Вольски Пола. Наваждение

   – Но, Мерей, разве я когда-нибудь нуждалась в защите?
   – Вернее сказать, разве вы когда-нибудь признавались в этом? Что ж, не хотите идти на уступки, не надо, только прошу вас, сохраните это в качестве личного одолжения мне.
   – Разумеется, если вы хотите, но это ничего не изменит.
   Далее разговор пошел о другом, и Элистэ ушла, решив, что подслушивать все же не стоит. Она уже услышала более чем достаточно, и ей есть над чем поразмыслить. Тихонько поднявшись по ступенькам, она наконец нашла приют в собственной комнате. Была только середина дня, но Элистэ чувствовала себя измученной и несчастной. Голова раскалывалась, слезы застилали глаза, тысячи страхов и вопросов терзали душу. Ее до сих пор не покидали воспоминания об увиденном и услышанном на Торговой площади. Ужасная смерть мадам во Бельсандр перемежалась краткими вспышками-картинками шерринских улиц с красными ромбами, мундирами и вооруженными солдатами, детскими лицами Аврелии и Байеля, а над всем этим звучал спокойный, рассудительный голос кавалера во Мерея, предвещавшего катастрофу. Потом она разберется со всем этим, но не сейчас. Бросившись в постель, Элистэ провалилась в тяжелый сон.

14

   – Осмотри их хорошенько, потом скажи мне, что это такое, – приказал своему отцу Уисс в'Алёр.
   – Это старинные Оцепенелости, – сразу ответил Хорл Валёр.
   – Это очевидно. Любой олух сразу скажет то же самое. Я должен узнать их назначение. – Уисс не пытался скрыть свое раздражение, в последние дни он до этого, не снисходил.
   Хорл молчал.
   – Ну? – хорошо поставленный голос подстегнул, Словно удар хлыста, и Хорл моргнул.
   Уисс в'Алёр и его отец стояли в обширном, тускло освещенном подвале столичного Арсенала. Арсенал был закрыт для публики, но ограничения, касающиеся простых смертных, не распространялись на президента Комитета Народного Благоденствия. Видный гражданин, влиятельный член Конституционного Конгресса, человек, с которым все считаются, – ему открывались все двери, и так оно и должно быть; Уисс всегда знал, что так будет. Он прошел долгий путь со времен нищеты и безвестности обитателя Крысиного квартала. Проклятый пустой период жизни наконец закончился. Прежде он неоднократно – с горечью и отчаянием – уверял себя, что это когда-нибудь произойдет. Наконец он достиг чего-то близкого к признанию, которого заслуживал, поднялся высоко. «Но еще недостаточно высоко, – вечным колоколом билась в его душе неудовлетворенность, подогреваемая ненасытным голодом дьявольского честолюбия. – Еще недостаточно».
   Иногда Уисс задумывался над тем, может ли вообще быть утолен этот голод. Но не часто и, уж разумеется, не теперь. В эту минуту все его внимание было сосредоточено на одном. Он смотрел, как солнечный луч проник сквозь линзу и упал на хранящиеся здесь Оцепенелости, чья мощь была очевидна даже неискушенному взгляду. Рано или поздно кто-нибудь воспользуется этой силой. В интересах страны, вонарского народа и всего человечества этим «кем-нибудь» должен стать он, Уисс в'Алёр. Поэтому взятие под контроль древних машин – скорее, вопрос долга, чем амбиций, и послужит больше общественному благу, чем самовозвеличиванию. Однако эта задача предполагала определенную проницательность, понимание функций и действия механизмов. Вот он и приказал втайне открыть подвал Арсенала и препроводил сюда своего сведущего в Чарах отца, а также обожающего его и всегда готового к услугам кузена Бирса Валёра.
   Бирс, сгорбившись, стоял несколько поодаль, держа руки в карманах куртки, широко расставив ноги и запрокинув голову. Зелеными, как у кузена, но маленькими мутноватыми глазками – тогда как у того глаза были большие и прозрачные – он созерцал огромный свинцовый гроб, увенчанный шпилями и выпуклостями, с табличкой, на которой было выгравировано «Кокотта». Лицо его выражало полнейшую сосредоточенность, и внимание на какое-то время отвлеклось от дядюшки и знаменитого кузена. Казалось, что Бирс не замечает ничего вокруг. Пока это было допустимо – его услуги в данный момент не требовались.
   – Ну? – повторил Уисс с нетерпением в голосе и во взгляде.
   Хорл с трудом передвинул свое тело, поникшее, словно под невидимой тяжестью. Он, как всегда, чувствовал, что не может найти общий язык со своим сыном – вспыльчивым, скорым на расправу и непредсказуемым. Он также понимал, что не годится и для жизни в Шеррине с тысячью его проблем. Больше всего на свете Хорлу хотелось удалиться в успокаивающую тишину провинции Ворв, но об этом не могло быть и речи – Уисс никогда не позволит ему уехать. И хотя таинственный дар мог бы вывести его за ворота города, старик все же никогда не прибегал к нему, потому что сын его от природы обладал умением манипулировать людьми, превосходившим чародейную силу отца. И не было смысла сопротивляться ему. Так или иначе – устрашением, лестью или грубостью – Уисс добивался своего. И добивался всегда.
   – Я не специалист в этих вопросах. Прежде мне не приходилось иметь дело с такими машинами, – сказал наконец Хорл и, увидев, что лицо сына потемнело, поспешно добавил: – Но я встречал нечто подобное в книгах и скажу тебе, что я запомнил. Когда-то эти три Оцепенелости были магическими Чувствительницами, изготовленными для поддержания порядка и спокойствия в обществе. Вот эта, – он указал на элегантную серебристую двухголовую конструкцию, – которую зовут Заза, выдыхала огонь и пар для защиты своих хозяев. Она была страстной, раздражительной, капризной. Говорят, обидчивая и мстительная, она никогда не прощала неуважения к себе, действительного или мнимого. – Хорл повернулся теперь к огромному механическому жуку с золотой табличкой, окаймленной рамкой из глаз и гласившей «Нану». – Чувствительница Нану – королева-мать машин этого рода, когда-то была несравненным шпионом. Фанатичная, неутомимая и изобретательная, она вечно бодрствовала, следя за предполагаемыми врагами своих хозяев. Никто не мог ускользнуть из-под ее надзора, потому что ей помогали целые рои ее летучих отпрысков, научившихся искусству слежки от матери и способных внедрить свои крошечные тельца в любую среду. Нану была равнодушной матерью, считавшей своих детей заменимыми и подлежащими использованию. По сути, она была равнодушна и к своим хозяевам. Холодная по натуре, лишенная чувств, она с энтузиазмом предавалась лишь своим занятиям, сходным с функциями насекомого.
   Хорл сделал несколько шагов и встал рядом с племянником перед свинцовым шкафом с надписью «Кокотта». Он бросил на молодого человека быстрый взгляд, выдававший неподдельный страх, но Бирс не заметил его. Он не сводил глаз с Оцепенелости. Рот его слегка приоткрылся, взор затуманился. Со вздохом облегчения Хорл продолжил:
   – Последняя Чувствительница – Кокотта – некогда применялась для публичных казней и расправлялась с большим числом осужденных: как в одиночку, так и партиями. Свои обязанности она выполняла безупречно и с явным рвением. Кокотта слыла надежной, неутомимой и ненасытной. Но это было на поверхности, свои же сокровенные чувства она никому не открывала. Ее страхи, надежды, привязанности и желания всегда оставались тайной, остаются и доныне.
   Какое-то время трое мужчин молча рассматривали три Оцепенелости. Наконец Бирс Валёр заговорил очень мягко, почти мечтательно:
   – Может быть, она раскроет их мне.
   – А? – Хорл бросил на племянника боязливый непонимающий взгляд.
   – Прекрасная Кокотта, – словно в экстазе, пробормотал Бирс. – Заза. Нану.
   Уисс в'Алёр не обратил внимания на своего кузена. Его глаза, загоревшиеся фанатичным огнем, были устремлены на Кокотту, когда он спросил:
   – Так ты утверждаешь, что повреждения не слишком значительны?
   – Может быть, повреждений и вовсе нет, – ответил Хорл. – Машины спят, или погрузились в транс, или, если угодно, застыли. Вне всякого сомнения, застыли от скуки и бездействия. Такое может случиться со всяким.
   – Где же принц, чей поцелуй пробудит этих спящих красавиц? – осведомился Уисс со свойственным ему тяжеловесным юмором.
   Слишком поздно распознав опасность, Хорл погрузился в испуганное молчание.
   – Ну же, отец? Ты, конечно же, понял, чего я хочу. Оцепенелостям нужно вернуть чувствительность. Это твоя задача. Приступай немедленно.
   – Я не могу. – Хорл облизал пересохшие губы. – Ты просишь слишком многого.
   – Я ничего не прошу. Я требую – от имени вонарского народа!
   – Ты не понимаешь, – взмолился Хорл. – Послушай. У меня просто не хватит знаний, чтобы справиться с такими механизмами.
   – У тебя есть чародейная сила, как всем нам прекрасно известно.
   – Но не в такой степени. Я же не изучал этого искусства в детстве. Оно пришло ко мне сравнительно поздно…
   – И вытеснило все остальное, – перебил его Уисс. – Да, мне об этом прекрасно известно. Когда у тебя уже была жена, сыновья и дочь, вдруг случился этот взрыв чародейных способностей, потребовавший всех твоих сил и внимания. Ты потворствовал своим способностям как мог, а потом, когда прежние желания были удовлетворены, начал гоняться за новыми.
   – Это не совсем так, – без убежденности заговорил Хорл, потому что жалобы сына пробудили в нем чувство вины. Обвинения Уисса, хоть и несправедливо преувеличенные, все же содержали зерно истины. Его чародейный дар проявился необычно поздно, и он в самом деле пренебрегал семьей ради развития своих способностей. Занятия поглощали его целиком, это было неизбежно. Часто чтение магических книг и практика требовали полной отдачи, в ущерб всему остальному, и хотя он признавал свои обязательства по отношению к супруге, которую взял за себя семнадцати лет от роду, и к четверым выжившим детям, которыми обзавелся к двадцати трем годам, чары всегда были на первом месте в его жизни – с того незабываемого дня, когда он впервые познал великолепие их могущества. Возможно, здесь сказался его эгоизм, бессердечие, может быть, он поступал неправильно, но он не мог помыслить себе иной жизни. Хорл верил, что жена понимает его или почти понимает. Она приняла все без жалоб, но ведь и он позаботился о ней, туповатой женщине из простонародья, которая за эти годы стала ему чужой. Он следил за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась, и, насколько ему было известно, она и в самом деле казалась более или менее довольна жизнью. Что же до детей, то трое из четверых не доставляли ему никаких хлопот, потому что унаследовали отцовский дар чародейства. К счастью, их способности проявились безотлагательно, и он принял меры к тому, чтобы их образование началось в соответствующем возрасте. Все трое в раннем детстве вступили в общину Божениль, и теперь, десятки лет спустя, каждый из них превзошел отца в чародейном искусстве. Печальным исключением, разумеется, был Уисс – его первенец, законный наследник, не унаследовавший ничего. К нему не пришел магический дар, а он никогда ничего не забывал и не прощал. Бедный обездоленный Уисс, всегда сердитый, всегда обманутый, вечно вызывающий у отца чувство вины, жалости, раскаяния, а в последнее время – страха.
   – Ты задолжал народу, и долг твой велик. – Нахмурившись и скрестив руки, Уисс вплотную придвинулся к отцу. – И теперь, в целях частичного возмещения долга, я требую от тебя сущий пустяк, и ты должен бы с энтузиазмом отнестись к этому требованию.
   Хорл ощутил привычный стыд, неуверенность, невольный импульс подчиниться, однако на сей раз подавил свои чувства. Распознав в Оцепенелостях источник могущества, он был вынужден задуматься о том, как сын использует их, и осознал, что попросту не может себе этого представить. Уисс, подверженный внезапным порывам, идущим из бездонного колодца его неистовой, непредсказуемой натуры, казалось, был способен на что угодно. Однако на этот раз… на этот раз он не получит отцовской помощи. Хорл принял решение, но высказать его вслух оказалось не так-то просто. Если он попытается, то Уисс в считанные секунды разобьет все его доводы… И Хорл выбрал единственный путь, открывавший ему свободу маневров, – он солгал.
   – Я не могу этого сделать, хотя всем сердцем желал бы помочь тебе. Но это превосходит мои возможности. Старые Чувствительницы – бесконечно сложные устройства. Только настоящий адепт, обучавшийся искусству с раннего детства, может надеяться, что справится с ними.
   – Вот как? – Острый взгляд Уисса пробуравил отца насквозь.
   – Это правда, – с серьезным видом кивнул старик. – Ведь я всегда с радостью старался делать для тебя все, что в моих силах.
   – С радостью? Давал ли ты мне что-нибудь с радостью? И все, что в твоих силах? Это, знаешь ли, еще вопрос!
   – О, верь мне. Я пробудил бы спящих, если б мог. – Ему необходимо убедить сына, иначе Уисс, несомненно, обратится к помощи кузена, а этот вид принуждения страшил Хорла более всего. По правде сказать. Бирс никогда не причинял ему вреда, даже ни разу не угрожал, но было в его тихом заторможенном племяннике нечто такое, отчего кровь стыла в жилах. Хорл предполагал, что дело здесь в руках Бирса – огромных, безобразных, мощных и в то же время таких ловких и точных, когда они крутили всякие зубчатые колесики и винтики. Он представил, как эти самые руки держат очень острый тонкий нож, и, вздрогнув, переместил взгляд на племянника. Но тот, казалось, не реагировал на происходящее, все еще завороженный Оцепенелостями.
   – Ясно, – слегка кивнул Уисс. Его бесцветные глаза, иногда проницательные до жути, задержались на лице отца. Под его взглядом Хорл беспокойно задвигался. – Ясно. Может, и так… Что ж, твоей силы было достаточно для помощи мне, когда я обращался к толпе. Полагаю, впредь будет так же.
   – О, будь уверен. Само собой. – Хорл попытался примирительно улыбнуться. – Можешь не сомневаться во мне. Впрочем, это и несущественно теперь, когда ты достиг своих целей.
   – Я их еще не достиг. Ты мелешь вздор! – Уисс вдруг напрягся и вздрогнул от возбуждения. Его большие глаза расширились и заблестели, а узкое желтоватое лицо словно сжалось, обозначив резкие черты.
   Хорл не смог подавить нервную дрожь.
   – Конституционный Конгресс коррумпирован, наводнен роялистами, реакционерами и прочими врагами Свободы, – продолжал Уисс, и никто из слушающих не усомнился бы в его убежденности. – Чтобы Вонар стал по-настоящему свободным. Конгрессу требуется чистка. Это необходимо для блага народа. От его имени, от имени поверженных и угнетенных я беру эту задачу на себя.
   Хорл не знал что сказать. Ему казалось, он тонет в зыбучих песках.
   – Предатели и заговорщики полагают, что они в безопасности. – Уисс на миг вытянул трубочкой сжатые губы. – Они ошибаются. Я разоблачу их, возвещу о них всем и расправлюсь с ними. Мне нужна твоя помощь. Я рассчитываю на твою искреннюю поддержку.
   Опять этот испытующий взгляд сузившихся глаз, прежде чем Хорл успел отвернуться. Но через минуту он поднял голову и с трудом произнес:
   – Что ты намереваешься делать?
   – В настоящий момент я занимаюсь сплочением своих сторонников в Конгрессе. Когда время придет – может быть, через несколько недель, может, через пару месяцев, но не дольше, – я разоблачу врагов народа перед всеми. Это будет необыкновенная речь, которая вдохновит слушателей и нацелит их на одну задачу. Я не могу передать тебе все значение этого события и поэтому требую твоей помощи, отец. Ты должен обеспечить мне соответствующий отклик аудитории.
   Ожидая немедленного согласия, он был ошеломлен, когда отец спросил:
   – А кто эти враги народа?
   – Их много, – коротко ответил Уисс. – Худшие из них – Шорви Нирьен и его приспешники, столь преданные интересам короля и Возвышенных, что я не сомневаюсь в их намерении саботировать конституцию, насколько это им удастся. Они все предатели.
   – Нет, – сказал Хорл. Он выпрямился и расправил плечи, а сын уставился на него с недоумением, встретив столь недвусмысленный отпор. – Я читал книги Нирьена. Он не предатель. Он патриот, один из самых светлых умов нового Конгресса. Такого человека губить нельзя. Я не могу быть к этому причастным.
   – Враги народа…
   – Нирьен не входит в их число.
   Последовало краткое молчание, в воздухе повисли невысказанные вопросы. Хотя Хорл зашел не слишком далеко, чтобы вовсе лишить сына чародейной поддержки, Уисс сразу почуял угрозу, – настоящую угрозу, а с ней неуверенность и бешеное возмущение, но чувства его были скрыты за напряженной неподвижностью лица и тела. Хорл выдержал немигающий взгляд сына с явным самообладанием, и Уисс первым отвел глаза.
   – Пока полной ясности нет. Если сам Нирьен не предатель, то наверняка окружен предателями, – наконец произнес он. Эта уступка была болезненна почти физически – так сильно ненавидел Уисс Шорви Нирьена. Ненависть глубокая, восхитительная, упоительная, дарящая почти наркотическое блаженство. У него было много причин ненавидеть Нирьена – за его славу, успех и влияние в Конгрессе, за его открытую оппозицию политике экспроприационистов, за приторно-слащавую сентиментальность его идеалов, за лицемерную приверженность терпимости, умеренности и щедрости, и прежде всего за популярность, давшуюся ему без всяких усилий, за уважение, привязанность и почитание, с которыми относились к нему сторонники, и при этом без всяких чар. Да, ненавидеть Нирьена было легко, но в настоящее время политические соображения требовали скрывать личную враждебность, и Уисс заставил себя прибавить:
   – Может быть, на него просто оказывают влияние. Я склонен признать эту возможность. В конце концов, надо быть справедливым.
   – Знаю, знаю. – Хорл с готовностью кивнул. – И я уверен, что ты будешь справедлив. – Он открыто возражал сыну, но не хотел пострадать за это. К тому же Уисс намеревался быть честным, он же так и сказал. Хорл почувствовал такое облегчение, что все остальное улетучилось из его сознания, и, возможно, поэтому, а также вследствие обычной мягкости натуры, он не уловил очевидного – сын зависит от него, а он располагает собственной реальной властью.
   – Стало быть, я по-прежнему надеюсь на твою преданность, отец? В случае, если ты одобришь мои решения? – Старания Уисса смягчить гнев в голосе были не слишком успешны.
   – Сделаю что смогу. – Краткий миг облегчения улетучился, и Хорл вновь погрузился в уныние. Он внезапно почувствовал, что страшно устал. Холодный взгляд прозрачных глаз сына становился нестерпимым, и ему хотелось сбежать.
   – Хорошо. Это может оказаться полезным. Ты видишь, со мной можно договориться. Я хотел бы доверять тебе, отец, поэтому не скрываю, что я весьма разочарован тобой в связи с этими Оцепенелостями. Ты говоришь, что их оживление требует умений адепта, который обучался чародейным искусствам с раннего детства, а где такого найти? Где это чудо мудрости?
   В голосе Уисса вдруг послышались такие бархатные обертоны, что Хорл Валёр насторожился. Еще больше встревожило его выражение лица сына, которое было слишком памятным с давних пор: челюсти сжаты, застывшая маска напряженной улыбки, за которой прячутся накопившиеся гнев, обида, ненависть. Именно с таким лицом Уисс являлся жаловаться на своих сверстников в школе еще в провинции Ворв, и этот вид был дурным предзнаменованием. Будучи совсем мальчиком, Уисс находил способы излить свои тяжелые чувства. Те, на кого он обижался, потом обнаруживали, что у них либо пропало что-то из имущества, либо им предъявлялось ложное обвинение, либо еще что-нибудь в этом роде. Уисс мог отсрочить возмездие, но никогда не забывал о нем, и о неизбежности мщения говорил этот… этот его взгляд. И теперь, десятилетия спустя, взгляд был тот же, а Хорл, как и прежде, не умел противостоять ему и чувствовал себя беспомощным, старым, лишенным сил.
   – Я хочу домой, – сказал он вслух.
   Уисс наклонил голову, сделав вид, что, по его мнению, отец говорит о своем шерринском местожительстве. Повернувшись к кузену, он был слегка удивлен, обнаружив, что Бирс, обычно столь внимательный, отрешенно думал о чем-то, будто не слыша ничего.
   Бирс и правда ничего не слышал. Погруженный в размышления об Оцепенелостях, он утратил нить разговора. Скоро он вникнет в суть дела, поскольку Уиссу нужна его самая глубокая преданность, но пока он был поглощен машинами. Это, несомненно, самые красивые создания, когда-либо виденные им. С их точностью, надежностью, совершенством не могли бы и помыслить сравняться испорченные детища неумелой природы. Бирс всегда любил мощь и симметрию машин, их надежность и предсказуемость. Он доверял машинам и понимал их. В отличие от созданий из плоти и крови, чьи реакции случайны и порой доходят до полного безумия, машины постоянны и вызывают доверие, однако у них нет понятий, мыслей, чувств, нет индивидуальности. Бирс оказался не настолько глуп, чтобы не замечать таких вещей, – в конце концов, именно острохарактерная индивидуальность его кузена Уисса вызывала в нем преклонение. Машины же, несмотря на всю их прелесть, лишены того, что в самом деле было всего важнее, – то есть все машины, кроме этих. В Оцепенелостях же механическая правильность сочеталась с ощущением их собственной индивидуальности. Оставалось только разбудить эти спящие личности, чтобы обрести идеал – смесь несоединимых прежде элементов. Мысль об их пробуждении волновала Бирса. Он чувствовал горячий прилив крови к щекам, покалывание в позвоночнике; эти ощущения были восхитительны. Если одна мысль об этом доставляла ему такую радость, какова же будет реальность? На мгновение он отдался фантазии. Бирс представил себе Оцепенелости не застывшими, а полностью пробудившимися, знающими о его преданности и разделяющими ее, даже с лихвой. Тут он понял, чего ему, собственно, хочется – любви Чувствительниц, более сильной и постоянной, чем любая другая любовь. Возможно, одна из машин окажется такой, что каждое биение ее пульса, каждое движение будет посвящено ему одному: такая особая Чувствительница, которая обожествит его. Теперь у него было о чем мечтать, и мечта эта великолепна. Разумеется, он никогда не сможет выразить свои чаяния вслух. Недоброжелатели сочтут его эксцентричным. Да и кузен Уисс не одобрил бы этого, а старый нытик дядя Хорл потеряет к нему уважение и чувство страха, которые Бирсу очень льстили. Было так забавно играть на его страхе и делать вид, что ничего не замечаешь, заставлять его съеживаться или нервно вздрагивать, как он это обычно делал, не понимая, что за ним наблюдают. Это была превосходная забава, лишиться которой не хотелось бы. Нет, ему нельзя словами выражать свои желания, да он и не мастак говорить, но все же как-то надо излить свои чувства этой обольстительной машине по имени Кокотта.
   От прикосновения к плечу Бирс очнулся от грез и увидел перед собой кузена Уисса. Тот повелительно согнул палец, потом повернулся и пошел. Хорл и Бирс послушно двинулись следом. Вместе они прошли Арсенал, миновали стражей, затворивших и заперших за ними двери, и вышли к ожидавшему их наемному экипажу. Домой на улицу Нерисант они возвращались в молчании. Хорл тяжело осел на сиденье экипажа, Бирс покручивал свои зубчатые колесики, а Уисс, очевидно, погруженный в размышления, невидящим взглядом смотрел в окно. Иногда он устремлял тяжело поблескивающие глаза на отца, и тот в очередной раз напряженно и слабо улыбался, не размыкая губ.
   Когда родственники доехали до снятого ими дома, они разошлись в разные стороны. Хорл погрузился в дрему, Бирс спустился в подвал поискать какой-нибудь занятный механический хлам, а Уисс сразу направился к себе и заперся. В уединении своей каморки, по-монашески аскетичной, он написал несколько писем – быстро, без сомнений и колебаний и без единой помарки. Губы его были сжаты, а характерную улыбку на лице отец узнал бы без труда.

* * *

   Пуля, выпущенная из окна второго этажа дома номер 10 в Утином ряду, прошла на волосок, обдав Шорви Нирьена ветерком у самого виска. Звук выстрела прозвучал в темнеющем воздухе громко и отчетливо. Скорее всего, мишень была обязана жизнью именно этому тусклому вечернему освещению. Услышав выстрел, Нирьен сквозь сумерки попытался разглядеть его источник. Какое-то время он стоял и смотрел, но тут практично мыслящий молодой спутник Нирьена Бек схватил его за руку и почти насильно протащил оставшиеся несколько ярдов к лестнице и втолкнул через двери в знакомое убежище дома номер 11. Оказавшись внутри, они заперли дверь на засов, и каждый вытащил пистолет. Прошло несколько секунд, но нового нападения не последовало.
   – Что случилось? – спросил мастер Ойн, привлеченный шумом в передней. Рядом с ним стояла его сестра Ойна, седая и воздушная, а позади них – братья Фрезель и Риклерк, два постоянных телохранителя Нирьена.
   – Еще одно нападение, – сказал Бек. – Сколько их уже было, Шорви?
   – Я не считал, – холодно отозвался Нирьен.
   – Четыре за месяц, – пропел Ойн.
   – Ну, ведь ни одно из них не удалось.
   – Думаю, по чистой случайности. Глядите в оба, друг мой. Если вы не побережетесь, вас уложат в гроб.
   – Я так и делаю, насколько могу. – Беззаботное выражение лица не совсем удалось Нирьену.
   – А вот и нет. Вы выставляете себя на всеобщее обозрение, как кот, идущий по дорожке, – сурово пропищала мадам Ойна. – Сами нарываетесь на опасность, сами ее навлекаете, это просто дурно с вашей стороны – так кокетничать со смертью. Если бы ваши политические взгляды не были столь безупречны, я бы призадумалась относительно вашего морального облика.