И когда наконец он понял все, он протянул руки к огню и сказал:
— Уг! Все правильно. Эта песня похожа на слово о северо-западном ветре.
И он запел вполголоса о том, как в землю шауни на серых крыльях прилетает Кей-вей-кеен и лиственницы тэмрак стонут и теряют свои иголочки под его ударами.
Так проходили редкие счастливые вечера. Таким был ее муж Высокий Орел — отец ее детей, вождь, человек.
Но знала она его и другим.
Это произошло на третью весну после рождения Тинагет, в дни первых охот.
Все чаще над лесом слышался крик гусей, возвращающихся с юга на свои озера. Собаки, молчаливые зимой, теперь стали беспокойными, щетинились и рычали друг на друга. Многие из них убегали из поселка и пропадали неведомо где по нескольку дней. Станислава знала, что осенью у них появятся щенки, похожие на волчат. Утром над озером висел туман, который быстро прогоняло солнце. Бледно-зеленые листья на деревьях с каждым днем становились все темнее и крепче.
Когда зацвела минага-черника, молодые мужчины племени ушли в чащу. Ушли вместе с ними собаки. Теперь только смех девушек звенел у реки.
И вот однажды утром со стороны заката загремел бубен. Первым его услышал Горькая Ягода. Он вышел из своей типи, маленький, сгорбленный, похожий на Духа Леса, и, присев на корточки, прислушался. Замолкли женщины, перестали возиться дети, и даже старики, обычно равнодушные ко всему, что творилось в поселке, поднялись на ноги и повернули головы в ту сторону, куда смотрел Горькая Ягода.
А бубен то замолкал, то снова начинал рокотать в отдалении, и лицо колдуна становилось все жестче.
Когда бубен умолк, Горькая Ягода встал, надвинул на глаза шапку с лисьими хвостами и подошел к Станиславе.
— Твой муж встретил на охотничьей тропе твоих братьев по крови, женщина, — сказал он.
Горькая Ягода никогда не называл ее по имени — Та-ва. Он всегда говорил: женщина. Он редко обращал к ней свои слова и никогда не смотрел в лицо. Но если ему приходилось заговаривать с ней, он всячески подчеркивал, что она — не их племени, и хоть и жена вождя, но не более чем гостья у них.
— Они возвращаются? — спросила Станислава.
— Да.
— Белые люди с ними?
— Нет.
— Они… дрались с нашими?
— Нет.
— Белые люди — охотники?
— Нет. Это разведчики королевской конной.
— Гитчи-Маниту, — пробормотала Станислава. — Значит, они добрались и до этого озера…
Колдун метнул на нее взгляд, полный презрения, и отошел к старикам.
Через час женщины встречали своих мужей.
Добыча была небогатой — им помешали на охоте.
Высокий Орел сбросил у типи тушку козленка и, ни слова не говоря, вошел внутрь. Станислава вошла следом за ним в шатер.
Некоторое время Высокий Орел стоял у входа, глядя в пространство перед собой. Лицо его было неподвижно, пальцы рук сжаты в кулаки, глаза полузакрыты. Он медленно и глубоко дышал. Так продолжалось минуту или две. Наконец оцепенение, охватившее его, прошло. Он повесил на стену лук, снял с плеча колчан со стрелами и бросил на пол томагавк. Медленно развязал шнурки ворота куртки.
И тут Станислава решилась:
— Леоо, что случилось там, на охоте?
Он не обернулся на звук ее голоса, не показал, что слышал. Так же медленно он вытянул из ножен охотничий нож и осмотрел лезвие. Попробовал острие пальцем, снова вдвинул нож в ножны.
— Вы встретили на охоте белых, да?
Только сейчас он повернул голову и посмотрел на нее. В глазах его горели боль и гнев.
— Они снова нашли дорогу к моей типи. Сегодня мы запутали след и направили их по ложной тропе. Но что будет завтра?
— Леоо, скажи мне, твоей жене, что произошло? Я чувствую, что вы не просто так встретились.
Судорога дернула его щеку, искривив рот. Но он овладел собой.
— Подбрось хворост в огонь, женщина. Поджарь мясо.
И это было все.
Больше за весь вечер он не проронил ни слова. И она его больше ни о чем не спрашивала.
Месяц спустя разговор случайно повернул на ту же тропу.
Они только что кончили ужинать, и Высокий Орел, закурив калюти, сказал:
— Сядь рядом. Я хочу видеть тебя и слышать твое дыхание.
Станислава села рядом и погладила его руку. Он улыбнулся.
— Та-ва, — сказал он. — Никогда я не думал, что матерью моих детей станет белая женщина. Никогда не думал, что нарушу древний обычай.
— Ты жалеешь об этом?
— Нет. У нас хорошие дети, Та-ва. Скоро Танто пройдет Посвящение, и мы вместе повернем лица к нашим врагам. А наша Тинагет будет красивой девушкой. Я вижу.
— Тебе хорошо со мной?
— Да.
— Леоо, — спросила Станислава. — У тебя было много врагов?
— Да.
— Ты много убил?
Его рука вздрогнула под ее ладонью. Окаменели желваки на скулах. Губы сомкнулись. Он отвернулся.
— Ты мне расскажешь о них, муж мой?
— Нет.
Это была запретная тема. Она поняла.
Но разговор прерывать не хотелось. Так редки минуты покоя в уютной типи у ласкового огня!
— Расскажи мне о какой-нибудь охоте, Леоо, — попросила она.
Он встал.
— Нет. Поздно. Сейчас надо спать.
Таким было второе лицо Высокого Орла. Лицо, которого она так и не увидела открытым.
И на всю жизнь запомнился еще один день.
Высокий Орел поднялся с постели в предрассветных сумерках и сам разжег костер в типи. Поджарил мясо, и, когда Станислава проснулась, сказал:
— Сегодня пойдем в чащу.
Она удивленно взглянула на него. Обычно мужчины-шауни не берут женщин на охоту, потому что в погоне за дичью нужен верный глаз и твердая рука. Зачем приглашает ее в чащу муж? Вопрос дрожал на кончике языка, но она не осмелилась спросить. Мужчина сам потом объяснит, что к чему.
Они позавтракали и вышли из типи. Высокий Орел не взял с собой никакого оружия, кроме широкого ножа. Он даже не надел свой охотничий костюм с красной шерстяной бахромой, а шел в том, в чем был обычно одет в лагере, — простые замшевые леггинсы и старая куртка с вытертым мехом.
На берегу реки он отыскал свое каноэ, столкнул его в воду и знаком пригласил Станиславу сесть.
Несколько быстрых гребков коротким веслом вынесли легкую лодку на середину потока.
По обоим берегам реки недвижно стоял густой лес. Подножия деревьев тонули в тумане. Серая влажная пелена заволакивала дали. По течению тянулись белесые призрачные полосы. Огромная тишина стояла над миром. Широкая лопасть весла погружалась в воду без шума и так же бесшумно поднималась над бортом.
Когда на излучинах каноэ прижимало к берегу, Станислава видела, как темная полоса у воды превращалась в кусты, тесно переплетенные ветвями, и ей казалось, что она различает тропинки, протоптанные козами и лосями к водопоям. Иногда она слышала вскрик проснувшейся птицы, какое-то тяжелое шевеление в чаще, какие-то вздохи, но каноэ проносилось мимо, берег отступал, и кусты опять сливались в темную волнистую полосу.
Прошло около часа. Позади осталось несколько поворотов и порог из больших острых камней, между которыми кипела пена. Русло реки сжалось, превратилось в ущелье, деревья карабкались на кручи где-то высоко над головой, их совсем не было видно в сгустившемся тумане. Темнота нарастала, будто на землю опять возвращалась ночь. Станислава чувствовала влажное дыхание близких каменных стен, вода клокотала около них, над головой слабо брезжила узкая полоска туманного света. И вдруг каменные стены стремительно разошлись в стороны, будто отброшенные неслышным толчком, и глаза сами собой закрылись от света, хлынувшего в них.
Когда она подняла веки, каноэ тихо покачивалось в отражении бледного утреннего неба, Уже почти совсем рассвело. Широкая гладь озера лежала вокруг, обрамленная по горизонту серыми горами.
Высокий Орел сидел напротив Станиславы неподвижный, торжественный, будто в ожидании чего-то необыкновенного, что сейчас должно произойти, и легкий ветер трогал прядь волос, лежащую на его плече.
— Как здесь красиво! — воскликнула Станислава. — Как оно называется, это озеро?
Высокий Орел жестом приказал ей молчать.
Яркая красная трещина разорвала восточный край неба над горами. Трещина быстро расширялась. Все четче обозначались зубчатые вершины леса. Налетевший ветер рябью пробежал по воде, качнул каноэ и унесся дальше, к горам западного берега.
И взошло солнце.
Огненный круг его был огромен и красен, но чем выше он поднимался над землей, тем становился меньше и ярче, и скоро на него уже нельзя было смотреть.
Высокий Орел положил весло поперек каноэ, развязал кисет и бросил в сторону светила щепотку табаку,
— Это озеро Белой Выдры, — сказал он. — Пусть оно будет ласково к нам.
Когда Станислава вдоволь налюбовалась небом, водой, горами, весло разбило золотую солнечную дорожку, и каноэ, как мустанг, рванулось к дальнему берегу. Станислава откинулась назад. Ветер обнял ее. Вода из-под носа каноэ летела, как белое крыло птицы. Что-то радостное билось в груди, такое же широкое, как это озеро, и такое же светлое, как небо над головой. И неожиданно она вспомнила строчки поэмы, которой увлекалась, когда была девчонкой, ученицей пятого класса гимназии:
Так над быстрой Таквамино,
В глубине лесов дремучих,
Восклицал мой Гайавата
В час, когда все птицы пели,
Воспевая Месяц Листьев,
И от сна восставши, солнце
Говорило: «Вот я — Гизис,
Я, великий Гизис, солнце!»
Она произнесла эти слова во весь голос, и ветер схватил звуки и унес их к тенистому берегу.
Высокий Орел перестал грести и выпрямился.
— Что это за песня, жена?
— Это не песня. Это стихи. Их написал белый человек, американский учитель Генри Лонгфелло. Почему ты так удивился?
— Ты говорила слова оджибвеев. Ты знаешь язык оджибва? 21
— Какие слова?
— Ты говорила: Таквамино, Гайавата, Гизис. Откуда ты знаешь?
— На моей родине эти стихи знают давно.
— В твоем племени знают Гайавата?
— Да. У нас любят стихи Лонгфелло.
— Май-уу. Гайавата был Великим Учителем. Наши люди называют его Мана-бошо.
— А что такое Таквамино?
— Оджибвеи называют так большую реку на востоке. Мы зовем ее Ас-сини-бойн.
Высокий Орел опустил весло в воду.
Каноэ врезалось в песчаную отмель у небольшого плоского мыса. Высокий Орел вытянул его подальше на берег и показал рукой в сторону чащи,
— Ты будешь охотиться? — спросила Станислава.
— Нет. Сейчас мы пойдем. Не говори ничего, Смотри. Только смотри. Нэшка! 22
Они вошли в лес.
Влажный темно-зеленый мох пружинил под ногами. Кусты еще брызгались росой. Тишина затаилась между деревьями. Станислава старалась ступать так же бесшумно, как ее муж, идущий впереди. Почему он не взял с собою ни томагавка, ни лука?
Как только они появились на берегу, вся часть леса, примыкающая к отмели, затихла, оцепенела. Перестали петь птицы, прекратились шорохи и шевеление в кустах. Но Станислава знала: это настороженная тишина. Из-за ветвей, из-за серых стволов на них смотрели испуганные глаза. Сейчас в этом кусочке чащи все жили только одним вопросом: друг или враг? Станиславе казалось, что ее осторожно осматривают даже деревья.
Высокий Орел остановился на прогалине, окруженной молодой порослью канадской лиственницы, и знаком приказал ей сделать то же самое.
Она встала рядом с мужем, почти касаясь его плечом.
Так они стояли две или три минуты. Но вот Высокий Орел поднес к губам ладонь и крикнул негромко:
— Ку-у!.. Ку-у!..
И не успел последний протяжный звук растаять в воздухе, как вокруг все ожило.
«Цок-цок-цок… «— раздалось в кустах, и прямо к ногам Станиславы подбежала белка. Наклонив головку, она боком посмотрела на людей, привстала на задних лапках. Было видно, как раздуваются ноздри ее крохотного носика, как вздрагивают кисточки на ушах.
— Ку-у!.. — снова произнес Высокий Орел и, присев на корточки, протянул руку.
Белка вспрыгнула на ладонь, пробежала по рукаву куртки и устроилась на плече. Схватив лапками пряди волос, начала быстро перебирать их, словно выпрямляя и расчесывая.
Сзади раздался вздох. На прогалину, медленно ступая, вышел лось. Закинув за спину лопасти рогов, он остановился в десяти шагах от Высокого Орла, словно спрашивая: «Ты меня звал?»
В траву с вершины лиственницы сыпанули синицы. Подпрыгивая, подобрались поближе к людям, подняли головки.
Лось втягивал широким тупым носом воздух и поворачивал голову из стороны в сторону. Станислава видела его серые замшевые щеки, мягкие влажные губы, видела, как нервно подергивается кожа на его холке, Вот он повернул голову к ней, и глаза их встретились. Лось замер. Она не знала, сколько времени они смотрели вот так друг на друга. Но навсегда запомнился взгляд красивого зверя: «Кто ты? Откуда? Зачем?» И она ответила взглядом: «Я пришла с миром. Не бойся меня».
Лось понял ее. Настороженность взгляда и движений пропала. Он отвернулся и потерся щекой о свою ногу.
Станислава боялась неловким движением нарушить то, что происходило вокруг. Временами ей казалось, что это утро, озеро, лесная поляна и звери, не боящиеся людей, — сон. И Высокий Орел, время от времени произносящий тихим голосом: «Ку-у.. « — не ее муж, а лесной дух Нана-бошо, повелевающий жизнью чащи.
Он отвязал от пояса кожаный мешочек и вынул из него кусочки сала для синиц и орехи для белки, и птицы схватили свою добычу и, попискивая, унеслись в кусты, а белка, соскочив с плеча, здесь же, у его ног, стала лущить орехи и набивать защечные мешочки вкусными ядрышками.
— Та-ва, теперь ты скажи слово, чтобы они знали тебя, — прошептал он.
— Ку-у!.. — произнесла Станислава.
И волшебный сон кончился.
Лось фыркнул, попятился, присел и громадным прыжком скрылся в чаще. Белка уронила на землю орех, юркнула в сторону, рыжим пламенем вспыхнула на солнце ее шубка, и вот уже поляна пуста, и опять тишина упала на эту часть леса.
Станислава растерянно оглянулась:
— Они ушли… Почему они испугались?
— Они еще не знают твоего голоса, — сказал Высокий Орел. — Они привыкнут.
Уже в каноэ, на обратном пути, Станислава спросила:
— Как тебе удалось приучить их к этому?
Высокий Орел усмехнулся:
— У каждого охотника свой голос. Они знают, когда выхожу в чащу я, или Красный Лис, или Овасес. Они знают всех нас.
— Как же тогда вы решаетесь их убивать? — спросила Станислава печально.
— Мы всегда просим у них прощения, прежде чем выпустим стрелу. Они знают, что нужно убивать для того, чтобы жить. Они сами делают то же самое.
И уже в типи, раздувая костер, Станислава поняла, что такой день бывает только один раз в жизни. Высокий Орел разрешил ей прикоснуться к самому сердцу Чащи. К тому трепетному сердцу, которое одинаково бьется в груди лося, и в груди синицы, и в груди индейца-шауни.
Она подошла к Высокому Орлу, взяла его руки в свои и сказала:
— Благодарю тебя, муж мой.
…Новые заключенные приносили из города страшные вести.
Станислава ловила обрывки разговоров, и перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что происходило на воле.
Из западной Польши гитлеровцы начали выселять всех поляков. Отряды солдат врывались в дома и выгоняли из них всех без разбора. Разрешали брать с собой только самое необходимое. Дороги были запружены беженцами, которые непрерывным потоком шли на восток, к границе Советского Союза.
Варшаву фашисты объявили «провинциальным центром». Что там творилось, рассказала молоденькая продавщица из гастрономического магазина Пакульского Марианна Павловская. Она бежала из Варшавы в Радом и уже здесь попала в руки гестапо.
— Ой, пани!.. — вскрикивала она, закрывая лицо ладонями. — Они обыскивали подряд все дома. Квартиру за квартирой… Каждую ночь… Нельзя было прятать ничего. Если что-нибудь ценное прятали и они находили — хозяев убивали здесь же. Так они убили нашего соседа Метека Стабаха. Он спрятал серебряный портсигар… Боже упаси что-нибудь прятать, особенно из драгоценностей… Надо было показать, что вы их не ждали… Мы жили на Хмельной, пани… Ночью никто не спал. Мы гасили свет, опускали шторы и так стояли за ними у выбитых окон, слушали — что на улице… И вот однажды они пришли к нам. Два солдата и офицер. Было совсем темно. Они приказали включить свет. Не обращая ни на кого внимания, открыли дверцы шкафа и начали выбрасывать оттуда платья… Перебили посуду в буфете. У нас были серебряные ложки — шесть штук. Офицер сунул их себе в карман… Тесаками от карабинов солдаты пороли подушки и перины… Один из них выстрелил в портрет Шопена, который висел в комнате матери… Потом меня, брата и мать загнали в ванную. Закрыли дверь на задвижку. Мы слышали, как они передвигали мебель. Кто-то из них заиграл на рояле. Потом раздался удар по клавишам. Наконец один сказал: «Здесь больше ничего нет». Мы услышали топот ног и обрадовались, что все кончилось. Но мы радовались слишком рано, пани. Когда они проходили мимо ванной, раздался выстрел в дверь. Мама вскрикнула и упала на пол. Я упала рядом с ней. Брат бросился под умывальник. Они стреляли в дверь еще семь раз. Потом ушли. Мы долго лежали, боясь даже вздохнуть. Когда встали, увидели, что мама мертвая. Пуля попала ей прямо в глаз.
Рассказывая, Марианна уже не плакала. Слезы давно кончились. Она только вскрикивала: «Ой, пани!»
— А город? — вырвалось у Станиславы.
— Ой, пани, страшно подумать. На Фильтровой улице разрушен водопровод. Стакан простой воды стоит пять злотых… На Хожей, на Красивой совсем не осталось домов. Одни стены… Разбит Крулевский замок…
Другие рассказывали, что в городе создано гетто — специальный лагерь для евреев. Издан приказ, чтобы евреи носили на одежде шестиугольную звезду из желтой материи. Кто скрывает национальность или отказывается носить нашивку — того расстреливают.
Она проснулась от лязга ключа.
Один поворот… другой…
Дверь отворилась. В светлом проеме черными силуэтами вырезались фигуры двух охранников в касках и с автоматами на изготовку. Один остался стоять у порога. Второй вошел в камеру.
— Встать!
Женщины поднялись на койках, прикрывая плечи одеялами.
Охранник у двери провел рукой по стене, нащупал выключатель. Вспыхнула лампочка под потолком.
Солдат, вошедший в камеру, ткнул стволом автомата ту из женщин, которая находилась к нему ближе всех.
— Ты! В коридор!
Он отобрал пятерых.
Марианна Павловская, спавшая рядом со Станиславой, схватила с кровати узелок с запасной сменой белья.
— Оставить здесь! — крикнул солдат.
Марианна уронила узелок на пол и оглянулась на Станиславу. В ее глазах застыл ужас.
Охранник схватил ее за плечо, толкнул к двери. Марианна упала на колени. Второй солдат пинком в бок заставил ее подняться на ноги.
Женщин увели. Свет погас.
Станислава легла. Начали укладываться и остальные. Никто не спал. Они лежали в могильной тишине камеры и широко открытыми глазами смотрели во тьму. Всех мучил вопрос: почему тех увели ночью? Раньше всегда уводили днем.
Утром дежурные из заключенных, разносившие завтрак, рассказали, что в заднем дворе тюрьмы гестаповцы расстреляли двадцать пять женщин, взятых из разных камер.
В обед узнали подробности. Ночью на улице, проходившей вдоль боковой стены тюремного корпуса, кто-то убил двух немецких патрульных. Убийцам удалось скрыться. Тогда гестаповцы объявили сидящих в тюрьме женщин заложниками, отобрали двадцать пять и расстреляли.
Во время вечерней поверки всех построили в коридоре и зачитали приказ: с этого дня за каждого убитого немецкого солдата будут расстреливать десять человек.
— Началось, — сказала Станислава.
Теперь она знала, что залитая кровью, преданная своим правительством Польша жива. Там, на воле, есть люди, которым дорога честь и свобода.
КЛИН
— Уг! Все правильно. Эта песня похожа на слово о северо-западном ветре.
И он запел вполголоса о том, как в землю шауни на серых крыльях прилетает Кей-вей-кеен и лиственницы тэмрак стонут и теряют свои иголочки под его ударами.
Так проходили редкие счастливые вечера. Таким был ее муж Высокий Орел — отец ее детей, вождь, человек.
Но знала она его и другим.
Это произошло на третью весну после рождения Тинагет, в дни первых охот.
Все чаще над лесом слышался крик гусей, возвращающихся с юга на свои озера. Собаки, молчаливые зимой, теперь стали беспокойными, щетинились и рычали друг на друга. Многие из них убегали из поселка и пропадали неведомо где по нескольку дней. Станислава знала, что осенью у них появятся щенки, похожие на волчат. Утром над озером висел туман, который быстро прогоняло солнце. Бледно-зеленые листья на деревьях с каждым днем становились все темнее и крепче.
Когда зацвела минага-черника, молодые мужчины племени ушли в чащу. Ушли вместе с ними собаки. Теперь только смех девушек звенел у реки.
И вот однажды утром со стороны заката загремел бубен. Первым его услышал Горькая Ягода. Он вышел из своей типи, маленький, сгорбленный, похожий на Духа Леса, и, присев на корточки, прислушался. Замолкли женщины, перестали возиться дети, и даже старики, обычно равнодушные ко всему, что творилось в поселке, поднялись на ноги и повернули головы в ту сторону, куда смотрел Горькая Ягода.
А бубен то замолкал, то снова начинал рокотать в отдалении, и лицо колдуна становилось все жестче.
Когда бубен умолк, Горькая Ягода встал, надвинул на глаза шапку с лисьими хвостами и подошел к Станиславе.
— Твой муж встретил на охотничьей тропе твоих братьев по крови, женщина, — сказал он.
Горькая Ягода никогда не называл ее по имени — Та-ва. Он всегда говорил: женщина. Он редко обращал к ней свои слова и никогда не смотрел в лицо. Но если ему приходилось заговаривать с ней, он всячески подчеркивал, что она — не их племени, и хоть и жена вождя, но не более чем гостья у них.
— Они возвращаются? — спросила Станислава.
— Да.
— Белые люди с ними?
— Нет.
— Они… дрались с нашими?
— Нет.
— Белые люди — охотники?
— Нет. Это разведчики королевской конной.
— Гитчи-Маниту, — пробормотала Станислава. — Значит, они добрались и до этого озера…
Колдун метнул на нее взгляд, полный презрения, и отошел к старикам.
Через час женщины встречали своих мужей.
Добыча была небогатой — им помешали на охоте.
Высокий Орел сбросил у типи тушку козленка и, ни слова не говоря, вошел внутрь. Станислава вошла следом за ним в шатер.
Некоторое время Высокий Орел стоял у входа, глядя в пространство перед собой. Лицо его было неподвижно, пальцы рук сжаты в кулаки, глаза полузакрыты. Он медленно и глубоко дышал. Так продолжалось минуту или две. Наконец оцепенение, охватившее его, прошло. Он повесил на стену лук, снял с плеча колчан со стрелами и бросил на пол томагавк. Медленно развязал шнурки ворота куртки.
И тут Станислава решилась:
— Леоо, что случилось там, на охоте?
Он не обернулся на звук ее голоса, не показал, что слышал. Так же медленно он вытянул из ножен охотничий нож и осмотрел лезвие. Попробовал острие пальцем, снова вдвинул нож в ножны.
— Вы встретили на охоте белых, да?
Только сейчас он повернул голову и посмотрел на нее. В глазах его горели боль и гнев.
— Они снова нашли дорогу к моей типи. Сегодня мы запутали след и направили их по ложной тропе. Но что будет завтра?
— Леоо, скажи мне, твоей жене, что произошло? Я чувствую, что вы не просто так встретились.
Судорога дернула его щеку, искривив рот. Но он овладел собой.
— Подбрось хворост в огонь, женщина. Поджарь мясо.
И это было все.
Больше за весь вечер он не проронил ни слова. И она его больше ни о чем не спрашивала.
Месяц спустя разговор случайно повернул на ту же тропу.
Они только что кончили ужинать, и Высокий Орел, закурив калюти, сказал:
— Сядь рядом. Я хочу видеть тебя и слышать твое дыхание.
Станислава села рядом и погладила его руку. Он улыбнулся.
— Та-ва, — сказал он. — Никогда я не думал, что матерью моих детей станет белая женщина. Никогда не думал, что нарушу древний обычай.
— Ты жалеешь об этом?
— Нет. У нас хорошие дети, Та-ва. Скоро Танто пройдет Посвящение, и мы вместе повернем лица к нашим врагам. А наша Тинагет будет красивой девушкой. Я вижу.
— Тебе хорошо со мной?
— Да.
— Леоо, — спросила Станислава. — У тебя было много врагов?
— Да.
— Ты много убил?
Его рука вздрогнула под ее ладонью. Окаменели желваки на скулах. Губы сомкнулись. Он отвернулся.
— Ты мне расскажешь о них, муж мой?
— Нет.
Это была запретная тема. Она поняла.
Но разговор прерывать не хотелось. Так редки минуты покоя в уютной типи у ласкового огня!
— Расскажи мне о какой-нибудь охоте, Леоо, — попросила она.
Он встал.
— Нет. Поздно. Сейчас надо спать.
Таким было второе лицо Высокого Орла. Лицо, которого она так и не увидела открытым.
И на всю жизнь запомнился еще один день.
Высокий Орел поднялся с постели в предрассветных сумерках и сам разжег костер в типи. Поджарил мясо, и, когда Станислава проснулась, сказал:
— Сегодня пойдем в чащу.
Она удивленно взглянула на него. Обычно мужчины-шауни не берут женщин на охоту, потому что в погоне за дичью нужен верный глаз и твердая рука. Зачем приглашает ее в чащу муж? Вопрос дрожал на кончике языка, но она не осмелилась спросить. Мужчина сам потом объяснит, что к чему.
Они позавтракали и вышли из типи. Высокий Орел не взял с собой никакого оружия, кроме широкого ножа. Он даже не надел свой охотничий костюм с красной шерстяной бахромой, а шел в том, в чем был обычно одет в лагере, — простые замшевые леггинсы и старая куртка с вытертым мехом.
На берегу реки он отыскал свое каноэ, столкнул его в воду и знаком пригласил Станиславу сесть.
Несколько быстрых гребков коротким веслом вынесли легкую лодку на середину потока.
По обоим берегам реки недвижно стоял густой лес. Подножия деревьев тонули в тумане. Серая влажная пелена заволакивала дали. По течению тянулись белесые призрачные полосы. Огромная тишина стояла над миром. Широкая лопасть весла погружалась в воду без шума и так же бесшумно поднималась над бортом.
Когда на излучинах каноэ прижимало к берегу, Станислава видела, как темная полоса у воды превращалась в кусты, тесно переплетенные ветвями, и ей казалось, что она различает тропинки, протоптанные козами и лосями к водопоям. Иногда она слышала вскрик проснувшейся птицы, какое-то тяжелое шевеление в чаще, какие-то вздохи, но каноэ проносилось мимо, берег отступал, и кусты опять сливались в темную волнистую полосу.
Прошло около часа. Позади осталось несколько поворотов и порог из больших острых камней, между которыми кипела пена. Русло реки сжалось, превратилось в ущелье, деревья карабкались на кручи где-то высоко над головой, их совсем не было видно в сгустившемся тумане. Темнота нарастала, будто на землю опять возвращалась ночь. Станислава чувствовала влажное дыхание близких каменных стен, вода клокотала около них, над головой слабо брезжила узкая полоска туманного света. И вдруг каменные стены стремительно разошлись в стороны, будто отброшенные неслышным толчком, и глаза сами собой закрылись от света, хлынувшего в них.
Когда она подняла веки, каноэ тихо покачивалось в отражении бледного утреннего неба, Уже почти совсем рассвело. Широкая гладь озера лежала вокруг, обрамленная по горизонту серыми горами.
Высокий Орел сидел напротив Станиславы неподвижный, торжественный, будто в ожидании чего-то необыкновенного, что сейчас должно произойти, и легкий ветер трогал прядь волос, лежащую на его плече.
— Как здесь красиво! — воскликнула Станислава. — Как оно называется, это озеро?
Высокий Орел жестом приказал ей молчать.
Яркая красная трещина разорвала восточный край неба над горами. Трещина быстро расширялась. Все четче обозначались зубчатые вершины леса. Налетевший ветер рябью пробежал по воде, качнул каноэ и унесся дальше, к горам западного берега.
И взошло солнце.
Огненный круг его был огромен и красен, но чем выше он поднимался над землей, тем становился меньше и ярче, и скоро на него уже нельзя было смотреть.
Высокий Орел положил весло поперек каноэ, развязал кисет и бросил в сторону светила щепотку табаку,
— Это озеро Белой Выдры, — сказал он. — Пусть оно будет ласково к нам.
Когда Станислава вдоволь налюбовалась небом, водой, горами, весло разбило золотую солнечную дорожку, и каноэ, как мустанг, рванулось к дальнему берегу. Станислава откинулась назад. Ветер обнял ее. Вода из-под носа каноэ летела, как белое крыло птицы. Что-то радостное билось в груди, такое же широкое, как это озеро, и такое же светлое, как небо над головой. И неожиданно она вспомнила строчки поэмы, которой увлекалась, когда была девчонкой, ученицей пятого класса гимназии:
Так над быстрой Таквамино,
В глубине лесов дремучих,
Восклицал мой Гайавата
В час, когда все птицы пели,
Воспевая Месяц Листьев,
И от сна восставши, солнце
Говорило: «Вот я — Гизис,
Я, великий Гизис, солнце!»
Она произнесла эти слова во весь голос, и ветер схватил звуки и унес их к тенистому берегу.
Высокий Орел перестал грести и выпрямился.
— Что это за песня, жена?
— Это не песня. Это стихи. Их написал белый человек, американский учитель Генри Лонгфелло. Почему ты так удивился?
— Ты говорила слова оджибвеев. Ты знаешь язык оджибва? 21
— Какие слова?
— Ты говорила: Таквамино, Гайавата, Гизис. Откуда ты знаешь?
— На моей родине эти стихи знают давно.
— В твоем племени знают Гайавата?
— Да. У нас любят стихи Лонгфелло.
— Май-уу. Гайавата был Великим Учителем. Наши люди называют его Мана-бошо.
— А что такое Таквамино?
— Оджибвеи называют так большую реку на востоке. Мы зовем ее Ас-сини-бойн.
Высокий Орел опустил весло в воду.
Каноэ врезалось в песчаную отмель у небольшого плоского мыса. Высокий Орел вытянул его подальше на берег и показал рукой в сторону чащи,
— Ты будешь охотиться? — спросила Станислава.
— Нет. Сейчас мы пойдем. Не говори ничего, Смотри. Только смотри. Нэшка! 22
Они вошли в лес.
Влажный темно-зеленый мох пружинил под ногами. Кусты еще брызгались росой. Тишина затаилась между деревьями. Станислава старалась ступать так же бесшумно, как ее муж, идущий впереди. Почему он не взял с собою ни томагавка, ни лука?
Как только они появились на берегу, вся часть леса, примыкающая к отмели, затихла, оцепенела. Перестали петь птицы, прекратились шорохи и шевеление в кустах. Но Станислава знала: это настороженная тишина. Из-за ветвей, из-за серых стволов на них смотрели испуганные глаза. Сейчас в этом кусочке чащи все жили только одним вопросом: друг или враг? Станиславе казалось, что ее осторожно осматривают даже деревья.
Высокий Орел остановился на прогалине, окруженной молодой порослью канадской лиственницы, и знаком приказал ей сделать то же самое.
Она встала рядом с мужем, почти касаясь его плечом.
Так они стояли две или три минуты. Но вот Высокий Орел поднес к губам ладонь и крикнул негромко:
— Ку-у!.. Ку-у!..
И не успел последний протяжный звук растаять в воздухе, как вокруг все ожило.
«Цок-цок-цок… «— раздалось в кустах, и прямо к ногам Станиславы подбежала белка. Наклонив головку, она боком посмотрела на людей, привстала на задних лапках. Было видно, как раздуваются ноздри ее крохотного носика, как вздрагивают кисточки на ушах.
— Ку-у!.. — снова произнес Высокий Орел и, присев на корточки, протянул руку.
Белка вспрыгнула на ладонь, пробежала по рукаву куртки и устроилась на плече. Схватив лапками пряди волос, начала быстро перебирать их, словно выпрямляя и расчесывая.
Сзади раздался вздох. На прогалину, медленно ступая, вышел лось. Закинув за спину лопасти рогов, он остановился в десяти шагах от Высокого Орла, словно спрашивая: «Ты меня звал?»
В траву с вершины лиственницы сыпанули синицы. Подпрыгивая, подобрались поближе к людям, подняли головки.
Лось втягивал широким тупым носом воздух и поворачивал голову из стороны в сторону. Станислава видела его серые замшевые щеки, мягкие влажные губы, видела, как нервно подергивается кожа на его холке, Вот он повернул голову к ней, и глаза их встретились. Лось замер. Она не знала, сколько времени они смотрели вот так друг на друга. Но навсегда запомнился взгляд красивого зверя: «Кто ты? Откуда? Зачем?» И она ответила взглядом: «Я пришла с миром. Не бойся меня».
Лось понял ее. Настороженность взгляда и движений пропала. Он отвернулся и потерся щекой о свою ногу.
Станислава боялась неловким движением нарушить то, что происходило вокруг. Временами ей казалось, что это утро, озеро, лесная поляна и звери, не боящиеся людей, — сон. И Высокий Орел, время от времени произносящий тихим голосом: «Ку-у.. « — не ее муж, а лесной дух Нана-бошо, повелевающий жизнью чащи.
Он отвязал от пояса кожаный мешочек и вынул из него кусочки сала для синиц и орехи для белки, и птицы схватили свою добычу и, попискивая, унеслись в кусты, а белка, соскочив с плеча, здесь же, у его ног, стала лущить орехи и набивать защечные мешочки вкусными ядрышками.
— Та-ва, теперь ты скажи слово, чтобы они знали тебя, — прошептал он.
— Ку-у!.. — произнесла Станислава.
И волшебный сон кончился.
Лось фыркнул, попятился, присел и громадным прыжком скрылся в чаще. Белка уронила на землю орех, юркнула в сторону, рыжим пламенем вспыхнула на солнце ее шубка, и вот уже поляна пуста, и опять тишина упала на эту часть леса.
Станислава растерянно оглянулась:
— Они ушли… Почему они испугались?
— Они еще не знают твоего голоса, — сказал Высокий Орел. — Они привыкнут.
Уже в каноэ, на обратном пути, Станислава спросила:
— Как тебе удалось приучить их к этому?
Высокий Орел усмехнулся:
— У каждого охотника свой голос. Они знают, когда выхожу в чащу я, или Красный Лис, или Овасес. Они знают всех нас.
— Как же тогда вы решаетесь их убивать? — спросила Станислава печально.
— Мы всегда просим у них прощения, прежде чем выпустим стрелу. Они знают, что нужно убивать для того, чтобы жить. Они сами делают то же самое.
И уже в типи, раздувая костер, Станислава поняла, что такой день бывает только один раз в жизни. Высокий Орел разрешил ей прикоснуться к самому сердцу Чащи. К тому трепетному сердцу, которое одинаково бьется в груди лося, и в груди синицы, и в груди индейца-шауни.
Она подошла к Высокому Орлу, взяла его руки в свои и сказала:
— Благодарю тебя, муж мой.
…Новые заключенные приносили из города страшные вести.
Станислава ловила обрывки разговоров, и перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что происходило на воле.
Из западной Польши гитлеровцы начали выселять всех поляков. Отряды солдат врывались в дома и выгоняли из них всех без разбора. Разрешали брать с собой только самое необходимое. Дороги были запружены беженцами, которые непрерывным потоком шли на восток, к границе Советского Союза.
Варшаву фашисты объявили «провинциальным центром». Что там творилось, рассказала молоденькая продавщица из гастрономического магазина Пакульского Марианна Павловская. Она бежала из Варшавы в Радом и уже здесь попала в руки гестапо.
— Ой, пани!.. — вскрикивала она, закрывая лицо ладонями. — Они обыскивали подряд все дома. Квартиру за квартирой… Каждую ночь… Нельзя было прятать ничего. Если что-нибудь ценное прятали и они находили — хозяев убивали здесь же. Так они убили нашего соседа Метека Стабаха. Он спрятал серебряный портсигар… Боже упаси что-нибудь прятать, особенно из драгоценностей… Надо было показать, что вы их не ждали… Мы жили на Хмельной, пани… Ночью никто не спал. Мы гасили свет, опускали шторы и так стояли за ними у выбитых окон, слушали — что на улице… И вот однажды они пришли к нам. Два солдата и офицер. Было совсем темно. Они приказали включить свет. Не обращая ни на кого внимания, открыли дверцы шкафа и начали выбрасывать оттуда платья… Перебили посуду в буфете. У нас были серебряные ложки — шесть штук. Офицер сунул их себе в карман… Тесаками от карабинов солдаты пороли подушки и перины… Один из них выстрелил в портрет Шопена, который висел в комнате матери… Потом меня, брата и мать загнали в ванную. Закрыли дверь на задвижку. Мы слышали, как они передвигали мебель. Кто-то из них заиграл на рояле. Потом раздался удар по клавишам. Наконец один сказал: «Здесь больше ничего нет». Мы услышали топот ног и обрадовались, что все кончилось. Но мы радовались слишком рано, пани. Когда они проходили мимо ванной, раздался выстрел в дверь. Мама вскрикнула и упала на пол. Я упала рядом с ней. Брат бросился под умывальник. Они стреляли в дверь еще семь раз. Потом ушли. Мы долго лежали, боясь даже вздохнуть. Когда встали, увидели, что мама мертвая. Пуля попала ей прямо в глаз.
Рассказывая, Марианна уже не плакала. Слезы давно кончились. Она только вскрикивала: «Ой, пани!»
— А город? — вырвалось у Станиславы.
— Ой, пани, страшно подумать. На Фильтровой улице разрушен водопровод. Стакан простой воды стоит пять злотых… На Хожей, на Красивой совсем не осталось домов. Одни стены… Разбит Крулевский замок…
Другие рассказывали, что в городе создано гетто — специальный лагерь для евреев. Издан приказ, чтобы евреи носили на одежде шестиугольную звезду из желтой материи. Кто скрывает национальность или отказывается носить нашивку — того расстреливают.
Она проснулась от лязга ключа.
Один поворот… другой…
Дверь отворилась. В светлом проеме черными силуэтами вырезались фигуры двух охранников в касках и с автоматами на изготовку. Один остался стоять у порога. Второй вошел в камеру.
— Встать!
Женщины поднялись на койках, прикрывая плечи одеялами.
Охранник у двери провел рукой по стене, нащупал выключатель. Вспыхнула лампочка под потолком.
Солдат, вошедший в камеру, ткнул стволом автомата ту из женщин, которая находилась к нему ближе всех.
— Ты! В коридор!
Он отобрал пятерых.
Марианна Павловская, спавшая рядом со Станиславой, схватила с кровати узелок с запасной сменой белья.
— Оставить здесь! — крикнул солдат.
Марианна уронила узелок на пол и оглянулась на Станиславу. В ее глазах застыл ужас.
Охранник схватил ее за плечо, толкнул к двери. Марианна упала на колени. Второй солдат пинком в бок заставил ее подняться на ноги.
Женщин увели. Свет погас.
Станислава легла. Начали укладываться и остальные. Никто не спал. Они лежали в могильной тишине камеры и широко открытыми глазами смотрели во тьму. Всех мучил вопрос: почему тех увели ночью? Раньше всегда уводили днем.
Утром дежурные из заключенных, разносившие завтрак, рассказали, что в заднем дворе тюрьмы гестаповцы расстреляли двадцать пять женщин, взятых из разных камер.
В обед узнали подробности. Ночью на улице, проходившей вдоль боковой стены тюремного корпуса, кто-то убил двух немецких патрульных. Убийцам удалось скрыться. Тогда гестаповцы объявили сидящих в тюрьме женщин заложниками, отобрали двадцать пять и расстреляли.
Во время вечерней поверки всех построили в коридоре и зачитали приказ: с этого дня за каждого убитого немецкого солдата будут расстреливать десять человек.
— Началось, — сказала Станислава.
Теперь она знала, что залитая кровью, преданная своим правительством Польша жива. Там, на воле, есть люди, которым дорога честь и свобода.
КЛИН
Когда Лех ушел из отряда в Пинчув, начались споры.
— Они правы там, в центре. Надо действовать. Хватит «тихих» операций по добыче продуктов. Нужно настоящее дело! — горячился Каминский.
— Что ты считаешь настоящим? — спросил Сташек Грабовский, главный повар отряда, который до войны работал официантом в краковском ресторане «Бизанк».
— Лех правильно сказал — эшелоны. Велика честь перестрелять десяток инвалидов-обозников! Вот пустить бы под откос эшелон с машинами и солдатами вермахта…
— Чем? Голыми руками? Для того чтобы свалить под откос поезд, нужна взрывчатка. А у нас, кроме гранат, ничего нет.
— А если без взрывчатки? — сказал Каминский. — Например, развинтить и развести рельсы.
— Не выйдет. По всем дорогам они сейчас впереди составов пускают дрезины. Твой рельс сразу обнаружат и, конечно, бросятся искать партизан.
— Мне кажется, можно обойтись и без взрывчатки. Есть какой-нибудь способ.
— Э! А если попытать Юзефа Коника? Ведь он железнодорожник, — предложил Грабовский.
— Стась, ну-ка позови сюда Коника!
Коник долго морщил лоб, соображая.
— Конечно, самый лучший способ — разорвать состав на стрелке. Понимаешь, можно так сделать, что стрелка сама переведется, когда над ней будут проходить вагоны. И тогда только любуйся, как они завертятся один за другим. Но, парень, стрелки-то всегда вблизи станций, и Швабы тоже не дураки. Так что ты к этой самой стрелке не подойдешь. Ну можно, конечно, подпилить шпалы и подкопать балласт, чтоб, значит, ослабить путь. Только вот времени на это уйдет много и работы. И следы останутся, никуда не денешься. Землю-то ведь не съешь… А еще лучше — заложить гранату как раз под стыком. Я думаю, двух лимонок вполне достаточно, чтобы разорвало болты. Только вот как ты эти самые гранаты взорвешь издали? Они, собаки, так устроены что за веревочку-то не дернешь…
— Послушай, мы ведь договорились без взрывов!
— Вот я и подбираюсь, значит, к тому, чтобы без взрывов, — сказал обстоятельный Коник. — Ежели ножовкой перепилить эти самые накладки на стыках. Пропил тонкий, не заметишь даже вблизи, надо нагнуться и разглядывать. Дрезина над таким местом пройдет и не вздрогнет, а паровоз…
— У тебя есть ножовка? — спросил Грабовский.
— Нет, конечно.
— Ну и не морочь голову. Давай по существу. И покороче.
Коник задумался.
— Быстрый ты, значит… А быстро толкового ничего не придумаешь. Способов-то — их много, только вот лучшего сразу не найдешь. Мозговать надо, понятно? Послушай, парень, а если наладить клин? Толковая штука! Его, значит, делаешь из железа, с такими бортиками внизу, чтобы не съехал с рельса. Дрезина, она как идет? Мы на разведке видели. Пробежит, а состав не сразу за ней, а так метрах в ста. Вот в этот момент и насаживай клин на рельс. Конечно, место нужно выбирать на повороте, а не на прямом пути, где тебя видно в обе стороны на километр. Вот, значит, это самое верное дело.
Простота решения настолько поразила Грабовского, что он некоторое время стоял раскрыв рот. Но когда до него дошло, хлопнул Коника по плечу и спросил шепотом:
— Можешь сделать такую штуку?
— Чего не сделать? Сделать, парень, все можно. Значит, нужны хороший кусок железа, горн, молоток.
Грабовский плюнул на землю с досады. — А может быть, тебе слесарную мастерскую? С тисками, сверлами и напильниками? А?
— Не. Можно без мастерской, конечно, — не понял шутки Коник.
— А если из дерева?
— Соображаешь, парень? Из дерева! Да твою деревяшку паровоз просто раздавит.
— Холера!.. Юзеф, ну шевельни еще раз мозгами. Может, еще что придумаешь?
— Зачем придумывать? — сказал Коник. — Вроде бы уже все придумали, И железа никакого не надо. Клин можно найти.
— Где?!
— Да на любой станции. Их там всегда полно. Поискать, значит, в путевых будках. В кабинах старых паровозов. На свалках. Только, конечно, эта штука не клином называется, а стопорной колодкой. Она под колеса вагонов подкладывается. Чтобы, значит, вагон случайно не тронулся с места…
— Так какого же черта ты целый час трепался о кузнице и о железе! — воскликнул Грабовский.
— Зачем трепался? — сказал Коник. — Все правда. Подумать надо было, парень, понимаешь?
Ленька послал в Пинчув двух человек. Они должны были связаться со штабом «Кедыва», предупредить центр об операции и попытаться раздобыть на станции стопорные колодки.
Связные вернулись через три дня и кроме колодок принесли целый ворох новостей.
Отряды Гвардии Людовой уже начали действовать по всей стране. Первый большой бой с немецкими жандармами произошел между деревнями Полихно и Коло в Петрковских лесах.
В Красниках партизаны напали на полицейский участок, убили пять жандармов и освободили сорок пять арестованных. Говорили, что этот же самый отряд разгромил концлагерь под Янишевом, возле Завихости, выпустив на свободу пятьсот заключенных. Гвардейцы расстреляли коменданта лагеря и охрану.
В Варшаве одна из групп «Кедыва» вывела из строя все стрелки центрального железнодорожного узла. Целые сутки ни один воинский эшелон не мог войти в столицу или выйти из нее. Гестаповцы устроили массовую облаву, но виновных не нашли. Тогда они решили «примерно наказать» население. В пригородах Рембертове, Марках, Влохах, Пельцовизне и Воле публично повесили пятьдесят человек — по десять в каждом районе. Пять дней висели трупы с фанерными табличками на груди: «Бандит». Часовые стреляли во всех, кто приближался к виселицам. Но получилось не то, на что рассчитывали гитлеровцы. Подпольная газета «Трыбуна Вольности» писала:
— Они правы там, в центре. Надо действовать. Хватит «тихих» операций по добыче продуктов. Нужно настоящее дело! — горячился Каминский.
— Что ты считаешь настоящим? — спросил Сташек Грабовский, главный повар отряда, который до войны работал официантом в краковском ресторане «Бизанк».
— Лех правильно сказал — эшелоны. Велика честь перестрелять десяток инвалидов-обозников! Вот пустить бы под откос эшелон с машинами и солдатами вермахта…
— Чем? Голыми руками? Для того чтобы свалить под откос поезд, нужна взрывчатка. А у нас, кроме гранат, ничего нет.
— А если без взрывчатки? — сказал Каминский. — Например, развинтить и развести рельсы.
— Не выйдет. По всем дорогам они сейчас впереди составов пускают дрезины. Твой рельс сразу обнаружат и, конечно, бросятся искать партизан.
— Мне кажется, можно обойтись и без взрывчатки. Есть какой-нибудь способ.
— Э! А если попытать Юзефа Коника? Ведь он железнодорожник, — предложил Грабовский.
— Стась, ну-ка позови сюда Коника!
Коник долго морщил лоб, соображая.
— Конечно, самый лучший способ — разорвать состав на стрелке. Понимаешь, можно так сделать, что стрелка сама переведется, когда над ней будут проходить вагоны. И тогда только любуйся, как они завертятся один за другим. Но, парень, стрелки-то всегда вблизи станций, и Швабы тоже не дураки. Так что ты к этой самой стрелке не подойдешь. Ну можно, конечно, подпилить шпалы и подкопать балласт, чтоб, значит, ослабить путь. Только вот времени на это уйдет много и работы. И следы останутся, никуда не денешься. Землю-то ведь не съешь… А еще лучше — заложить гранату как раз под стыком. Я думаю, двух лимонок вполне достаточно, чтобы разорвало болты. Только вот как ты эти самые гранаты взорвешь издали? Они, собаки, так устроены что за веревочку-то не дернешь…
— Послушай, мы ведь договорились без взрывов!
— Вот я и подбираюсь, значит, к тому, чтобы без взрывов, — сказал обстоятельный Коник. — Ежели ножовкой перепилить эти самые накладки на стыках. Пропил тонкий, не заметишь даже вблизи, надо нагнуться и разглядывать. Дрезина над таким местом пройдет и не вздрогнет, а паровоз…
— У тебя есть ножовка? — спросил Грабовский.
— Нет, конечно.
— Ну и не морочь голову. Давай по существу. И покороче.
Коник задумался.
— Быстрый ты, значит… А быстро толкового ничего не придумаешь. Способов-то — их много, только вот лучшего сразу не найдешь. Мозговать надо, понятно? Послушай, парень, а если наладить клин? Толковая штука! Его, значит, делаешь из железа, с такими бортиками внизу, чтобы не съехал с рельса. Дрезина, она как идет? Мы на разведке видели. Пробежит, а состав не сразу за ней, а так метрах в ста. Вот в этот момент и насаживай клин на рельс. Конечно, место нужно выбирать на повороте, а не на прямом пути, где тебя видно в обе стороны на километр. Вот, значит, это самое верное дело.
Простота решения настолько поразила Грабовского, что он некоторое время стоял раскрыв рот. Но когда до него дошло, хлопнул Коника по плечу и спросил шепотом:
— Можешь сделать такую штуку?
— Чего не сделать? Сделать, парень, все можно. Значит, нужны хороший кусок железа, горн, молоток.
Грабовский плюнул на землю с досады. — А может быть, тебе слесарную мастерскую? С тисками, сверлами и напильниками? А?
— Не. Можно без мастерской, конечно, — не понял шутки Коник.
— А если из дерева?
— Соображаешь, парень? Из дерева! Да твою деревяшку паровоз просто раздавит.
— Холера!.. Юзеф, ну шевельни еще раз мозгами. Может, еще что придумаешь?
— Зачем придумывать? — сказал Коник. — Вроде бы уже все придумали, И железа никакого не надо. Клин можно найти.
— Где?!
— Да на любой станции. Их там всегда полно. Поискать, значит, в путевых будках. В кабинах старых паровозов. На свалках. Только, конечно, эта штука не клином называется, а стопорной колодкой. Она под колеса вагонов подкладывается. Чтобы, значит, вагон случайно не тронулся с места…
— Так какого же черта ты целый час трепался о кузнице и о железе! — воскликнул Грабовский.
— Зачем трепался? — сказал Коник. — Все правда. Подумать надо было, парень, понимаешь?
Ленька послал в Пинчув двух человек. Они должны были связаться со штабом «Кедыва», предупредить центр об операции и попытаться раздобыть на станции стопорные колодки.
Связные вернулись через три дня и кроме колодок принесли целый ворох новостей.
Отряды Гвардии Людовой уже начали действовать по всей стране. Первый большой бой с немецкими жандармами произошел между деревнями Полихно и Коло в Петрковских лесах.
В Красниках партизаны напали на полицейский участок, убили пять жандармов и освободили сорок пять арестованных. Говорили, что этот же самый отряд разгромил концлагерь под Янишевом, возле Завихости, выпустив на свободу пятьсот заключенных. Гвардейцы расстреляли коменданта лагеря и охрану.
В Варшаве одна из групп «Кедыва» вывела из строя все стрелки центрального железнодорожного узла. Целые сутки ни один воинский эшелон не мог войти в столицу или выйти из нее. Гестаповцы устроили массовую облаву, но виновных не нашли. Тогда они решили «примерно наказать» население. В пригородах Рембертове, Марках, Влохах, Пельцовизне и Воле публично повесили пятьдесят человек — по десять в каждом районе. Пять дней висели трупы с фанерными табличками на груди: «Бандит». Часовые стреляли во всех, кто приближался к виселицам. Но получилось не то, на что рассчитывали гитлеровцы. Подпольная газета «Трыбуна Вольности» писала: