Страница:
– …Слушай, брат… а помнишь ты тогдашних правителей? А? Сверим, кто в какие годы правил у вас, а кто у нас. Оч-чень характерный момент.
– Могу вызвать информацию по чипу…
– Вызывай. Президент, скажем… что-то поближе к 2020 году.
– 2016-й. Президент от либеральной партии Игорь Гудок.
– Теперь я. Какой у нас там был огрызок… Тот же Гудок. 2020-й?
– Он же.
– И у нас. 2024-й?
– Э… От Единой партии российских радикальных прогрессистов – Ждан Полипов. С перевесом в два процента голосов. Он и был последним российским президентом.
– М-м… Нет. Не то. Не то, брат. У нас… от партии «Традиция» – Владимир Петров. И опять же с перевесом всего в два процента голосов. Через четыре года… пошел на второй срок. В тридцать втором опять были традиционалисты, а в тридцать шестом у нас тоже случился последний президент, Николай Залесский. Переизбираться ему не пришлось, так, только имя поменял…
– То есть?
– Венчал его на царство патриарх Московский и всея Руси. Был президент Николай Константинович Залесский, а стал государь император Николай III. Да продлит Господь годы его! Кстати… Вот оно. Вот. Скорее всего – 2024-й год во всей своей красе. Это мы с тобой искали.
Верх безответственности! Дмитрий почувствовал, как их разговор несется, подобно составу монорельса с испорченной парой магнитных стабилизаторов, в сторону катастрофы, и багровые огоньки мигают везде, где только можно. «Обложил меня красными флажками», – затравленно подумал Сомов, слушая двойника. Он не представлял себе, кого обкладывают красными флажками и как это воздействует на энергетику обкладываемого, но чувствовал в этой фразе, проникшей в поддон памяти из какой-то случайной арт-программы, оттенок смертельной угрозы. Такое даже слушать опасно! Он судорожно сменил тему:
– Амммм… Ты! Аммм..
– Что – я?
– Ты из ведь, прости, гражданин Русской консульской республики… я правильно сказал?
– Вроде того.
– А сам разговор о гражданстве не задевает закрытые зоны твоей личности?
– Все нормально. Не дребезжи.
– Почему же ты произносишь слово «мы», когда речь идет и о Российской империи, и, если память мне не изменяет, еще о каких-то государственных образованиях? Витя, ты когда-то мне тамошние денежки показывал. Про те страны… или организации ты, наверное, тоже скажешь – «мы»? Да?
«Близнец» сначала остолбенело глядел на него, потом нахмурился. «Чем я его так раздосадовал? Ведь уйдет, уйдет же!» – Дмитрий запаниковал всерьез. Пять секунд назад он страстно желал избавиться от столь рискованного собеседника, но сейчас его несла иная волна, и он уже боялся его потерять. Сомов осторожно попытался исправить положение:
– Если я все-таки задел…
– Да иди ты! Брат, что за мир у вас такой, я понять не могу! Простые вещи непонятными прикидываются! Кто – «мы»? «Мы» – это все русские, все кто нас любит, все, кто тянется к нашей силе, все, кого любим мы сами! Вот кто – «мы». Причем тут гражданство?
– Доминирование крови? В смысле, национальности?
– А! – отмахнулся двойник, – Кровь! Да кровь – ерунда. Кровь наша вроде коктейля из трех коктейлей. Мы… думаем одним способом. У нас прошлое одно, вера одна, язык один, ну, с кое-какими разночтениями… Не знаю, как тебе объяснить…
– Да самыми простыми словами. Если, конечно, можно.
– Отчего ж? Давай попробую. Не боги горшки обжигают. Что такое наши? Да понятно, что. Наши говорят по-русски, хотя и с кое-какими разночтениями. Наши живут в России на Земле, на Русской Венере, на Русской Европе и н Терре-2. Православные на пять шестых. Наши раздолбали татар на Куликовом поле, шведов под Полтавой и немцев под Сталинградом. Наши первые полетели в космос. Наши устроили самую большую империю, а потом самую мощную революцию. У наших была самая великая литература. Ну, если не считать Шекспира, но он не лучше, он – вровень. Наши больше всех пьют, на войне лучше всех обороняются и дерьмово наступают. Опять же, Дима, наши классно разбираются в технике. Наши умеют делать оружие как никто хорошо, а строят дома как никто плохо. Наши не любят, чтобы кто-нибудь снаружи совался со своими сопливыми советами. Наши всегда уважают родню, то есть держатся мелкими кучками, вроде кланов, мужик, а не по одному. Никто из наших не умеет делать так, чтоб деньги у него задержались надолго. Заработать – можем, а сохранить – все равно Бог не даст. Ну и конечно, брат, наши бабы – самые красивые. Как-то так. С допуском сто шагов туда и обратно…
– Понимаю. Другие, те, кто не наши, – хуже. Так выходит?
– Нет, брат. Другие не хуже. Другие – просто другие. Бог разбил клумбу, а на ней фиалки, ирисы, георгины и прочая дребедень. Ты родился ирисом, допустим. Георгин ничуть тебя не хуже, но он – георгин, а ты – ирис. И вам ни к чему быть одним целым.
– У тебя какая-то логика… инопланетянина. Но мне интересно.
– А ты послушай. Отсюда и у двадцать четвертого года ноги растут. Кем мы были тогда? Никем. Так, блин в общей стопке. А наверху грузик, один для всех, – Женевская федерация. И не выбраться из-под нее, уж прости, не вздохнуть, как следует. Никакой почти не было разницы: традиционалисты, прогрессисты… Что одни, что другие, а президент все равно не был хозяином в своей стране. Просто… Петров тянул до последнего, не давал нам забыть, кто мы такие, и чем ирисы отличаются от георгинов. Сделать ничего серьезного не мог, просто сопротивлялся окретиниванию… Ждал, я так думаю: вот, пошлет Бог чудо, и мы выберемся как-нибудь. Если будем твердо знать, что нам надо выбираться. Бог послал электронный кризис.
Дмитрий почувствовал себя кроликом, заглянувшим в самые очи удаву. Разговор кружным путем вернулся туда же, и вот уже удавья пасть нескромно разинута у кроличьего носа. Он пропал. Ему хватило бы энергии на попытку совершить дыхательные упражнения, стабилизирующие эмоциональное состояние. Но при двойнике как-то неудобно сопеть… Он смог лишь вяло ответить:
– Ну и что же…
– Все то же! В 2031-м начали одновременно мы, Китай и Латинская Америка. Аргентину с Чили Федерация еще смогла подавить, а на прочих силенок не хватило. По швам поползла. Мы, кстати, первыми красного петуха пустили, и, дедушки-прадедушки говорят, нехудо повеселились… Чтоб ты знал.
И тут Дмитрий ощутил, как упоительная ярость захлестывает его. Раньше он не знал этой эмоции. Никогда. Он захотел доказать наглецу всю бессмысленность его похвальбы. И еще больше – отстоять смысл своего мира.
– Чем ты хвастаешься? Кровью, пролитой твоими предками? Вы ведь и сейчас воюете… Так? Ведь так!
– Воюем.
– И ты офицер. Следовательно, профессиональный убийца! А у нас – мир. У нас давно нет войн! Ты можешь осознать: полный и всеобщий мир! Без исключений!
– Мир… как полное поражение тех, кто хотел жить по-своему.
– Я не могу понять, почему ты столь спокойно рассказываешь о смертоубийстве… да обо всем, что у вас там происходит и раньше происходило. Разумна ли такая жестокость? Она – безумие, полнейшее безумие!
– Жестокость? Да какая у нас жестокость! Мы просто энергичные люди. Нет у нас никакой особенной жестокости.
– А у нас это называется именно так и никак иначе. Иногда я думаю: допустим, вы в очередной раз победили в очередной потасовке…
– В войне, Дима. Это нехорошо называть потасовками. Поверь на слово.
– В войне, в войне… Да. Вы опять одолели кого-то. Но сколько крови было пролито, сколько жизней положено! Полагаешь, дело того стоило? А не лучше ли было уступить, чтобы не допускать таких потерь? Человеческая жизнь дороже… дороже чего хочешь, я в этом уверен.
– Человеческая жизнь? – Виктор зло рассмеялся. – Человеческая жизнь? Да она гроша ломаного не стоит. Особенно жизнь, прожитая впустую.
– Что ты говоришь!
– Я прав, Дима. Сто лет назад человеческая жизнь здорово обесценилась в нашем мире. Она стала дешевле рулона туалетной бумаги, такой грубой, что задницу царапает, самой худшей, Дима. Самой худшей, Дима! Ты только подумай.
– Не понимаю…
– Не перебивай. У вас сколько населения? Всего, на всей планете?
– Официальные цифры – одиннадцать миллиардов…
– А неофициальные?
– Неофициальных нет и быть не может. Витя, мы же…
– Да понял я. Тесновато?
– Многие считают, что да, тесновато. Зато все под контролем.
– А у нас, на Терре-2… я… родом с Терры… всего один миллиард и восемьсот миллионов… плюс по одному вечно живому на двух просто живых. Он им забыть не дает, сколько стоит вся их жизнь. Цена давно установлена, цена, твою мать, – гуманистическая.
– Ты разговариваешь со мной ребусами.
– Подожди, сейчас объясню я. Вот, сто лет назад, как только Лабиринт открыли… колонизация началась. Только не настоящая.
– ?? – такое лицо у него, наверное сделалось. Но перебивать не посмел.
– Сейчас ее называют умным словом «протоколонизация». В отличие от настоящей. Сначала двадцать лет «прото», а потом уж такая, какая и нужна была. Так вот, протоколонизация, это когда набирают целый караван блочных лайнеров где-нибудь на лунной орбите, запихивают туда полмиллиона человек… ну… или вроде того… а потом транспортируют их к Терре-2, или, скажем, к Терре-3, или к Терре-5, теперь она Нью-Скотленд называется… А потом – что? Потом, брат, всех гуртом вываливают в космос. Трупы в атмосфере сгорают, – все чисто, кровушку с мылом отмывать не надо. Это называлось «второй шанс для этноизбытков». То есть для человеческого скота, который забивали. Хорошее выражение? Скажи, хорошее, выражение, а? – глаза у двойника в одну секунду стали какими-то шальными. Одновременно злыми и веселыми. Как у какого-нибудь опасного преступника. Дмитрий Сомов никогда не видел настоящих опасных преступников, но, наверное, именно такими у них должны быть глаза.
– Сколько… всего?
– До сих пор точной цифры нет. Одни говорят, техника не позволяла вывезти с Земли больше 500 миллионов. Но это дудки. Другие говорят: судя по демографическим данным, – и 10 миллиардов могли… того. Историки, большинство, то есть, историков, сошлись на качественной такой цифирьке от полутора до двух с половиной.
– Миллиардов человек?
– Нет, кульков с орехами.
– Не верю! Мне как-то не верится…
– Какой мне резон обманывать тебя?
– Какой? Да уж какой-нибудь найдется.
– Да не будь ты чем щи наливают, Дима! Я свожу тебя к нам. Еще разок. Отыщу специально для твоей дурной головы учебную программку. Посмотришь. Для всех доступные данные. Женевцы сами все признали – еще когда-а! Говорят: «Кто-то должен был взять на себя ответственность и проделать грязную работу. Зато проблема перенаселения была решена раз и навсегда». Врут, как всегда, конечно.
– Это мы женевцы, Витя. Девяносто пять сотых планеты Земля и подавляющее большинство ее населения. Я тоже, Дима, женевец… Как же они… как же мы могли!
– Дурак ты, Дима! Совсем дурак. Есть, понятно, от чего ополоуметь, да. Но я тебе по секрету скажу: лучше с глузда не съезжать и мозги хранить в рабочем состоянии.
– О чем ты?
– Да какая тебе разница, кого как называют! Ты сам – тот, кем себя сделаешь. Хочешь быть женевцем, так будешь женевцем. А захочешь стать русским, станешь русским.
– Я женевец, Витя.
– Ты прежде всего дурак. И рот закрой. Не зли меня своей дурью. Короче, дай закончить. Тех, с лайнеров скинутых, мы про себя называем «вечно живыми». Терре-2 больше всех повезло. У нас их никак не меньше девятисот миллионов. Из них шестьдесят пять миллионов одних русских. Так по документам выходит: раскопали кое-что в архивах… На Терре-3 полмиллиарда. У других поменьше. Что тебе сказать, Дима? У нас ведь вся планета, выходит, как одно большое кладбище. Поля, леса, горы, океанское дно ровным слоем пепла засыпаны. Куда ногу не поставь – везде частички мертвецов. Так сколько стоит человеческая жизнь, Дима?
Он промолчал. Да и не требовал ответа Викторов вопрос.
– Надеюсь, ты понял кое-что. Трудно, брат, не быть русским с такой-то историей.
– Ты так говоришь, как будто у тебя есть какая-то особенная миссия.
– Миссия? Ерунда. Хм. А что? Может быть, и миссия. Пожалуй, есть у нас миссия.
– У вас? Это у кого?
– У нас, у русских, у российских. Только я, Дима, не умник, я технарь обыкновенный, а тебе бы с философом поговорить. Или с историком что ли… на худой конец.
– А ты попробуй.
– Если коротко, если в двух словах, то вот что выходит: пока жив хоть один русский, мир не будет монотонным.
– Монолитным, ты хочешь сказать?
– И монолитным, и монотонным, и моноцветным… Не знаю, как объяснить. Мир не должен быть моно. Мир должен быть поли.
– Опять я не понимаю тебя.
– Да все просто. Вот, говорят: есть свобода от чего-нибудь, есть свобода для чего-нибудь… А еще есть свобода быть. Быть тем, кем хочешь, кем тебе надо быть. Господь Бог даровал нам всем свободу выбора. Хочешь верить в него – верь. Хочешь поклоняться сатане – поклоняйся. Хочешь не признавать ни Бога, ни черта – твое личное дело. С душой твоей после смерти разберутся. Но никто не может отобрать у человека свободу выбора. Никто не смеет отобрать у него волю. Каждый народ должен жить так, как сам себе нарисовал. Понимаешь?
– Приносить человеческие жертвы… строить концлагеря…
– А кто ты такой, чтобы осуждать целый народ? Кто ты такой, чтобы учить его жить?
– Ну знаешь ли! Есть какие-то общие ценности…
– Нет, Дима. Таких нет. Быть может, огромной стране нужно пройти через боль, кровь и страшную жестокость, чтобы найти свою судьбу. Или чтобы очиститься. Или чтобы отыскать какую-то творческую силу… Да просто испытать на себе казнь Господню! Тебе-то откуда знать? Нет во всей вселенной такой истины, которой нужно было бы всех причесать под одну гребенку. И людей таких нет, у которых было бы право решать, как ты должен жить, с кем спать, сколько детей плодить, в кого верить, кого уважать и чем заниматься! Ты понимаешь меня, Дима?
– Погоди-погоди! Ты не спеши так. А мир? Что может быть выше и нужнее мира? Ты же на себе знаешь, какая это радость – воевать…
– Ну, знаю. И что? Вот поссорились два государства и начали войну друг против друга. Что нужно делать с ними?
– У нас эта проблема не стоит. А раньше бы ввели миротворческий контингент, развели драчунов, дали бы по попке зачинщикам свары…
– Это же не дети, Дима! Это целые страны. Они выбрали себе такую судьбу, и почему следует их лишать ее? Такова их воля. А воля, по-моему, выше мира… Знаешь, что я тебе скажу про миротворцев? Каждый миротворец должен стать мертвецом. На том самом месте, где он занялся миротворчеством. Наша миссия – партизанская. Если хочешь. Наша миссия – убить миротворца. Чтобы неповадно было лезть в чужие дела. Никогда. Ни под каким предлогом.
– И что же, вот, прислал Мировой совет миротво… ну, военных прислал – ликвидировать беспорядки в каком-нибудь резервате, жизни людям спасать, а ты приведешь партизанский отряд воевать против них?
– Дима, не воевать, а побеждать. Я приведу группу людей, которые изыщут способ тихо и профессионально снести голову генеральному миротворцу. А если бы пролезал со мной не один человек, а целый бронированный крейсер, то лично уговорил бы капитана дать залп. Одного хватит. Чтобы. В пыль. Чтобы. Никто. Потом. Не шевелился! Да и уговаривать бы особенно не пришлось.
– Но это же хаос, Дима! Ничего кроме хаоса. Война всех против всех за свой выбор. Неужели ты не веришь, что может существовать какая-то группа людей, способная все устроить идеальным образом… – Дмитрий Сомов устал от этого разговора. Все получалось не как обычно. Витя сегодня безжалостен. Лупит его и лупит – будто хоккейной клюшкой… Что отвечать ему? Как отвечать? Он чувствовал собственную слабость необыкновенно остро и сопротивлялся из одного упрямства. Уступить значило слишком многое в своей жизни поставить с ног на голову… Или наоборот, вернуть в естественное положение? Нет, невозможно уступить! Так просто взять – и уступить.
Тем временем Виктор вертел головой и ухмылялся. Наконец он ответил с полной уверенностью в голосе:
– Не верю. А глядя на вас тем более не верю.
– По-моему тут не столь уж худо. Немного страшно, но жить можно. Очень даже.
– Ну и живи так.
– Но ведь хаос же, Дима, хаос!
– Да никакой не хаос. По жизни всем как-то удается договориться друг с другом. Худо-бедно, а договариваемся. Жизнь это такая вещь, Дима, что кого хочешь с кем хочешь может научить обитать рядом и не рвать друг другу глотки. Ты посмотри на нас самих, на русских! Мы же при любом режиме умеем устроиться. На Венере у нас анархия полная. На Терре-2 – республика, и там всем заправляют знатные рода, сильные люди. На Земле, на Луне и на Весте – государь Даниил III, всероссийский император и самодержец. Слышишь: самодержец! Неограниченный. На Европе – консулат…
– На какой Европе? Ты уже говорил: «Европа…» Я не понимаю.
– На такой. Спутник у Юпитера есть, Европа называется.
– Прости, это у нас в школе не изучают.
– Ладно. Так вот, они там у себя на Европе отчудили монархию с двумя монархами сразу – военным и гражданским. Или это уже республика?
– Да Разум его знает…
– Короче, посмотри на нас! Дай нам полную волю, и мир будет пестрее пестрого, а в каждом поселке будет своя политическая система.
– А на самом верху – всевселенский самодержец…
– И что? Да хоть бы и так. Мы вечно строим государство, которое потом строит нас. Потом мы разрушаем его и с воплями радости пляшем на руинах. А чуть погодя снова принимаемся все за то же строительство. Менуэт-чечетка-менуэт-чечетка-менуэт… Вот она, русская судьба. И что, плохо? Да нормально.
– Начинаете с неограниченной свободы, а заканчиваете неограниченным деспотизмом.
– И опять забираем от деспотизма волю, и опять ее отдаем… А кто нам помешает? Допустим, захотел кто-нибудь помешать, – от меча и погибнет… И потом, Дима, любишь ты оперировать идеальными состояниями, как какой-нибудь математик. А в природе нет идеальных состояний. Сплошные помеси, примеси, сплошное динамическое равновесие, сплошные компромиссы, сплошные неустойчивые системы. И ничто никогда не доходит до чистой схемы. Славен Господь! Он не допускает такого безобразия…
Дмитрий Сомов склонил голову. Он не чтобы проиграл, он как-то… иссяк, изнемог. Полное опустошение. «Разве можно быть таким настырным и таким жестоким? Как будто избил меня до полусмерти…»
Виктор, сам того не зная, добил его одной фразой:
– А в общем-то ты прав, конечно… – встретив затравленный взгляд собеседника, он пояснил:
– Да конечно человек должен быть бесконечно дорогой штукой! Весь мир построен только для того, чтобы наши души сыграли свою роль как надо. Значит, дороже ничего не придумаешь. Только вот у нас ни рожна не получается – ближних ценить…
Глава 5
– Могу вызвать информацию по чипу…
– Вызывай. Президент, скажем… что-то поближе к 2020 году.
– 2016-й. Президент от либеральной партии Игорь Гудок.
– Теперь я. Какой у нас там был огрызок… Тот же Гудок. 2020-й?
– Он же.
– И у нас. 2024-й?
– Э… От Единой партии российских радикальных прогрессистов – Ждан Полипов. С перевесом в два процента голосов. Он и был последним российским президентом.
– М-м… Нет. Не то. Не то, брат. У нас… от партии «Традиция» – Владимир Петров. И опять же с перевесом всего в два процента голосов. Через четыре года… пошел на второй срок. В тридцать втором опять были традиционалисты, а в тридцать шестом у нас тоже случился последний президент, Николай Залесский. Переизбираться ему не пришлось, так, только имя поменял…
– То есть?
– Венчал его на царство патриарх Московский и всея Руси. Был президент Николай Константинович Залесский, а стал государь император Николай III. Да продлит Господь годы его! Кстати… Вот оно. Вот. Скорее всего – 2024-й год во всей своей красе. Это мы с тобой искали.
Верх безответственности! Дмитрий почувствовал, как их разговор несется, подобно составу монорельса с испорченной парой магнитных стабилизаторов, в сторону катастрофы, и багровые огоньки мигают везде, где только можно. «Обложил меня красными флажками», – затравленно подумал Сомов, слушая двойника. Он не представлял себе, кого обкладывают красными флажками и как это воздействует на энергетику обкладываемого, но чувствовал в этой фразе, проникшей в поддон памяти из какой-то случайной арт-программы, оттенок смертельной угрозы. Такое даже слушать опасно! Он судорожно сменил тему:
– Амммм… Ты! Аммм..
– Что – я?
– Ты из ведь, прости, гражданин Русской консульской республики… я правильно сказал?
– Вроде того.
– А сам разговор о гражданстве не задевает закрытые зоны твоей личности?
– Все нормально. Не дребезжи.
– Почему же ты произносишь слово «мы», когда речь идет и о Российской империи, и, если память мне не изменяет, еще о каких-то государственных образованиях? Витя, ты когда-то мне тамошние денежки показывал. Про те страны… или организации ты, наверное, тоже скажешь – «мы»? Да?
«Близнец» сначала остолбенело глядел на него, потом нахмурился. «Чем я его так раздосадовал? Ведь уйдет, уйдет же!» – Дмитрий запаниковал всерьез. Пять секунд назад он страстно желал избавиться от столь рискованного собеседника, но сейчас его несла иная волна, и он уже боялся его потерять. Сомов осторожно попытался исправить положение:
– Если я все-таки задел…
– Да иди ты! Брат, что за мир у вас такой, я понять не могу! Простые вещи непонятными прикидываются! Кто – «мы»? «Мы» – это все русские, все кто нас любит, все, кто тянется к нашей силе, все, кого любим мы сами! Вот кто – «мы». Причем тут гражданство?
– Доминирование крови? В смысле, национальности?
– А! – отмахнулся двойник, – Кровь! Да кровь – ерунда. Кровь наша вроде коктейля из трех коктейлей. Мы… думаем одним способом. У нас прошлое одно, вера одна, язык один, ну, с кое-какими разночтениями… Не знаю, как тебе объяснить…
– Да самыми простыми словами. Если, конечно, можно.
– Отчего ж? Давай попробую. Не боги горшки обжигают. Что такое наши? Да понятно, что. Наши говорят по-русски, хотя и с кое-какими разночтениями. Наши живут в России на Земле, на Русской Венере, на Русской Европе и н Терре-2. Православные на пять шестых. Наши раздолбали татар на Куликовом поле, шведов под Полтавой и немцев под Сталинградом. Наши первые полетели в космос. Наши устроили самую большую империю, а потом самую мощную революцию. У наших была самая великая литература. Ну, если не считать Шекспира, но он не лучше, он – вровень. Наши больше всех пьют, на войне лучше всех обороняются и дерьмово наступают. Опять же, Дима, наши классно разбираются в технике. Наши умеют делать оружие как никто хорошо, а строят дома как никто плохо. Наши не любят, чтобы кто-нибудь снаружи совался со своими сопливыми советами. Наши всегда уважают родню, то есть держатся мелкими кучками, вроде кланов, мужик, а не по одному. Никто из наших не умеет делать так, чтоб деньги у него задержались надолго. Заработать – можем, а сохранить – все равно Бог не даст. Ну и конечно, брат, наши бабы – самые красивые. Как-то так. С допуском сто шагов туда и обратно…
– Понимаю. Другие, те, кто не наши, – хуже. Так выходит?
– Нет, брат. Другие не хуже. Другие – просто другие. Бог разбил клумбу, а на ней фиалки, ирисы, георгины и прочая дребедень. Ты родился ирисом, допустим. Георгин ничуть тебя не хуже, но он – георгин, а ты – ирис. И вам ни к чему быть одним целым.
– У тебя какая-то логика… инопланетянина. Но мне интересно.
– А ты послушай. Отсюда и у двадцать четвертого года ноги растут. Кем мы были тогда? Никем. Так, блин в общей стопке. А наверху грузик, один для всех, – Женевская федерация. И не выбраться из-под нее, уж прости, не вздохнуть, как следует. Никакой почти не было разницы: традиционалисты, прогрессисты… Что одни, что другие, а президент все равно не был хозяином в своей стране. Просто… Петров тянул до последнего, не давал нам забыть, кто мы такие, и чем ирисы отличаются от георгинов. Сделать ничего серьезного не мог, просто сопротивлялся окретиниванию… Ждал, я так думаю: вот, пошлет Бог чудо, и мы выберемся как-нибудь. Если будем твердо знать, что нам надо выбираться. Бог послал электронный кризис.
Дмитрий почувствовал себя кроликом, заглянувшим в самые очи удаву. Разговор кружным путем вернулся туда же, и вот уже удавья пасть нескромно разинута у кроличьего носа. Он пропал. Ему хватило бы энергии на попытку совершить дыхательные упражнения, стабилизирующие эмоциональное состояние. Но при двойнике как-то неудобно сопеть… Он смог лишь вяло ответить:
– Ну и что же…
– Все то же! В 2031-м начали одновременно мы, Китай и Латинская Америка. Аргентину с Чили Федерация еще смогла подавить, а на прочих силенок не хватило. По швам поползла. Мы, кстати, первыми красного петуха пустили, и, дедушки-прадедушки говорят, нехудо повеселились… Чтоб ты знал.
И тут Дмитрий ощутил, как упоительная ярость захлестывает его. Раньше он не знал этой эмоции. Никогда. Он захотел доказать наглецу всю бессмысленность его похвальбы. И еще больше – отстоять смысл своего мира.
– Чем ты хвастаешься? Кровью, пролитой твоими предками? Вы ведь и сейчас воюете… Так? Ведь так!
– Воюем.
– И ты офицер. Следовательно, профессиональный убийца! А у нас – мир. У нас давно нет войн! Ты можешь осознать: полный и всеобщий мир! Без исключений!
– Мир… как полное поражение тех, кто хотел жить по-своему.
– Я не могу понять, почему ты столь спокойно рассказываешь о смертоубийстве… да обо всем, что у вас там происходит и раньше происходило. Разумна ли такая жестокость? Она – безумие, полнейшее безумие!
– Жестокость? Да какая у нас жестокость! Мы просто энергичные люди. Нет у нас никакой особенной жестокости.
– А у нас это называется именно так и никак иначе. Иногда я думаю: допустим, вы в очередной раз победили в очередной потасовке…
– В войне, Дима. Это нехорошо называть потасовками. Поверь на слово.
– В войне, в войне… Да. Вы опять одолели кого-то. Но сколько крови было пролито, сколько жизней положено! Полагаешь, дело того стоило? А не лучше ли было уступить, чтобы не допускать таких потерь? Человеческая жизнь дороже… дороже чего хочешь, я в этом уверен.
– Человеческая жизнь? – Виктор зло рассмеялся. – Человеческая жизнь? Да она гроша ломаного не стоит. Особенно жизнь, прожитая впустую.
– Что ты говоришь!
– Я прав, Дима. Сто лет назад человеческая жизнь здорово обесценилась в нашем мире. Она стала дешевле рулона туалетной бумаги, такой грубой, что задницу царапает, самой худшей, Дима. Самой худшей, Дима! Ты только подумай.
– Не понимаю…
– Не перебивай. У вас сколько населения? Всего, на всей планете?
– Официальные цифры – одиннадцать миллиардов…
– А неофициальные?
– Неофициальных нет и быть не может. Витя, мы же…
– Да понял я. Тесновато?
– Многие считают, что да, тесновато. Зато все под контролем.
– А у нас, на Терре-2… я… родом с Терры… всего один миллиард и восемьсот миллионов… плюс по одному вечно живому на двух просто живых. Он им забыть не дает, сколько стоит вся их жизнь. Цена давно установлена, цена, твою мать, – гуманистическая.
– Ты разговариваешь со мной ребусами.
– Подожди, сейчас объясню я. Вот, сто лет назад, как только Лабиринт открыли… колонизация началась. Только не настоящая.
– ?? – такое лицо у него, наверное сделалось. Но перебивать не посмел.
– Сейчас ее называют умным словом «протоколонизация». В отличие от настоящей. Сначала двадцать лет «прото», а потом уж такая, какая и нужна была. Так вот, протоколонизация, это когда набирают целый караван блочных лайнеров где-нибудь на лунной орбите, запихивают туда полмиллиона человек… ну… или вроде того… а потом транспортируют их к Терре-2, или, скажем, к Терре-3, или к Терре-5, теперь она Нью-Скотленд называется… А потом – что? Потом, брат, всех гуртом вываливают в космос. Трупы в атмосфере сгорают, – все чисто, кровушку с мылом отмывать не надо. Это называлось «второй шанс для этноизбытков». То есть для человеческого скота, который забивали. Хорошее выражение? Скажи, хорошее, выражение, а? – глаза у двойника в одну секунду стали какими-то шальными. Одновременно злыми и веселыми. Как у какого-нибудь опасного преступника. Дмитрий Сомов никогда не видел настоящих опасных преступников, но, наверное, именно такими у них должны быть глаза.
– Сколько… всего?
– До сих пор точной цифры нет. Одни говорят, техника не позволяла вывезти с Земли больше 500 миллионов. Но это дудки. Другие говорят: судя по демографическим данным, – и 10 миллиардов могли… того. Историки, большинство, то есть, историков, сошлись на качественной такой цифирьке от полутора до двух с половиной.
– Миллиардов человек?
– Нет, кульков с орехами.
– Не верю! Мне как-то не верится…
– Какой мне резон обманывать тебя?
– Какой? Да уж какой-нибудь найдется.
– Да не будь ты чем щи наливают, Дима! Я свожу тебя к нам. Еще разок. Отыщу специально для твоей дурной головы учебную программку. Посмотришь. Для всех доступные данные. Женевцы сами все признали – еще когда-а! Говорят: «Кто-то должен был взять на себя ответственность и проделать грязную работу. Зато проблема перенаселения была решена раз и навсегда». Врут, как всегда, конечно.
– Это мы женевцы, Витя. Девяносто пять сотых планеты Земля и подавляющее большинство ее населения. Я тоже, Дима, женевец… Как же они… как же мы могли!
– Дурак ты, Дима! Совсем дурак. Есть, понятно, от чего ополоуметь, да. Но я тебе по секрету скажу: лучше с глузда не съезжать и мозги хранить в рабочем состоянии.
– О чем ты?
– Да какая тебе разница, кого как называют! Ты сам – тот, кем себя сделаешь. Хочешь быть женевцем, так будешь женевцем. А захочешь стать русским, станешь русским.
– Я женевец, Витя.
– Ты прежде всего дурак. И рот закрой. Не зли меня своей дурью. Короче, дай закончить. Тех, с лайнеров скинутых, мы про себя называем «вечно живыми». Терре-2 больше всех повезло. У нас их никак не меньше девятисот миллионов. Из них шестьдесят пять миллионов одних русских. Так по документам выходит: раскопали кое-что в архивах… На Терре-3 полмиллиарда. У других поменьше. Что тебе сказать, Дима? У нас ведь вся планета, выходит, как одно большое кладбище. Поля, леса, горы, океанское дно ровным слоем пепла засыпаны. Куда ногу не поставь – везде частички мертвецов. Так сколько стоит человеческая жизнь, Дима?
Он промолчал. Да и не требовал ответа Викторов вопрос.
– Надеюсь, ты понял кое-что. Трудно, брат, не быть русским с такой-то историей.
– Ты так говоришь, как будто у тебя есть какая-то особенная миссия.
– Миссия? Ерунда. Хм. А что? Может быть, и миссия. Пожалуй, есть у нас миссия.
– У вас? Это у кого?
– У нас, у русских, у российских. Только я, Дима, не умник, я технарь обыкновенный, а тебе бы с философом поговорить. Или с историком что ли… на худой конец.
– А ты попробуй.
– Если коротко, если в двух словах, то вот что выходит: пока жив хоть один русский, мир не будет монотонным.
– Монолитным, ты хочешь сказать?
– И монолитным, и монотонным, и моноцветным… Не знаю, как объяснить. Мир не должен быть моно. Мир должен быть поли.
– Опять я не понимаю тебя.
– Да все просто. Вот, говорят: есть свобода от чего-нибудь, есть свобода для чего-нибудь… А еще есть свобода быть. Быть тем, кем хочешь, кем тебе надо быть. Господь Бог даровал нам всем свободу выбора. Хочешь верить в него – верь. Хочешь поклоняться сатане – поклоняйся. Хочешь не признавать ни Бога, ни черта – твое личное дело. С душой твоей после смерти разберутся. Но никто не может отобрать у человека свободу выбора. Никто не смеет отобрать у него волю. Каждый народ должен жить так, как сам себе нарисовал. Понимаешь?
– Приносить человеческие жертвы… строить концлагеря…
– А кто ты такой, чтобы осуждать целый народ? Кто ты такой, чтобы учить его жить?
– Ну знаешь ли! Есть какие-то общие ценности…
– Нет, Дима. Таких нет. Быть может, огромной стране нужно пройти через боль, кровь и страшную жестокость, чтобы найти свою судьбу. Или чтобы очиститься. Или чтобы отыскать какую-то творческую силу… Да просто испытать на себе казнь Господню! Тебе-то откуда знать? Нет во всей вселенной такой истины, которой нужно было бы всех причесать под одну гребенку. И людей таких нет, у которых было бы право решать, как ты должен жить, с кем спать, сколько детей плодить, в кого верить, кого уважать и чем заниматься! Ты понимаешь меня, Дима?
– Погоди-погоди! Ты не спеши так. А мир? Что может быть выше и нужнее мира? Ты же на себе знаешь, какая это радость – воевать…
– Ну, знаю. И что? Вот поссорились два государства и начали войну друг против друга. Что нужно делать с ними?
– У нас эта проблема не стоит. А раньше бы ввели миротворческий контингент, развели драчунов, дали бы по попке зачинщикам свары…
– Это же не дети, Дима! Это целые страны. Они выбрали себе такую судьбу, и почему следует их лишать ее? Такова их воля. А воля, по-моему, выше мира… Знаешь, что я тебе скажу про миротворцев? Каждый миротворец должен стать мертвецом. На том самом месте, где он занялся миротворчеством. Наша миссия – партизанская. Если хочешь. Наша миссия – убить миротворца. Чтобы неповадно было лезть в чужие дела. Никогда. Ни под каким предлогом.
– И что же, вот, прислал Мировой совет миротво… ну, военных прислал – ликвидировать беспорядки в каком-нибудь резервате, жизни людям спасать, а ты приведешь партизанский отряд воевать против них?
– Дима, не воевать, а побеждать. Я приведу группу людей, которые изыщут способ тихо и профессионально снести голову генеральному миротворцу. А если бы пролезал со мной не один человек, а целый бронированный крейсер, то лично уговорил бы капитана дать залп. Одного хватит. Чтобы. В пыль. Чтобы. Никто. Потом. Не шевелился! Да и уговаривать бы особенно не пришлось.
– Но это же хаос, Дима! Ничего кроме хаоса. Война всех против всех за свой выбор. Неужели ты не веришь, что может существовать какая-то группа людей, способная все устроить идеальным образом… – Дмитрий Сомов устал от этого разговора. Все получалось не как обычно. Витя сегодня безжалостен. Лупит его и лупит – будто хоккейной клюшкой… Что отвечать ему? Как отвечать? Он чувствовал собственную слабость необыкновенно остро и сопротивлялся из одного упрямства. Уступить значило слишком многое в своей жизни поставить с ног на голову… Или наоборот, вернуть в естественное положение? Нет, невозможно уступить! Так просто взять – и уступить.
Тем временем Виктор вертел головой и ухмылялся. Наконец он ответил с полной уверенностью в голосе:
– Не верю. А глядя на вас тем более не верю.
– По-моему тут не столь уж худо. Немного страшно, но жить можно. Очень даже.
– Ну и живи так.
– Но ведь хаос же, Дима, хаос!
– Да никакой не хаос. По жизни всем как-то удается договориться друг с другом. Худо-бедно, а договариваемся. Жизнь это такая вещь, Дима, что кого хочешь с кем хочешь может научить обитать рядом и не рвать друг другу глотки. Ты посмотри на нас самих, на русских! Мы же при любом режиме умеем устроиться. На Венере у нас анархия полная. На Терре-2 – республика, и там всем заправляют знатные рода, сильные люди. На Земле, на Луне и на Весте – государь Даниил III, всероссийский император и самодержец. Слышишь: самодержец! Неограниченный. На Европе – консулат…
– На какой Европе? Ты уже говорил: «Европа…» Я не понимаю.
– На такой. Спутник у Юпитера есть, Европа называется.
– Прости, это у нас в школе не изучают.
– Ладно. Так вот, они там у себя на Европе отчудили монархию с двумя монархами сразу – военным и гражданским. Или это уже республика?
– Да Разум его знает…
– Короче, посмотри на нас! Дай нам полную волю, и мир будет пестрее пестрого, а в каждом поселке будет своя политическая система.
– А на самом верху – всевселенский самодержец…
– И что? Да хоть бы и так. Мы вечно строим государство, которое потом строит нас. Потом мы разрушаем его и с воплями радости пляшем на руинах. А чуть погодя снова принимаемся все за то же строительство. Менуэт-чечетка-менуэт-чечетка-менуэт… Вот она, русская судьба. И что, плохо? Да нормально.
– Начинаете с неограниченной свободы, а заканчиваете неограниченным деспотизмом.
– И опять забираем от деспотизма волю, и опять ее отдаем… А кто нам помешает? Допустим, захотел кто-нибудь помешать, – от меча и погибнет… И потом, Дима, любишь ты оперировать идеальными состояниями, как какой-нибудь математик. А в природе нет идеальных состояний. Сплошные помеси, примеси, сплошное динамическое равновесие, сплошные компромиссы, сплошные неустойчивые системы. И ничто никогда не доходит до чистой схемы. Славен Господь! Он не допускает такого безобразия…
Дмитрий Сомов склонил голову. Он не чтобы проиграл, он как-то… иссяк, изнемог. Полное опустошение. «Разве можно быть таким настырным и таким жестоким? Как будто избил меня до полусмерти…»
Виктор, сам того не зная, добил его одной фразой:
– А в общем-то ты прав, конечно… – встретив затравленный взгляд собеседника, он пояснил:
– Да конечно человек должен быть бесконечно дорогой штукой! Весь мир построен только для того, чтобы наши души сыграли свою роль как надо. Значит, дороже ничего не придумаешь. Только вот у нас ни рожна не получается – ближних ценить…
Глава 5
Последний приказ командора
14 мая 2125 года.
Астра-4, искусственный спутник Венеры, военная база рейдерной флотилии.
Виктор Сомов, 29 лет, Петр Медынцев, 29 лет.
Дежурными по штабу флотилии, сменяя друг друга через сутки, заступали два офицера-штрафника: террополяк Княжевич и террорусский Сомов. Это был, конечно, непорядок. Виктор не помнил, сколько именно по уставу положено ставить сменных дежурных, но уж точно никак не меньше трех. Кроме того, на флотилии не хватало людей. Семь боеспособных рейдеров, оставшиеся из прежних двадцати, работали на износ. Экипажи несли потери не столько убитыми и покалеченными в боях, сколько больными и свихнувшимися от переутомления. Всех, кто был пригоден к службе на кораблях, отправляли туда безо всякой волынки. Лопеса моментально прибрали на крейсерскую бригаду флота Русской Европы. Семенченко взяли на большой десантно-штурмовой корабль-док «Санкт-Петербург». И только капитан-лейтенант Сомов, наказанный за тонкое отношение к дружеским дракам, и капитан-лейтенант Княжевич, наказанный за попытку свести близкое знакомство с женой командира флотилии, обречены были на вечное дежурство.
«Бентесинко ди Майо» вернулся на базу 20 апреля, а через четверо суток опять ушел в рейд. Минуло три недели. В 0.30 по условному «стандартному» времени Виктор принял дежурство у поляка, и тот напоследок сообщил ему, что «родной» сомовский рейдер стоит в доке; кораблю, по всему видно, на этот раз не повезло. Точнее? Пришел с повреждениями.
Штабное дежурство – вещь хлопотная. Сначала у Сомова просто не было времени, чтобы навести справки. Потом он вызвал борт, но ему никто не ответил. Так бывает лишь в одном случае: когда команда уже покинула корабль ввиду серьезности повреждений, а ремонтники еще не прибыли. Наконец, в обеденное время к нему пришел артиллерийский офицер Медынцев.
Сомов никогда не водил с ним знакомство, но сталкивался с комендором многое множество раз: рейдер не крейсер, народу немного, с каждым хотя бы один раз обязательно столкнешься носом к носу… Но в первый момент Виктор никак не мог понять, что за человек явился по его душу. Медынцеву, надо полагать, недавно заживили шрам на левой щеке – длинный некрасивый шрам от виска до подбородка. Пятно нежной розоватой кожицы на фоне жутковатой белизны… как будто у Медынцева поседело лицо, не волосы, а именно лицо… И смотрел он не прямо на собеседника, а куда-то за спину, отыскивая одному ему известные пятнышки на переборке. Когда Сомов все-таки встретился ним взглядом, артиллерист отвел глаза. У Виктора была ощущение, словно прямо перед ним лениво повернулась скала, и два глубоких провала ушли в сторону…
– Вы знаете меня? Вы помните меня?
– Да, разумеется. Вы начальник второго артвзвода на «Бентесинко ди Майо». А теперь, наверное, старший корабельный комендор… вместо Хосе. Ваша фамилия Медынцев… Только вот имени…
– Петр.
– Виктор.
Они пожали друг другу руки и Сомов задал бессмысленный вопрос, он, собственно, и должен был задать бессмысленный вопрос, надо ведь было как-то начинать разговор…
– Ну, как там ребята?
Его собеседник не торопился отвечать. Теперь он смотрел куда-то под стол и сидел с таким лицом, как будто изо всех сил старается подобрать слова для объяснения исключительно простой вещи маленькому ребенку.
Неловкое молчание.
Или Медынцев принес неприятность? Какая могла быть неприятность?
– Вас послал Вяликов? Я больше не нужен рейдеру? Моя вакансия занята? Что вы мнетесь, говорите же, черт побери!
Комендор, наконец, решился.
– Да, командор просил меня зайти к вам, но совсем по другому делу, Виктор. Рейдеру вы не нужны, это точно. Рейдеру теперь никто не нужен, поскольку его самого больше не существует.
– Продолжайте.
– Мы смогли увеличить наш счет еще на один «приз». А потом «буйные» взялись за нас всерьез. Вяликов отбивался, маневрировал… Потом отбиваться было уже нечем, и он только уворачивался, уворачивался, уворачивался, как мог. Упрямый человек. Вытащил нас из-под самого носа у старухи с косой. То ли Бог его любит, то ли он гениален, то ли и то, и другое сразу…
– Корабль?
– То, что пришло на базу, восстановлению не подлежит. Это лом. Добрались-то чудом, против всех законов физики.
– Я понял. Сейчас, Петр, вы передадите, что велел сказать Вяликов. Только сначала несколько фамилий, хорошо?
Медынцев кивнул.
– Торрес?
– Мертва.
– Гойзенбант?
– Мертв.
– Жалко, учится должен был парень… Ампудия?
– Мертв.
– Макарычев?
– Мертв.
– Яковлев?
– Ни единой царапины.
– Слава Богу! Я знал, что хоть кто-то… должен… А Рыбаченок?
– Мертв.
– Марков?
– Мертв.
– Как же так, он ведь совсем молодой…
Комендор пожал плечами.
– Шленьский?
– Не помню. Может, и жив.
– Деев?
– Мертв.
Он назвал фамилии двух техников, новобранцев. Медынцев по поводу одного из них высказался, мол, ранен, скорее, просто ушиблен, сотрясение мозга у него и так, по мелочи, но в целом будет здоров; а второму – конец. Тогда Сомов спросил то, что вертелось у него на языке с самого начала:
– Вяликов просил зайти… Значит, он сам… с ним что-то не в порядке?
– Он превратился в груду говорящего мяса. Простите за прямоту, но это самый точный ответ на ваш вопрос.
Сомов застыл с открыты ртом. Убит и ранен мог быть любой офицер на рейдере, но только не Вяликов. Он казался Сомову, да и многим другим, неуязвимым существом, гарантированным от любых случайностей. Сообщение Медынцева потрясло Виктора. Сколько времени он провел в глубоких рейдах, а только сейчас до конца понял и прочувствовал незамысловатое правило: война может вонзить зубы в любого, никаких неуязвимых нет.
– Значит, летать уже не..?
Медынцев покачал головой, источая равнодушие:
– Если и поднимется, то нескоро. И командовать кораблем не будет уже никогда.
– Как это произошло?
– Исключительно неаппетитно.
Капитан-лейтенант разозлился:
– Что, нельзя без уверток?
У его собеседника краешек губ с правой стороны медленно пополз книзу. А взгляд оставался пустым. Ни гнева, ни досады, ни раздражения. Словно за зрачками комендора простиралась ровная, как взлетно-посадочная площадка, пустыня – до самого горизонта… знойная, равнодушная пустыня, и ни песчаные смерчики, ни миражи нимало ее не оживляли.
– Виктор… Ей-богу, вам не стоит сердиться. Я не говорю о том, что погибли и мои друзья. Не поймите меня неправильно, но сейчас я хочу избежать никому не нужных глупостей. Я оставался единственным относительно боеспособным старшим офицером в экипаже «Бентесинко ди Майо». И мне Вяликов передал командование. Это был его первый приказ, после того, как он смог членораздельно говорить. А вот второй: он вспомнил о вас, вы должны вернуться в команду. Разумеется, экипаж сейчас будет расформирован, нас разошлют по другим кораблям. Может быть, даже отправят обратно на Терру. Но сейчас формально – он сделал акцент на слове «формально» – я считаюсь вашим капитаном. Капитаном, а не старшим корабельным комендором.
Астра-4, искусственный спутник Венеры, военная база рейдерной флотилии.
Виктор Сомов, 29 лет, Петр Медынцев, 29 лет.
Дежурными по штабу флотилии, сменяя друг друга через сутки, заступали два офицера-штрафника: террополяк Княжевич и террорусский Сомов. Это был, конечно, непорядок. Виктор не помнил, сколько именно по уставу положено ставить сменных дежурных, но уж точно никак не меньше трех. Кроме того, на флотилии не хватало людей. Семь боеспособных рейдеров, оставшиеся из прежних двадцати, работали на износ. Экипажи несли потери не столько убитыми и покалеченными в боях, сколько больными и свихнувшимися от переутомления. Всех, кто был пригоден к службе на кораблях, отправляли туда безо всякой волынки. Лопеса моментально прибрали на крейсерскую бригаду флота Русской Европы. Семенченко взяли на большой десантно-штурмовой корабль-док «Санкт-Петербург». И только капитан-лейтенант Сомов, наказанный за тонкое отношение к дружеским дракам, и капитан-лейтенант Княжевич, наказанный за попытку свести близкое знакомство с женой командира флотилии, обречены были на вечное дежурство.
«Бентесинко ди Майо» вернулся на базу 20 апреля, а через четверо суток опять ушел в рейд. Минуло три недели. В 0.30 по условному «стандартному» времени Виктор принял дежурство у поляка, и тот напоследок сообщил ему, что «родной» сомовский рейдер стоит в доке; кораблю, по всему видно, на этот раз не повезло. Точнее? Пришел с повреждениями.
Штабное дежурство – вещь хлопотная. Сначала у Сомова просто не было времени, чтобы навести справки. Потом он вызвал борт, но ему никто не ответил. Так бывает лишь в одном случае: когда команда уже покинула корабль ввиду серьезности повреждений, а ремонтники еще не прибыли. Наконец, в обеденное время к нему пришел артиллерийский офицер Медынцев.
Сомов никогда не водил с ним знакомство, но сталкивался с комендором многое множество раз: рейдер не крейсер, народу немного, с каждым хотя бы один раз обязательно столкнешься носом к носу… Но в первый момент Виктор никак не мог понять, что за человек явился по его душу. Медынцеву, надо полагать, недавно заживили шрам на левой щеке – длинный некрасивый шрам от виска до подбородка. Пятно нежной розоватой кожицы на фоне жутковатой белизны… как будто у Медынцева поседело лицо, не волосы, а именно лицо… И смотрел он не прямо на собеседника, а куда-то за спину, отыскивая одному ему известные пятнышки на переборке. Когда Сомов все-таки встретился ним взглядом, артиллерист отвел глаза. У Виктора была ощущение, словно прямо перед ним лениво повернулась скала, и два глубоких провала ушли в сторону…
– Вы знаете меня? Вы помните меня?
– Да, разумеется. Вы начальник второго артвзвода на «Бентесинко ди Майо». А теперь, наверное, старший корабельный комендор… вместо Хосе. Ваша фамилия Медынцев… Только вот имени…
– Петр.
– Виктор.
Они пожали друг другу руки и Сомов задал бессмысленный вопрос, он, собственно, и должен был задать бессмысленный вопрос, надо ведь было как-то начинать разговор…
– Ну, как там ребята?
Его собеседник не торопился отвечать. Теперь он смотрел куда-то под стол и сидел с таким лицом, как будто изо всех сил старается подобрать слова для объяснения исключительно простой вещи маленькому ребенку.
Неловкое молчание.
Или Медынцев принес неприятность? Какая могла быть неприятность?
– Вас послал Вяликов? Я больше не нужен рейдеру? Моя вакансия занята? Что вы мнетесь, говорите же, черт побери!
Комендор, наконец, решился.
– Да, командор просил меня зайти к вам, но совсем по другому делу, Виктор. Рейдеру вы не нужны, это точно. Рейдеру теперь никто не нужен, поскольку его самого больше не существует.
– Продолжайте.
– Мы смогли увеличить наш счет еще на один «приз». А потом «буйные» взялись за нас всерьез. Вяликов отбивался, маневрировал… Потом отбиваться было уже нечем, и он только уворачивался, уворачивался, уворачивался, как мог. Упрямый человек. Вытащил нас из-под самого носа у старухи с косой. То ли Бог его любит, то ли он гениален, то ли и то, и другое сразу…
– Корабль?
– То, что пришло на базу, восстановлению не подлежит. Это лом. Добрались-то чудом, против всех законов физики.
– Я понял. Сейчас, Петр, вы передадите, что велел сказать Вяликов. Только сначала несколько фамилий, хорошо?
Медынцев кивнул.
– Торрес?
– Мертва.
– Гойзенбант?
– Мертв.
– Жалко, учится должен был парень… Ампудия?
– Мертв.
– Макарычев?
– Мертв.
– Яковлев?
– Ни единой царапины.
– Слава Богу! Я знал, что хоть кто-то… должен… А Рыбаченок?
– Мертв.
– Марков?
– Мертв.
– Как же так, он ведь совсем молодой…
Комендор пожал плечами.
– Шленьский?
– Не помню. Может, и жив.
– Деев?
– Мертв.
Он назвал фамилии двух техников, новобранцев. Медынцев по поводу одного из них высказался, мол, ранен, скорее, просто ушиблен, сотрясение мозга у него и так, по мелочи, но в целом будет здоров; а второму – конец. Тогда Сомов спросил то, что вертелось у него на языке с самого начала:
– Вяликов просил зайти… Значит, он сам… с ним что-то не в порядке?
– Он превратился в груду говорящего мяса. Простите за прямоту, но это самый точный ответ на ваш вопрос.
Сомов застыл с открыты ртом. Убит и ранен мог быть любой офицер на рейдере, но только не Вяликов. Он казался Сомову, да и многим другим, неуязвимым существом, гарантированным от любых случайностей. Сообщение Медынцева потрясло Виктора. Сколько времени он провел в глубоких рейдах, а только сейчас до конца понял и прочувствовал незамысловатое правило: война может вонзить зубы в любого, никаких неуязвимых нет.
– Значит, летать уже не..?
Медынцев покачал головой, источая равнодушие:
– Если и поднимется, то нескоро. И командовать кораблем не будет уже никогда.
– Как это произошло?
– Исключительно неаппетитно.
Капитан-лейтенант разозлился:
– Что, нельзя без уверток?
У его собеседника краешек губ с правой стороны медленно пополз книзу. А взгляд оставался пустым. Ни гнева, ни досады, ни раздражения. Словно за зрачками комендора простиралась ровная, как взлетно-посадочная площадка, пустыня – до самого горизонта… знойная, равнодушная пустыня, и ни песчаные смерчики, ни миражи нимало ее не оживляли.
– Виктор… Ей-богу, вам не стоит сердиться. Я не говорю о том, что погибли и мои друзья. Не поймите меня неправильно, но сейчас я хочу избежать никому не нужных глупостей. Я оставался единственным относительно боеспособным старшим офицером в экипаже «Бентесинко ди Майо». И мне Вяликов передал командование. Это был его первый приказ, после того, как он смог членораздельно говорить. А вот второй: он вспомнил о вас, вы должны вернуться в команду. Разумеется, экипаж сейчас будет расформирован, нас разошлют по другим кораблям. Может быть, даже отправят обратно на Терру. Но сейчас формально – он сделал акцент на слове «формально» – я считаюсь вашим капитаном. Капитаном, а не старшим корабельным комендором.