{24} Таков был Григорий Семенович, таков он выступает из своих писем, столь же привлекательных по настроению, сколько страшных по почерку своему: нельзя себе представить ничего более трудного, и к трудности письма прибавляется еще трудность своеобразной орфографии.
   За разборку этих писем особенно признателен Б.Л. Модза-левскому; если бы они не были в свое время разобраны им, если бы не были напечатаны в первом - и единственном томе "Архива Декабриста", я бы не мог дать характеристики моего прадеда. Характеристика, конечно, неполная, хотя бы потому уже, что 1-й том останавливается на 1816 г.. а Григорий Семенович умер в 1824 г. Но и сказанного, думаю, довольно, чтобы образ его вырисовался. Все заставляет думать, что настоящим главой семейства была "ваша добродетельная мать, моя дражайшая супруга, княгиня Александра Николаевна".
   Дочь фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина, статс-дама, обер-гофмейстерина трех императриц, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины первой степени, княгиня Александра Николаевна была характера сухого; для нее формы жизни играли существенную роль. Придворная до мозга костей, она заменила чувства и побуждения соображениями долга и дисциплины. Пока шел допрос декабристов, и сын ее сидел в Петропавловской крепости, она уже была в Москве, где шли приготовления к коронации. Императрица, снисходя к ее горю, предоставила ей оставаться в своих комнатах, но, пишет ее внучка Алина своей матери Софье Григорьевне, бабушка ради этикета все-таки присутствовала на представлении дам. Этикет и дисциплина, вот внутренние, а, может-быть, правильнее сказать - внешние двигатели ее поступков; все {24} ее действия исходили из этих соображений, все чувства выражались по этому руслу. И надо сказать, что событие 14-го декабря поставило ее в трудное положение: первая дама в империи, и сын каторжник...
   В 1824 г. (17 июля в 11 час. утра) скончался в Петербурге старый князь Григорий Семенович, после восьмидесятидвухлетней жизни и сорока четырех лет супружества, вкусив от земного своего существования все, что могут дать знатность, довольство, многочисленное потомство и незлобивый, добродушный характер. Княгиня схоронила его в Александро-Невской лавре, приготовив себе место, на котором легла сама десять лет спустя. Она переехала на житье в Зимний дворец, предоставив свой дом на Мойке у Певческого моста - тот самый дом, где впоследствии жил и умер Пушкин, - детям. Пока дети воевали, или путешествовали, или пребывали на местах своего служения, княгиня проводила часы, свободные от обязательств придворного этикета и светского представительства, в обществе преданной своей компаньонки, француженки Жозефины. Эта Жозефина на страницах, нашего архива занимает довольно видное место. Она была, как бы сказать, вторым центром семьи; в своих письмах она излучается ко всем ее членам, рассыпанным по лицу Европы; через нее они узнавали друг про друга, и к ней же стекались издалека семейные недоумения, домашние поручения. В жизни наших сибирских изгнанников почти целых пять лет, от 1831 до 1835 г., можно оказать, услаждены тем, что приносил им в мрачное заточение ясный, бисерный почерк Жозефины. Это была непрерывная связь с течением семейной жизни, со всем тем беззаботным, счастливым, что осталось позади. Каждую пятницу шло письмо из Зимнего дворца в Сибирь и несло {25} известия о помолвках, свадьбах, беременностях, рождениях, крестинах, зубках, болезнях, лечениях и проч. Изгнанники наши ценили доверия заслуживающую точность и правдивость этих писем, а самую Жозефину Сергей Григорьевич, декабрист, называл не иначе, как ma soeur (сестра).
   Жозефина прожила со старухой княгиней до самой ее смерти в 1835 году и потом уехала в Париж. Есть в нашем архиве еще два письма из Парижа, из которых между прочим видно, что она разыскала там мать г-жи Анненковой. (Известно, что декабрист Анненков был женат на француженке, которая последовала за ним в ссылку). Между прочим пишет, каких трудов ей стоило убедить свою соотечественницу, что в Сибири по улицам не бегают медведи, что там не круглый год зима...
   Письма Жозефины ценны еще и в бытовом отношении. Видим в них всю закулисную челядь старого барского житья; в них девичья, слышится и кухня, отголоски конюшни. Но больше всего, конечно - девичья. Сколько их, начиная с кастелянши Екатерины Семеновны Крыловой! Была Агрипина, была Акулина, была Василиса, была незаменимая Груша, мастерица на все руки, которая раз даже в Москве, во время коронации, когда француз парикмахер опоздал, сама причесала Алину "по-гречески", так что все на балу хвалили. Еще была Жюленька, которая из девочек выросла и доучилась до того, что "заступила место Екатерины Семеновны", о чем однажды сама извещала Сергее Григорьевича в письме, которое ему писала по поручению Жозефины, болевшей в то время глазами. Наконец, шмыгало по коридорам Зимнего, Кремлевского, Таврического дворца, в апартаментах старой {26} княгини, не мало калмычек, - то были от князя Григория Семеновича дары Азиатских степей ...
   У меня была прелестная картина, изображавшая, - в гостиной Зимнего дворца этих двух женщин столь крепко спаянных жизнью и столь мало друг на друга похожих. За круглым столом сидит раскладывая пасьянс, княгиня Александра Николаевна Волконская; в кресле на колесах, грузная, в белом атласном платье, а напротив нее - тоненькая, в клетчатом шелковом платье ее компаньонка Жозефина Тюрненже. Обе в широченных чепцах; только чепец Жозефины легкий, кисейный, а чепец княгини с тяжелыми атласными лентами и бантами, которые, как пламя, расходятся вокруг ее большой некрасивой головы. У нее было красное лицо с мясистыми щеками, небольшим крючковатым носом и большими навыкате глазами. Она ходила грузной походкой, говорила, судя по странной привычке в письме удваивать согласные, сухо, чеканно. В суждениях ее чувствовался обычай, уклад, неоспоримость того, что установлено привычкой, освящено повторностью. Портретов ее у меня было пять, шесть; между прочим один, акварельный, писанный ею самой и, согласно собственноручной надписи, ею же самой подаренный сыну Никите в день ее рождения; ни на одном из портретов не выглядят так страшно ее большие навыкате глаза, ни на одном пестрые банты чепца не стоять таким алым пожаром вокруг красного лица, и ни на одном не сияют таким блеском ордена, знаки отличия и обсыпанный алмазами медальон с портретами императриц.
   У меня хранилась прядь ее волос, белой, совершенно серебряной седины. Наконец, еще упомяну, что кресло на колесах, изображенное на картинке, перешло к внучке ее, дочери декабриста, Елене Сергеевне (сперва Молчановой, {27} потом Кочубей, потом Рахмановой) и хранилось в имении последней, Вороньки, Черниговской губернии. В этом кресле, декабрист, вернувшись из Сибири, часто сидел, в особенности последний год своей жизни; в нем сидя, писал свои "записки", с него сойдя, перешел на смертный одр ...
   Таковы, по письмам, по портретам, по преданию, черты той, кто была матерью декабриста. О ее отношении к нему во время процесса и впоследствии, во время ссылки, поговорим ниже.
   В начале 1825 г. (11 января) Сергей Григорьевич сочетался браком с Марией Николаевной Раевской, дочерью генерала Николая Николаевича Раевского, известного защитника Смоленска и участника Бородинского сражения. Свадьба была в Киеве; Раевские были киевляне; их имение Болтышка было в Киевской губернии; там же под Киевом была усадьба матери Николая Николаевича, Екатерины Николаевны, - знаменитая в истории декабризма Каменка. Здесь, в этом семейном гнезде, под крылом гостеприимной хозяйки, среди разливанного моря старого помещичьего хлебосольства, по ночам происходили тайные заседания тайного политического общества.
   III.
   Старуха Екатерина Николаевна, мать Николая Николаевича Раевского, была одною из многочисленных племянниц Потемкина, урожденная Самойлова. Она вышла замуж столь молодой, что первый год замужества часто тайком от мужа играла в куклы; как зазвенят бубенцы, возвещавшие возвращение супруга, {28} так тотчас куклы быстро убирались. Этот брак, устроенный отцом девушки, по старому обычаю, без совета молодых, был непродолжителен; Екатерина Николаевна осталась молоденькой вдовой с сыном Николаем на руках, будущим героем отечественной войны. Вскоре она вторично вышла замуж, уже по любви, за Льва Васильевича Давыдова. От Давыдова она имела многочисленное потомство. Кроме своих детей, у нее воспитывалось огромное количество племянниц. С ними вместе воспитывалась дочь старого дворецкого, на правах приемной дочери; но соблюдался такой обычай: когда отец, обнося блюдо, доходил до дочери, дочь должна была встать и поцеловать ему руку. Она впоследствии вышла замуж за Стояновского и была матерью известного в свое время председателя департамента законов и Императорского Русского Музыкального общества.
   По старому обычаю, дом кишел приживальщиками и приживалками. Екатерина Николаевна Давыдова, как племянница Потемкина, была так богата, что из одних заглавных букв принадлежавших ей имений можно было составить фразу: "Лев любит Екатерину". К тому времени, о котором говорим, т. е. к 1825 году, высокие хоромы огромного Каменского дома оглашал, как сказал бы Тургенев, "веселый шум семейной деревенской жизни", оживляли его постоянные наезды гостей, нескончаемые празднества. Центром этой жизни была жена одного из сыновей Екатерины Николаевны, Александра Давыдова, обворожительная Аглая, - француженка, дочь герцога Грамона, которую воспевал Пушкин, про которую один современник писал, что все, начиная от главнокомандующих до корнетов, умирало у ее ног. Все это жило, а по выражению того же современника, - "жило и ликовало" и не замечало, что тут же, под {29} тем же кровом назревало что-то тайное, чему суждено было развернуться в нечто страшное.
   В одной из верхних комнат, окно до поздней ночи, когда все уже в доме спало, оставалось освещенным. Что там происходило?
   Этот вопрос задавал себе неоднократно инженер Шервуд, приглашенный в Каменку, чтобы поставить мельницу на реке. Однажды, дав ход своему любопытству, он взлез на дерево. Он увидел вокруг стола заседающих заговорщиков. Окно было открыто, он все слышал ... Каждую ночь Шервуд взлезал на дерево и, наконец, в Петербург полетел донос. Этот донос, направленный Аракчееву, был Аракчеевым представлен Александру I; у Александра I он залежался и не получил движения. Николай I впоследствии прозвал его "Шервуд верный", декабристы перекрестили его и "Шервуд скверный".
   Фактическая история декабризма достаточно известна; их мысли, их стремления, их пути достижения могут быть изучены по книгам. Я на этих страницах задался целью рассказать то, чего в книгах нет и потому только в двух словах скажу для того читателя, который бы этого не знал, кто такие декабристы.
   Цвет русской молодежи, преимущественно офицерство, в начале девятнадцатого столетия вверженный в военное брожение, охватившее Европу, увлеченный наполеоновскими войнами, увидал "заграницу". Эти молодые люди соприкоснулись с укладом тамошней государственной и общественной жизни, оценили разницу этих условий с теми, в которых жили у себя на родине. Уже ранее того воспитание поставило их в противоречие между тем, чему их учили, и тем, что делалось вокруг них. Взращенные в принципах {30} французской философии XVIII века, они жили среди крепостного права... Когда они вернулись домой, они уже не могли примириться с действительностью. Они задумали ряд реформ. В основу легло освобождение крестьян, а затем целый ряд пожеланий, из которых многие и по сей час представляются нам несбыточными мечтаниями. Они желали конституции, народного представительства, гласного суда с участием присяжных, свободы печати и проч.
   В десять лет Тайное Общество сплотилось, окрепло, но, как показали впоследствии события, у него не было, при тогдашнем отсутствии телеграфа и железных дорог, при рассыпанности членов его от Киева и Кавказа до Петербурга, у него не было возможности столковаться и средств упрочиться, Тем не менее, ждали случая выступить. Случай думали найти в той исторической заминке, которой было отмечено вступление на престол Николая I. Старший брат Константин отказался от престола в пользу Николая, но об этом официально не было известно, и в то время, как Императрица Мария Федоровна приглашала сына Николая преклониться перед братом за его великодушие ("Prosternez-vous devant votre frere"), государственный учреждения и войска не знали, что делать. Одни присягали Николаю, другие Константину. Офицеры, члены Тайного Общества, воспользовались замешательством, вывели свои полки на Сенатскую площадь (14 декабря 1825 года).
   Произошел бой, кончившийся подавлением мятежа. Неудачная попытка раскрыла еще одну слабую сторону заговора: у них не было никаких корней. Народ не знал о них. Солдаты повиновались офицерам либо из побуждений слепой дисциплины, либо даже под туманом недоразумения; они {31} кричали "Да здравствует Конституция", но многие думали, что "Конституция" есть женский род от слова "Константин" и что этим обозначается жена Великого князя Константина Павловича...
   Вспышка на Сенатской площади была, выражаясь современным нашим языком, "ликвидирована" к вечеру того же дня. На поле сражения вокруг памятника Петра Великого осталось много раненых; Исаакиевский мост провалился под тяжестью спасавшейся толпы; был убит командующий Петербургскими войсками, граф Милорадович, произведена масса арестов, и с разных концов России поскакали в Петербург под конвоем фельдъегерей арестованные офицеры, члены Тайного Общества. В числе их был и князь Сергей Григорьевич Волконский.
   Он был арестован в Умани, где находился по долгу военной службы. Привезенный в Петербург, он был помещен в один из казематов Алексеевского равелина Петропавловской крепости в первых числах января.
   Самое драматическое, что есть в нашем архиве, это, конечно, письма 1826 года. Бомба, разразившаяся в Петербурге 14 декабря, застала разных членов семьи в разных местах. Княгиня Мария Николаевна была в Болтышке, Киевской губернии, имении ее отца, где со дня на день ожидала разрешения от бремени. Мать декабриста, княгиня Александра Николаевна, была в Петербурге, при вдовствующей Императрице Марии Федоровне. Сестра декабриста, княгиня Софья Григорьевна, бывшая с мужем князем Петром Михайловичем Волконским при кончине Императора Александра I-го, находилась в пути, сопровождая тело Государя из Таганрога в Петербург. К ней навстречу {32} из Петербурга ехала дочь ее Алина, любимая племянница Сергее Григорьевича. Старший брат находился на месте своего служения в Полтаве, жена его, княгиня Варвара Алексеевна, с детьми была в Париже. Брат Никита был в Москве, там же была его супруга, обворожительная княгиня Зинаида. Семья Раевских была не менее разбросана. Родители Марии Николаевны были с нею, ожидая ее родов; тут же была ее младшая сестра Софья Николаевна; другие две сестры были в Москве; братья Александр и Николай были отвезены в Петербург для допроса, который, как известно, кончился их полным обелением и Высочайшим о том рескриптом на имя их отца.
   При такой разбросанности членов обеих семей, обмен письмами не мог не быть весьма значительным. Самое ценное, конечно, среди массы писем, к этому году относящихся, это письма самой Марии Николаевны к Сергею Григорьевичу. Трудно себе представить что-нибудь более патетическое, чем эти письма жены к мужу. От первого, написанного из деревни, через два дня после известия об аресте, и в котором она уже говорит, что пойдет за ним в Сибирь, до последнего, написанного в Нерчинске и начинающегося словами: "Наконец я в обетованной земле", - это, можно сказать, один гимн любви, преданности и чувства долга. Высокий дух этих писем, непоколебимая стойкость в принятом решении, еще больше выступают при ознакомлении с письмами, которые молодая княгиня получала от своих родных.
   Только теперь ясно становится, через что она прошла, какую выдержала борьбу. Она не только встретила неодобрение своему решению следовать за мужем, - она, можно сказать, была окружена заговором, обойдена сетью. И ведал этим заговором, как ни трудно {33} верится, ее родной брат Александр Николаевич Раевский. Есть письмо его к княгинь Софье Григорьевне Волконской (сестре декабриста), в котором он извещает ее, что, получив от отца предписание наблюдать за спокойствием сестры, он предупреждает княгиню, что ее письмо к сестре он вскрыл и что оно не будет передано по адресу ... Понемногу правда стала выплывать. Волконские, которым решение Марии Николаевны, понятно, было приятно, стали писать в двух, трех экземплярах, пользовались "оказиями". Недоразумение, однако, между обеими семьями залегло глубоко. Каждая семья считала своего члена жертвою членов другой семьи.
   Княгиня Софья Григорьевна писала старухе матери о братьях Раевских: "это исчадие ада" (une emanation infernale) и прибавляла, что брат Сергей, конечно, никогда не признается, что был ими обойден. Старик же Раевский через месяц после отъезда Марии Николаевны в Сибирь, писал дочери Екатерине, что, поехав, она повиновалась не чувству, а "влиянию Волконских баб, которые похвалами ее геройству уверили ее, что она героиня, - и поехала, как дурочка". Вся семья упрекала ее в экзальтации и недостатке рассудительности, а Волконских обвиняли в том, что они ее взвинчивали и торопили ехать, даже не удостоверившись, готова ли она в материальном смысле к отъезду. Братья никак не могли примириться с ее решением и сурово осуждали ее мужа. Николай Раевский много лет спустя, в 1832 году, писал сестре, что он никогда не простит ее мужу жестокости, с какою, женившись на ней, он сократил жизнь их отца и сделался виновником ее несчастья. Но больше всех негодовала родная мать Марии Николаевны.
   {34}
   IV.
   Софья Алексеевна Раевская, жена генерала Николая Николаевича, была дочерью Константинова, библиотекаря Екатерины Великой, и по матери внучкой Ломоносова. Женщина характера неуравновешенного, нервная, в которой темперамент брал верх над разумом. Под впечатлением минуты она иногда в своих письмах к дочери делает ей сцены, и это в Сибирь, за восемь тысяч верст. При этом женщина характера сухого, мелочного, в глазах которой подвиг дочери есть только семейное осложнение, неудобное для всех, вредное для карьеры братьев и отца. Последнее соображение больше всего, по-видимому, ее мучило: преданность мужу владеет всем ее существом: несмотря на многочисленное свое семейство, она до последних дней своих оставалась более супругой, нежели матерью. Но каково было дочери еще в 1829 году, - значит, через три года после событий, получать в Сибири фразы, вроде следующей: "Вы говорите в письмах сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа ... Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю". Скажем мимоходом, что вся семейная переписка проходила на французском языке; вот почему встречаемся с местоимением "вы" больше, нежели с "ты".
   Скажем кстати о французском языке наших дедов и бабушек. Они писали им охотно и свободно. Переделывая пушкинский стих, можем сказать:
   Под их пером язык чужой
   Не превратился ли в родной?
   {35} Да, он превратился в родной в смысле легкости, с какой они выражались. Но, конечно, это был не настоящий французский язык. Он часто отзывался, в особенности под женским пером, классной комнатой. Чувствовалась традиция прописей; речь изобиловала готовыми формулами. Слова не всегда употреблялись в настоящем их смысле, и редко давали впечатление исчерпывающее по отношению к той мысли. которую выражали. Собственно, приходится жалеть, что люди прибегали к такому орудию, которое всегда являлось неполным, лишь приблизительным выражением. Это не могло в свою очередь не влиять и на самое мышление, которое приобретало те же приемы приблизительности и неточности.
   Часто попадаются орфографические и грамматические ошибки. И со всем тем, этот французский язык наших бабушек не лишен своеобразной прелести, как цветок, передающий благоухание известной эпохи, цветок, который никогда уже не повторится: той земли уже нет, на которой он произрастал. Сами неточности, сама приблизительность сообщают ему какую-то дымку туманности, и даже кажется, что, если бы не было этих ошибок, то уже было бы как-то не то... Так все прошлое приобретает ценность, а многое из того, что мы бы сейчас подчеркнули красным карандашом, мы в прошлом готовы пропечатать курсивом....
   Из писем нашего архива заслуживают быть отмеченными, как образцы хорошего французского языка, письма Александра Николаевича Раевского. Хорошо писали декабрист Сергей Григорьевич Волконский и его сестра княгиня Софья Григорьевна. Совершенно отдельно от всех, в смысле слога, крепкого построения мысли, а так же и почерка, стоят письма декабриста Лунина. Наименьшую литературную {36} ценность представляют письма старухи княгини Александры Николаевны. Они печальны - по трафаретности оборотов, по логической приблизительности и по обилию ошибок. Ее правописание было своеобразно: она удваивала букву Т: "sanTTe", "volonTTe" Но вернемся к нити нашего рассказа.
   Нельзя не упомянуть и еще об одной причине того раздражения, которым всегда и все больше и больше страдала мать Марии Николаевны, Софья Алексеевна Раевская. Эта причина - давыдовское родство ее мужа. Мать Николая Николаевича Раевского, Екатерина Николаевна, как сказано, вышла вторым браком за Давыдова, от которого имела многочисленных детей. Софья Алексеевна не любила свою свекровь и не прощала ей второго брака, принесшего ее семье столько сонаследников. К тому же, надо прибавить, семья Давыдовых была очень блестяща; два старших брата Николая Николаевича Раевского сделали блестящие браки. Петр, но прозванию "le beau", в которого была влюблена принцесса Баденская, сестра Императрицы Елизаветы Алексеевны, был женат на графине Орловой (его сын получил титул графа Орлова-Давыдова); Александр, которого Пушкин прозвал "рогоносец величавый", был мужем обворожительной Аглаи, о которой мы упоминали выше. Все Каменское "ликование", а в особенности обворожительная Аглая, не нравилось Софье Алексеевне. К этому прибавлялось и то еще, что младший брат Давыдов, Василий Львович, женатый на Александре Ивановне Потаповой, той самой, чьи слова мы выше приводили, был замешан в декабрьскую историю и также поплатился ссылкой. Этот факт декабризма в самой семье мужа, конечно, гораздо больше компрометировал Раевских, чем причастность к заговору стороннего человека - Волконского. Все {37} это надо иметь в виду, если хотим определить атмосферу семейных отношений и истинный камертон семейной переписки. Жалко рядом с высокими чертами характера упоминать о мелочах людских, но нельзя проходить мимо них.
   Из всего этого видим, что мало поощрительна была обстановка, в которой созревал план и производились сборы княгини Марии Николаевны. Родной отец, только скрипя сердце, согласился на ее отъезд, когда увидел, что все предосторожности ни к чему, и отпустил ее не иначе, как под условием, что она вернется через год, а мужу ее писал: "Надеюсь, что ты не сделаешься эгоистом и не будешь ее удерживать". В своих "Записках" княгиня Мария Николаевна вспоминает страшную сцену, когда, перед прощанием, отец, грозил ей проклятием в случае, если она не вернется. Сцена эта, впоследствии воспроизведенная Некрасовым в его поэме "Русские женщины", вызвала негодование со стороны сестер Марии Николаевны, надолго ее переживших. Они сочли ее выдумкой "господина Некрасова", и Софья Николаевна заготовила горячую, и, надо сказать, очень нелогичную статью, в которой обеляла память отца от подобной клеветы.
   Статья предназначалась для распространенной в то время газеты "Голос". но не была напечатана вследствие настояния ее племянника Николая Михайловича Орлова. Но как же добрые старушки удивились бы, если бы узнали, что возмутившая их сцена вовсе не выдумана "господином Некрасовым", а описана в собственноручных, тогда еще неизданных записках их сестры. Но о поэме Некрасова скажем ниже; здесь только упомянем, что не одна эта сцена возмутила наших старушек. По поводу прогулки по берегу моря, под восторженными {38} взглядами Пушкина, Екатерина Николаевна Орлова сказала: "Вовсе мы не так были воспитаны, чтобы с молодыми людьми бегать по берегу моря и себе ботинки мочить..."
   Жестокая страстность сцены проклятия дочери отцом не меняет ни высокого характера Николая Николаевича ни его любви к дочери и нисколько не подвергает сомнению искренность тех прелестных писем, которые он ей после этого писал. Проявления сильных душевных порывов могли уживаться с проявлениями отцовской нежности в характере смоленского героя, которого племянники Давыдовы называли "черный дядя".
   Его письма к "Машеньке" или о ней к сыну "Алексаше" полны такого нежного чувства к дочери. что раскрывают совершенно новые, нам, потомкам, неведомые, струны в характере того, про кого Наполеон говорил, что он создан из материала, из которого делаются маршалы. Его отношение к отъезду дочери прошло через мучительную эволюцию. Из писем к сыну Александру и из писем сестер друг к другу видно, как он сдавался неохотно, понемногу. Как увидим ниже, княгиня Александра Николаевна объявила, что поедет к сыну в Сибирь. 3-го августа Николай Николаевич пишет: "Старуха едет к сыну, чему я не верю". И несмотря на то, а может быть, именно потому, что он этому не верит, он ставит свое разрешение на отъезд дочери в зависимость от поездки старухи: поедет свекровь, может ехать и она. Удивительным благородством, высоким беспристрастием отличаются его отзывы об арестованном зяте; он отдает должное достойному его поведению, прямоте его ответов. Это не совсем совпадает с отношением братьев к мужу сестры. Софья Николаевна пишет сестра Екатерина, что брат Николай {39} в противность отцу нарисовал поведение Волконского в самых скверных красках.