Страница:
От всего этого уже ничего не оставалось; может быть, арфа еще где-нибудь была, но история об этом умалчивает.
Софьи Григорьевне в это время было шестьдесят восемь лет. Она была высокая, крепкая старуха; она была, кроме того, страшная старуха. Я видел ее в Ясеневе, в Hotel du Rone, за год до ее смерти, в 1867 году, значит каких-нибудь тринадцать лет после сибирского ее путешествия, она была страшная, - с большими черными усами; когда она снимала чепец, обнажалась лысая голова, покрытая шишками.
Весь этот внешний облик поражал еще больше, когда начинали проявляться ее привычки и черты характера. Днем она ходила в длинных черных балахонах, очень широких, свободных, но спала в корсете; и для шнуровки этого корсета состоял при ней казак Дементий. Ходила она грузным шагом, и так как она всегда носила с собою мешок, в котором были какие-то ключи, какие-то инструменты, то ее приближение издали возвещалось металлическим лязгом. Скупость ее к концу жизни достигла чудовищных размеров и дошла до болезненных проявлений клептомании: куски сахару, спички, апельсины, карандаши поглощались ее мешком, когда она бывала гостях, с ловкостью, достойной фокусника.
Но странно при этом, что столь скупая в мелочах, она бывала способна на неожиданные щедроты: она бранила горничную за то, что та извела спичку, чтобы зажечь свечу, когда могла зажечь ее о другую свечу, {117} а вместе с тем, не задумываясь, делала бедной родственнице подарок в двадцать тысяч. Привычки ее с каждым годом "упрощались".
Страстная путешественница, она изъездила Европу на империале омнибуса. Однажды ее там на омнибусе арестовали, потому что заметили, что в чулках у нее просвечивали бриллианты; она подняла гвалт, грозилась, что будет писать папе римскому, королеве Нидерландской и еще не знаю кому, - ее отпустили. Она действительно состояла в переписке со всей коронованной и литературной Европой... Между прочим у нас был чайный сервиз, который ей подарил английский король Георг; указывая на этот сервиз, она всегда говорила: "И это не был подарок короля, это был подарок мужчины женщине ("Et ce n'etais pas un cadeau de roi, c'etait un cadeau d'homme a femme").
Впоследствии, когда появились железные дороги, она ездила в третьем классе и уверяла, что это "ради изучения нравов". Из гостиниц, в которых она останавливалась, она увозила огарки. Прелестный случай передавала мне внучка старшего брата Софьи Григорьевны, Ольга Павловна Орлова. Однажды, уезжая из Италии в Россию, Софья Григорьевна поручила своему брату Николаю сундук с некоторыми ее вещами, которые она с собою не брала и просила его сохранить до ее возвращения. Сундук этот, в течение многих месяцев переезжавший с места на место (тогда путешествовали на лошадях), пришел в такую ветхость, что, наконец, надо было его вскрыть: в нем оказались дрова. Ее практическая изворотливость не имела границ; в своем доме на Мойке она сдавала квартиру своему сыну; сын уехал в отлучку - она воспользовалась этим и сама вселилась в его комнаты. Таким образом, она ухитрилась в собственном доме {118} прожить целую зиму в квартире, за которую не только не платила, но за которую получала. Не меньшую изворотливость принимали проявления в области сердечных чувств. У нее был лакей Афанасий. Когда она приехала погостить в семье своего покойного старшего брата, она перекрестила его в Николая. Почему? "Потому, отвечала она, что это имя моего любимого брата".
При ней состояла долгие годы компаньонкою некая Аделаида Пэт, родом итальянка. Маленькая, горбатая, некрасивая, с двумя зубами, торчавшими наружу, но удивительно живая, остроумная, веселая. Человек с горячей искренней душой, она оставалась в памяти трех поколений семьи, как воплощение честности и преданности, а также, как редко красноречивый пример красоты духа, торжествующей над несовершенством материи. Я знал ее. Она дожила до глубокой старости. В 1881 году я навестил ее в Италии. В Тоскане, между Пизой и Ливурном, на горе, стоял ее домик. Два кипариса обрамляли нескончаемую сеть в голубую даль уходящих виноградников... Маленькое горбатое существо еще сгорбилось и стало еще меньше, но не потух горящий уголь черных глаз. И вечер был тих, и летали светляки, и вкусны были фиги и легкое тосканское вино... У нее оставалось несколько вещиц от Софьи Григорьевны; она их подарила моему отцу; между прочим - прелестную деревянную статуэтку Пушкина работы Теребенева ...
Таковы были эти две женщины, столь мало друг на друга похожие и столь тесно друг с другом сжившиеся, которые приехали в гости к нашим иркутским изгнанникам. Нечего говорить, сколько оживления и новизны он внесли не только в домашнюю, но и в городскую жизнь. Более того, - Софья Григорьевна не удовольствовалась Иркутском. "Милая, проворная, {119} летучая моя путешественница", как звал ее отец Григорий Семенович, ездила на Китайскую границу, в Кяхту; китайцы, засматриваясь на ее усы и бороду, огорчали ее знаками непочтительного веселья. Она посещала буддийские монастыри, задавшись целью во что бы то ни стало увидать великого ламу. Как раз в это время лама был болен, но Софья Григорьевна ни перед чем не останавливалась: "Живого или мертвого, а я его увижу". И действительно, увидала его и поднесла ему собственного изделия бисерный кошелек. Елена Сергеевна сопровождала тетку. В одном из буддийских монастырей их повели полюбоваться целебным источником; он вытекал из месива вязкой красной глины. Зачерпывая воду, Елена Сергеевна испачкала руку и, пока она стояла, в недоумении оглядываясь, обо что бы обтереть, красивый молодой жрец подскочил и, подобрав полу своего шелкового халата, вышитого золотыми драконами, голубою подкладкой обтер вязкую красную глину. Герцог Лестер, когда бросил в лужу свой плащ под ноги королеве Елизавете, чтобы, входя в карету, она не запачкала башмаков, выказал не более рыцарства; чем этот безвестный житель монгольской пустыни.
Путешествия Софьи Григорьевны в китайские пределы имели побуждением не одну любознательность; в ней действовало также намерение, весьма типично рисующее ее характер, - "провести" государя. Дело в том, что в течение долгого времени она не могла ездить заграницу. Николай I вообще относился к ней не очень благосклонно; ее письма пестрят сетованиями на того, кого она называет "le maitre" (хозяин). Не нравились ее эксцентричности, пренебрежение обычаями, частые отлучки заграницу. Но когда узнали, что по улицам Лондона она гуляла подруку с Герценом, {120} было дано распоряжение о невыдаче ей иностранного паспорта. Она объявила, что все-таки поедет заграницу и, как мы видели, действительно, побывала "за границей", - за китайской.
Приезды, вернее, наезды фельдмаршальши, светлейшей княгини Волконской не всегда бывали удобны для местных жителей. Она останавливалась, конечно, не в гостиницах, да таких там и не было, а у кого-нибудь из местных чиновников или у купцов. Чтобы принять такую гостью, закалывали лучшего тельца; не всякому это было по карману, в особенности, если гостья заживалась. Постоянные были пререкания с ямщиками из-за чаев и с содержателями станций из-за прогонов. В первый же день приезда ее Марья Николаевна из своей комнаты услышала в гостиной резкую перебранку; отворив дверь, она увидела, что ее золовка сводила счеты с содержателем иркутской станции Анкудиновым; на все его требования и доводы она отвечала все одно: "Нет, нет, я была с вами достаточно женерезна"! (от французского слова genereux - щедрый).
Отец мой, в то время как приехала Софья Григорьевна, не был в Иркутске; он возвращался домой с одной из своих экспедиций и вез с собой, конечно, много подарков, гостинцев с китайской границы. По дороге он услышал, что к ним приехала тетка. "Ну, думает, не много останется из привезенных вещей". Содержимое пятнадцати ящиков было установлено в одной комнате вдоль стен. В течение недели Софья Григорьевна каждый день обходила, выбирала, уносила: в конце недели столы опустели. Оставалась соболья шкурка, которую отец привез себе на шапку; но вдруг и она исчезла. Отец пошел искать ее и, войдя к тетке в комнату, глянул на кровать: из-под подушки торчала мордочка ...
{121} Несмотря на все ее странности, осложнявшие естественное течение жизни, ее любили за блеск ее разговора, за яркость эпитетов, неожиданность сравнений. Она была мастерица на прозвища; у меня был целый список их ...
Но с годами странности приняли такие размеры и такие формы, что понемногу все, даже Елена Сергеевна, были вынуждены разойтись с ней. (Еще случай, рисующий Софью Григорьевну. Где-то во время какого-то пикника очутились в затруднительном положении на берегу бурливого потока. Один из присутствующих поднял Софью Григорьевну и понес ее на руках. Положение было опасное; она с ужасом глядела на шумящую воду и повторяла: "Oh, sauvez-moi, sauvez-moi! Je vous ferai gentilhomme de la chambre!" (Спасите меня, спасите! Я вас сделаю камер-юнкером!).)
В это приблизительно время, немного позднее, обрушилось на Волконских большое горе. Муж Елены Сергеевны, Молчанов, стал подавать признаки страшной болезни, - разжижения спинного мозга. Елена Сергеевна собралась везти его в Москву, а убитой горем Марии Николаевне оставила в утешение своего маленького Сережу. Здесь случилось одно обстоятельство, усугубившее и страдания больного и тревогу окружавших. Все письма того времени на протяжении двух лет, а может быть и более, полны тем, что, стало известно под именем "дела Занадворова".
Богатый лесопромышленник и поставщик Занадворов однажды объявил, что Молчанов получил с него взятку. Вне себя Молчанов побежал к Муравьеву. Говорят, никогда не видали Муравьева в таком состоянии гнева. У меня была записка на четырех страницах без подписи, не знаю, кем составленная; в этой записке удивительно картинно описывался блистательный официальный прием в генерал-губернаторском доме, - весь чиновный люд, {122} военные власти, духовенство, купечество. В рядах последнего был и Занадворов. Отворилась дверь, и из нее не вышел, а вылетел Муравьев прямо на Занадворова. В присутствии всех он так отчитал его, что тот с опущенной головой должен был выйти, как избитая собака, а генерал-губернатор громким голосом, чтобы он слышал, приказал полицеймейстеру каждый вечер докладывать ему о поведении Занадворова и с кем он видается.
Не могу здесь в кратких словах и на память передать тот трепет, которым проникнут рассказ неизвестного свидетеля этой сцены, но чувствуется, что вся Восточная Сибирь была взволнована этим делом. Волнение перекинулось и в Западную Сибирь. Муравьев настоял на том, чтобы, для большего беспристрастия, дело разбиралось в одном из западно-сибирских судов. Однако, это не помогло: против силы золота не было средств предосторожности, - суд был подкуплен Занадворовым. Волнения пуще разгорались; больной в Москве терял последние проблески рассудка, домашние в Иркутске томились в ожидании второй инстанции. Занадворов поехал в Петербург и Москву хлопотать. Есть указазания в письмах, что им были сделаны попытки воздействовать на Сенат, но они разбились об этот оплот правосудия: Молчанов был оправдан. Какая судьба постигла Занадворова, не помню, но Молчанов своего оправдания уже не мог узнать, и он умер до окончания дела, да и рассудок его давно угас.
На похоронах Молчанова в ту минуту, когда выносили из дому гроб, подкатила коляска, в ней сидел Занадворов. Александр Николаевич Раевский кинулся к нему с угрозами и помешал ему выйти из коляски, - он уехал прежде, чем Елена Сергеевна его заметила.
(Дополнение ldn-knigi:
Взято из: http://rstarina.chat.ru/19b.htm
"Антагонист"
...Среди людей прошлого есть такие, чьи биографии прослежены историками год за годом, месяц за месяцем. Это так называемые "великие люди", их мало по определению. Другие - их бесчисленное множество - не оставили после себя даже имен. Это люди "обыкновенные" - самый притягательный и самый трудный объект исторического исследования. Наконец, среди "обыкновенных" людей некоторым довелось в своей жизни соприкасаться с судьбами "великих", так что и сами они получили шанс избежать забвения. И хотя именно их фамилиями переполнены обычно именные указатели научных изданий, редко кому приходит в голову рассматривать судьбы этих "статистов истории", как самостоятельную ценность. А они часто того заслуживают. "Только здесь нашел себе покой Фавст Петрович Зинодворов (1811-1888)". Надгробный памятник с такой надписью помнят городские старожилы - он стоял на кладбище Спасского монастыря, что в рязанском кремле. Камнерезчик ошибся: фамилия покойного писалась "Занадворов". В 1850-е гг. в Восточной Сибири она была у всех на слуху. Еще раньше она вошла в историю сибирской ссылки декабристов: в доме отставного горного чиновника Петра Егоровича Занадворова на Петровском заводе снимала квартиру княгиня Е.И. Трубецкая, в этом же доме 5 сентября 1831 г. родился сын декабриста А.Е. Розена Кондратий. По некоторым данным, на дочери П.Е. Занадворова намеревался жениться другой декабрист, П.Н. Свистунов.
Иногда декабристоведы (Г.А. Невелев) отождествляют владельца дома с Ф.П. Занадворовым; в действительности речь идет об отце и сыне. Фавст Петрович, в отличии от родителя, оставил в сибирской эпопее декабристов след весьма неприятный.
В николаевскую эпоху одним из первейших людей Иркутска был купец Ефим Андреевич Кузнецов (1771-1851), многолетний городской голова, золотопромышленник, меценат и благотворитель. Добрый друг ссыльных декабристов, он оказывал им разнообразные услуги еще с 1826 г., когда в его доме останавливалась ехавшая к мужу Е.И. Трубецкая.
На его племяннице (и наследнице, ибо детей у Кузнецова не было), Екатерине Александровне, женился отставной горный отводчик, губернский секретарь Ф.П. Занадворов. Составивший и сам на службе довольно значительный капитал, он вошел в семью едва ли не богатейшего человека Восточной Сибири. Как рассказывает Б.В. Струве, на чьи "Воспоминания о Сибири" всегда опираются историки, "в то же время отец Занадворова, нижний горный служитель Петровского железоделательного завода, проживал и умер там в нищете, без помощи от состоятельного своего сына даже для его погребения. [...] Занадворов воспользовался болезнью, постигшею Кузнецова в мае 1850 года, вкрался к больному в доверие, сделался полным хозяином у него в доме и в денежном сундуке, и старик уже более не вставал. Никто не сомневался, что Занадворов, как говорили в Иркутске, уходит дядю своими о нем попечениями и обратит в свою пользу все наличные его капиталы". Вскоре Кузнецов умер, а Занадворов, как его душеприказчик, начал бесконтрольно распоряжаться огромным состоянием.
По жалобе других наследников Кузнецова генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьев (будущий граф Муравьев-Амурский) поручил произвести следствие своему чиновнику Д.В. Молчанову, незадолго перед тем женившимся на дочери декабриста С.Г. Волконского.
"Произведенное Молчановым следствие, - продолжает Б.В.Струве, раскрыло преступные действия Занадворова [...] Между тем Занадворов, сделавшись обладателем больших богатств, пренебрегая законами и всяким страхом власти, сделал новое преступление: выжег леса в Олекминском округе Якутской области на огромном пространстве, где пролегала дорога к его золотоносному прииску. Занадворов сам даже не скрывал этого преступления и когда ему напоминали о строгости генерал-губернатора [...] с насмешкою говаривал, что он утопит генерал-губернатора в своем золоте. [...] Занадворов был вызван следователем к месту пожарища, но не явился [...] говоря всем гласно, что он дал Молчанову 20 тыс. рублей, чтобы избавиться от поездки к месту следствия".
Рассвирепевший генерал-губернатор вызвал Занадворова к себе на квартиру, устроил ему очную ставку с Молчановым и, обвинив в ложном доносе, приказал арестовать. Это произошло 21 октября 1852 г. Дальнейшие события приняли весьма запутанный оборот. Занадворов из тюрьмы подал жалобу на действия Н.Н. Муравьева в Сенат; дело дошло до императора; рассматривалось то в Омске, то в Московском ордонансгаузе, то в Государственном совете. Под стражей оказались и Занадворов, и Молчанов. Зять Волконских попал в тюрьму будучи тяжело больным - с 1854 г. он страдал прогрессивным параличом ног.
Ф.П. Занадворов должен был знать декабристов еще по Петровскому заводу. С некоторыми из них у него были деловые отношения. Так, В.А. Бечаснов, задолжавший Е.А. Кузнецову 2964 руб. 68 коп., 29 января 1851 г. рассчитался с его душеприказчиком Занадворовым поставкой 1189 пудов и 7 фунтов веревок. В счетах займов и ссуд Занадворова (скорее всего, также перешедших от Кузнецова) встречаются имена С.Г. Волконского и Е.И. Трубецкой. Так и не выплатили ему долги П.А. Муханов и Е.Г. Веденяпина (жена декабриста).
В конфликте Занадворова с Молчановым декабристы решительно приняли сторону мужа их общей любимицы Нелли Волконской. Когда с Занадворовым, увезенным для суда сначала в Омск, а потом в Москву приключилось 2 декабря 1854 г. новое несчастье - он получил тяжелый перелом ноги - Г.С. Батеньков пишет в письме к И.И. Пущину от 15 января 1855 г.: "Само небо недавно мстило за нее [Нелли. - А.Н.] и странным случаем искалечило их антагониста. Вероятно, вы уже слышали об этом: ноги за ноги, как бы по закону Моисееву".
В действительности, Молчанову пришлось много хуже: в тюрьме у него развилось душевное заболевание, а ноги совсем отнялись. Дело разрешилось слишком поздно; когда 25 мая 1856 г. Молчанова полностью оправдали, жить ему оставалось немного. А в июне вышел на свободу и "антагонист", не испытывавший ни малейших угрызений совести. В дневнике В.Ф. Раевского, приезжавшего в 1858 г. в Москву, встречается запись: "На третий день ко мне приехал Сергей Григорьевич Волконский. Он рассказал о скандале, который произвел Занадворин во время похорон Молчанова".
Новый цикл в биографии Занадворова связан с семейным разладом. В июле 1855 г. жена покинула его, забрала детей и уехала в Петербург. Что совсем неприятно, она объявила недействительной выданную ему в 1851 г. доверенность на управление ее имуществом и потребовала отчета за все годы, подав соответствующее прошение шефу жандармов князю В.А. Долгорукову. Тяжба растянулась еще на несколько лет. (Благодаря этому обстоятельству, кстати, сложился небольшой комплекс документов, хранящихся ныне в Государственном архиве Рязанской области и составляющих личный фонд Ф.П. Занадворова).
О рязанском периоде жизни Занадворова известно слишком мало. Весьма скромным источником служат отрывочные воспоминания художника Н.О. Фреймана (1885-1975) о сыне Ф.П. Занадворова, Петре:
"Петр Фавстович был сыном золотопромышленника, сибиряка, миллионера. В Рязани на Скоморошинской горе у Занадворовых был большой участок земли с одноэтажным домом, каменным. [Теперь там расположено здание телерадиокомпании "Ока" - А.Н.] Дом был прекрасно и дорого обставлен. Мебель, зеркала, люстры и бра по стенам. Все это было привезено из Петербурга и заграницы. Петр Фавстович и его жена всегда жили в Петербурге, где у них был абонирован великолепный особняк (с миллионами чего не сделаешь!) [...] Человек он был совершенно тупой, малограмотный, голова полна залихватских выходок. И очень скоро эти золотые миллионы растаяли от безумных кутежей [...] Дом в Петербурге становится приютом пьяниц, людей с нечистой совестью, помогающих П.Ф. расточать скопленное отцом состояние".
Занадворов-младший совершенно опустился и обнищал; его оставила жена. В один прекрасный день он явился к бабушке Фреймана, М.А. Палицыной в рваной одежде со словами: "Мамаша, я гол, как сокол, покормите меня!" Чем он закончил, нам неизвестно.
Была ли плачевная судьба сына платой за отцовские грехи? Морализаторство для историка не очень уместно, но иногда оно напрашивается
само собой. В любом случае, не так-то просто в этом мире заслужить покой.
Александр Никитин.).
{123} Время, о котором мы говорим в этой главе, было временем Крымской войны. Когда война началась, княгиня Мария Николаевна прошла через трудное испытание. Сергей Григорьевич решил проситься рядовым на театр военных действий: проснулся боевой пыл в душе старого воина на шестьдесят четвертом году от роду. Все просьбы княгини оставались тщетны, он уже готовил прошение на Высочайшее имя, и только когда Мария Николаевна указала на все принесенные ею жертвы и во имя их просила и его принести жертву ей и детям, согласился он уступить и отказался от своего намерения. Но декабристы жили войною; с нетерпеливым трепетом следили они за известиями, увы, столь запоздалыми. Они не сомневались в благополучном исходе, они верили в торжество того оружия, которое сорок лет тому назад низвергло Наполеона. Пока из далекого Крыма долетали отголоски боев под твердынями Севастополя, с Востока приходили вести о встречах наших китоловных судов с англичанами в устьях Амура и в Охотском море... Но пыл старых воинов смирялся, надежды блекли ...
В 1855 году умер Николай I. С трудом читатель поверит, но между тем это так: при известии о его кончине Сергей Григорьевич плакал, как ребенок. Мой отец об этом рассказывал, и я нашел подтверждение тому в архиве нашем. Княгиня Мария Николаевна пишет сыну, бывшему в отлучке: "Твой отец плачет, я третий день не знаю, что с ним делать". Было ли здесь воспоминание о прежней близости к царской семье? Было ли личное чувство к Николаю I, в связи с нарушением присяги?
Многое было в этих слезах, но, несомненно, больше всего была любовь к родине и тревога за ее судьбу. Россия {124} ходом Крымской войны очутилась на краю капитуляции. Император умер, новый император был, как и всегда всякий новый император, а в особенности для наших изгнанников, неизвестная величина. Сергей Григорьевич, как и все вокруг него, привык смотреть на Николая I, как на оплот русской державы; для него перемена была почти равносильна развалу. Кто мог удержать Poccию от падения? Какая сила, кроме Николая? Увы!
Они, как и многие, смешивали два понятия; они испытали гнет его, но гнет не есть сила. И в этом ошибка многих и не только тогда, но и в позднейших поколениях. Нигде, может быть, как в России, не смешивались эти два понятия. И все внешнее, что является результатом гнета, принималось за внутреннюю силу.
И когда только вылечится русское сознание от этого пагубного смешения? Сколько лжи, национальной, общественной, религиозной, от этого смешения. Ложь - коренная болезнь русской государственности, ложь и ее неминуемый спутник - лицемерие, лицемерна и его изнанка - цинизм. Без них Россия не существовала. Но ведь вопрос жизни не заключается просто в существовании, а, как сказал Владимир Соловьев, - в достойном существовании.
Больно, но нельзя не признать, что если Россия не может существовать иначе, чем существовала, то она не имеет права на существование. До сих пор Россия не показала, что может существовать иначе ...
Итак Сергей Григорьевич оплакивал Николая I. Не будем теряться в объяснении этих слез, но отдадим им должное; мы можем и не знать, что было в этих слезах, но мы наверное знаем, чего в них не было. В них не было ни капли эгоизма. Если бы он думал о себе, он должен был бы прежде {125} всего обрадоваться; естественно было декабристам предвидеть хоть какую-нибудь перемену в своей судьбе в связи с переменою царствования. Но он не думал о себе; он думал о том мраке, который ложился на родину, он и не ощущал даже, что луч света начинал проникать в ту тьму, которая его окружала. В письмах долго нет даже намека на какое-либо пробуждение надежды. Александр II вступил на престол 19-го февраля; только в апреле находим вскользь брошенное Марией Николаевной слово: нельзя ли узнать, может быть есть какое-нибудь движение. Это было мало, все же это есть указание на то, что они ждали. Конечно, никому и в голову не приходило, что сын Николая I даст полную амнистию тем, кто поднялся против его отца. Как мало декабристы рассчитывали на выезд из Сибири, мы сейчас увидим.
Здоровье княгини Марии Николаевны было сильно расшатано. С первых же недель своего пребывания в Сибири она жалуется на страшное влияние холода; она говорит, что у нее иногда в груди такая боль, как будто ее ржут острые лезвия ножей. Немудрено, когда по два, по три месяца стояли такие морозы, что иркутские модницы говорили: "Как плюнешь, так и покатится". К болям в груди прибавились сердечные припадки, особенно усилившиеся за время пребывания в Урике. Больших хлопот стоило Марии Николаевне получить право на переезд в Иркутск, но и это не помогло, - она, наконец, решила просить разрешения приехать в Москву посоветоваться с тамошними врачами. Разрешение последовало, но замечательно, что в своем прошении Мария Николаевна заявила, что она только в том случае сочтет для себя возможным воспользоваться им, если ей будет дозволено вернуться {126} в Сибирь. Вот как мало предвидели они возможность возвращения сосланных ...
Софьи Григорьевне в это время было шестьдесят восемь лет. Она была высокая, крепкая старуха; она была, кроме того, страшная старуха. Я видел ее в Ясеневе, в Hotel du Rone, за год до ее смерти, в 1867 году, значит каких-нибудь тринадцать лет после сибирского ее путешествия, она была страшная, - с большими черными усами; когда она снимала чепец, обнажалась лысая голова, покрытая шишками.
Весь этот внешний облик поражал еще больше, когда начинали проявляться ее привычки и черты характера. Днем она ходила в длинных черных балахонах, очень широких, свободных, но спала в корсете; и для шнуровки этого корсета состоял при ней казак Дементий. Ходила она грузным шагом, и так как она всегда носила с собою мешок, в котором были какие-то ключи, какие-то инструменты, то ее приближение издали возвещалось металлическим лязгом. Скупость ее к концу жизни достигла чудовищных размеров и дошла до болезненных проявлений клептомании: куски сахару, спички, апельсины, карандаши поглощались ее мешком, когда она бывала гостях, с ловкостью, достойной фокусника.
Но странно при этом, что столь скупая в мелочах, она бывала способна на неожиданные щедроты: она бранила горничную за то, что та извела спичку, чтобы зажечь свечу, когда могла зажечь ее о другую свечу, {117} а вместе с тем, не задумываясь, делала бедной родственнице подарок в двадцать тысяч. Привычки ее с каждым годом "упрощались".
Страстная путешественница, она изъездила Европу на империале омнибуса. Однажды ее там на омнибусе арестовали, потому что заметили, что в чулках у нее просвечивали бриллианты; она подняла гвалт, грозилась, что будет писать папе римскому, королеве Нидерландской и еще не знаю кому, - ее отпустили. Она действительно состояла в переписке со всей коронованной и литературной Европой... Между прочим у нас был чайный сервиз, который ей подарил английский король Георг; указывая на этот сервиз, она всегда говорила: "И это не был подарок короля, это был подарок мужчины женщине ("Et ce n'etais pas un cadeau de roi, c'etait un cadeau d'homme a femme").
Впоследствии, когда появились железные дороги, она ездила в третьем классе и уверяла, что это "ради изучения нравов". Из гостиниц, в которых она останавливалась, она увозила огарки. Прелестный случай передавала мне внучка старшего брата Софьи Григорьевны, Ольга Павловна Орлова. Однажды, уезжая из Италии в Россию, Софья Григорьевна поручила своему брату Николаю сундук с некоторыми ее вещами, которые она с собою не брала и просила его сохранить до ее возвращения. Сундук этот, в течение многих месяцев переезжавший с места на место (тогда путешествовали на лошадях), пришел в такую ветхость, что, наконец, надо было его вскрыть: в нем оказались дрова. Ее практическая изворотливость не имела границ; в своем доме на Мойке она сдавала квартиру своему сыну; сын уехал в отлучку - она воспользовалась этим и сама вселилась в его комнаты. Таким образом, она ухитрилась в собственном доме {118} прожить целую зиму в квартире, за которую не только не платила, но за которую получала. Не меньшую изворотливость принимали проявления в области сердечных чувств. У нее был лакей Афанасий. Когда она приехала погостить в семье своего покойного старшего брата, она перекрестила его в Николая. Почему? "Потому, отвечала она, что это имя моего любимого брата".
При ней состояла долгие годы компаньонкою некая Аделаида Пэт, родом итальянка. Маленькая, горбатая, некрасивая, с двумя зубами, торчавшими наружу, но удивительно живая, остроумная, веселая. Человек с горячей искренней душой, она оставалась в памяти трех поколений семьи, как воплощение честности и преданности, а также, как редко красноречивый пример красоты духа, торжествующей над несовершенством материи. Я знал ее. Она дожила до глубокой старости. В 1881 году я навестил ее в Италии. В Тоскане, между Пизой и Ливурном, на горе, стоял ее домик. Два кипариса обрамляли нескончаемую сеть в голубую даль уходящих виноградников... Маленькое горбатое существо еще сгорбилось и стало еще меньше, но не потух горящий уголь черных глаз. И вечер был тих, и летали светляки, и вкусны были фиги и легкое тосканское вино... У нее оставалось несколько вещиц от Софьи Григорьевны; она их подарила моему отцу; между прочим - прелестную деревянную статуэтку Пушкина работы Теребенева ...
Таковы были эти две женщины, столь мало друг на друга похожие и столь тесно друг с другом сжившиеся, которые приехали в гости к нашим иркутским изгнанникам. Нечего говорить, сколько оживления и новизны он внесли не только в домашнюю, но и в городскую жизнь. Более того, - Софья Григорьевна не удовольствовалась Иркутском. "Милая, проворная, {119} летучая моя путешественница", как звал ее отец Григорий Семенович, ездила на Китайскую границу, в Кяхту; китайцы, засматриваясь на ее усы и бороду, огорчали ее знаками непочтительного веселья. Она посещала буддийские монастыри, задавшись целью во что бы то ни стало увидать великого ламу. Как раз в это время лама был болен, но Софья Григорьевна ни перед чем не останавливалась: "Живого или мертвого, а я его увижу". И действительно, увидала его и поднесла ему собственного изделия бисерный кошелек. Елена Сергеевна сопровождала тетку. В одном из буддийских монастырей их повели полюбоваться целебным источником; он вытекал из месива вязкой красной глины. Зачерпывая воду, Елена Сергеевна испачкала руку и, пока она стояла, в недоумении оглядываясь, обо что бы обтереть, красивый молодой жрец подскочил и, подобрав полу своего шелкового халата, вышитого золотыми драконами, голубою подкладкой обтер вязкую красную глину. Герцог Лестер, когда бросил в лужу свой плащ под ноги королеве Елизавете, чтобы, входя в карету, она не запачкала башмаков, выказал не более рыцарства; чем этот безвестный житель монгольской пустыни.
Путешествия Софьи Григорьевны в китайские пределы имели побуждением не одну любознательность; в ней действовало также намерение, весьма типично рисующее ее характер, - "провести" государя. Дело в том, что в течение долгого времени она не могла ездить заграницу. Николай I вообще относился к ней не очень благосклонно; ее письма пестрят сетованиями на того, кого она называет "le maitre" (хозяин). Не нравились ее эксцентричности, пренебрежение обычаями, частые отлучки заграницу. Но когда узнали, что по улицам Лондона она гуляла подруку с Герценом, {120} было дано распоряжение о невыдаче ей иностранного паспорта. Она объявила, что все-таки поедет заграницу и, как мы видели, действительно, побывала "за границей", - за китайской.
Приезды, вернее, наезды фельдмаршальши, светлейшей княгини Волконской не всегда бывали удобны для местных жителей. Она останавливалась, конечно, не в гостиницах, да таких там и не было, а у кого-нибудь из местных чиновников или у купцов. Чтобы принять такую гостью, закалывали лучшего тельца; не всякому это было по карману, в особенности, если гостья заживалась. Постоянные были пререкания с ямщиками из-за чаев и с содержателями станций из-за прогонов. В первый же день приезда ее Марья Николаевна из своей комнаты услышала в гостиной резкую перебранку; отворив дверь, она увидела, что ее золовка сводила счеты с содержателем иркутской станции Анкудиновым; на все его требования и доводы она отвечала все одно: "Нет, нет, я была с вами достаточно женерезна"! (от французского слова genereux - щедрый).
Отец мой, в то время как приехала Софья Григорьевна, не был в Иркутске; он возвращался домой с одной из своих экспедиций и вез с собой, конечно, много подарков, гостинцев с китайской границы. По дороге он услышал, что к ним приехала тетка. "Ну, думает, не много останется из привезенных вещей". Содержимое пятнадцати ящиков было установлено в одной комнате вдоль стен. В течение недели Софья Григорьевна каждый день обходила, выбирала, уносила: в конце недели столы опустели. Оставалась соболья шкурка, которую отец привез себе на шапку; но вдруг и она исчезла. Отец пошел искать ее и, войдя к тетке в комнату, глянул на кровать: из-под подушки торчала мордочка ...
{121} Несмотря на все ее странности, осложнявшие естественное течение жизни, ее любили за блеск ее разговора, за яркость эпитетов, неожиданность сравнений. Она была мастерица на прозвища; у меня был целый список их ...
Но с годами странности приняли такие размеры и такие формы, что понемногу все, даже Елена Сергеевна, были вынуждены разойтись с ней. (Еще случай, рисующий Софью Григорьевну. Где-то во время какого-то пикника очутились в затруднительном положении на берегу бурливого потока. Один из присутствующих поднял Софью Григорьевну и понес ее на руках. Положение было опасное; она с ужасом глядела на шумящую воду и повторяла: "Oh, sauvez-moi, sauvez-moi! Je vous ferai gentilhomme de la chambre!" (Спасите меня, спасите! Я вас сделаю камер-юнкером!).)
В это приблизительно время, немного позднее, обрушилось на Волконских большое горе. Муж Елены Сергеевны, Молчанов, стал подавать признаки страшной болезни, - разжижения спинного мозга. Елена Сергеевна собралась везти его в Москву, а убитой горем Марии Николаевне оставила в утешение своего маленького Сережу. Здесь случилось одно обстоятельство, усугубившее и страдания больного и тревогу окружавших. Все письма того времени на протяжении двух лет, а может быть и более, полны тем, что, стало известно под именем "дела Занадворова".
Богатый лесопромышленник и поставщик Занадворов однажды объявил, что Молчанов получил с него взятку. Вне себя Молчанов побежал к Муравьеву. Говорят, никогда не видали Муравьева в таком состоянии гнева. У меня была записка на четырех страницах без подписи, не знаю, кем составленная; в этой записке удивительно картинно описывался блистательный официальный прием в генерал-губернаторском доме, - весь чиновный люд, {122} военные власти, духовенство, купечество. В рядах последнего был и Занадворов. Отворилась дверь, и из нее не вышел, а вылетел Муравьев прямо на Занадворова. В присутствии всех он так отчитал его, что тот с опущенной головой должен был выйти, как избитая собака, а генерал-губернатор громким голосом, чтобы он слышал, приказал полицеймейстеру каждый вечер докладывать ему о поведении Занадворова и с кем он видается.
Не могу здесь в кратких словах и на память передать тот трепет, которым проникнут рассказ неизвестного свидетеля этой сцены, но чувствуется, что вся Восточная Сибирь была взволнована этим делом. Волнение перекинулось и в Западную Сибирь. Муравьев настоял на том, чтобы, для большего беспристрастия, дело разбиралось в одном из западно-сибирских судов. Однако, это не помогло: против силы золота не было средств предосторожности, - суд был подкуплен Занадворовым. Волнения пуще разгорались; больной в Москве терял последние проблески рассудка, домашние в Иркутске томились в ожидании второй инстанции. Занадворов поехал в Петербург и Москву хлопотать. Есть указазания в письмах, что им были сделаны попытки воздействовать на Сенат, но они разбились об этот оплот правосудия: Молчанов был оправдан. Какая судьба постигла Занадворова, не помню, но Молчанов своего оправдания уже не мог узнать, и он умер до окончания дела, да и рассудок его давно угас.
На похоронах Молчанова в ту минуту, когда выносили из дому гроб, подкатила коляска, в ней сидел Занадворов. Александр Николаевич Раевский кинулся к нему с угрозами и помешал ему выйти из коляски, - он уехал прежде, чем Елена Сергеевна его заметила.
(Дополнение ldn-knigi:
Взято из: http://rstarina.chat.ru/19b.htm
"Антагонист"
...Среди людей прошлого есть такие, чьи биографии прослежены историками год за годом, месяц за месяцем. Это так называемые "великие люди", их мало по определению. Другие - их бесчисленное множество - не оставили после себя даже имен. Это люди "обыкновенные" - самый притягательный и самый трудный объект исторического исследования. Наконец, среди "обыкновенных" людей некоторым довелось в своей жизни соприкасаться с судьбами "великих", так что и сами они получили шанс избежать забвения. И хотя именно их фамилиями переполнены обычно именные указатели научных изданий, редко кому приходит в голову рассматривать судьбы этих "статистов истории", как самостоятельную ценность. А они часто того заслуживают. "Только здесь нашел себе покой Фавст Петрович Зинодворов (1811-1888)". Надгробный памятник с такой надписью помнят городские старожилы - он стоял на кладбище Спасского монастыря, что в рязанском кремле. Камнерезчик ошибся: фамилия покойного писалась "Занадворов". В 1850-е гг. в Восточной Сибири она была у всех на слуху. Еще раньше она вошла в историю сибирской ссылки декабристов: в доме отставного горного чиновника Петра Егоровича Занадворова на Петровском заводе снимала квартиру княгиня Е.И. Трубецкая, в этом же доме 5 сентября 1831 г. родился сын декабриста А.Е. Розена Кондратий. По некоторым данным, на дочери П.Е. Занадворова намеревался жениться другой декабрист, П.Н. Свистунов.
Иногда декабристоведы (Г.А. Невелев) отождествляют владельца дома с Ф.П. Занадворовым; в действительности речь идет об отце и сыне. Фавст Петрович, в отличии от родителя, оставил в сибирской эпопее декабристов след весьма неприятный.
В николаевскую эпоху одним из первейших людей Иркутска был купец Ефим Андреевич Кузнецов (1771-1851), многолетний городской голова, золотопромышленник, меценат и благотворитель. Добрый друг ссыльных декабристов, он оказывал им разнообразные услуги еще с 1826 г., когда в его доме останавливалась ехавшая к мужу Е.И. Трубецкая.
На его племяннице (и наследнице, ибо детей у Кузнецова не было), Екатерине Александровне, женился отставной горный отводчик, губернский секретарь Ф.П. Занадворов. Составивший и сам на службе довольно значительный капитал, он вошел в семью едва ли не богатейшего человека Восточной Сибири. Как рассказывает Б.В. Струве, на чьи "Воспоминания о Сибири" всегда опираются историки, "в то же время отец Занадворова, нижний горный служитель Петровского железоделательного завода, проживал и умер там в нищете, без помощи от состоятельного своего сына даже для его погребения. [...] Занадворов воспользовался болезнью, постигшею Кузнецова в мае 1850 года, вкрался к больному в доверие, сделался полным хозяином у него в доме и в денежном сундуке, и старик уже более не вставал. Никто не сомневался, что Занадворов, как говорили в Иркутске, уходит дядю своими о нем попечениями и обратит в свою пользу все наличные его капиталы". Вскоре Кузнецов умер, а Занадворов, как его душеприказчик, начал бесконтрольно распоряжаться огромным состоянием.
По жалобе других наследников Кузнецова генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьев (будущий граф Муравьев-Амурский) поручил произвести следствие своему чиновнику Д.В. Молчанову, незадолго перед тем женившимся на дочери декабриста С.Г. Волконского.
"Произведенное Молчановым следствие, - продолжает Б.В.Струве, раскрыло преступные действия Занадворова [...] Между тем Занадворов, сделавшись обладателем больших богатств, пренебрегая законами и всяким страхом власти, сделал новое преступление: выжег леса в Олекминском округе Якутской области на огромном пространстве, где пролегала дорога к его золотоносному прииску. Занадворов сам даже не скрывал этого преступления и когда ему напоминали о строгости генерал-губернатора [...] с насмешкою говаривал, что он утопит генерал-губернатора в своем золоте. [...] Занадворов был вызван следователем к месту пожарища, но не явился [...] говоря всем гласно, что он дал Молчанову 20 тыс. рублей, чтобы избавиться от поездки к месту следствия".
Рассвирепевший генерал-губернатор вызвал Занадворова к себе на квартиру, устроил ему очную ставку с Молчановым и, обвинив в ложном доносе, приказал арестовать. Это произошло 21 октября 1852 г. Дальнейшие события приняли весьма запутанный оборот. Занадворов из тюрьмы подал жалобу на действия Н.Н. Муравьева в Сенат; дело дошло до императора; рассматривалось то в Омске, то в Московском ордонансгаузе, то в Государственном совете. Под стражей оказались и Занадворов, и Молчанов. Зять Волконских попал в тюрьму будучи тяжело больным - с 1854 г. он страдал прогрессивным параличом ног.
Ф.П. Занадворов должен был знать декабристов еще по Петровскому заводу. С некоторыми из них у него были деловые отношения. Так, В.А. Бечаснов, задолжавший Е.А. Кузнецову 2964 руб. 68 коп., 29 января 1851 г. рассчитался с его душеприказчиком Занадворовым поставкой 1189 пудов и 7 фунтов веревок. В счетах займов и ссуд Занадворова (скорее всего, также перешедших от Кузнецова) встречаются имена С.Г. Волконского и Е.И. Трубецкой. Так и не выплатили ему долги П.А. Муханов и Е.Г. Веденяпина (жена декабриста).
В конфликте Занадворова с Молчановым декабристы решительно приняли сторону мужа их общей любимицы Нелли Волконской. Когда с Занадворовым, увезенным для суда сначала в Омск, а потом в Москву приключилось 2 декабря 1854 г. новое несчастье - он получил тяжелый перелом ноги - Г.С. Батеньков пишет в письме к И.И. Пущину от 15 января 1855 г.: "Само небо недавно мстило за нее [Нелли. - А.Н.] и странным случаем искалечило их антагониста. Вероятно, вы уже слышали об этом: ноги за ноги, как бы по закону Моисееву".
В действительности, Молчанову пришлось много хуже: в тюрьме у него развилось душевное заболевание, а ноги совсем отнялись. Дело разрешилось слишком поздно; когда 25 мая 1856 г. Молчанова полностью оправдали, жить ему оставалось немного. А в июне вышел на свободу и "антагонист", не испытывавший ни малейших угрызений совести. В дневнике В.Ф. Раевского, приезжавшего в 1858 г. в Москву, встречается запись: "На третий день ко мне приехал Сергей Григорьевич Волконский. Он рассказал о скандале, который произвел Занадворин во время похорон Молчанова".
Новый цикл в биографии Занадворова связан с семейным разладом. В июле 1855 г. жена покинула его, забрала детей и уехала в Петербург. Что совсем неприятно, она объявила недействительной выданную ему в 1851 г. доверенность на управление ее имуществом и потребовала отчета за все годы, подав соответствующее прошение шефу жандармов князю В.А. Долгорукову. Тяжба растянулась еще на несколько лет. (Благодаря этому обстоятельству, кстати, сложился небольшой комплекс документов, хранящихся ныне в Государственном архиве Рязанской области и составляющих личный фонд Ф.П. Занадворова).
О рязанском периоде жизни Занадворова известно слишком мало. Весьма скромным источником служат отрывочные воспоминания художника Н.О. Фреймана (1885-1975) о сыне Ф.П. Занадворова, Петре:
"Петр Фавстович был сыном золотопромышленника, сибиряка, миллионера. В Рязани на Скоморошинской горе у Занадворовых был большой участок земли с одноэтажным домом, каменным. [Теперь там расположено здание телерадиокомпании "Ока" - А.Н.] Дом был прекрасно и дорого обставлен. Мебель, зеркала, люстры и бра по стенам. Все это было привезено из Петербурга и заграницы. Петр Фавстович и его жена всегда жили в Петербурге, где у них был абонирован великолепный особняк (с миллионами чего не сделаешь!) [...] Человек он был совершенно тупой, малограмотный, голова полна залихватских выходок. И очень скоро эти золотые миллионы растаяли от безумных кутежей [...] Дом в Петербурге становится приютом пьяниц, людей с нечистой совестью, помогающих П.Ф. расточать скопленное отцом состояние".
Занадворов-младший совершенно опустился и обнищал; его оставила жена. В один прекрасный день он явился к бабушке Фреймана, М.А. Палицыной в рваной одежде со словами: "Мамаша, я гол, как сокол, покормите меня!" Чем он закончил, нам неизвестно.
Была ли плачевная судьба сына платой за отцовские грехи? Морализаторство для историка не очень уместно, но иногда оно напрашивается
само собой. В любом случае, не так-то просто в этом мире заслужить покой.
Александр Никитин.).
{123} Время, о котором мы говорим в этой главе, было временем Крымской войны. Когда война началась, княгиня Мария Николаевна прошла через трудное испытание. Сергей Григорьевич решил проситься рядовым на театр военных действий: проснулся боевой пыл в душе старого воина на шестьдесят четвертом году от роду. Все просьбы княгини оставались тщетны, он уже готовил прошение на Высочайшее имя, и только когда Мария Николаевна указала на все принесенные ею жертвы и во имя их просила и его принести жертву ей и детям, согласился он уступить и отказался от своего намерения. Но декабристы жили войною; с нетерпеливым трепетом следили они за известиями, увы, столь запоздалыми. Они не сомневались в благополучном исходе, они верили в торжество того оружия, которое сорок лет тому назад низвергло Наполеона. Пока из далекого Крыма долетали отголоски боев под твердынями Севастополя, с Востока приходили вести о встречах наших китоловных судов с англичанами в устьях Амура и в Охотском море... Но пыл старых воинов смирялся, надежды блекли ...
В 1855 году умер Николай I. С трудом читатель поверит, но между тем это так: при известии о его кончине Сергей Григорьевич плакал, как ребенок. Мой отец об этом рассказывал, и я нашел подтверждение тому в архиве нашем. Княгиня Мария Николаевна пишет сыну, бывшему в отлучке: "Твой отец плачет, я третий день не знаю, что с ним делать". Было ли здесь воспоминание о прежней близости к царской семье? Было ли личное чувство к Николаю I, в связи с нарушением присяги?
Многое было в этих слезах, но, несомненно, больше всего была любовь к родине и тревога за ее судьбу. Россия {124} ходом Крымской войны очутилась на краю капитуляции. Император умер, новый император был, как и всегда всякий новый император, а в особенности для наших изгнанников, неизвестная величина. Сергей Григорьевич, как и все вокруг него, привык смотреть на Николая I, как на оплот русской державы; для него перемена была почти равносильна развалу. Кто мог удержать Poccию от падения? Какая сила, кроме Николая? Увы!
Они, как и многие, смешивали два понятия; они испытали гнет его, но гнет не есть сила. И в этом ошибка многих и не только тогда, но и в позднейших поколениях. Нигде, может быть, как в России, не смешивались эти два понятия. И все внешнее, что является результатом гнета, принималось за внутреннюю силу.
И когда только вылечится русское сознание от этого пагубного смешения? Сколько лжи, национальной, общественной, религиозной, от этого смешения. Ложь - коренная болезнь русской государственности, ложь и ее неминуемый спутник - лицемерие, лицемерна и его изнанка - цинизм. Без них Россия не существовала. Но ведь вопрос жизни не заключается просто в существовании, а, как сказал Владимир Соловьев, - в достойном существовании.
Больно, но нельзя не признать, что если Россия не может существовать иначе, чем существовала, то она не имеет права на существование. До сих пор Россия не показала, что может существовать иначе ...
Итак Сергей Григорьевич оплакивал Николая I. Не будем теряться в объяснении этих слез, но отдадим им должное; мы можем и не знать, что было в этих слезах, но мы наверное знаем, чего в них не было. В них не было ни капли эгоизма. Если бы он думал о себе, он должен был бы прежде {125} всего обрадоваться; естественно было декабристам предвидеть хоть какую-нибудь перемену в своей судьбе в связи с переменою царствования. Но он не думал о себе; он думал о том мраке, который ложился на родину, он и не ощущал даже, что луч света начинал проникать в ту тьму, которая его окружала. В письмах долго нет даже намека на какое-либо пробуждение надежды. Александр II вступил на престол 19-го февраля; только в апреле находим вскользь брошенное Марией Николаевной слово: нельзя ли узнать, может быть есть какое-нибудь движение. Это было мало, все же это есть указание на то, что они ждали. Конечно, никому и в голову не приходило, что сын Николая I даст полную амнистию тем, кто поднялся против его отца. Как мало декабристы рассчитывали на выезд из Сибири, мы сейчас увидим.
Здоровье княгини Марии Николаевны было сильно расшатано. С первых же недель своего пребывания в Сибири она жалуется на страшное влияние холода; она говорит, что у нее иногда в груди такая боль, как будто ее ржут острые лезвия ножей. Немудрено, когда по два, по три месяца стояли такие морозы, что иркутские модницы говорили: "Как плюнешь, так и покатится". К болям в груди прибавились сердечные припадки, особенно усилившиеся за время пребывания в Урике. Больших хлопот стоило Марии Николаевне получить право на переезд в Иркутск, но и это не помогло, - она, наконец, решила просить разрешения приехать в Москву посоветоваться с тамошними врачами. Разрешение последовало, но замечательно, что в своем прошении Мария Николаевна заявила, что она только в том случае сочтет для себя возможным воспользоваться им, если ей будет дозволено вернуться {126} в Сибирь. Вот как мало предвидели они возможность возвращения сосланных ...