛЕМЕНИ Н'ДЕ
ТАНТО И ТИНАГЕТ
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОДАРКИ
Пробу сделали здесь же, на стоянке.
Станислав затесал ножом ствол сосны и отошел к противоположному концу поляны. Присев на корточки, прицелился. Светлое пятно на стволе было хорошей мишенью.
Стрела тихо свистнула, прорезая белой полоской воздух, и воткнулась в затес почти в центре.
К Дембовцам подошли за полночь. Еще вечером небо снова затянуло низкими облаками, а сейчас темень сгустилась такая, что дорогу приходилось отыскивать чуть ли не ощупью. Но Стефан уверенно шел вперед. Дважды он приходил сюда в разведку, и клялся, что может нарисовать план деревни по памяти.
Наконец впереди, за кустами, блеснул свет.
Партизаны остановились.
— Это в штабе, в караулке и в избе, где живут офицеры, — сказал Каминский. — Склад на самом краю, около старой кузни.
Тронулись дальше, обходя деревню задворками.
Последние избы. Рощица осокорей. Кусты. И за ними — пустота полей.
Януш Големба спросил шепотом:
— Так где же твоя старая кузня?
— Подожди, — сказал Стефан. — Здесь должна быть дорога. А за дорогой — кузня. И тот самый сарай.
Он присел на корточки и стал осматриваться по сторонам. Снизу, из темноты, небо казалось чуть светлее окружающего мрака. На его фоне слабо рисовались верхушки кустов и отдельные деревья.
— Надо взять левее, — пробормотал Стефан, поднимаясь на ноги.
Они снова пошли по окраине деревни, стараясь бесшумно ступать по умирающей осенней траве. Станислав, замедлив шаги, несколько раз глубоко вдохнул холодный ночной воздух.
— Пан Стефан, земля, железо и старый уголь — там. — Он показал назад в темноту.
— Какое железо?
— Мы прошли кузню.
— Почему так думаешь?
— Запах, — сказал Станислав. — Пахнет железом, землей, старым костром.
— Посмотрим, — пробормотал Каминский. — Веди.
Повернули назад. Теперь впереди шел Станислав.
Шагов через сто темнота впереди уплотнилась. Под ногами перестала шуршать трава.
— Ты прав, парень. Вот она, кузня. Теперь до сарая шагов тридцать, не больше. Осторожно, ребята. Здесь открытое место, — прошептал Стефан.
Присели у осевшей косой стены.
— Двери сарая обращены к нам. Часовой около них. Сзади ходит еще один. Чертова темнота!
Станислав вынул из мешка лук, натянул на его рога тетиву. Все шесть взятых с собою стрел зажал под мышкой.
Так они сидели довольно долго, прислушиваясь, пытаясь понять, где находится часовой.
Темнота молчала. Ни движения, ни звука. Только слабый шорох ветра в полуразрушенной кузне и где-то впереди золотистые квадратики окон в деревне.
Справа тихо звякнул металл.
Партизаны затаили дыхание.
Станислав встал на колени и наложил на тетиву стрелу.
Еще раз звякнула сталь. Вспыхнул огонек, и они увидели склоненное над зажигалкой лицо, матовый блеск краев шлема, сигарету, зажатую в зубах, эсэсовские шевроны на петлице мундира.
Часовой прикурил. Щелкнула крышка зажигалки. Огонек погас.
Станислав, вскинув лук, смотрел на эсэсовца.
Красный уголек горящего табака разгорался все ярче. Вот он осветил на мгновение подбородок и щеки часового, и в тот же миг Станислав спустил тетиву.
Сигарета взорвалась искрами, и все нырнуло во тьму.
Они услышали, как тело солдата, падая, мягко стукнуло о землю.
— Клаус! Во ист ду? — тотчас раздалось в темноте.
Станислав бросил на тетиву вторую стрелу.
Из-за угла сарая брызнул свет, серебристый овал вытянулся по земле. Показался второй солдат с электрическим фонарем в руке. Он шел быстрым шагом к дверям сарая.
Януш услышал, как басовой струной пропела над его ухом тетива. Свет фонаря метнулся вбок, описал дугу и погас. Вероятно, от удара о землю разбились и стекло, и лампочка.
Пятеро, обгоняя друг друга, бросились к сараю.
Ян споткнулся о труп, выругался.
— Тише! Ради всех святых, тише!
Руки нащупали петлю запора, тяжелый висячий замок.
Принесенный с собой ломик — в дужку замка. Одним рывком — пробой из двери.
— Стась!
— Подожди, сейчас,
Станислав подобрал оба автомата убитых, сорвал с поясов подсумки с кассетами. Гитчи-Маниту, сколько патронов! Нельзя оставлять такое… И стрелы тоже с собой. Хорошо попал. Обоим швабам прямо в головы…
Из глубины сарая пахнуло запахом чая, чесночной колбасы, мылом и чем-то мятным.
Ощупью наполняли мешки. Скользили в пальцах консервные банки, рвались какие-то мягкие пакеты.
— Ребята, бутылки…
— Бери!
Доверху четыре мешка. Пятый…
Цибики чая, плитки шоколада — в карманы.
— Трогаем!
Сто шестьдесят банок тушеной свинины, килограммов двадцать шпика, полмешка сахара, тридцать два круга колбасы, около сотни плиток шоколада, восемнадцать кусков мыла, две бутылки коньяку и шесть бутылок лимонного сока, чай, сигареты — такова была добыча ночи.
— Посмотрели бы, как наш индеец отправил на небо обоих эсэсманов! — восхищался Големба. — Они даже сообразить ничего не успели!
— Жаль, что пошло всего пятеро, — сокрушался Косовский. — Надо бы человек десять. Полсклада бы утащили.
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ПЛЕМЕНИ Н'ДЕ
— Стась, расскажи, как вы воевали там, у себя в Америке, — попросил однажды Стефан, когда партизанам удалось несколько часов спокойно посидеть у костра.
Станислав вынул изо рта трубку, выбил из нее пепел.
— Я не воевал. Когда я родился, в нашем племени уже было так мало воинов, что шауни не могли воевать с белыми.
— Значит, вы только охотились?
— Да.
— Но раньше-то вы воевали?
— Только против белых. Мы, индейцы, давно не воюем друг с другом Мой учитель Овасес рассказывал, что сто Больших Солнц назад были войны, и они кончались большой кровью. Но мы понимали, что войнами между собой мы ослабляем друг друга.
— А скальпы? — спросил кто-то.
— Раньше индейцы никогда не снимали скальпы с убитых. Скальпы снимали белые, им за это платили. Потом у белых этот обычай переняли оджибвеи и команчи. Когда белые пришли на их земли, они защищались теми способами, каким научились у тех, кто пришел.
— Говорят, что все индейцы хорошие воины? — спросил Стефан.
— Нас учат быть готовыми к войне даже в мирное время, — сказал Станислав.
— Вот это правильно, — сказал один из партизан, по имени Коник. — Если бы мы были готовы к войне, швабы не заняли бы всю Польшу.
— Польшу заняли из-за предательства, а не из-за того, что мы были слабыми, — сказал Ян Косовский.
— Все надеялись, что Франция и Англия помогут нам, — покачал головой Коник. — А где она, эта помощь?
Сидящие у костра замолчали.
Молчание нарушил Януш Големба:
— Наше Келецкое воеводство еще в позапрошлом году включили в состав Третьей империи. Страшно подумать, что делается на земле…
— Даже наши старые города переименовали, — вздохнул Стефан. — Теперь Хжанув называется Кренау, а Бендзин и Освенцим — Бенцбургом и Аушвитцем.
— А у нас на хуторах, из которых не выселили поляков, переписывают все имущество, даже сани и ведра. Ничего нельзя трогать без ведома старосты. Они говорят, что все это теперь — немецкая собственность и только временно передана полякам для пользования.
Снова тяжелое молчание.
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Косовский попросил снова:
— Расскажи что-нибудь о своих, Стась.
— Хорошо, — сказал Станислав. — Я скажу вам слово о Гойатлае, великом вожде апачей, и о последних свободных индейцах в Соединенных Штатах. Эту историю я услышал от своего отца.
Когда белый спрашивает индейца: «Кто ты?» — индеец обычно отвечает: «Я человек». Как он может ответить иначе? Ведь он действительно человек. Только на разных языках это звучит по-разному. Если вы спросите меня, кто я, я отвечу: «Шауни». Так на нашем языке называется человек, идущий по земле.
Племя, о котором я хочу рассказать, владело землями на юге, в местах, которые у белых называются Сьерра-Мадре. Люди племени называли себя н'де, то есть «живущие в горах». Белые поселенцы дали им имя апачи — «враги».
Н'де владели всей территорией мексиканского севера, американских штатов Аризона и Нью-Мексико и всех прилегающих к ним районов. Но вскоре белые стали теснить н'де с их земли. Кто отдаст свою землю без боя? Никто. Поэтому началась война.
Н'де прекрасно знали свои реки и горы, умели прочитать самый запутанный след, пользовались для связи сигналами, недоступными белому человеку. Американцы теряли много сил и много своих воинов в схватках с н'де, и военный успех у них был небольшой. Война затянулась на долгие годы.
Но у белых, кроме честного боя, есть еще один способ вести войну — предательство. И они, как обычно, пустили этот способ в ход. Великого вождя н'де Мангаса Колорадаса пригласили в лагерь белых для мирных переговоров. Он явился туда один. Без оружия и без хитрости в душе. Он думал, что белые так же честны, как краснокожие воины. Но едва он ступил на порог дома, где должны были вестись переговоры, как солдаты белых накинулись на него и связали. Его положили около костра, и солдаты подходили к нему и плевали ему в лицо. Он молчал. Потому что бессмысленно разговаривать с врагами, не признающими другого языка, кроме языка оскорбления и унижения. Потом один из белых докрасна раскалил большой нож и проткнул Мангасу грудь. После этого в него, уже мертвого, стреляли из револьверов.
А потом был отдан приказ, который так часто звучал в наших прериях, лесах и горах: «Всех апачей — в резервацию!»
Президент Соединенных Штатов отвел н'де пустую и страшную землю — раскаленную пустыню в Аризоне, которая по-испански называется Сан-Карлос.
Генералы белых рассчитывали, что в пустыне индейцы тихо вымрут от голода и само имя этого народа будет забыто. Но люди н'де не хотели умирать в серых горячих песках. Мангаса Колорадаса сменил другой вождь — Нана.
Что за человек был Нана?
Я вам скажу всего несколько слов, и вы поймете.
Когда ему исполнилось восемьдесят Больших Солнц, он с отрядом из сорока воинов как буря пронесся по северу Мексики и по юго-западу Соединенных Штатов. Три месяца отряд старого Нана кружил по двум государствам, истребил десятки врагов, захватил несколько сотен лошадей и, не потеряв ни одного воина, вернулся в родные горы. Вот каким человеком был Нана.
Когда он умер, племя возглавил Гойатлай, последний и славный вождь н'де.
Как неистовые потоки во время осенних дождей, воины Гойатлая сорвались с гор Сьерры и обрушились на долины юго-запада. Не прошло и трех лет, как н'де прогнали американских солдат и поселенцев почти со всех своих земель и с земель своих соседей пуэбло.
Снова на горы, долины и реки опустились мир и тишина, и женщины н'де начали возделывать заброшенные поля и сеять кукурузу. Но разве белые могли смириться с этим?
И вот на границах Аризоны и Техаса появились солдаты Серого Волка — генерала Крука. Крук вступил в Мексику и стал продвигаться к сердцу Сьерра-Мадре, к тем местам, где находились селения племени Гойатлая.
У Серого Волка было пять тысяч солдат, три мексиканских полка, несколько пушек, и вели его по следам н'де опытные разведчики, из индейцев-предателей, подкупленных деньгами.
У Гойатлая было сто тридцать воинов — все, что осталось от некогда гордого и многочисленного народа.
В узких ущельях, в скалах, нависших над потоками, в зарослях у горных троп, по которым с трудом проходили мулы без груза, засели отряды Гойатлая. В каждом отряде было по пять-шесть воинов. И когда в Страну Гор вошли солдаты Крука, началась битва.
Двадцать два дня продолжалась она. Грохотали ружья и пушки белых. Камнепады срывались со склонов, хоронили под собою людей, перегораживали потоки, и вода вскипала в ущельях, и там, где текли слабые, небольшие ручьи, разливались озера. Дымились вершины; казалось, проснулись черные духи Земли, от движений которых раскалываются камни и цветущие долины превращаются в пустыни смерти.
На двадцать третий день Гойатлай приказал своим воинам сложить оружие.
— Пусть они думают, что мы стали настолько слабы, что сдаемся. Пусть радуются своей победе. Мы примем их условия. Мы уйдем в мертвую землю Сан-Карлос. Но горы все равно останутся нашими. Нам нужно сохранить женщин и детей для будущей жизни.
Они сдались Серому Волку.
Когда генерал Крук подсчитал потери, он пришел в ужас. Тысяча и двадцать семь белых солдат нашли смерть от пуль и стрел воинов Гойатлая. Н'де похоронили всего девятерых!
Из пустыни Сан-Карлос они бежали через несколько месяцев.
Узнав об этом, американский президент отдал жестокий приказ: «Стрелять всех апачей». И в погоню за Свободными послали отряд под командованием генерала Миллза.
Но все попытки обнаружить и уничтожить воинов Гойатлая оказались безуспешными. Они как ветер проносились по Мексике и по Техасу, и американская кавалерия никак не могла их догнать.
Так продолжалось много дней.
Однажды одиннадцать н'де в штате Нью-Мексико девятнадцать раз вступали в стычки с американцами. Они убили около сотни солдат, похитили триста лошадей, много продуктов и патронов, а сами потеряли только одного воина.
Так воевали остатки н'де. Они дрались за своих детей, за свое солнце и за то, что нельзя купить за все деньги белых и что дается человеку только один раз на земле, — за жизнь. В их сердцах не было страха.
Только когда их осталось тридцать восемь, они сдались генералу Миллзу. Но и сдавшиеся не хотели умирать в Сан-Карлосе. Несмотря на то что их стерегли днем и ночью, трем мужчинам и трем женщинам опять удалось бежать из плена и вернуться на землю своих отцов. Остальных генерал Миллз погрузил в товарный вагон и отправил в лагерь для военнопленных, в крепость-тюрьму во Флориде. У города Сент-Луис один из пленников выскочил на ходу из вагона. Целых два года без оружия, без огня, питаясь только тем, что удавалось найти ночью на фермерских полях, он пробирался через страну, населенную врагами, через страну, в которой уже не было места для индейца, туда, где еще недавно была свобода, — в горы Сьерры.
Там через год в заброшенном селении его схватили солдаты.
И тогда он покончил с собой — последний свободный н'де земли, которую белые называют сейчас своей.
Станислав кончил и начал набивать табаком трубку,
— Каждый индеец мечтает быть дома, когда приходит смерть, — сказал он, помолчав. — Я тоже хотел бы умереть так, как умер этот н'де.
Станислав вынул изо рта трубку, выбил из нее пепел.
— Я не воевал. Когда я родился, в нашем племени уже было так мало воинов, что шауни не могли воевать с белыми.
— Значит, вы только охотились?
— Да.
— Но раньше-то вы воевали?
— Только против белых. Мы, индейцы, давно не воюем друг с другом Мой учитель Овасес рассказывал, что сто Больших Солнц назад были войны, и они кончались большой кровью. Но мы понимали, что войнами между собой мы ослабляем друг друга.
— А скальпы? — спросил кто-то.
— Раньше индейцы никогда не снимали скальпы с убитых. Скальпы снимали белые, им за это платили. Потом у белых этот обычай переняли оджибвеи и команчи. Когда белые пришли на их земли, они защищались теми способами, каким научились у тех, кто пришел.
— Говорят, что все индейцы хорошие воины? — спросил Стефан.
— Нас учат быть готовыми к войне даже в мирное время, — сказал Станислав.
— Вот это правильно, — сказал один из партизан, по имени Коник. — Если бы мы были готовы к войне, швабы не заняли бы всю Польшу.
— Польшу заняли из-за предательства, а не из-за того, что мы были слабыми, — сказал Ян Косовский.
— Все надеялись, что Франция и Англия помогут нам, — покачал головой Коник. — А где она, эта помощь?
Сидящие у костра замолчали.
Молчание нарушил Януш Големба:
— Наше Келецкое воеводство еще в позапрошлом году включили в состав Третьей империи. Страшно подумать, что делается на земле…
— Даже наши старые города переименовали, — вздохнул Стефан. — Теперь Хжанув называется Кренау, а Бендзин и Освенцим — Бенцбургом и Аушвитцем.
— А у нас на хуторах, из которых не выселили поляков, переписывают все имущество, даже сани и ведра. Ничего нельзя трогать без ведома старосты. Они говорят, что все это теперь — немецкая собственность и только временно передана полякам для пользования.
Снова тяжелое молчание.
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Косовский попросил снова:
— Расскажи что-нибудь о своих, Стась.
— Хорошо, — сказал Станислав. — Я скажу вам слово о Гойатлае, великом вожде апачей, и о последних свободных индейцах в Соединенных Штатах. Эту историю я услышал от своего отца.
Когда белый спрашивает индейца: «Кто ты?» — индеец обычно отвечает: «Я человек». Как он может ответить иначе? Ведь он действительно человек. Только на разных языках это звучит по-разному. Если вы спросите меня, кто я, я отвечу: «Шауни». Так на нашем языке называется человек, идущий по земле.
Племя, о котором я хочу рассказать, владело землями на юге, в местах, которые у белых называются Сьерра-Мадре. Люди племени называли себя н'де, то есть «живущие в горах». Белые поселенцы дали им имя апачи — «враги».
Н'де владели всей территорией мексиканского севера, американских штатов Аризона и Нью-Мексико и всех прилегающих к ним районов. Но вскоре белые стали теснить н'де с их земли. Кто отдаст свою землю без боя? Никто. Поэтому началась война.
Н'де прекрасно знали свои реки и горы, умели прочитать самый запутанный след, пользовались для связи сигналами, недоступными белому человеку. Американцы теряли много сил и много своих воинов в схватках с н'де, и военный успех у них был небольшой. Война затянулась на долгие годы.
Но у белых, кроме честного боя, есть еще один способ вести войну — предательство. И они, как обычно, пустили этот способ в ход. Великого вождя н'де Мангаса Колорадаса пригласили в лагерь белых для мирных переговоров. Он явился туда один. Без оружия и без хитрости в душе. Он думал, что белые так же честны, как краснокожие воины. Но едва он ступил на порог дома, где должны были вестись переговоры, как солдаты белых накинулись на него и связали. Его положили около костра, и солдаты подходили к нему и плевали ему в лицо. Он молчал. Потому что бессмысленно разговаривать с врагами, не признающими другого языка, кроме языка оскорбления и унижения. Потом один из белых докрасна раскалил большой нож и проткнул Мангасу грудь. После этого в него, уже мертвого, стреляли из револьверов.
А потом был отдан приказ, который так часто звучал в наших прериях, лесах и горах: «Всех апачей — в резервацию!»
Президент Соединенных Штатов отвел н'де пустую и страшную землю — раскаленную пустыню в Аризоне, которая по-испански называется Сан-Карлос.
Генералы белых рассчитывали, что в пустыне индейцы тихо вымрут от голода и само имя этого народа будет забыто. Но люди н'де не хотели умирать в серых горячих песках. Мангаса Колорадаса сменил другой вождь — Нана.
Что за человек был Нана?
Я вам скажу всего несколько слов, и вы поймете.
Когда ему исполнилось восемьдесят Больших Солнц, он с отрядом из сорока воинов как буря пронесся по северу Мексики и по юго-западу Соединенных Штатов. Три месяца отряд старого Нана кружил по двум государствам, истребил десятки врагов, захватил несколько сотен лошадей и, не потеряв ни одного воина, вернулся в родные горы. Вот каким человеком был Нана.
Когда он умер, племя возглавил Гойатлай, последний и славный вождь н'де.
Как неистовые потоки во время осенних дождей, воины Гойатлая сорвались с гор Сьерры и обрушились на долины юго-запада. Не прошло и трех лет, как н'де прогнали американских солдат и поселенцев почти со всех своих земель и с земель своих соседей пуэбло.
Снова на горы, долины и реки опустились мир и тишина, и женщины н'де начали возделывать заброшенные поля и сеять кукурузу. Но разве белые могли смириться с этим?
И вот на границах Аризоны и Техаса появились солдаты Серого Волка — генерала Крука. Крук вступил в Мексику и стал продвигаться к сердцу Сьерра-Мадре, к тем местам, где находились селения племени Гойатлая.
У Серого Волка было пять тысяч солдат, три мексиканских полка, несколько пушек, и вели его по следам н'де опытные разведчики, из индейцев-предателей, подкупленных деньгами.
У Гойатлая было сто тридцать воинов — все, что осталось от некогда гордого и многочисленного народа.
В узких ущельях, в скалах, нависших над потоками, в зарослях у горных троп, по которым с трудом проходили мулы без груза, засели отряды Гойатлая. В каждом отряде было по пять-шесть воинов. И когда в Страну Гор вошли солдаты Крука, началась битва.
Двадцать два дня продолжалась она. Грохотали ружья и пушки белых. Камнепады срывались со склонов, хоронили под собою людей, перегораживали потоки, и вода вскипала в ущельях, и там, где текли слабые, небольшие ручьи, разливались озера. Дымились вершины; казалось, проснулись черные духи Земли, от движений которых раскалываются камни и цветущие долины превращаются в пустыни смерти.
На двадцать третий день Гойатлай приказал своим воинам сложить оружие.
— Пусть они думают, что мы стали настолько слабы, что сдаемся. Пусть радуются своей победе. Мы примем их условия. Мы уйдем в мертвую землю Сан-Карлос. Но горы все равно останутся нашими. Нам нужно сохранить женщин и детей для будущей жизни.
Они сдались Серому Волку.
Когда генерал Крук подсчитал потери, он пришел в ужас. Тысяча и двадцать семь белых солдат нашли смерть от пуль и стрел воинов Гойатлая. Н'де похоронили всего девятерых!
Из пустыни Сан-Карлос они бежали через несколько месяцев.
Узнав об этом, американский президент отдал жестокий приказ: «Стрелять всех апачей». И в погоню за Свободными послали отряд под командованием генерала Миллза.
Но все попытки обнаружить и уничтожить воинов Гойатлая оказались безуспешными. Они как ветер проносились по Мексике и по Техасу, и американская кавалерия никак не могла их догнать.
Так продолжалось много дней.
Однажды одиннадцать н'де в штате Нью-Мексико девятнадцать раз вступали в стычки с американцами. Они убили около сотни солдат, похитили триста лошадей, много продуктов и патронов, а сами потеряли только одного воина.
Так воевали остатки н'де. Они дрались за своих детей, за свое солнце и за то, что нельзя купить за все деньги белых и что дается человеку только один раз на земле, — за жизнь. В их сердцах не было страха.
Только когда их осталось тридцать восемь, они сдались генералу Миллзу. Но и сдавшиеся не хотели умирать в Сан-Карлосе. Несмотря на то что их стерегли днем и ночью, трем мужчинам и трем женщинам опять удалось бежать из плена и вернуться на землю своих отцов. Остальных генерал Миллз погрузил в товарный вагон и отправил в лагерь для военнопленных, в крепость-тюрьму во Флориде. У города Сент-Луис один из пленников выскочил на ходу из вагона. Целых два года без оружия, без огня, питаясь только тем, что удавалось найти ночью на фермерских полях, он пробирался через страну, населенную врагами, через страну, в которой уже не было места для индейца, туда, где еще недавно была свобода, — в горы Сьерры.
Там через год в заброшенном селении его схватили солдаты.
И тогда он покончил с собой — последний свободный н'де земли, которую белые называют сейчас своей.
Станислав кончил и начал набивать табаком трубку,
— Каждый индеец мечтает быть дома, когда приходит смерть, — сказал он, помолчав. — Я тоже хотел бы умереть так, как умер этот н'де.
ТАНТО И ТИНАГЕТ
Снова воют волки, и дует над заснеженными типи Кабинока, и Унатис-зима хозяйничает в чаще, и вот уже снова слышен певучий шум воды первой весенней оттепели… Как быстро проходят Малые и Большие Солнца!
И опять отшумели паводки, вошли в берега ручьи, начали вить гнезда птицы.
Станислава вынула из берестяного чана с краской несколько полосок, вырезанных из оленьей шкуры, и начала развешивать их на ветвях кустов. Очень красивый фиолетовый цвет дает сок голубики. Когда полоски высохнут и ворс на них поднимется и распушится, в фиолетовой краске появятся глубокие красноватые тона.
А!.. Коричневые лоскутки уже высохли. И вот эти мотки желтой шерсти тоже подсохли. Теперь их нужно повесить внутри типи, поближе к огню. Убрать от птиц. Синицы, овсянки и кулички любят устилать свои гнезда шерстью.
Да, не забыть еще отварить чернику для синей краски.
В типи Станислава повесила шерсть на жерди, распушила мотки. Прошла в угол, отгороженный парфлешами. Он лежал в меховом конверте, маленький ути, и, увидев Станиславу, протянул ей обе руки.
— Вот я, маленький воин! — сказала она, сжимая в ладони его прохладные пальцы. — Что хочешь ты?
Она не удержалась, поцеловала его, хоть и не было принято у шауни целовать детей.
— Скоро придет отец. У нас будет свежее мясо горной козы, шкурки выдры, красивые камешки. А пока спи. Тебе сейчас надо много спать, чтобы быть сильным, ути.
Первенец. Ее любовь, ее сердце, ее жизнь лежит перед ней в колыбели, сделанной Высоким Орлом. Она может смотреть на ребенка часами. Ей все нравится в нем — темные волосики, которые обещают стать черными, как у всех мужчин племени, слегка косой разрез глаз, желтоватый цвет кожи и необыкновенное спокойствие. Он почти никогда не кричит, только тихо кряхтит, когда ему неудобно или холодно. Редко-редко она слышит его голос.
Вот он заснул. А улыбка на лице стала еще шире. Интересно, что может видеть во сне такой маленький? Чему он так улыбается? Ва-пе-ци-са говорит, что тени маленьких диких животных приходят во сне к детям, и они играют с ними.
— Спи, мальчик, — шепнула она, уходя из шатра. — На тропе твоей жизни пусть всегда будет мир. Спи, маленький Тадек. Когда ты вырастешь, тебе подарят другое имя. Но сейчас ты для меня — Тадеуш. Так я назвала тебя для себя, и так буду звать всегда в сердце своем.
Крылья времени никогда не останавливаются.
Взмах вверх — день. Взмах вниз — ночь. Безостановочный, вечный полет. Никто не знает, где начался он и когда кончится.
Машут крылья. Мелькают дни, сменяемые ночами. Из упавшего на землю семени вырастает, распускается пышной зеленью, стареет и увядает дерево. Но еще быстрее растут дети.
…Приходит утро, когда Та-ва разжигает огонь в очаге с тяжелым сердцем. Этот костер, эту мягкую постель из волчьих шкур, красивые колчаны и чехлы для луков, парфлеши и резные деревянные фигурки зверей ее мальчик увидит сегодня в последний раз.
Первые лучи солнца ложатся на заснеженный берег Длинного озера.
Озеро спит подо льдом. Вся земля спит в этот Месяц Луны, Летящей Вверх.
Та-ва отрезает лучший кусок мяса от медвежьего окорока, — малышу предстоит дальний путь и в дороге ему нужно хорошо поесть.
Сегодня день грусти и в то же время день радости для родителей. Их малыши становятся на путь юности и уходят из лагеря.
Лучи солнца падают косо. Их свет красен, а длинные тени шатров и деревьев синие и фиолетовые. Рано, очень рано еще, но селение не спит. С первым взмахом крыльев зари Горькая Ягода начал Танец Удаления. Он бьет в маленький бубен и кружится у тотемного столба, то приближаясь к нему, то уходя далеко в сторону, почти к самым шатрам, где женщины готовят последний завтрак для своих мальчиков.
На голове у Горькой Ягоды шлем из выдолбленного черепа бизона, лицо разрисовано голубыми и желтыми полосами — цветами детства и мужества. На кистях рук — трещотки из оленьих копыт и панцирей маленьких черепах. Когда колдун резко поворачивается на месте, трещотки гремят, как осыпающиеся со скал камни.
Та-ва поджаривает кусочки мяса, нанизав их на тонкие можжевеловые прутики. Чтобы они не подгорели, она время or времени поливает их растопленным медвежьим жиром. Пусть хорошо пропитаются, пусть будут вкусными и тают во рту.
Рядом с Горькой Ягодой пляшут Большой Бобр, Рваный Ремень, Горностай и Черный Бизон. Вокруг них воины, отбивающие ритм ладонями и ударами древков копий о боевые щиты.
Бобр, Горностай, Ремень и Бизон раздеты по пояс. Тела их блестят от пота. В руках у них томагавки. Лезвия секут воздух, вспыхивая в свете костра. Каждый удар поражает невидимого врага. Бегите, Духи Тьмы, беги, Канага, трепещи, Кен-Маниту — Дух Смерти, в своей темной стране. Дайте дорогу Утренней Заре, по лучам которой ути вступят на тропу воинов!
Мужчины, отбивающие ритм танца, начинают петь;
О великий Дух Маниту,
Дай им силу медвежьих лап,
Дай им твердость его когтей,
Дай отвагу лесного волка
И неистовость дикой рыси!..
Голоса воинов поднимаются все выше и смолкают. Замедляется ритм танца.
От группы танцующих отделяется Горностай и идет к типи Высокого Орла.
Та-ва складывает жареное мясо в кожаный мешочек и, передавая сыну, говорит:
— Пора, Тадек. Пора, мой дорогой ути!
Он с удивлением смотрит на нее. Он впервые слышит польское имя свое, которое она все эти годы носила в сердце.
Глаза матери от слез кажутся очень блестящими.
Та-ва берет сына за плечи и прижимает его голову к своей груди.
Как быстро бьется ее сердце!
На одно мгновение, на один коротенький миг он тоже прижимается к ней.
Она шепчет слова Песни Прощания:
Ты уходишь в далекий путь,
Чтоб надолго забыть обо мне,
Но запомни, малыш, навсегда:
Только сила и ясный разум
Будут верными в трудный час.
— Спасибо, мама… — Она слышит его голос уже издалека. Он уже уходит от нее. В мыслях своих он уже там, в круге костра, среди сверстников, среди взрослых воинов. Как давно он мечтал об этом дне!
Полог типи откидывается.
Треугольник света закрывает большая фигура Горностая.
— Ты готов, ути?
— Иди, — подталкивает сына Та-ва.
Последнее прикосновение к плечу. Он еще такой маленький, такой беспомощный!
Горностай берет его за руку. Полог опускается.
Все.
Она не увидит его двенадцать лет…
Станислава падает на шкуру у очага. Дыхание останавливается в груди. Ей кажется, что она сейчас потеряет сознание.
Она пришла в себя только тогда, когда услышала в типи голос Высокого Орла:
— Праздник Удаления кончился. Все мальчики на пути в лагерь Мугикоонс-Сит. Пусть моя жена будет рада. Я хочу, чтобы наш сын поскорее встал рядом со мной.
Так она проводила первенца, получившего через два года за меткую стрельбу имя Танто — Железный Глаз.
Судьба оказалась благосклонной к Та-ва. Через год она подарила ей дочь. В типи вновь зазвенел детский голос. Он принес с собой новую радость и новые заботы.
Девочку назвали Тинагет 16, потому что была она худенькой, и гибкой, и такой же трепетной, как дерево, имя которого ей дали.
И опять отшумели паводки, вошли в берега ручьи, начали вить гнезда птицы.
Станислава вынула из берестяного чана с краской несколько полосок, вырезанных из оленьей шкуры, и начала развешивать их на ветвях кустов. Очень красивый фиолетовый цвет дает сок голубики. Когда полоски высохнут и ворс на них поднимется и распушится, в фиолетовой краске появятся глубокие красноватые тона.
А!.. Коричневые лоскутки уже высохли. И вот эти мотки желтой шерсти тоже подсохли. Теперь их нужно повесить внутри типи, поближе к огню. Убрать от птиц. Синицы, овсянки и кулички любят устилать свои гнезда шерстью.
Да, не забыть еще отварить чернику для синей краски.
В типи Станислава повесила шерсть на жерди, распушила мотки. Прошла в угол, отгороженный парфлешами. Он лежал в меховом конверте, маленький ути, и, увидев Станиславу, протянул ей обе руки.
— Вот я, маленький воин! — сказала она, сжимая в ладони его прохладные пальцы. — Что хочешь ты?
Она не удержалась, поцеловала его, хоть и не было принято у шауни целовать детей.
— Скоро придет отец. У нас будет свежее мясо горной козы, шкурки выдры, красивые камешки. А пока спи. Тебе сейчас надо много спать, чтобы быть сильным, ути.
Первенец. Ее любовь, ее сердце, ее жизнь лежит перед ней в колыбели, сделанной Высоким Орлом. Она может смотреть на ребенка часами. Ей все нравится в нем — темные волосики, которые обещают стать черными, как у всех мужчин племени, слегка косой разрез глаз, желтоватый цвет кожи и необыкновенное спокойствие. Он почти никогда не кричит, только тихо кряхтит, когда ему неудобно или холодно. Редко-редко она слышит его голос.
Вот он заснул. А улыбка на лице стала еще шире. Интересно, что может видеть во сне такой маленький? Чему он так улыбается? Ва-пе-ци-са говорит, что тени маленьких диких животных приходят во сне к детям, и они играют с ними.
— Спи, мальчик, — шепнула она, уходя из шатра. — На тропе твоей жизни пусть всегда будет мир. Спи, маленький Тадек. Когда ты вырастешь, тебе подарят другое имя. Но сейчас ты для меня — Тадеуш. Так я назвала тебя для себя, и так буду звать всегда в сердце своем.
Крылья времени никогда не останавливаются.
Взмах вверх — день. Взмах вниз — ночь. Безостановочный, вечный полет. Никто не знает, где начался он и когда кончится.
Машут крылья. Мелькают дни, сменяемые ночами. Из упавшего на землю семени вырастает, распускается пышной зеленью, стареет и увядает дерево. Но еще быстрее растут дети.
…Приходит утро, когда Та-ва разжигает огонь в очаге с тяжелым сердцем. Этот костер, эту мягкую постель из волчьих шкур, красивые колчаны и чехлы для луков, парфлеши и резные деревянные фигурки зверей ее мальчик увидит сегодня в последний раз.
Первые лучи солнца ложатся на заснеженный берег Длинного озера.
Озеро спит подо льдом. Вся земля спит в этот Месяц Луны, Летящей Вверх.
Та-ва отрезает лучший кусок мяса от медвежьего окорока, — малышу предстоит дальний путь и в дороге ему нужно хорошо поесть.
Сегодня день грусти и в то же время день радости для родителей. Их малыши становятся на путь юности и уходят из лагеря.
Лучи солнца падают косо. Их свет красен, а длинные тени шатров и деревьев синие и фиолетовые. Рано, очень рано еще, но селение не спит. С первым взмахом крыльев зари Горькая Ягода начал Танец Удаления. Он бьет в маленький бубен и кружится у тотемного столба, то приближаясь к нему, то уходя далеко в сторону, почти к самым шатрам, где женщины готовят последний завтрак для своих мальчиков.
На голове у Горькой Ягоды шлем из выдолбленного черепа бизона, лицо разрисовано голубыми и желтыми полосами — цветами детства и мужества. На кистях рук — трещотки из оленьих копыт и панцирей маленьких черепах. Когда колдун резко поворачивается на месте, трещотки гремят, как осыпающиеся со скал камни.
Та-ва поджаривает кусочки мяса, нанизав их на тонкие можжевеловые прутики. Чтобы они не подгорели, она время or времени поливает их растопленным медвежьим жиром. Пусть хорошо пропитаются, пусть будут вкусными и тают во рту.
Рядом с Горькой Ягодой пляшут Большой Бобр, Рваный Ремень, Горностай и Черный Бизон. Вокруг них воины, отбивающие ритм ладонями и ударами древков копий о боевые щиты.
Бобр, Горностай, Ремень и Бизон раздеты по пояс. Тела их блестят от пота. В руках у них томагавки. Лезвия секут воздух, вспыхивая в свете костра. Каждый удар поражает невидимого врага. Бегите, Духи Тьмы, беги, Канага, трепещи, Кен-Маниту — Дух Смерти, в своей темной стране. Дайте дорогу Утренней Заре, по лучам которой ути вступят на тропу воинов!
Мужчины, отбивающие ритм танца, начинают петь;
О великий Дух Маниту,
Дай им силу медвежьих лап,
Дай им твердость его когтей,
Дай отвагу лесного волка
И неистовость дикой рыси!..
Голоса воинов поднимаются все выше и смолкают. Замедляется ритм танца.
От группы танцующих отделяется Горностай и идет к типи Высокого Орла.
Та-ва складывает жареное мясо в кожаный мешочек и, передавая сыну, говорит:
— Пора, Тадек. Пора, мой дорогой ути!
Он с удивлением смотрит на нее. Он впервые слышит польское имя свое, которое она все эти годы носила в сердце.
Глаза матери от слез кажутся очень блестящими.
Та-ва берет сына за плечи и прижимает его голову к своей груди.
Как быстро бьется ее сердце!
На одно мгновение, на один коротенький миг он тоже прижимается к ней.
Она шепчет слова Песни Прощания:
Ты уходишь в далекий путь,
Чтоб надолго забыть обо мне,
Но запомни, малыш, навсегда:
Только сила и ясный разум
Будут верными в трудный час.
— Спасибо, мама… — Она слышит его голос уже издалека. Он уже уходит от нее. В мыслях своих он уже там, в круге костра, среди сверстников, среди взрослых воинов. Как давно он мечтал об этом дне!
Полог типи откидывается.
Треугольник света закрывает большая фигура Горностая.
— Ты готов, ути?
— Иди, — подталкивает сына Та-ва.
Последнее прикосновение к плечу. Он еще такой маленький, такой беспомощный!
Горностай берет его за руку. Полог опускается.
Все.
Она не увидит его двенадцать лет…
Станислава падает на шкуру у очага. Дыхание останавливается в груди. Ей кажется, что она сейчас потеряет сознание.
Она пришла в себя только тогда, когда услышала в типи голос Высокого Орла:
— Праздник Удаления кончился. Все мальчики на пути в лагерь Мугикоонс-Сит. Пусть моя жена будет рада. Я хочу, чтобы наш сын поскорее встал рядом со мной.
Так она проводила первенца, получившего через два года за меткую стрельбу имя Танто — Железный Глаз.
Судьба оказалась благосклонной к Та-ва. Через год она подарила ей дочь. В типи вновь зазвенел детский голос. Он принес с собой новую радость и новые заботы.
Девочку назвали Тинагет 16, потому что была она худенькой, и гибкой, и такой же трепетной, как дерево, имя которого ей дали.
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОДАРКИ
По ночам густой иней покрывал деревья. Ручьи и лужи затягивались ломкой стеклистой коркой, которая не таяла даже днем, но снега еще не было.
Отряд обосновался в чаще на берегу безымянного ручья. Здесь, среди вязов и ясеней, небольшими группами росли молодые сосны и ели, под которыми партизаны поставили свои шалаши.
Станислав научил их строить настоящие нукевап 17, в которых можно разводить большой костер, незаметный снаружи. На вершине нукевап, у дымового отверстия, он поставил щитки из бересты, и независимо от того, с какой стороны дул ветер, дым не поднимался прямым столбом, а стелился понизу, не выдавая присутствия людей.
Станислав сам заготавливал и сушняк для костров. Он выбирал липовые и березовые ветви и сучья, которые горели без треска, чистым пламенем, почти не давая дыма.
Он удивлялся тому, что многие партизаны не могли отличить одну породу дерева от другой. Ему достаточно было беглого взгляда на какой-нибудь старый сучок, ставший серым от времени, чтобы безошибочно сказать, дуб это или клен.
После рейда в Дембовцы прошло десять сытых, спокойных дней. Два раза в сторону деревни посылали разведчиков, но они доносили, что там все тихо, только мотоциклисты и танки куда-то исчезли.
Однако все на свете имеет свой конец. Кончились и продукты с эсэсовского склада. И снова перед партизанами встала проблема запасов и обмундирования.
Разведчики чуть ли не круглосуточно дежурили у дороги, проходившей в трех километрах от лагеря.
Наконец, на четвертый день, на стоянку прибежал Ян Косовский с известием:
— Шесть повозок и всего пять человек охраны, не считая возниц! Тянутся еле-еле.
— Уверен, что продукты? — спросил Ленька.
— Похоже. Какие-то картонные коробки и ящики. Некоторые обшиты материей, как почтовые посылки.
— Бери двенадцать человек.
Через двадцать минут цепь вытянулась в придорожных кустах.
Место выбрали с таким расчетом, чтобы на небольшое время опередить обоз. Голые кусты плохо прикрывали людей, да партизаны и не пытались тщательно маскироваться. Главное — чтобы все произошло внезапно.
Фуры выкатились из-за поворота и неторопливо загремели по окаменевшей от утреннего мороза дороге. Они шли на расстоянии шести — восьми метров друг от друга. В передней сидело три человека — возница и два солдата, один из которых, удобно развалившись на ящиках, наигрывал на губной гармошке какой-то бодрый мотив. На двух средних фурах солдат вообще не было.
— Берите на прицел всех сразу! Пулемет в ход не пускать! — сказал Косовский.
Фуры приближались. Когда они поравнялись с цепью, губная гармошка визгливо выкрикнула конец мотива: «Хи! Хо! Ха!» Солдат продул ее и сунул во внутренний карман шинели. Затем сдернул с шеи автомат и, крикнув что-то, дал очередь по кустам, обрамляющим дорогу.
Для чего он это сделал? Может, в самый последний момент заметил партизан? Или просто, возбужденный музыкой, решил так закончить песенку?
Треснул длинный залп, и с подвод на дорогу покатились темно-зеленые фигуры.
Еще один залп.
Лошади передней фуры рванули и понесли. Мертвый возница вылетел через борт и некоторое время тянулся за повозкой на вожжах, пока не попал под заднее колесо. Солдат, стрелявший из автомата, мешком упал на дорогу, но тотчас вскочил и вскинул руки. В следующий миг он опрокинулся на спину, получив пулю в грудь.
Средние возы сцепились колесами, и лошади бились в постромках, пытаясь вырваться из хомутов. Остальные фуры остановились при первых же выстрелах, и теперь пули щепили их борта и спицы колес. Коробки на одной из телег начали куриться голубоватым дымком, — видимо, кто-то ударил по ним зажигательной.
Отряд обосновался в чаще на берегу безымянного ручья. Здесь, среди вязов и ясеней, небольшими группами росли молодые сосны и ели, под которыми партизаны поставили свои шалаши.
Станислав научил их строить настоящие нукевап 17, в которых можно разводить большой костер, незаметный снаружи. На вершине нукевап, у дымового отверстия, он поставил щитки из бересты, и независимо от того, с какой стороны дул ветер, дым не поднимался прямым столбом, а стелился понизу, не выдавая присутствия людей.
Станислав сам заготавливал и сушняк для костров. Он выбирал липовые и березовые ветви и сучья, которые горели без треска, чистым пламенем, почти не давая дыма.
Он удивлялся тому, что многие партизаны не могли отличить одну породу дерева от другой. Ему достаточно было беглого взгляда на какой-нибудь старый сучок, ставший серым от времени, чтобы безошибочно сказать, дуб это или клен.
После рейда в Дембовцы прошло десять сытых, спокойных дней. Два раза в сторону деревни посылали разведчиков, но они доносили, что там все тихо, только мотоциклисты и танки куда-то исчезли.
Однако все на свете имеет свой конец. Кончились и продукты с эсэсовского склада. И снова перед партизанами встала проблема запасов и обмундирования.
Разведчики чуть ли не круглосуточно дежурили у дороги, проходившей в трех километрах от лагеря.
Наконец, на четвертый день, на стоянку прибежал Ян Косовский с известием:
— Шесть повозок и всего пять человек охраны, не считая возниц! Тянутся еле-еле.
— Уверен, что продукты? — спросил Ленька.
— Похоже. Какие-то картонные коробки и ящики. Некоторые обшиты материей, как почтовые посылки.
— Бери двенадцать человек.
Через двадцать минут цепь вытянулась в придорожных кустах.
Место выбрали с таким расчетом, чтобы на небольшое время опередить обоз. Голые кусты плохо прикрывали людей, да партизаны и не пытались тщательно маскироваться. Главное — чтобы все произошло внезапно.
Фуры выкатились из-за поворота и неторопливо загремели по окаменевшей от утреннего мороза дороге. Они шли на расстоянии шести — восьми метров друг от друга. В передней сидело три человека — возница и два солдата, один из которых, удобно развалившись на ящиках, наигрывал на губной гармошке какой-то бодрый мотив. На двух средних фурах солдат вообще не было.
— Берите на прицел всех сразу! Пулемет в ход не пускать! — сказал Косовский.
Фуры приближались. Когда они поравнялись с цепью, губная гармошка визгливо выкрикнула конец мотива: «Хи! Хо! Ха!» Солдат продул ее и сунул во внутренний карман шинели. Затем сдернул с шеи автомат и, крикнув что-то, дал очередь по кустам, обрамляющим дорогу.
Для чего он это сделал? Может, в самый последний момент заметил партизан? Или просто, возбужденный музыкой, решил так закончить песенку?
Треснул длинный залп, и с подвод на дорогу покатились темно-зеленые фигуры.
Еще один залп.
Лошади передней фуры рванули и понесли. Мертвый возница вылетел через борт и некоторое время тянулся за повозкой на вожжах, пока не попал под заднее колесо. Солдат, стрелявший из автомата, мешком упал на дорогу, но тотчас вскочил и вскинул руки. В следующий миг он опрокинулся на спину, получив пулю в грудь.
Средние возы сцепились колесами, и лошади бились в постромках, пытаясь вырваться из хомутов. Остальные фуры остановились при первых же выстрелах, и теперь пули щепили их борта и спицы колес. Коробки на одной из телег начали куриться голубоватым дымком, — видимо, кто-то ударил по ним зажигательной.