Вольски Пола. Наваждение

   – Это неверно. Я прощаю твою дерзость только потому, что ты явно тронулся рассудком; и так и быть, напомню, что Право на Тело – одна из законных привилегий господина.
   – Это не право, а произвол, – очень медленно произнес Дреф. – И то, что тиран пользуется своей властью, – низко и подло.
   У Элистэ перехватило дыхание, глаза расширились. Он сошел с ума, никакого другого объяснения не существует. Горе или же солнечный удар помрачили этот ясный ум, и теперь Дреф – настоящий сумасшедший. Многие серфы громко ахнули.
   – Что ты сказал? – недоумевающе переспросил маркиз.
   – Я сказал, что Право на Тело отвратительно и что это одно из самых худших из несметного числа оскорблений, которые наносит простому народу привилегированное и бесполезное меньшинство. На этот раз вы все слышали? Я хотел бы удостовериться в этом.
   Пораженный маркиз лишился дара речи. Элистэ, не сводя глаз с Дрефа, настойчиво покачала головой.
   Игнорируя это предостережение, Дреф продолжил:
   – Наши законы несправедливы и аморальны, и жестокость Возвышенных, порожденная этими законами, чудовищна. Ничто не подтверждает эту истину так очевидно, как события сегодняшнего дня, начавшиеся с обнаружения проступка молодого серфа. Какова же природа его преступления? Зена сын-Сюбо поймали за чтением запрещенных сочинений Шорви Нирьена. Но вначале спросим, почему сеньор посчитал необходимым объявить вне закона произведения Шорви Нирьена? Совершенно очевидно, что его светлости внушают опасение содержащиеся там идеи, воспринимаемые им как потенциальная угроза его паразитическому образу жизни. Обнаружив, что куда легче подавить подобные идеи, чем противостоять им, сеньор объявил спой запрет; а Зен сын-Сюбо, на беду спою обладающий ясным и пытливым умом, нарушил его. Обнаружив преступление, юношу заперли на несколько часов в конюшне и не давали воды – и это в один из самых жарких дней в году. Подобным образом не обошлись бы с распоследней лошадью в этой конюшне. Вечером Зена вывели, привязали к столбу и публично засекли до смерти. И тогда маркиз, без сомнения желая компенсировать потерю собственности, предназначает тело для своих анатомических опытов. Вот вам пожалуйста: в течение одного дня нарисована исчерпывающая картина, иллюстрирующая отношение Возвышенного к серфу, угнетателя к жертве, хищника к своей добыче. Действуя как трусливый деспот и жестокий убийца, маркиз во Дерриваль показал себя типичным представителем класса Возвышенных, чьи поступки внушают отвращение и сводятся в конечном счете к одному – презрению.
   Дреф ни разу не повысил голоса. Самообладание придавало его обвинениям необыкновенную силу.
   Стояла жуткая тишина. Зрителей, казалось, парализовало. Побагровев, маркиз открыл было рот, но ярость его оказалась слишком велика, чтобы выразить ее словами; да и в любом случае ему было бы не под силу тягаться с таким оратором. Онемев на мгновение, его светлость выразил свои эмоции действием. Выйдя из экипажа, он сделал несколько неверных шагов, остановился перед своим неподвижным обвинителем и стал нещадно хлестать его кнутом. Удары сыпались юноше на плечи, на спину, на поднятые руки. Реакция Дрефа была чисто импульсивной. Рванувшись вперед, он вырвал кнут из рук маркиза и отшвырнул его прочь. Хозяин с размаху ударил серфа по лицу; шлепок прозвучал, как пистолетный выстрел. Ни минуты не колеблясь, почти непроизвольно, Дреф сжал кулак и нанес ответный удар, сваливший маркиза с ног.
   Какое-то мгновение его светлость лежал там, где упал, потом медленно сел, держась за щеку. Из носа у него потекла тонкая струйка крови и закапала с подбородка. Маркиз имел довольно комичный вид, но никто не выказал ни малейшего признака веселья. Серфы в душе, конечно, ликовали, но были слишком напуганы. Элистэ, предвидя последствия, пришла в ужас. Сам Дреф, казалось, пребывал в недоумении. Он рассеянно потирал пальцы, ошеломленно озираясь.
   С непроницаемым видом маркиз встал. Проявление каких-либо эмоций означало бы еще большее унижение. Обернувшись к Борло сын-Бюни, он просто приказал:
   – Взять.
   Борло нахмурился, но повиновался. Шагнув вперед, он попытался схватить юношу, но тот, молодой и подвижный, легко увернулся. Борло двинул кулаком, Дреф уклонился. Второй удар тоже не достиг цели. В следующее мгновение Дреф подпрыгнул и ударил кузнеца под дых, а затем снова отскочил на безопасное расстояние. Невзирая на быстроту и мощь атаки, Борло, казалось, ничего не почувствовал. Его противник мог с равным успехом сражаться с кирпичной стеной, однако он злился все сильнее. Тяжелые брови Борло сурово сошлись вместе, и кузнец неуклюже задвигался, стараясь поймать своего юркого противника. Следующий удар мог бы свалить с ног быка, но Дреф снова увернулся. Затем ударил сам и отпрыгнул. Когда кулак юноши достиг цели, Борло издал лишь слабое ворчание.
   Взглянув на дворецкого, маркиз поднял два пальца; дворецкий тут же велел приблизиться двум здоровенным молодым пахарям. Детины немедленно включились в драку. Обнаружив это слишком поздно, Дреф повернулся к ним, но удар со свистом обрушился на него, свалив с ног. Едва он попытался подняться, как парни бросились на него и всей своей тяжестью придавили к земле. Неторопливо подошедший Борло сын-Бюни равнодушно взглянул на поверженного противника и стал тяжело бить его ногами. Лицо Дрефа исказилось от боли, когда кованые сапоги заходили по ребрам. Удары сыпались градом. Наконец мучителям это наскучило, да и Борло устал. Пахари подняли Дрефа на ноги и поставили прямо перед кузнецом. Недолго думая Борло начал сильно и резко, наотмашь бить несчастного юношу по лицу и по груди и в довершение всего нанес короткий прямой удар в челюсть. Дреф запрокинул голову и безжизненно повис на руках своих мучителей. Когда те разжали руки, юноша рухнул на землю.
   К горлу Элистэ подступила тошнота. Никогда в жизни она не сталкивалась с такой жестокостью и едва могла поверить, что подобное случилось в поместье Дерривалей. А то, что жертвой этого зверства оказался Дреф, делало сцену вдвойне кошмарней. Она задыхалась от волнения и смотрела то на мертвого Зена сын-Сюбо, то на неподвижно лежащего Дрефа сын-Цино, потом снова на Зена. Бедному Зену уже нельзя помочь. Но Дреф жив, и вся ненависть маркиза направлена на него. Насколько Элистэ знала отца, Дрефу грозило страшное наказание. Она искоса взглянула на маркиза. Он стоял в нескольких шагах от нее, все еще прижимая к лицу испачканный кровью платок, – хотя кровь уже не текла. По-прежнему бесстрастный, он смотрел на своих подручных. Нужно остановить его, прежде чем он объявит приговор. Когда Элистэ заговорила, вид у нее был вполне равнодушный.
   – Этот негодяй или бредит, или сошел с ума. Я уверена, он не имеет ни малейшего понятия о том, что говорит и делает, а потому не может отвечать за свои поступки.
   – Сошел с ума, – задумчиво повторил маркиз. – Любопытно, имеются ли какие-либо отклонения в мозгах помешанного? Это сулит интереснейшее исследование.
   Элистэ вся помертвела, осознав ужас создавшегося положения, потом безразлично заметила:
   – А может, он попросту пьян. Вероятно, тем все и объясняется. И вообще, для меня все это слишком утомительно и скучно – подняли шум из-за какого-то непослушного серфа. Я считаю, он не заслуживает вашего внимания, отец, – или теперь в Шеррине модно так носиться со слугами?
   Маркиз пронзительным взглядом посмотрел на дочь. Ответом ему была лишь слабая, но вполне различимая снисходительная улыбка. Он нахмурился. Как Элистэ и ожидала, напоминание о столице всколыхнуло неприятные впечатления о его недавнем пребывании там, во время которого маркиза так часто заставляли чувствовать себя неотесанным провинциалом. Он панически боялся выглядеть смешным в глазах равных себе, хотя никогда бы в этом не признался. Может, он и в самом деле уронил свое достоинство, может, он принимает случившееся близко к сердцу – во всяком случае, еще не поздно восстановить поруганную честь.
   – Никто и не носится, – холодно ответил он. – Но все же я не могу этого так оставить. Сеньор должен исполнять и обязанности судьи тоже.
   – Ну хорошо, – Элистэ слегка поправила поля своей шляпы, – парень наказан. А жара, между тем, становится все сильнее, зрелище – все более непривлекательным, и мне здесь ужасно неудобно. Я хочу немедленно вернуться к себе.
   – Наказан? Ну нет, – возразил маркиз. – Легкие побои не искупают столь чудовищного преступления. Наказание будет продолжено, но не сейчас. Время позднее, мы устали, а преступник все равно ничего не чувствует. Я прикажу держать его под присмотром до утра. А когда он очнется и будет готов воспринять наказание, то получит его сполна.
   Тщательно скрывая страх, Элистэ смотрела, как маркиз поманил пальцем дворецкого. Тот немедленно подошел, получил указания, отдаваемые вполголоса, и тут же передал их Борло сын-Бюни и его подручным. Те подняли Дрефа с земли, отволокли в конюшню, а тело Зена сын-Сюбо поместили в ледник. Его светлость вернулся в фаэтон, вытер кровь с лица и взял поводья. Движения маркиза были размеренными и спокойными, но распухший и воспалившийся нос, лицо, покрытое пятнами, и горящие, налитые кровью глаза противоречили его напускному спокойствию.
   – Получит наказание сполна? – переспросила Элистэ.
   – Именно. – Его светлость намеренно повысил голос, чтобы услышали серфы. – Язык, оскорбивший сеньора, будет отрезан. Рука, поднявшаяся на своего хозяина, будет отрублена. Вот и все, ни больше ни меньше. Это будет совершенно справедливо.
   Онемев, Элистэ смотрела на отца. Серфы также безмолвствовали. К счастью, маркиз во Дерриваль и не ожидал никакого ответа. Встряхнув поводья, он свистнул лошади, и фаэтон покатил к замку. Элистэ, не удержавшись, бросила взгляд через плечо и тут же пожалела об этом. Последнее, что она увидела, было лицо Стелли дочь-Цино – лицо, застывшее от боли и ненависти.

3

   После экзекуции Зена сын-Сюбо, неожиданно превратившейся в смертную казнь, Элистэ вернулась в свою комнату и, заперев дверь, погрузилась в тоску и печаль. Бесконечно долго она ходила взад-вперед, от стены к стене, пытаясь угнаться за лихорадочной работой мысли.
   Тем временем на смену жаркому вечеру пришла такая же душная ночь. В доме зажглись лампы и свечи, а в беззвездном небе взошла полускрытая облаками оранжевая луна. Время шло, мозг Элистэ сосредоточенно работал, и постепенно настроение ее изменилось. Первоначальное отчаяние уступило место мрачной решимости – она неожиданно осознала, что положение Дрефа сын-Цино не так уж безнадежно. Ведь маркиз во Дерриваль не всемогущ, его воле можно и воспрепятствовать. Быть может, Дрефу еще удастся избежать кары, равнозначной гибели. Нужно лишь, чтобы осужденному кто-то помог. Сделать это будет непросто, одной Элистэ такая задача не под силу, но есть человек, который может спасти Дрефа. К этому человеку необходимо отправиться немедленно, если удастся незаметно выбраться из замка.
   Мысли Элистэ приняли теперь иное направление. Ее одиночество было ненадолго прервано появлением слуги, принесшем на подносе холодный ужин. С тех пор прошло уже несколько часов, но еда так и осталась нетронутой. Перед мысленным взором Элистэ с ужасающей отчетливостью проносились картины предстоящих Дрефу мук, и думать о еде было невозможно. Однако ей пришло в голову, что запертый в конюшне юноша, не подозревающий об уготованной ему участи, наверняка нуждается в пище. Если к нему вернулось сознание, то, конечно же, он страдает от голода и жажды Элистэ перестала метаться по комнате, подошла к столу и сняла с подноса крышку. Там лежали холодное мясо, сыр, фрукты, печенье и свежее масло. Рядом с блюдом стоял графин с холодным мятным чаем. Вино оказалось бы более кстати, но Дреф будет рад и такому напитку. Элистэ не сомневалась, что ее план удастся, – она хорошо все продумала. На это ушло несколько часов, и теперь, глубокой ночью, когда все в доме уснули, настало время действовать.
   Учащенно дыша, девушка подошла к огромному старинному шкафу, распахнула дверцу и, порывшись внутри, извлекла на свет пыльный сундучок. Проведя рукой по дну шкафа, она обнаружила и ключ. Открыть сундучок будет непросто – за четыре года, если не больше, замок наверняка покрылся ржавчиной. Однако упорство и натиск победили: ключ нехотя повернулся, и крышка заскрипела на ржавых петлях. Внутри лежали тайные сокровища Элистэ – одежда и снаряжение, которыми она когда-то пользовалась. Все оказалось в целости и сохранности; она давно забыла об этих вещах, но сразу же узнала каждую из них. Это была память о былой девчонке-сорванце. В последние годы Элистэ со стыдом вспоминала прошлое, ей и в голову не приходило заглянуть в сундучок. Однако она почему-то не выбросила весь этот хлам, и сейчас, при виде потаенных сокровищ детства, ощутила знакомый трепет. В ней пробудились старые воспоминания, и прошлое внезапно оказалось совсем рядом.
   Элистэ недолго любовалась своим богатством. Встрепенувшись, она выпрямилась и стала быстро раздеваться. Сначала она сняла легкое газовое платье, потом пышные нижние юбки, скинула башмачки козлиной кожи, затем чулки и подвязки. Кольца и браслет последовали за одеждой. С туго затянутым корсетом пришлось повозиться, но в конце концов девушка вырвалась из его тисков, и грудная клетка ощутила благословенную свободу.
   Оставшись в одной короткой рубашке, она нагнулась, вынула из сундучка знакомый наряд и с быстротой, доказывавшей, что старый опыт не забылся, надела льняную рубаху, удобные штаны, вязаные носки и крепкие башмаки на плоской подошве. Когда-то, еще своевольным подростком, она купила все эти вещи у бродячих торговцев на ярмарке. Башмаки и теперь оказались впору – очевидно, тесные остроносые туфли, которые Элистэ носила в последние годы, не давали ступням слишком вырасти. Она прошлась по комнате, сама не осознавая, что улыбается. Ведь она совсем забыла, насколько удобен этот наряд. Правая рука сама собой нырнула в карман штанов и вынула оттуда узкую ленту, которой Элистэ подвязала волосы сзади. На самом дне сундучка лежали туника с ремнем, плащ мужского покроя, перчатки, шляпа и сапоги. В такую жаркую ночь все это ей не понадобится. Зато пригодятся лампа и парусиновая сумка. Элистэ решила прихватить их с собой. Немного поколебавшись, она бросила в сумку и старый складной нож. Клинок был тупым и коротким, но Дрефу, возможно, сгодится и такой.
   Девушка подошла к столу, переложила еду с блюда на салфетку, связала ее в узелок и положила в сумку. Туда же она сунула графин с чаем. Уже закрывая сумку, Элистэ вспомнила еще об одном. Деньги! Дрефу наверняка понадобятся деньги, а их у нее сколько угодно. Вытащив шелковый кошелек из верхнего ящика письменного стола, она быстро достала деньги, спрятала их в сумку и перекинула ее через плечо. Лампа по-прежнему стояла на столе – свеча внутри была почти целой. Элистэ взяла фитилек из настенного светильника, зажгла лампу и воткнула фитилек на место. Теперь она действительно готова.
   Выйдя из спальни в гостиную, она вдруг, к собственному удивлению, непроизвольно остановилась у двери, ведущей в коридор. Элистэ совсем забыла, что в прежние времена, отправляясь на прогулку, всякий раз задерживалась на этом месте, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору. Ноги вспомнили старую привычку сами собой. Снаружи было тихо. Элистэ чуть приоткрыла дверь, выглянула в щелку и, не заметив ничего подозрительного, открыла дверь пошире. Высунув голову, она быстро осмотрела темный и пустой коридор, потом тихонько выскользнула из гостиной, прикрыла за собой дверь и легко, как котенок, прошмыгнула к винтовой лестнице для прислуги. Спускаясь совершенно бесшумно по ступенькам, она вдруг застыла на середине лестницы, прижалась спиной к стене, затем пошла с удвоенной осторожностью, вспомнив, что ступеньки в этом месте немилосердно скрипят.
   Еще несколько мгновений, и Элистэ оказалась в кухне; в очаге догорали угли, отчего духота становилась еще невыносимей. Две кухарки беспокойно ворочались на соломенных подстилках, положенных на пол прямо под распахнутым окном. Возможно, их потревожил свет лампы. Одна из кухарок что-то пробормотала во сне, и Элистэ замерла, затем осторожно двинулась дальше. Через темный чулан девушка выбралась на крыльцо и полной грудью вдохнула свежий ночной воздух. Сердце отчаянно забилось, душу охватил давно забытый восторг запретного наслаждения. Элистэ подняла глаза к черному небу, отыскала затуманенную луну. Газоны и сады едва виднелись во мраке. Как хорошо, что она догадалась прихватить с собой лампу – освещение ей понадобится.
   Спрыгнув с крыльца, Элистэ быстро побежала по газону. Двигаться шагом было бы менее утомительно, но впереди предстоял длинный путь, а времени оставалось слишком мало. Она пролезла сквозь живую изгородь, пробежала по благоухавшему розами саду и оказалась среди полей. Всего один раз оглянулась она на конюшню, где в заточении томился Дреф, а затем решительно двинулась на юго-восток, к темневшим вдали лесистым холмам.
   Ей понадобилось двадцать минут, чтобы достичь дерривальского леса. Несмотря на длительный перерыв в ночных прогулках, Элистэ почти не сбилась с дыхания – должно быть, частые верховые прогулки помогли ей сохранить хорошую форму. Вокруг высились огромные, уходящие вверх стволы. Над головой темнел полог из ветвей, начисто заслонивший луну. Хотя теперь пришлось довериться слабому, мечущемуся свету лампы, Элистэ не замедлила бега. Вскоре она оказалась у пруда, на противоположном берегу которого находились крестьянские лачуги. Обычно их окна с захода солнца и до петушиного крика оставались темными, однако сегодня ночью в двух хижинах горел свет – нетрудно догадаться, в чьих именно.
   Обогнув пруд и деревню, Элистэ побежала дальше. Вскоре дорога пошла в гору, и бежать стало труднее. Она добралась до первого из холмов, поросших лесом, с трудом продираясь сквозь кусты и заросли по узкой, но хорошо памятной ей тропинке. У поворота, возле большой, поросшей мхом скалы, где в прежние времена она нередко устраивала себе привал, девушка по привычке чуть было не остановилась, но заставила себя бежать дальше. Подъем становился все круче, и ей поневоле пришлось перейти на шаг до самой вершины, пока тропинка не пошла на спуск и двигаться стало легче. Затем начался новый подъем – вдоль каменистого русла высохшего ручья. Наконец тропинка привела Элистэ на маленькую плоскую поляну. Дальше, судя по всему, двигаться было невозможно – вверх отвесной стеной поднималась голая скала, футов на сто, а то и больше. Однако девушку это не смутило. Она уверенно повернула налево и добежала до заросшего грибами старого пня, меж вывороченных корней которого лежал гладкий камень. Элистэ отпихнула камень в сторону, и под ним обнаружилась маленькая, обложенная плиткой выемка, в которой находился бронзовый рычаг. Она решительно, почти грубо дернула рычаг на себя, потом, гораздо осторожнее, вернула его на место. Эту операцию она повторила еще дважды, после чего, задвинув камень обратно, села наземь и стала ждать.
   Ожидание оказалось недолгим. Не прошло и десяти минут, как в отвесной скале, футах в пятнадцати от земли, засветилось мерцающее пятно – днем это свечение было бы невозможно заметить. Элистэ внимательно смотрела, как пятно медленно опускается вниз. Поверхность скалы зашевелилась, словно расплавленная лава, потом пошла пузырями, свечение усилилось, и внезапно из каменной стены на землю ступила человеческая фигура. Призрачный свет сразу же исчез.
   Встав на ноги, Элистэ радостно воскликнула:
   – Дядя Кинц!
   – Моя милая девочка! – улыбнулось привидение с неподдельной радостью. – Как давно я тебя не видел!
   Несмотря на то что Кинц по Дерриваль возник из ничего, словно ночной демон или нечистый дух, невозможно было представить, чтобы кто-то мог бояться этого щуплого и маленького человечка, ростом чуть меньше самой Элистэ, с высохшей и бледной кожей лица, бесцветными, немного навыкате глазами, как и подобало ночному жителю. В тусклом свете лампы дядюшка Кинц казался чахлым и хрупким, как мотылек. Впечатление монотонной серости усиливалось бесформенными просторными одеждами мышиного цвета, а также копной белоснежных, по-детски мягких волос, обрамлявших узкое лицо. Лоб у дядюшки был высокий, бугристый и почтит без морщин, нос длинный и легкомысленно вздернутый; лишенный каких-либо признаков растительности подбородок – аккуратный и заостренный; глаза, и без того большие, казались еще крупнее под толстыми стеклами очков в проволочной оправе. Огромные оттопыренные уши торчали меж седых косм – дядюшка обладал восхитительной способностью шевелить ими как вместе, так и по отдельности. Руки у старика – искусные и ловкие, однако двигались осторожно, даже робко. Лицо всегда сохраняло мягкое, добродушное, можно сказать, слегка смущенное выражение. Возраст дядюшки оставался неопределенным, но он явно был куда старше, чем казался. «Дядюшка» Кинц на самом деле приходился Элистэ вовсе не дядюшкой – он был младшим братом ее прадедушки с отцовской стороны, давно умершего.
   Крепко обняв своего родственника, Элистэ осыпала его столь горячими поцелуями, что Кинц под этим натиском даже пошатнулся. Восстановив равновесие, он с удовольствием, хоть и несколько смущенно, обнял девушку, потом взял ее за руку и повел прямо к скале.
   – Пойдем, дитя мое, – позвал Кинц. – У меня в доме прохладно и приятно. Мы выпьем сладкого сидра, поболтаем о том о сем, а затем, если ты будешь очень настойчива, я, так и быть, сыграю с тобой в «Голубую кошечку».
   – Но дядюшка Кинц, я не играю в «Голубую кошечку» уже много лет! – покачала головой Элистэ. – Я, знаете ли, уже не ребенок!
   – Как, ты больше не играешь в «Голубую кошечку»? Очень жаль, я так любил эту игру. А как насчет «Позвони-в-звоночек»? Эта игра почти столь же замечательная, как и «Голубая кошечка».
   – Ни за что на свете!
   – А «Спрячь-сову»? Или «Слепые лодочники»? «Гавузио»?
   – Дядя, мне уже семнадцать лет!
   – Я рад этому, милочка. Однако какое это имеет отношение к «Голубой кошечке»?
   – Я не играю больше в детские игры, я уже взрослая.
   – Правда? В самом деле? – Остановившись у самого подножия скалы, дядя Кинц встревоженно оглядел свою родственницу. – Когда это произошло? А мне казалось, ты выглядишь точно так же.
   – Это оттого, что я сняла свое взрослое платье. Если б вы увидели меня в аквамариновых шелках, вы бы сразу поняли, как я выросла.
   – И поэтому ты не можешь больше играть? Как печально. Мне очень жаль. – Тут дядюшку Кинца посетила еще одна тревожная мысль: – И это означает, что мне тоже нельзя играть в «Голубую кошечку»? По-моему, это нечестно.
   – Нет-нет, дядюшка. Вы можете вести себя как вам заблагорассудится.
   – Ну, слава Чарам. В таком случае, дитя мое, идем скорее, и ты расскажешь мне о некоторых тонкостях этой игры. Тебя не будет мучить совесть…
   Не переставая говорить, дядюшка Кинц протянул левую руку, и она по самое плечо погрузилась в гранитную поверхность скалы.
   Элистэ вздрогнула.
   – Я никогда к этому не привыкну, сколько бы раз вы ни показывали мне этот трюк. – Она приложила ладонь к скале и ощутила грубую, жесткую поверхность. – Готова поклясться, что скала настоящая. Как вам удается делать ее такой твердой?
   – Наваждение, дитя мое, чистейшей воды наваждение, изобретенное для того, чтобы оградить от посторонних мою частную жизнь. Я рад, что эти маленькие хитрости тебя забавляют. Ну давай же, закрой глаза, и твой дядюшка благополучно проведет тебя внутрь.
   – Нет, только не сегодня. Я пришла не в гости. Мне нужна ваша помощь.
   – Моя дорогая девочка, ты выглядишь очень грустной. Что я могу сделать, чтобы на твоем личике вновь появилась улыбка?
   – Дядюшка Кинц, мой друг… нет, не то чтобы друг, это один из наших серфов… Он попал в беду. Хуже чем в беду – ему угрожает страшная опасность. Вы помните серфа по имени Дреф сын-Цино?
   – Тот смышленый, талантливый парнишка? Конечно, помню, замечательный мальчик, просто поразительный. Он что, заболел?
   – Хуже, гораздо хуже. Ах, дядюшка, Дреф попал в страшную беду. Если вы ему не поможете, он пропал. Я не преувеличиваю – Дреф действительно погибнет. Он ударил моего отца – должно быть, тронулся рассудком. Ударил своего сеньора! Опрокинул его на землю, разбил нос! Я думала, что отец прикажет засечь Дрефа до смерти, по он не сделал этого, потому что ему в голову пришло нечто похуже. Дрефу отрубят язык и правую руку.
   Большие глаза Кинца расширились, он замахал ручками, словно желая отогнать от себя столь ужасную картину.
   – Не может быть! Это невозможно! Должно быть, пустая угроза, чтобы преподать мальчишке урок.
   – Нет, это всерьез. Экзекуция состоится завтра утром. Отец не шутил. Все это так несправедливо, так ужасно и… – Элистэ запнулась, не в силах подыскать нужного слова, – и невыносимо жестоко.
   – Да, я расстроен. – Дядюшка Кинц покачал головой, его седые волосы разлохматились еще больше. – Сын моего племянника Убера, твой отец, унаследовал от деда жестокое сердце. Когда он был мальчиком, то нарочно занимался разведением дефективных мышей, чтобы вывести маленьких двухголовых чудовищ. Я еще тогда беспокоился за него. Надо же, я думал, что с возрастом нрав его смягчится, и, похоже, ошибся…