Но послушай, что было дальше… «
Два выстрела и последовавший за ними громовой рев разорвали тишину дня, и мы оба вскочили на ноги.
«Белые!» — сказал Рысь, побледнев.
И это действительно было так. Только у белых охотников и трапперов имелись ружья. Мы и люди нашего племени выходили на охотничью тропу только с луками, чтобы не распугивать дичь попусту. Но как белые могли попасть сюда, в каньон Красных Скал? Ведь до ближайшего их поселения семь или восемь дней конного пути!
Снова раздался рев. Он катился по ущелью волнами, и спутать его с каким-нибудь другим голосом было невозможно. Так могло реветь только одно существо на свете, и, обернувшись к Рыси, я сказал:
«Гризли».
«Да. Кажется, они его ранили и сейчас он убивает их», — подтвердил Рысь.
Ужасен в ярости серый медведь, и если его сразу не уложить наповал, он будет преследовать неудачливого охотника до тех пор, пока сам не уложит его.
Может ли индеец спокойно слушать, как погибает человек, даже если этот человек — белый? Смерть одинаково страшна для всех.
Затоптав костер, мы схватили луки, колчаны со стрелами и бросились вверх по каньону.
Мы бежали, обгоняя друг друга, и все же не успели вовремя. Рев гризли вдруг прекратился, и наступила тишина. Мы услышали топот наших ног и наше дыхание.
«Гризли прикончил охотника!» — крикнул Рысь.
Обогнув уступ, у которого тропа делала резкий поворот, мы остановились.
Белых было трое.
Один из них лежал среди камней, густо забрызганных кровью, и одежда его походила на груду вялых осенних листьев, которые треплет ветер. Видимо, ему больше всего досталось от медведя.
Второй стоял, прислонившись спиной к скале. В правой руке он держал ружье, левая висела, как сломанная ветвь дерева.
Третий растерянно смотрел на нас. В руке его тоже было ружье, и он опирался на него, как на палку.
Медведя мы нигде поблизости не заметили. Наверное, он ушел в горы. В воздухе стоял странный резкий запах. Такого я никогда не слышал раньше.
Так мы стояли и некоторое время смотрели друг на друга. Потом Рысь подошел к лежащему и перевернул его на спину. Я увидел длинные черные волосы, слипшиеся от крови, и страшную маску разбитого, изуродованного лица.
«Индеец в одежде белых, — сказал Рысь. — Мертв».
Белый, опирающийся на ружье, заговорил. Он показал на лежащего и несколько раз повторил слово «кенай».
«Убитый из племени кенаев, — догадался я. — Наверное, он был у них проводником».
«Резервация кенаев у Большого Невольничьего озера, — сказал Рысь. — Зачем они пришли сюда?»
«Слушай, Рысь, если у них проводником был кенай, может быть, они знают его язык? Слова кенаев очень похожи на слова сивашей. А мы все понимаем сивашей. Сейчас я попробую».
Я повернулся к белому и спросил:
«Кева клакста мамук икта кенай? Вы понимаете язык кенаев?»
— Тие! — обрадовался белый. — Тикэ яка ника ов, пэ яка ника ламма!»
Так мы нашли слова.
Белые, сначала испугавшиеся нас, немного осмелели. Они рассказали, что второе лето бродят по лесам со своим проводником Оклаоноа, что охотятся в основном на птиц, что случайно забрели так далеко от дома и что они очень огорчены случившимся.
«Надо его похоронить», — сказали они, указывая на Оклаоноа.
Мы не поняли.
«Закопать в землю», — жестами показал один из белых.
Мы помогли им это сделать. Так я впервые увидел странный обычай, о котором часто слышал от отца и от воинов племени.
У обоих белых были светлые, как у моей матери, волосы, и по возрасту они были ничуть не старше меня и Рыси. И сколько я ни всматривался в их лица, я не замечал в них жестокости или недружелюбия к нам. Наоборот, они казались такими открытыми, простыми, совсем как у наших людей.
«Знаешь, я не испытываю к ним ненависти, которой учил нас Овасес», — сказал я Рыси.
«Я тоже, — ответил Рысь. — Они не воины. Они даже не охотники».
Мы наложили на руку раненого лыковую повязку и пошли искать наших лошадей.
Поздним вечером мы вчетвером приехали в селение. Знаешь, кем оказался один из белых, тот, который разговаривал со мной на языке кенаев?
— Откуда я могу знать, — сказал Ян.
— Поляком из города Норман. Из Форт-Норман, который стоит между Макензи и озером Большого Медведя.
— Поляком? — воскликнул Ян. — Матка боска!
— Вот так же воскликнула моя мать, когда услышала слова этого юноши. Его звали Антачи.
— Антачи? Но это же не польское имя!
— До сих пор я не могу правильно произносить польские имена. Некоторых ваших звуков нет в нашем языке. Слушай, я произнесу по слогам, как меня учила мать: Ан-та-шший. Так?
— Анджей, наверное? — догадался Ян.
— Да, правильно. Так его звали. Ан-да-шший. А второй был француз. Его имя Захан. За-шш-ан, вот так
— Жан?
— Да.
— Это все равно что мое имя — Ян. Ян по-французски Жан.
— Понимаю. Так вот, когда моя мать узнала, что Антачи поляк, она почти не отходила от него. Они разговаривали целыми днями. Она снова училась у него своему языку, который начала забывать. Ведь с того дня, когда она стала Та-ва, женой моего отца, прошло тридцать Больших Солнц.
— Сколько же ей сейчас? — спросил Ян.
— Пятьдесят шесть.
— Она живет в Кельце?
— Она сидит в Келецкой тюрьме. Ее посадили туда rec-та-по. Я тоже сидел в этой тюрьме.
— Ты попал к ним в лапы во время облавы?
— Нет. Меня арестовали прямо на почте, где я работал.
— А меня на улице. Я вышел после десяти. А в десять начинался комендантский час. Тебя как записали в регистрационную книгу, когда привели в комендатуру?
— Они никуда меня не записывали. Они спросили, кто я такой. Я сказал имя. Они спросили национальность. Я сказал — шауни. Они долго не могли понять. Тогда я сказал, что шауни — индейцы. Они сказали, что я унтерменш, и прямо отправили в тюрьму.
— Ты знаешь, что такое унтерменш?
— Да. Мне сказали товарищи в камере. Это неполный человек. То есть… не совсем человек.
— Да, Стась. Унтерменшами они называют всех людей другого цвета кожи или метисов. Это значит — неполноценные.
— Ян, я не понимаю этого. Почему у вас, у белых, человек с другим цветом кожи считается неполноценным? Разве от цвета кожи зависит ум? Или от разреза глаз? Или от того, что он другого племени? Ведь жизнь одинаково дается всем живущим, и каждому нужно пройти ее, и каждый идет по своему пути в меру своих сил. Безразлично, белый, или красный, или черный, охотник чащи или житель степей.
— У нас, у поляков, так не считается Это швабы придумали. Но я перебил тебя. Что было дальше, после того как твоя мать разговорилась с Анджеем?
— Анджей много рассказывал. Я ничего не понимал. Я не знал тогда вашего языка. Но мать передавала мне его рассказы. Он говорил, что была большая война. Что после войны в России власть взял в руки Совет вождей, а Польша стала свободной. Многое изменилось в мире, в котором когда-то жила мать. Она мне пыталась объяснить, я не понимал. Ведь я не знал даже, что все реки впадают в океан и что есть на земле разные государства. Мне казалось, что есть только земля белых и земля Свободных и белые хотят отнять землю у свободных племен.
Когда Захан поправился и окреп, наши дали им лошадей, а я, Рысь и Танто, мой брат, проводили их почти до самого города Норман. За те полтора месяца, что они прожили у нас, я понял, что не все белые люди — враги. Мы поклялись в дружбе и назвали друг друга братьями. Антачи обещал все рассказать своему отцу — о том, как мы приняли их и лечили Захана. Он сказал, что, если нам в чем-нибудь будет нужна помощь, он и отец всегда помогут.
Я не хотел обращаться к белому с просьбами, даже к тому, которого назвал своим братом. Мне казалось, что если я попрошу что-нибудь у белого человека, то унижу себя в собственных глазах. Но мать сказала, что я не прав. Отец Антачи, сказала она, строитель, он уехал из Польши в Канаду для того, чтобы его не арестовала по-ли-ция. Он тоже революционер, а дружба людей, которые называются революционерами, тверда как камень. И ее слова не были ложью. Отец Антачи помог ей связаться с польским консульством, когда она к нему обратилась.
Мать сильно изменилась с тех пор, как нас покинули юноши. Раньше она любила петь, ее смех звенел в типи, как весенний ручей. Теперь она стала молчаливой и задумчивой. Когда ее окликали, она отзывалась не сразу, она как будто возвращалась из Страны Снов.
Отец первым понял, в чем дело.
Однажды вечером, когда я, Танто и Тинагет сидели в типи у его огня, он сказал:
«Жена моя Та-ва, я хочу рассказать тебе историю о человеке в черной одежде, который в давние времена пришел в наш лагерь у озера и назвал себя посланцем Великого Духа. Он сказал, что его Великий Дух — самый главный на небе, что его зовут Крис-тус, и что у этого Крис-туса много воинов, и у каждого воина на спине растут белые крылья, как у гуся вавы. Он очень долго говорил о небе, и по его словам выходило, что на небе жить гораздо лучше и интереснее, чем на земле. Каждый человек, говорил он, должен стремиться хорошими делами на земле получить хорошее место на небе. И еще он говорил, что достаточно поверить в его Крис-туса, и дорога на небо будет открыта нашим воинам. Он совсем неплохо знал наш язык, этот черный.
Когда он кончил, один из стариков нашего племени, Большой Филин, сказал: «Отец мой, ты говорил нам о красоте неба. Но неужели небо более прекрасно, чем моя страна мускусных быков в летнее время, когда прозрачная дымка обволакивает холмы, вода так голуба и лишь крик сов нарушает великую тишину земли? Прости меня, отец мой, но я не верю ни одному твоему слову. Не думаю, чтобы и люди моего племени поверили тебе. Ибо самое красивое место на земле только то, в котором родился, прожил жизнь и собираешься умереть».
Так сказал Большой Филин, и это слова великой правды.
Ты встретила человека своего племени, и вы вместе вспомнили землю, на которой рождены ваши отцы. Она — самая прекрасная для вас. В твоем сердце поселилась сильная боль, и ты не можешь от нее уйти. Скажи, правильны мои слова?»
Мать отвернулась и ничего не ответила, но я успел заметить, что в ее глазах вспыхнули слезы.
«Тебе нужно погреться у огня родного очага. Боль сердца утихнет от его тепла».
«Не знаю», — чуть слышно ответила мать.
Отец улыбнулся и начал рассказывать веселые охотничьи истории, и мать отошла от своей тоски и тоже начала улыбаться.
А через неделю она сообщила мне, что говорила с отцом и отец разрешил ей поехать на родину на целое Большое Солнце. Она сказала, что в Кельце живет ее младшая сестра Зофия и она хотела бы увидеть ее и свою свободную Польшу.
«Я ставлю, Та-ва, только одно условие, — сказал отец. — Ты возьмешь с собою Сат-Ока. Он молодой, сильный, выносливый. Он прошел Посвящение. У себя на родине ты научишь его говорящим знакам бумаг и законам белых людей. Пусть в племени будет грамотный мужчина — он сможет защищать наши права перед белыми».
И настал день, когда у входа в типи встали три оседланные лошади: черный мустанг отца, моя каурая и серая с подпалинами — матери. В тот день я в последний раз видел наш поселок.
Так начался мой путь сюда.
РАЗВЕДКА
СОЮЗ ДРУЗЕЙ
Два выстрела и последовавший за ними громовой рев разорвали тишину дня, и мы оба вскочили на ноги.
«Белые!» — сказал Рысь, побледнев.
И это действительно было так. Только у белых охотников и трапперов имелись ружья. Мы и люди нашего племени выходили на охотничью тропу только с луками, чтобы не распугивать дичь попусту. Но как белые могли попасть сюда, в каньон Красных Скал? Ведь до ближайшего их поселения семь или восемь дней конного пути!
Снова раздался рев. Он катился по ущелью волнами, и спутать его с каким-нибудь другим голосом было невозможно. Так могло реветь только одно существо на свете, и, обернувшись к Рыси, я сказал:
«Гризли».
«Да. Кажется, они его ранили и сейчас он убивает их», — подтвердил Рысь.
Ужасен в ярости серый медведь, и если его сразу не уложить наповал, он будет преследовать неудачливого охотника до тех пор, пока сам не уложит его.
Может ли индеец спокойно слушать, как погибает человек, даже если этот человек — белый? Смерть одинаково страшна для всех.
Затоптав костер, мы схватили луки, колчаны со стрелами и бросились вверх по каньону.
Мы бежали, обгоняя друг друга, и все же не успели вовремя. Рев гризли вдруг прекратился, и наступила тишина. Мы услышали топот наших ног и наше дыхание.
«Гризли прикончил охотника!» — крикнул Рысь.
Обогнув уступ, у которого тропа делала резкий поворот, мы остановились.
Белых было трое.
Один из них лежал среди камней, густо забрызганных кровью, и одежда его походила на груду вялых осенних листьев, которые треплет ветер. Видимо, ему больше всего досталось от медведя.
Второй стоял, прислонившись спиной к скале. В правой руке он держал ружье, левая висела, как сломанная ветвь дерева.
Третий растерянно смотрел на нас. В руке его тоже было ружье, и он опирался на него, как на палку.
Медведя мы нигде поблизости не заметили. Наверное, он ушел в горы. В воздухе стоял странный резкий запах. Такого я никогда не слышал раньше.
Так мы стояли и некоторое время смотрели друг на друга. Потом Рысь подошел к лежащему и перевернул его на спину. Я увидел длинные черные волосы, слипшиеся от крови, и страшную маску разбитого, изуродованного лица.
«Индеец в одежде белых, — сказал Рысь. — Мертв».
Белый, опирающийся на ружье, заговорил. Он показал на лежащего и несколько раз повторил слово «кенай».
«Убитый из племени кенаев, — догадался я. — Наверное, он был у них проводником».
«Резервация кенаев у Большого Невольничьего озера, — сказал Рысь. — Зачем они пришли сюда?»
«Слушай, Рысь, если у них проводником был кенай, может быть, они знают его язык? Слова кенаев очень похожи на слова сивашей. А мы все понимаем сивашей. Сейчас я попробую».
Я повернулся к белому и спросил:
«Кева клакста мамук икта кенай? Вы понимаете язык кенаев?»
— Тие! — обрадовался белый. — Тикэ яка ника ов, пэ яка ника ламма!»
Так мы нашли слова.
Белые, сначала испугавшиеся нас, немного осмелели. Они рассказали, что второе лето бродят по лесам со своим проводником Оклаоноа, что охотятся в основном на птиц, что случайно забрели так далеко от дома и что они очень огорчены случившимся.
«Надо его похоронить», — сказали они, указывая на Оклаоноа.
Мы не поняли.
«Закопать в землю», — жестами показал один из белых.
Мы помогли им это сделать. Так я впервые увидел странный обычай, о котором часто слышал от отца и от воинов племени.
У обоих белых были светлые, как у моей матери, волосы, и по возрасту они были ничуть не старше меня и Рыси. И сколько я ни всматривался в их лица, я не замечал в них жестокости или недружелюбия к нам. Наоборот, они казались такими открытыми, простыми, совсем как у наших людей.
«Знаешь, я не испытываю к ним ненависти, которой учил нас Овасес», — сказал я Рыси.
«Я тоже, — ответил Рысь. — Они не воины. Они даже не охотники».
Мы наложили на руку раненого лыковую повязку и пошли искать наших лошадей.
Поздним вечером мы вчетвером приехали в селение. Знаешь, кем оказался один из белых, тот, который разговаривал со мной на языке кенаев?
— Откуда я могу знать, — сказал Ян.
— Поляком из города Норман. Из Форт-Норман, который стоит между Макензи и озером Большого Медведя.
— Поляком? — воскликнул Ян. — Матка боска!
— Вот так же воскликнула моя мать, когда услышала слова этого юноши. Его звали Антачи.
— Антачи? Но это же не польское имя!
— До сих пор я не могу правильно произносить польские имена. Некоторых ваших звуков нет в нашем языке. Слушай, я произнесу по слогам, как меня учила мать: Ан-та-шший. Так?
— Анджей, наверное? — догадался Ян.
— Да, правильно. Так его звали. Ан-да-шший. А второй был француз. Его имя Захан. За-шш-ан, вот так
— Жан?
— Да.
— Это все равно что мое имя — Ян. Ян по-французски Жан.
— Понимаю. Так вот, когда моя мать узнала, что Антачи поляк, она почти не отходила от него. Они разговаривали целыми днями. Она снова училась у него своему языку, который начала забывать. Ведь с того дня, когда она стала Та-ва, женой моего отца, прошло тридцать Больших Солнц.
— Сколько же ей сейчас? — спросил Ян.
— Пятьдесят шесть.
— Она живет в Кельце?
— Она сидит в Келецкой тюрьме. Ее посадили туда rec-та-по. Я тоже сидел в этой тюрьме.
— Ты попал к ним в лапы во время облавы?
— Нет. Меня арестовали прямо на почте, где я работал.
— А меня на улице. Я вышел после десяти. А в десять начинался комендантский час. Тебя как записали в регистрационную книгу, когда привели в комендатуру?
— Они никуда меня не записывали. Они спросили, кто я такой. Я сказал имя. Они спросили национальность. Я сказал — шауни. Они долго не могли понять. Тогда я сказал, что шауни — индейцы. Они сказали, что я унтерменш, и прямо отправили в тюрьму.
— Ты знаешь, что такое унтерменш?
— Да. Мне сказали товарищи в камере. Это неполный человек. То есть… не совсем человек.
— Да, Стась. Унтерменшами они называют всех людей другого цвета кожи или метисов. Это значит — неполноценные.
— Ян, я не понимаю этого. Почему у вас, у белых, человек с другим цветом кожи считается неполноценным? Разве от цвета кожи зависит ум? Или от разреза глаз? Или от того, что он другого племени? Ведь жизнь одинаково дается всем живущим, и каждому нужно пройти ее, и каждый идет по своему пути в меру своих сил. Безразлично, белый, или красный, или черный, охотник чащи или житель степей.
— У нас, у поляков, так не считается Это швабы придумали. Но я перебил тебя. Что было дальше, после того как твоя мать разговорилась с Анджеем?
— Анджей много рассказывал. Я ничего не понимал. Я не знал тогда вашего языка. Но мать передавала мне его рассказы. Он говорил, что была большая война. Что после войны в России власть взял в руки Совет вождей, а Польша стала свободной. Многое изменилось в мире, в котором когда-то жила мать. Она мне пыталась объяснить, я не понимал. Ведь я не знал даже, что все реки впадают в океан и что есть на земле разные государства. Мне казалось, что есть только земля белых и земля Свободных и белые хотят отнять землю у свободных племен.
Когда Захан поправился и окреп, наши дали им лошадей, а я, Рысь и Танто, мой брат, проводили их почти до самого города Норман. За те полтора месяца, что они прожили у нас, я понял, что не все белые люди — враги. Мы поклялись в дружбе и назвали друг друга братьями. Антачи обещал все рассказать своему отцу — о том, как мы приняли их и лечили Захана. Он сказал, что, если нам в чем-нибудь будет нужна помощь, он и отец всегда помогут.
Я не хотел обращаться к белому с просьбами, даже к тому, которого назвал своим братом. Мне казалось, что если я попрошу что-нибудь у белого человека, то унижу себя в собственных глазах. Но мать сказала, что я не прав. Отец Антачи, сказала она, строитель, он уехал из Польши в Канаду для того, чтобы его не арестовала по-ли-ция. Он тоже революционер, а дружба людей, которые называются революционерами, тверда как камень. И ее слова не были ложью. Отец Антачи помог ей связаться с польским консульством, когда она к нему обратилась.
Мать сильно изменилась с тех пор, как нас покинули юноши. Раньше она любила петь, ее смех звенел в типи, как весенний ручей. Теперь она стала молчаливой и задумчивой. Когда ее окликали, она отзывалась не сразу, она как будто возвращалась из Страны Снов.
Отец первым понял, в чем дело.
Однажды вечером, когда я, Танто и Тинагет сидели в типи у его огня, он сказал:
«Жена моя Та-ва, я хочу рассказать тебе историю о человеке в черной одежде, который в давние времена пришел в наш лагерь у озера и назвал себя посланцем Великого Духа. Он сказал, что его Великий Дух — самый главный на небе, что его зовут Крис-тус, и что у этого Крис-туса много воинов, и у каждого воина на спине растут белые крылья, как у гуся вавы. Он очень долго говорил о небе, и по его словам выходило, что на небе жить гораздо лучше и интереснее, чем на земле. Каждый человек, говорил он, должен стремиться хорошими делами на земле получить хорошее место на небе. И еще он говорил, что достаточно поверить в его Крис-туса, и дорога на небо будет открыта нашим воинам. Он совсем неплохо знал наш язык, этот черный.
Когда он кончил, один из стариков нашего племени, Большой Филин, сказал: «Отец мой, ты говорил нам о красоте неба. Но неужели небо более прекрасно, чем моя страна мускусных быков в летнее время, когда прозрачная дымка обволакивает холмы, вода так голуба и лишь крик сов нарушает великую тишину земли? Прости меня, отец мой, но я не верю ни одному твоему слову. Не думаю, чтобы и люди моего племени поверили тебе. Ибо самое красивое место на земле только то, в котором родился, прожил жизнь и собираешься умереть».
Так сказал Большой Филин, и это слова великой правды.
Ты встретила человека своего племени, и вы вместе вспомнили землю, на которой рождены ваши отцы. Она — самая прекрасная для вас. В твоем сердце поселилась сильная боль, и ты не можешь от нее уйти. Скажи, правильны мои слова?»
Мать отвернулась и ничего не ответила, но я успел заметить, что в ее глазах вспыхнули слезы.
«Тебе нужно погреться у огня родного очага. Боль сердца утихнет от его тепла».
«Не знаю», — чуть слышно ответила мать.
Отец улыбнулся и начал рассказывать веселые охотничьи истории, и мать отошла от своей тоски и тоже начала улыбаться.
А через неделю она сообщила мне, что говорила с отцом и отец разрешил ей поехать на родину на целое Большое Солнце. Она сказала, что в Кельце живет ее младшая сестра Зофия и она хотела бы увидеть ее и свою свободную Польшу.
«Я ставлю, Та-ва, только одно условие, — сказал отец. — Ты возьмешь с собою Сат-Ока. Он молодой, сильный, выносливый. Он прошел Посвящение. У себя на родине ты научишь его говорящим знакам бумаг и законам белых людей. Пусть в племени будет грамотный мужчина — он сможет защищать наши права перед белыми».
И настал день, когда у входа в типи встали три оседланные лошади: черный мустанг отца, моя каурая и серая с подпалинами — матери. В тот день я в последний раз видел наш поселок.
Так начался мой путь сюда.
РАЗВЕДКА
Наладить контакты с другими отрядами сопротивления все не удавалось. Где-то в районе Яслиц действовали партизаны, но у местных жителей о них ничего не удалось узнать.
Продукты рождественского обоза растянули на месяц. В одной из деревень добыли четыре мешка картофеля и два мешка муки. Этого хватило еще на две недели. Снова нужно было пополнять запасы.
Ленька вызвал в свой нукевап Голембу.
— Януш, пойдешь в разведку, — сказал он. — Иди прямо в Яслицы. Посмотри, что к чему. Есть ли у них там какой-нибудь магазин или склад. И во что бы то ни стало попытайся узнать о том отряде, про который болтают хуторяне. Ясно?
Големба кивнул.
— Встречать тебя будем завтра вечером.
— Добже.
Големба собрался в полчаса. Поверх тонкого бязевого белья он надел еще вязаное егерское, найденное в обозе. На ноги — двойные шерстяные портянки. Толстый свитер. В карман полушубка сунул парабеллум и две запасные обоймы. В карман брюк — несколько сухарей и кусок колбасы. И ушел, будто растворился в лесу.
Ночь придавила лагерь.
Големба не вернулся ни на другой день, ни на третий.
Ленька мрачно молчал.
Утром четвертого дня решили послать в сторону Яслиц двух партизан.
Вызвались Ян и Станислав.
Ленька сам выдал им для такого случая пистолеты.
— Оружие пускать в ход только в крайнем случае!
Одевшись потеплее, они двинулись в ту сторону, куда три дня назад отправился Големба.
На открытых местах ветер плотно утрамбовал снег, и
наст хорошо держал человека. Ноги вязли только в перелесках, где сугробы оставались глубокими и мягкими.
Вскоре миновали лес. Перед ними лежало белое волнистое поле, не тронутое ни одним следом. Ветер гладил невысокие холмики, сдувая с их вершин облачка снега. У близкого горизонта чернела рощица.
— Быстро! — сказал Станислав.
Они перебежали открытое пространство и снова оказались под защитой деревьев. Здесь пошли медленно.
В одной защищенной от ветра ложбине Станислав остановился.
— Смотри хорошо! — сказал он Яну, показывая сглаженные лунки, цепочкой тянущиеся на восток.
— Что это?
— Следы Голембы.
Они пошли еще медленнее.
Следы то появлялись, то исчезали, съеденные ветром.
Они напомнили Станиславу следы красной лисицы, за которой он охотился с Рысью на краю земли Барренс, где начиналось Белое Безмолвие. Только тогда было светло. Бледное солнце освещало дали, и приземистые сосны в белых плащах, похожие на стражей Страны Снов, неподвижно стояли у скал. Никогда он и Рысь не забирались так далеко, и при взгляде на снежную пустыню у Станислава сжалось сердце. У последних сосен кончалась земля, которую он знал. За ней лежала Большая Соленая Вода, на берегах которой жили люди Зимней Ночи. Овасес рассказывал, что они невысоки ростом и строят типи из снега. Он не запомнил, убили они тогда эту лисицу или нет, но тревога сердца перед незнакомой землей жила в груди долго. И вот сейчас он почувствовал такую же тревогу. Все оставалось прежним — низкое небо, лес, Ян, громкое дыхание которого он слышал сзади, и в то же время что-то неуловимо изменилось в мире Что? Где?
Миновали просеку.
За просекой Станислав снова отыскал несколько едва заметных лунок на облизанном ветром насте.
Лес начал редеть.
На краю неглубокого оврага он кончился.
Станислав остановился. Тревога рвала грудь частыми ударами сердца. Что-то было здесь, в этом овраге, — не опасность, нет, что-то другое… И вдруг он понял — что.
— Потерял след? — спросил Ян.
— Нет, — сказал Станислав глухо. — Умер Големба.
— Что?! — вскрикнул Ян.
— Он умер позавчера.
— Откуда ты знаешь?
— Смотри.
Станислав показал на дно оврага.
Ян не увидел ничего, кроме бугристого снежного покрова и торчащих из него веток кустов, на которых кое-где висели пухлые белые шапки. Пороша, сыпавшая прошедшей ночью, сгладила очертания предметов. Кругом ни звука. Серый унылый день тек над оврагом и лесом.
— Ничего не вижу, — сказал Ян.
— Спустимся вниз.
Станислав вынул из кармана пистолет и взвел затвор,
Они осторожно спустились по склону и остановились у продолговатого бугра.
Станислав нагнулся и левой, свободной рукой стал разгребать снег.
Из сугроба показалась нога в тяжелом армейском сапоге с низким широким голенищем. Вторая.
Ян раскапывал бугор с другой стороны.
Через минуту он поднялся с колен и радостно вскрикнул:
— Это не Януш! Это шваб!
Подошел Станислав.
Из снежной ямы на них мертвыми глазами смотрело чужое лицо. Голубовато-серое, закрытое снизу вязаным черным подшлемником, оно было неподвижно и страшно. Белели зубы в приоткрытой щели рта.
— Да, это шваб. Значит, Януш там, — показал Станислав на кусты.
Невдалеке в сетке ветвей бугрился второй сугроб.
Они стояли над телом Голембы и никак не могли решить, что делать дальше.
Медленно густели сумерки. Снова мелкой жгучей крупой посыпал снег. Угрюмо чернел лес на краю оврага. Тянуло ветром поземку.
— Сделаю волокушу, — сказал Станислав, засунул пистолет за пояс и вынул из чехла нож.
Но он не успел сделать и трех шагов. Резкий окрик «Хальт!» заставил его снова схватиться за парабеллум.
Три темные фигуры поднялись из-за кустов.
Три автоматных ствола нацелились ему в грудь.
Стрелять не было смысла. Он даже не успел бы сдвинуть предохранитель.
Он бросил нож и пистолет в снег и поднял руки.
Сзади судорожно дышал Ян.
Фашисты могли пристрелить их здесь же, на месте, но, видимо, не хотели этого делать.
Один из солдат, зажав свой автомат под мышкой, подошел к ним, ощупал карманы, запустил руку за отвороты курток, похлопал ладонями по штанинам. Двое других держали Яна и Станислава на прицеле.
Взвесив на ладони четыре обоймы для пистолетов, найденные у пленных в карманах, солдат пробормотал по-польски:
— Венкшы ниц нема. — И поднял глаза на Станислава: — Аусвайс!
— У нас нет документов, — сказал Станислав.
— Так. А ну, кругом! — крикнул солдат, — Идите вперед!
— Эй, ребята, вы же поляки! — воскликнул Ян.
— Молчать! Вперед, тебе говорят!
«Наверное, полицаи, — подумал Станислав, закладывая руки за спину. — Глупо попались. Как маленькие неразумные ути».
За полтора года пребывания в Келецкой тюрьме он видел многих поляков, или добровольно перешедших на сторону немцев, или мобилизованных насильно. Последние люто ненавидели фашистов и при каждом удобном случае пытались либо сбежать к партизанам, либо чем-нибудь навредить швабам. Но те, что по доброй воле пошли служить немцам, были ничем не лучше эсэсовцев. Может быть, эти как раз из таких?
Наверху один из солдат пошел впереди, показывая дорогу.
Шагов через двести свернули в лес и вступили на узкую, чуть заметную тропу.
И тут Станислав заметил, что у шедшего впереди солдата нет на шинели погон, а подошва левого сапога оторвана почти до половины и подвязана шпагатом.
— Пан жолнеж, — сказал Станислав. — Можно спросить?
— Молчать!
Сильный удар в спину показал, что дальнейшие разговоры бессмысленны.
Тропа обежала по краю поляну, прошла мимо полуразвалившегося сруба без крыши, и сразу показались первые дома небольшой деревни.
Станислав припомнил план местности, который им набросал на клочке бумаги перед уходом Ленька, и догадался, что это — Яслицы.
Кое-где в окнах домов уже горел свет.
У четвертой от края деревни избы конвоиры и пленные остановились,
Передний, громко топая своими разбитыми сапогами, взбежал на крыльцо, рывком отворил дверь и вошел внутрь. Двое других уселись на ступеньки и закурили, не забывая, однако, об автоматах, которые держали на взводе.
Станислав огляделся.
Странным показалось ему, что партизаны живут в деревне, а не в лесу, если это, конечно, настоящие партизаны. Если же это армейская часть, то почему на улицах нет ни мотоциклов, ни походных кухонь, ни повозок, да и солдат тоже не видно?
Конвоиры успели докурить свои самокрутки до конца, когда наконец дверь дома снова отворилась, пропустив наружу блик скудного света и голос:
— Давайте их сюда, хлопаки.
В горнице за дощатым крестьянским столом, заваленным объедками, сидел человек в коричневом кожухе и высокой мерлушковой шапке, какие носят в юго-восточных областях Польши. Рядом с ним на доске стола лежали черные шубные рукавицы и пачка немецких сигарет. Конвоир остановился у двери, пропуская в комнату Станислава и Яна.
— Кто такие? — спросил человек в кожухе.
— Мы шли из Мехува в Дзялошице. Заблудились, — соврал Ян.
— Что вам нужно было в Дзялошице?
— Мы сбились с дороги… — начал Ян, но конвоир оборвал его:
— Пан командир, мы их взяли в овраге. Они откапывали тех мертвяков.
— Для чего вы это делали?
— Пан, разрешите вопрос? — осмелел Ян.
— Ну?
— Вы партизаны?
— А ты как думаешь?
— Я думаю — партизаны.
Человек в кожухе усмехнулся:
— А если я тебе скажу, что мы полицаи и служим немцам?
— Это неправда.
— Почему?
— Потому что вы одеты… не так.
— Ну, предположим, что мы — партизаны. Что дальше?
— Мы тоже ищем партизан.
— Это для чего же?
— Хотим вступить в отряд.
— Говори, откуда вы. Только не заливай, что из Мехува. Это не пройдет.
— Так вы точно партизаны?
— Я сказал — предположим.
— Тогда предположите, что мы из Борковицкого леса.
Лицо у человека в кожухе стало вдруг злым. Он медленно поднялся из-за стола.
— Ага. Так вот вы, значит, откуда. Борковицы… Хотел бы я поздоровкаться с вашим командиром. Ой как хотел бы! Как, кстати, его зовут?
— Ленька, — сказал Ян. — А что?
— А ну говори: Дембовский склад брали вы? Ваша работа?
— Предположим, — сказал Ян.
— Предположим! Так вот я скажу: из-за вашего нападения на Дембовцы я потерял трех человек. Сопляки!
— Зачем ругаться, — сказал Ян. — Мы хорошо взяли склад. Все кончилось тихо.
— Тихо для вас, а не для нас! В ту ночь, когда вы обработали склад, мы находились на Черной Гати, под самыми Дембовцами. Утром снялись с места и сразу же нарвались на карателей. Едва унесли ноги. Швабы никогда не отправляли карателей из Дембовцев. Понял теперь? Мы не могли понять, почему они так всполошились.
— Так мы ничего не знали о вас…
— Я вас и не обвиняю. Просто обидно. Ну, так сколько же у вас всего в отряде?
— Девят… теперь уже восемнадцать. — Негусто. Где стоите?
— На северо-западе, километрах в семи от оврага, где нас взяли.
— Пан Трыбусь, я те места знаю, — сказал конвоир. — Мы ходили туда с Юзефом Лясеком в разведку. Видели их шалаши.
— Точно, — подтвердил Ян. — Там у нас шалаши.
— Много в отряде коммунистов? — спросил Трыбусь.
— Н… не знаю, — замялся Ян. — Может быть, Ленька…
— Вот что, — решил Трыбусь. — Завтра вы поведете меня к своему командиру. А сейчас вас накормят. Да, так что же вы делали в овраге?
— Пан Трыбусь, — сказал Ян тихо. — Там лежит наш товарищ — Януш Големба. Он пошел на разведку сюда, в Яслицы, и…
— Знаю, — сказал Трыбусь. — Он напоролся на немецкий дозор. Мои хлопаки прибежали на выстрелы, но было поздно. Они кончили одного шваба, остальные ушли. Так вы искали его?
— Мы шли к вам по его следу.
— Ясно.
— Разрешите еще вопрос, пан Трыбусь?
— Ну?
— Почему швабы вас не трогают в деревне?
— Они еще не знают, что мы здесь. А когда узнают, нас уже здесь не будет,
Группы соединились через день.
Сводный отряд насчитывал теперь сорок девять человек. На вооружении у него было двадцать два автомата, четыре пулемета и даже один миномет с двумя десятками мин к нему.
Продукты рождественского обоза растянули на месяц. В одной из деревень добыли четыре мешка картофеля и два мешка муки. Этого хватило еще на две недели. Снова нужно было пополнять запасы.
Ленька вызвал в свой нукевап Голембу.
— Януш, пойдешь в разведку, — сказал он. — Иди прямо в Яслицы. Посмотри, что к чему. Есть ли у них там какой-нибудь магазин или склад. И во что бы то ни стало попытайся узнать о том отряде, про который болтают хуторяне. Ясно?
Големба кивнул.
— Встречать тебя будем завтра вечером.
— Добже.
Големба собрался в полчаса. Поверх тонкого бязевого белья он надел еще вязаное егерское, найденное в обозе. На ноги — двойные шерстяные портянки. Толстый свитер. В карман полушубка сунул парабеллум и две запасные обоймы. В карман брюк — несколько сухарей и кусок колбасы. И ушел, будто растворился в лесу.
Ночь придавила лагерь.
Големба не вернулся ни на другой день, ни на третий.
Ленька мрачно молчал.
Утром четвертого дня решили послать в сторону Яслиц двух партизан.
Вызвались Ян и Станислав.
Ленька сам выдал им для такого случая пистолеты.
— Оружие пускать в ход только в крайнем случае!
Одевшись потеплее, они двинулись в ту сторону, куда три дня назад отправился Големба.
На открытых местах ветер плотно утрамбовал снег, и
наст хорошо держал человека. Ноги вязли только в перелесках, где сугробы оставались глубокими и мягкими.
Вскоре миновали лес. Перед ними лежало белое волнистое поле, не тронутое ни одним следом. Ветер гладил невысокие холмики, сдувая с их вершин облачка снега. У близкого горизонта чернела рощица.
— Быстро! — сказал Станислав.
Они перебежали открытое пространство и снова оказались под защитой деревьев. Здесь пошли медленно.
В одной защищенной от ветра ложбине Станислав остановился.
— Смотри хорошо! — сказал он Яну, показывая сглаженные лунки, цепочкой тянущиеся на восток.
— Что это?
— Следы Голембы.
Они пошли еще медленнее.
Следы то появлялись, то исчезали, съеденные ветром.
Они напомнили Станиславу следы красной лисицы, за которой он охотился с Рысью на краю земли Барренс, где начиналось Белое Безмолвие. Только тогда было светло. Бледное солнце освещало дали, и приземистые сосны в белых плащах, похожие на стражей Страны Снов, неподвижно стояли у скал. Никогда он и Рысь не забирались так далеко, и при взгляде на снежную пустыню у Станислава сжалось сердце. У последних сосен кончалась земля, которую он знал. За ней лежала Большая Соленая Вода, на берегах которой жили люди Зимней Ночи. Овасес рассказывал, что они невысоки ростом и строят типи из снега. Он не запомнил, убили они тогда эту лисицу или нет, но тревога сердца перед незнакомой землей жила в груди долго. И вот сейчас он почувствовал такую же тревогу. Все оставалось прежним — низкое небо, лес, Ян, громкое дыхание которого он слышал сзади, и в то же время что-то неуловимо изменилось в мире Что? Где?
Миновали просеку.
За просекой Станислав снова отыскал несколько едва заметных лунок на облизанном ветром насте.
Лес начал редеть.
На краю неглубокого оврага он кончился.
Станислав остановился. Тревога рвала грудь частыми ударами сердца. Что-то было здесь, в этом овраге, — не опасность, нет, что-то другое… И вдруг он понял — что.
— Потерял след? — спросил Ян.
— Нет, — сказал Станислав глухо. — Умер Големба.
— Что?! — вскрикнул Ян.
— Он умер позавчера.
— Откуда ты знаешь?
— Смотри.
Станислав показал на дно оврага.
Ян не увидел ничего, кроме бугристого снежного покрова и торчащих из него веток кустов, на которых кое-где висели пухлые белые шапки. Пороша, сыпавшая прошедшей ночью, сгладила очертания предметов. Кругом ни звука. Серый унылый день тек над оврагом и лесом.
— Ничего не вижу, — сказал Ян.
— Спустимся вниз.
Станислав вынул из кармана пистолет и взвел затвор,
Они осторожно спустились по склону и остановились у продолговатого бугра.
Станислав нагнулся и левой, свободной рукой стал разгребать снег.
Из сугроба показалась нога в тяжелом армейском сапоге с низким широким голенищем. Вторая.
Ян раскапывал бугор с другой стороны.
Через минуту он поднялся с колен и радостно вскрикнул:
— Это не Януш! Это шваб!
Подошел Станислав.
Из снежной ямы на них мертвыми глазами смотрело чужое лицо. Голубовато-серое, закрытое снизу вязаным черным подшлемником, оно было неподвижно и страшно. Белели зубы в приоткрытой щели рта.
— Да, это шваб. Значит, Януш там, — показал Станислав на кусты.
Невдалеке в сетке ветвей бугрился второй сугроб.
Они стояли над телом Голембы и никак не могли решить, что делать дальше.
Медленно густели сумерки. Снова мелкой жгучей крупой посыпал снег. Угрюмо чернел лес на краю оврага. Тянуло ветром поземку.
— Сделаю волокушу, — сказал Станислав, засунул пистолет за пояс и вынул из чехла нож.
Но он не успел сделать и трех шагов. Резкий окрик «Хальт!» заставил его снова схватиться за парабеллум.
Три темные фигуры поднялись из-за кустов.
Три автоматных ствола нацелились ему в грудь.
Стрелять не было смысла. Он даже не успел бы сдвинуть предохранитель.
Он бросил нож и пистолет в снег и поднял руки.
Сзади судорожно дышал Ян.
Фашисты могли пристрелить их здесь же, на месте, но, видимо, не хотели этого делать.
Один из солдат, зажав свой автомат под мышкой, подошел к ним, ощупал карманы, запустил руку за отвороты курток, похлопал ладонями по штанинам. Двое других держали Яна и Станислава на прицеле.
Взвесив на ладони четыре обоймы для пистолетов, найденные у пленных в карманах, солдат пробормотал по-польски:
— Венкшы ниц нема. — И поднял глаза на Станислава: — Аусвайс!
— У нас нет документов, — сказал Станислав.
— Так. А ну, кругом! — крикнул солдат, — Идите вперед!
— Эй, ребята, вы же поляки! — воскликнул Ян.
— Молчать! Вперед, тебе говорят!
«Наверное, полицаи, — подумал Станислав, закладывая руки за спину. — Глупо попались. Как маленькие неразумные ути».
За полтора года пребывания в Келецкой тюрьме он видел многих поляков, или добровольно перешедших на сторону немцев, или мобилизованных насильно. Последние люто ненавидели фашистов и при каждом удобном случае пытались либо сбежать к партизанам, либо чем-нибудь навредить швабам. Но те, что по доброй воле пошли служить немцам, были ничем не лучше эсэсовцев. Может быть, эти как раз из таких?
Наверху один из солдат пошел впереди, показывая дорогу.
Шагов через двести свернули в лес и вступили на узкую, чуть заметную тропу.
И тут Станислав заметил, что у шедшего впереди солдата нет на шинели погон, а подошва левого сапога оторвана почти до половины и подвязана шпагатом.
— Пан жолнеж, — сказал Станислав. — Можно спросить?
— Молчать!
Сильный удар в спину показал, что дальнейшие разговоры бессмысленны.
Тропа обежала по краю поляну, прошла мимо полуразвалившегося сруба без крыши, и сразу показались первые дома небольшой деревни.
Станислав припомнил план местности, который им набросал на клочке бумаги перед уходом Ленька, и догадался, что это — Яслицы.
Кое-где в окнах домов уже горел свет.
У четвертой от края деревни избы конвоиры и пленные остановились,
Передний, громко топая своими разбитыми сапогами, взбежал на крыльцо, рывком отворил дверь и вошел внутрь. Двое других уселись на ступеньки и закурили, не забывая, однако, об автоматах, которые держали на взводе.
Станислав огляделся.
Странным показалось ему, что партизаны живут в деревне, а не в лесу, если это, конечно, настоящие партизаны. Если же это армейская часть, то почему на улицах нет ни мотоциклов, ни походных кухонь, ни повозок, да и солдат тоже не видно?
Конвоиры успели докурить свои самокрутки до конца, когда наконец дверь дома снова отворилась, пропустив наружу блик скудного света и голос:
— Давайте их сюда, хлопаки.
В горнице за дощатым крестьянским столом, заваленным объедками, сидел человек в коричневом кожухе и высокой мерлушковой шапке, какие носят в юго-восточных областях Польши. Рядом с ним на доске стола лежали черные шубные рукавицы и пачка немецких сигарет. Конвоир остановился у двери, пропуская в комнату Станислава и Яна.
— Кто такие? — спросил человек в кожухе.
— Мы шли из Мехува в Дзялошице. Заблудились, — соврал Ян.
— Что вам нужно было в Дзялошице?
— Мы сбились с дороги… — начал Ян, но конвоир оборвал его:
— Пан командир, мы их взяли в овраге. Они откапывали тех мертвяков.
— Для чего вы это делали?
— Пан, разрешите вопрос? — осмелел Ян.
— Ну?
— Вы партизаны?
— А ты как думаешь?
— Я думаю — партизаны.
Человек в кожухе усмехнулся:
— А если я тебе скажу, что мы полицаи и служим немцам?
— Это неправда.
— Почему?
— Потому что вы одеты… не так.
— Ну, предположим, что мы — партизаны. Что дальше?
— Мы тоже ищем партизан.
— Это для чего же?
— Хотим вступить в отряд.
— Говори, откуда вы. Только не заливай, что из Мехува. Это не пройдет.
— Так вы точно партизаны?
— Я сказал — предположим.
— Тогда предположите, что мы из Борковицкого леса.
Лицо у человека в кожухе стало вдруг злым. Он медленно поднялся из-за стола.
— Ага. Так вот вы, значит, откуда. Борковицы… Хотел бы я поздоровкаться с вашим командиром. Ой как хотел бы! Как, кстати, его зовут?
— Ленька, — сказал Ян. — А что?
— А ну говори: Дембовский склад брали вы? Ваша работа?
— Предположим, — сказал Ян.
— Предположим! Так вот я скажу: из-за вашего нападения на Дембовцы я потерял трех человек. Сопляки!
— Зачем ругаться, — сказал Ян. — Мы хорошо взяли склад. Все кончилось тихо.
— Тихо для вас, а не для нас! В ту ночь, когда вы обработали склад, мы находились на Черной Гати, под самыми Дембовцами. Утром снялись с места и сразу же нарвались на карателей. Едва унесли ноги. Швабы никогда не отправляли карателей из Дембовцев. Понял теперь? Мы не могли понять, почему они так всполошились.
— Так мы ничего не знали о вас…
— Я вас и не обвиняю. Просто обидно. Ну, так сколько же у вас всего в отряде?
— Девят… теперь уже восемнадцать. — Негусто. Где стоите?
— На северо-западе, километрах в семи от оврага, где нас взяли.
— Пан Трыбусь, я те места знаю, — сказал конвоир. — Мы ходили туда с Юзефом Лясеком в разведку. Видели их шалаши.
— Точно, — подтвердил Ян. — Там у нас шалаши.
— Много в отряде коммунистов? — спросил Трыбусь.
— Н… не знаю, — замялся Ян. — Может быть, Ленька…
— Вот что, — решил Трыбусь. — Завтра вы поведете меня к своему командиру. А сейчас вас накормят. Да, так что же вы делали в овраге?
— Пан Трыбусь, — сказал Ян тихо. — Там лежит наш товарищ — Януш Големба. Он пошел на разведку сюда, в Яслицы, и…
— Знаю, — сказал Трыбусь. — Он напоролся на немецкий дозор. Мои хлопаки прибежали на выстрелы, но было поздно. Они кончили одного шваба, остальные ушли. Так вы искали его?
— Мы шли к вам по его следу.
— Ясно.
— Разрешите еще вопрос, пан Трыбусь?
— Ну?
— Почему швабы вас не трогают в деревне?
— Они еще не знают, что мы здесь. А когда узнают, нас уже здесь не будет,
Группы соединились через день.
Сводный отряд насчитывал теперь сорок девять человек. На вооружении у него было двадцать два автомата, четыре пулемета и даже один миномет с двумя десятками мин к нему.
СОЮЗ ДРУЗЕЙ
— Вы знаете не хуже, чем я, что творится в стране. Все ограблено дочиста. Они тащат у нас все, что им нужно и что не нужно. Даже картофельную ботву вывозят к себе в рейх. Население смотрит и молчит. Попробуй пикни! Они разговаривают на языке силы. Террор и смерть. В Вавере и Пальмирах расстреляно более пяти тысяч. Они хотят приучить нас к мысли, что сопротивление бессмысленно. Они хотят парализовать нашу волю.
Трыбусь передохнул и отер шапкой пот со лба.
Партизаны, сидящие вокруг него на поляне, молчали. Их потемневшие лица заострились. Улыбки почти не появились на них. Слишком многое люди вынесли за эту зиму.
— Остатки нашей армии погибли в Подляшье и в Свентокшиских горах, недалеко отсюда. Они дрались до последнего человека, до последнего патрона. Без продуктов, без связи друг с другом. Они приняли на себя первый удар. Они умерли, но не склонились. Но не умер народ, который они защищали. Еще живем мы. Но сидеть в лесу мы не можем. Нужно действовать, а не ждать карателей.
Трыбусь кивнул головой кому-то позади себя, и вперед вышел невысокий бледный человек в крестьянском полушубке и новых яловых сапогах.
— Это Кароль Лех, — сказал Трыбусь.
Кароль оглядел всех и улыбнулся. Улыбка была усталой.
— Я из Пинчува, — сказал он. — Меня прислали в ваш отряд товарищи из центра. Вы слышали что-нибудь о Кедыве? Так вот, Кедыва — это центр руководства диверсионными действиями специальных отрядов. Мы планируем эти операции.
— Сидя в Пинчуве? — крикнул кто-то из партизан.
— Я этого не сказал, — парировал Лех. — Я только сказал, что я сам из Пинчува. И если я здесь, значит, мы не сидим на месте.
Кругом засмеялись.
— Чего вы от нас хотите?
— Сейчас объясню. Вы видели, сколько военного снаряжения везут немцы по нашим дорогам на восток? Эшелоны с продуктами, взятыми в наших землях. Эшелоны с оружием, сделанным в Германии. Эшелоны с войсками, с техникой, с запасными частями и боеприпасами. Обозы с медикаментами, автоколонны с нашими людьми, которых они увозят на работу в рейх. У нас нет регулярной армии. Наше правительство и военное командование во главе с главнокомандующим Рыдз-Смиглы позорно бежали из страны, бросив народ польский на произвол судьбы. Это самое низкое предательство. Швабы считают Польшу своей. Недавно они развесили приказы, в которых объявили всех поляков «людьми, не имеющими подданства».
— Холера… — пробормотал кто-то, и наступила тяжелая тишина. Наконец из задних рядов крикнули:
— Говори дальше!
Трыбусь передохнул и отер шапкой пот со лба.
Партизаны, сидящие вокруг него на поляне, молчали. Их потемневшие лица заострились. Улыбки почти не появились на них. Слишком многое люди вынесли за эту зиму.
— Остатки нашей армии погибли в Подляшье и в Свентокшиских горах, недалеко отсюда. Они дрались до последнего человека, до последнего патрона. Без продуктов, без связи друг с другом. Они приняли на себя первый удар. Они умерли, но не склонились. Но не умер народ, который они защищали. Еще живем мы. Но сидеть в лесу мы не можем. Нужно действовать, а не ждать карателей.
Трыбусь кивнул головой кому-то позади себя, и вперед вышел невысокий бледный человек в крестьянском полушубке и новых яловых сапогах.
— Это Кароль Лех, — сказал Трыбусь.
Кароль оглядел всех и улыбнулся. Улыбка была усталой.
— Я из Пинчува, — сказал он. — Меня прислали в ваш отряд товарищи из центра. Вы слышали что-нибудь о Кедыве? Так вот, Кедыва — это центр руководства диверсионными действиями специальных отрядов. Мы планируем эти операции.
— Сидя в Пинчуве? — крикнул кто-то из партизан.
— Я этого не сказал, — парировал Лех. — Я только сказал, что я сам из Пинчува. И если я здесь, значит, мы не сидим на месте.
Кругом засмеялись.
— Чего вы от нас хотите?
— Сейчас объясню. Вы видели, сколько военного снаряжения везут немцы по нашим дорогам на восток? Эшелоны с продуктами, взятыми в наших землях. Эшелоны с оружием, сделанным в Германии. Эшелоны с войсками, с техникой, с запасными частями и боеприпасами. Обозы с медикаментами, автоколонны с нашими людьми, которых они увозят на работу в рейх. У нас нет регулярной армии. Наше правительство и военное командование во главе с главнокомандующим Рыдз-Смиглы позорно бежали из страны, бросив народ польский на произвол судьбы. Это самое низкое предательство. Швабы считают Польшу своей. Недавно они развесили приказы, в которых объявили всех поляков «людьми, не имеющими подданства».
— Холера… — пробормотал кто-то, и наступила тяжелая тишина. Наконец из задних рядов крикнули:
— Говори дальше!