Вольски Пола. Наваждение

   – Ни-ни, дорогая моя, все будет в порядке. Вот увидишь, у меня тебе будет очень удобно, – заверил Кинц. – Запасов еды и угля хватит на много месяцев, а наваждение избавит тебя от незваных гостей.
   – Но, дядюшка… ох, дядюшка Кинц, все это не избавит меня от одиночества. Если вы меня бросите, я просто умру от тоски. Вы этого добиваетесь? – спросила она обиженным голосом с сознанием собственной правоты.
   Не будь рядом Дрефа, она бы добилась своего. Милый старик пришел в ужас, на глаза у него навернулись слезы. Да, будь они вдвоем, он бы уступил. Но, к сожалению, Дреф не дремал.
   – Три-четыре недели как-нибудь переживете, – заявил он. – А там, вероятно, ваш дядя вернется.
   «Ваш дядя». Не: «Мы с вашим дядей». Три-четыре недели. На миг ее обдало волной ненависти к ним обоим – как же, они ведь мужчины, вот и объединились против нее, списали ее со счетов. Неважно, что у дядюшки Кинца виноватый и несчастный вид, – он все-таки поддержал Дрефа. Она могла бы плакать, спорить, умолять, но решила не унижаться. Им она не нужна – ну и ладно, она тоже без них обойдется. Элистэ выпрямилась и вздернула подбородок.
   – Что ж, – холодно бросила она. – Как вам угодно. – Дреф и бровью не повел, но она с удовлетворением отметила, что Кинц тоскливо поежился. Прекрасно, пусть помучается, что бросает ее. – Хорошо. Принести из дома свечи и одеяла?
   Дядюшка Кинц кивнул. Элистэ круто повернулась на каблуках и направилась к домику. В горле у нее першило, в глазах стояли слезы. Ей почему-то очень хотелось расплакаться. Почему? Вся эта сцена что-то напоминала ей. Ну, конечно, как же она не сообразила? Те вечера, когда Дреф уходил, несмотря на все ее просьбы, и она не могла этому помешать. Он просто-напросто уходил – и все. Но теперь он уводит с собой дядюшку Кинца. Бросит ее здесь совсем одну – и глазом не моргнет; а с другой стороны, ему-то зачем переживать? Да и ей не с чего. Что ей за дело, куда направит свои стопы ее новоосвободившийся серф и чем пожелает заняться? Не пристало ей думать об этом. Однако она думала, и сердце ее сжималось от боли.
   Тут Элистэ поняла, что не хочет с ним расставаться – ни теперь, ни впредь. Сама мысль о разлуке была нестерпимой. Глупо, невероятно – но правда. И давно уже было правдой. Она закрывала на это глаза, всячески противилась, но сейчас уже не могла отрицать факты. Сейчас она призналась себе, что не может без него, что не найдет без него покоя. Он бывший серф – ну и что? Это ничего не меняет.
   Абсурд. Чудовищная нелепица. Она, Возвышенная, нуждается в обществе простолюдина, который вот-вот улетит от нее в самом прямом смысле слова. Она отвергла герцога Феронтского и всех прочих, чтобы сдаться низкорожденному подпольщику-нирьенисту, который видит в ней всего лишь капризную девчонку. Дреф, конечно, от души посмеялся бы, узнав об этом. У него отнюдь не вульгарное чувство юмора, он способен оценить иронию.
   Нет, лучше ни о чем не думать. Веки обожгло непрошеными слезами, и Элистэ сердито смахнула их. Она и без того в унизительном положении, нечего в этом расписываться у всех на глазах. Капелька выдержки позволит ей сохранить хотя бы видимость собственного достоинства. Она простояла две или три минуты, овладела собой и лишь после этого огляделась в поисках свечей и одеял, за которыми пришла. Тут Элистэ обратила внимание на странное зеркало на стене у себя за спиной. Небольшое зеркало в простой деревянной раме, насколько ей помнилось, всегда висело на этом месте. В детстве она частенько торчала передним, строя гримасы. На сей раз, однако, у нее бы это не получилось – зеркало почему-то перестало отражать, в нем вообще ничего не было видно. Его поверхность затянулась совершенно непроницаемым загадочным серым туманом, который ритмично пульсировал непонятными вспышками. Элистэ застыла в тревожном любопытстве, но тут же очнулась и кликнула дядюшку. Кинц и Дреф поспешили на зов.
   – Что случилось? Почему зеркало мигает? – спросила Элистэ.
   – Ничего страшного, дорогая моя, – успокоил ее Кинц. – Меня вызывает дом, только и всего. Должно быть, он хочет мне что-то сказать.
   – Дом? Сказать? Дом может разговаривать с вами?
   – Разумеется. Я пробудил его лет сорок, если не пятьдесят назад. Разве ты не знала?
   – Нет, даже не догадывалась. А о чем дом рассказывает?
   – Больше всего о мышах. Еще о прогнившей соломе на кровле, о проржавевших петлях и неисправных водостоках. Entre nous,^[6] его разговоры не блещут разнообразием, но не будем придираться. Лучше подождем и послушаем.
   Дядюшка Кинц оперся ладонями о стену по обе стороны зеркала и, наклонившись, тихо забормотал нечто неразборчивое, с чего, как давно знала Элистэ, у него всегда начиналось чародейство. Сперва ничего не случилось, по крайней мере, ничего существенного. Хлопнула ставня, скрипнула половица, в камине взметнулась зола, и дядюшка Кинц кивнул, словно понял тайный смысл всего этого. Потом он снова что-то сказал, поверхность зеркала прояснилась и появилось изображение – но вовсе не комнаты и их самих. Элистэ увидела знакомую узкую тропинку, что вела по холму к отвесной скале, закрывавшей проход к дому. И, разглядывая крутой неприступный обрыв высотой в сто с лишним футов, она впервые в жизни постигла суть наваждения. Скала оставалась скалой, ее знакомый четкий силуэт нельзя было спутать ни с чем; но скальный гранит приобрел воздушную фактуру густого тумана, сквозь него просматривалось продолжение тропинки, взбегающей по крутому склону реального холма. Вот, стало быть, как это делается. Любопытный пейзаж, но живые люди, вписанные в него, выглядели куда интересней. Ибо у самого подножия отвесной скалы мельтешило с полдюжины вооруженных мужчин в алых нашейных платках и с эмблемой красного ромба на рукавах – дозор местной коммуны экспроприационистов.
   Элистэ насторожилась.
   – Дядюшка, – шепнула она, – в доме есть оружие?
   – Разумеется, нет, дорогая моя. К чему мне держать такие опасные вещи? Неужто ты сомневаешься в скромных дарованиях своего дядюшки?. Этим дозорным отрядам никогда до нас не добраться.
   Не успел он, однако, договорить, как один из собратьев подошел к плоскому камню, угнездившемуся меж корней гнилого старого пня, отодвинул его и, обнажив потаенную выемку с бронзовым рычагом, уверенно подергал его в той последовательности, которую Элистэ запомнила еще ребенком. В доме звякнул колокольчик, а в зеркале туманная завеса с изображением скалы-наваждения тем временем стала настолько прозрачной, что оставалось диву даваться, почему братья-экспроприационисты не видят сквозь нее.
   – Мы погибли! Откуда он узнал, где искать рычаг и как его нажимать? Дядюшка, вы никому не говорили?
   – Нет, дорогая моя. В высшей степени непонятно. – Кинц явно пребывал в растерянности. – А не могло так случиться, дети мои, что за вами шли следом?
   – Нет, сударь, – уверенно возразил Дреф. – За нами никто не шел, я ручаюсь.
   – Странно, очень странно. Но как интересно! Что ж, вы сами могли убедиться – существует множество разных способов наблюдения. Вероятно, кто-то получил к одному из них доступ, а может быть, и открыл совсем новый – над этим стоит подумать. Весьма занимательно.
   – Дядюшка, как вы их остановите?
   – Дитя мое, я всегда считал, что наваждения надежно ограждают меня. Если они сдадут, я просто не знаю, что делать. Но не будем думать о худшем. Быть может, нам еще удастся их провести.
   – Быть может… – протянул Дреф, глядя в зеркало: собратья суетились у скалы, пробуя ее прочность прикладами мушкетов и кулаками. – Похоже, они знают, в чем тут хитрость. Мастер Кинц, какой натиск способны выдержать ваши наваждения?
   – Иной раз их может развеять легкое дуновение, но большей частью они сильны, как страх, непроницаемы, как тщеславие, и устойчивы, как надежда. Все зависит от тех, кто их видит, юноша.
   – В таком случае эти бандиты окажутся здесь через несколько минут, – сказала Элистэ. – Нам лучше покинуть этот дом, и как можно скорей. Надеюсь, с глупыми разговорами, чтобы я осталась здесь, покончено?
   Неожиданное нападение на неприкосновенное убежище дядюшки Кинца тысячекратно увеличило угрозу ее собственной жизни, но как же Элистэ обрадовалась этому – вопреки здравому смыслу! С большим трудом ей удалось подавить довольную улыбку.
   – Ох, мое дорогое дитя, – искренне сокрушался дядюшка Кинц, – мне так жаль…
   – Оставим сожаления на потом, сударь, – оборвал его Дреф. – Нам всем еще, может, придется жалеть. Когда шар будет готов к полету?
   – Очень скоро, но точно не берусь сказать. Давайте посмотрим.
   Они так и сделали, вернувшись на лужайку. В свете луны и двух фонарей перед ними возник огромный пузырь, темный, как закатное небо, и так же расписанный золотыми полосами и блестками. Элистэ замерла в восхищении. Удивительное зрелище, но не менее удивительной была скорость, с какою этот пузырь распухал. Он нависал над ними, рос на глазах, но шелковая его оболочка все еще обвисала многочисленными складками.
   – Понадобится еще минут пятнадцать, – заметил Кинц. – Правда, он чудо?
   – Нельзя ли побыстрее, сударь?
   – Не думаю. Терпение, юноша. А фонари, пожалуй, возьмем с собой – Глориэль любит свет.
   Следующие четверть часа они загружали корзину продуктами, топливом, фонарным маслом, кувшинами с водой и балластом. Всем распоряжался Дреф, который позаботился даже о равномерном распределении груза, о чем Кинц не подумал. Когда они с этим покончили, шар был готов к полету и рвался вверх, натягивая державшие его канаты, как струны. Глориэль, судя по всему, тоже полностью пробудилась – мигала огоньками, вибрировала своим металлическим корпусом и издавала напряженный пронзительный гул.
   Под самой горловиной шара висела на цепях жаровня из стальной проволоки. Кинц во Дерриваль, стоя в корзине, то подбрасывал солому в отверстие жаровни, находящейся прямо под горловиной, то раздувал огонь. Элистэ с минуту понаблюдала за дядей, а потом, с тревогой и в то же время с любопытством, вернулась к зеркалу: чем там заняты дозорные?
   На ее глазах один из собратьев прорвался сквозь скалу-наваждение, пробежал по инерции с десяток шагов, споткнулся и упал на руки. Потом сел, огляделся, и глаза у него полезли на лоб. Его товарищи, что остались внизу, словно с ума посходили – тыкались и изо всех сил стучали в скалу, которая представлялась им и на взгляд, и на ощупь твердым камнем. При этом они что-то кричали: Элистэ видела их широко открытые рты, хотя, понятно, не могла их услышать. Прорвавшийся дозорный встал на ноги, повернулся лицом к тому месту, где должны были находиться его собратья, и принялся звать их. При этом он размахивал фонарем, подавая сигналы. По ту сторону скалы все замерли, словно прислушиваясь. Конечно же, они слышали голос сгинувшего собрата; другое дело – доходил ли до них свет его фонаря. Тогда он спустился вниз, протягивая руку, и легко преодолел скалу-наваждение изнутри. Товарищам его наверняка показалось, что рука выступила из камня. И так, одного за другим, ом протащил остальных сквозь завесу наваждения.
   Элистэ не стала ждать, что будет дальше. Подобрав юбки, она поспешила к шару и доложила:
   – Прошли.
   – В корзину, – приказал Дреф. – Шар готов к взлету.
   – Шар-то готов, юноша, – согласился дядюшка Кинц. – Но не знаю, готова ли Глориэль. Мне кажется, ей требуется еще минута-другая.
   – Для чего, дядюшка?
   – Собраться с мыслями, как я полагаю.
   – Так объясните ей, что у нас не осталось времени.
   Дреф помог Элистэ забраться в корзину, что было не так-то просто: раздувшийся шар рвался вверх, дергал и раскачивал корзину.
   – Нет, дитя мое. Нам нужно считаться с настроением Глориэли. Я, видимо, требовал от нее слишком многого, поэтому она у меня такая норовистая и порой склонна упираться по мелочам.
   – Упираться?
   – Если ее рассердить, она, чего доброго, опрокинет корзину, сбросив нас на землю с высоты в три тысячи футов. Только не поймите меня превратно – она вовсе не зла от природы, всего лишь немного капризна.
   – Но, дядюшка Кинц, мы…
   – Тише, дорогая моя. Глориэль требуется ублажить, поверь мне. – Кинц погладил Чувствительницу, и та засияла мигающими огоньками, переходящими в розоватое свечение. – По-моему, она немного боится – не совсем в себе уверена. Ей нужно время, чтобы обрести веру в себя. Пойдем ей навстречу и чуть-чуть подождем.
   «Взять бы молот да хорошенько стукнуть по этой проволочно-шестереночной примадонне», – подумала Элистэ, но у нее хватило ума промолчать. Она посмотрела на Дрефа. Тот был, как всегда, невозмутим, но Элистэ почувствовала его нетерпение и нервно забарабанила пальцами по перильцам корзины.
   Минуты три-четыре они прождали в молчании, и тут в кустах замелькали фонари и послышались грубые голоса экспроприационистов – они наконец добрались до дома.
   – Дядюшка! – в отчаянии взмолилась Элистэ.
   – Тише, детка.
   Кинц прижал ладони к полированной сфере Чувствительницы, наклонился и ласково прошептал:
   – Глориэль, моя милая. Мы надеемся на тебя. – По всей видимости, он нашел верный тон, ибо Глориэль осветилась теплым пульсирующим светом и разразилась мурлыкающими пощелкиваньями. – Благодарю тебя, моя дорогая. Ты очень добра. – Кинц распрямился: – Нам повезло. Глориэль разрешает взлетать.
   «Очень мило с ее стороны». Вслух, правда, Элистэ ничего не сказала.
   – За дело, дети!
   Они мигом отцепили канаты. Собратья как раз выбежали из-за дома, когда последние путы были сброшены и огромный темный шар бесшумно взмыл к звездам, сопровождаемый криками и злобными воплями, донесшимися откуда-то снизу. Два или три выстрела взорвались карнавальными хлопушками, но Элистэ не обратила на них внимания. Земля как по волшебству проваливалась куда-то вниз. Элистэ летела по воздуху, летела легко и бесшумно, словно избавившись от тела с его весом. Она впервые ощутила столь невероятное чувство свободы. Ее переполнял восторг, она не решалась поверить, что это происходит на самом деле. Девушка смотрела вниз, на купающуюся в лунном свете затененную землю, и на какое-то время забыла обо всем на свете.
   Холод заставил ее очнуться от восторженного забытья. Словно вернулась зима. Элистэ дрожала и стучала зубами, хотя рядом горело пламя, которое Дреф и Кинц подкармливали пучками соломы. Пламя взметнулось, и она подумала, что шар тоже должен рвануться вверх, но если он и рванулся, то Элистэ этого не ощутила. Внизу проплывали, разворачиваясь, поля и холмы Фабека, погруженные в сон деревеньки и фермы; корзина же с путешественниками, казалось, неподвижно висела между небом и землей.
   Но они летели, и с огромной скоростью. Далеко справа уже слабо обозначилось скопление огоньков – то был Граммант. Ветер уносил шар в юго-восточном направлении; при таких темпах они к утру могли бы долететь до границы с Эрестом. «Не так уж и плохо», – подумала Элистэ. Теперь, когда Дреф и дядюшка Кинц с нею, хорошо бы сбежать из Вонара и зажить себе спокойно и мирно в какой-нибудь дальней стране. Элистэ такой выход казался вполне приемлемым, но, к сожалению, мужчины никогда бы с нею не согласились, и, что еще хуже, Глориэль могла совладать с любыми ветрами.
   Дядюшка Кинц поглаживал Чувствительницу, что-то нежно ей нашептывая. Глориэль светилась, мигала, мурлыкала. По ее стеклянным рожкам пробегали яркие вспышки, подчеркивая семейное сходство с ее знаменитой кузиной Кокоттой. Вдруг она испустила пронзительное голодное жужжание, вспорола воздух тремя или четырьмя сетчатыми лопастями; послышался хриплый свист. Глориэль издала могучий выдох, и пущенный ею воздушный поток направил шар на юг, к Шеррину. Шар дернулся, ветер ударил в лицо, засвистел в ушах.
   Они легли на нужный курс, и волшебство свободного полета рассеялось. Элистэ огорченно вздохнула.
   Шар летел быстро, несмотря на многочисленные помехи. Каким образом Глориэль выбирала правильное направление, никто не знал. Возможно, ориентировалась по звездам, возможно, по ландшафту внизу, а может быть, путь ей указывали огни и вехи скрытых измерений. Как бы там ни было, она ни разу не ошиблась; шар, не отклоняясь, летел точно на юг, что подтвердили наблюдения Дрефа за звездами. Шли часы, земля проносилась под ними, словно увлекаемая могучим потоком. Элистэ, спасаясь от холода, закуталась в одеяло и занялась огнем – поддерживала и гасила. Ибо пламя в железной жаровне надлежало подкармливать соломой и деревянными чурками, тогда как многочисленные язычки огня, высыпающие подобно сыпи на шелковой оболочке шара, следовало тушить с помощью мокрых губок. О том, что случится, если позволить язычкам разгореться, лучше было не думать: чудовищный взрыв, головокружительное падение. Элистэ и не думала. Она механически выжимала губки, промокала шелк, так что у нее заболели руки, и совала в жаровню все новые пучки соломы и чурки. Дреф занимался тем же, а дядюшка Кинц у них за спиной общался с созданием своих рук. Внимание пожилого кавалера, видимо, льстило Глориэли, ибо в ответ она старалась изо всех сил, не давая себе ни передышки, ни отдыха, и гнала шар на юг сквозь ночь и мрак. Порой они попадали в поток попутного ветра и тогда скользили вперед легко и плавно. Порой же им приходилось прибегать к услугам Чувствительницы, и тогда огромный шар медленно волокся по небу, будто каторжник с прикованным к ноге ядром.
   – Вы не подумывали, сударь, придать шару другую форму?
   Элистэ обернулась и увидела, как Дреф изобразил руками эллипс; если Кинц ему и ответил, она не услышала.
   Вопреки неблагоприятным ветрам Глориэль уложилась в рекордно короткий срок. Путь, что дилижанс проделывал по дорожной слякоти за восемь дней, шар одолел менее чем за ночь. Они мягко приземлились на безлюдном поле милях в двух северо-восточней Шеррина за час до рассвета. Якорь зацепился с первого раза, корзина опустилась горизонтально, и они даже не почувствовали толчка. Однако пока путешественники выбирались из корзины, шар окончательно испустил дух и горой шелка упал им на плечи. В нескольких местах ткань загорелась. Огонь быстро погасили, но оболочка сильно пострадала и нуждалась в основательном ремонте, так что шар пришлось бросить. О том, чтобы бросить Глориэль, не могло быть и речи. К счастью, Чувствительница оказалась небольшой и не очень тяжелой. Ее упрятали в парусиновую сумку, которую Дреф взвалил на плечо, и все двинулись по полю к ближайшей дороге. На небе светили звезды, к тому же у путников были фонари, и они легко дошли до ворот улицы Латной Перчатки в юго-западной городской стене.
   Войти в столицу не составило никакого труда. Считалось, что враги народа, будучи в здравом уме, за мили обходят Шеррин. Путешественники прошли под воротами на рассвете, затесавшись в толпу спешащих на рынок фермеров; их не задержали, не потребовали предъявить паспорта или удостоверения личности. На улице Латной Перчатки они остановили ранний фиакр, и тот довез их через пробуждающуюся столицу до тупика Слепого Кармана. Солнце еще не встало из-за крыш, когда они высадились у пансиона. Их прибытие не вызвало особого интереса и вообще едва ли было замечено. Путники спокойно вошли в дом и через десять минут уже спали в квартирке Дрефа за запертыми на ключ дверями – Элистэ в постели, Кинц на койке, Дреф на полу.

* * *

   Стелли дочь-Цино с любопытством следила за братом в волшебном зеркале покойного маркиза во Дерриваля. Ничего не упустив, она пронаблюдала его встречу с юной маркизой, их путь к горному убежищу чудного старика Возвышенного, неудачную операцию собратьев и бегство на воздушном шаре. На ее глазах чудовищно раздувшийся шелковый мешок воспарил и пропал из виду, унося на свободу врагов народа, и растерянные собратья не смогли им помешать. Она все это видела, но теперь пришло время от наблюдений перейти к делу.
   Стелли спрятала зеркало, открыла верхний ящик конторки маркиза, порылась – она прекрасно знала, где что лежит, – и вытащила миниатюру, писанную на слоновой кости. С ненавистью поглядела на изображение, отбросила миниатюру и извлекла на свет бумагу, перо и чернила. Разложив на столешнице письменные принадлежности, Стелли задумалась, уставившись на белый лист своими черными зрачками, словно двойными мушкетными дулами. Наконец она взялась за перо, прикусив нижнюю губу и наморщив лоб от напряжения. Изложение давалось ей с огромным трудом. Стелли не привыкла писать, но умела – спасибо братцу, научил в свое время. Ее неизменно выводила из себя его привычка щедро делиться крохами знания, подобранными под столом у Возвышенных. Теперь Дрефу пришло время сполна расплатиться за свое великодушие.
   Подавив чувство неуверенности, она обмакнула перо в чернила и принялась писать.
 
   «Шеррин, Комитет Народного Благоденствия, Защитнику Республики.
   Собрат Уисс Валёр, пишет тебе патриот-экспроприационист из Фабека уведомить, что деется в твоей столице, потому как никто другой об этом тебе не скажет. Собрат Уисс, тебя ждут неприятности. Старый Возвышенный по имени Кинц во Дерриваль прибудет в Шеррин чинить тебе беды. Он костлявый старик весь седой и в смешных очках, смотрится чудным старым дурнем, но на этот счет не обманывайся. При ем его родственница Элистэ во Дерриваль, расфуфыренная Возвышенная потаскуха, портрет прилагаю, очень похожий. Оба они враги народа и якшаются со смутьянами. Они хочут тебя убить и убьют, коли ты не обережешься. Старик – чародей, он чары напустит и хуже его врага у тебя нет и не будет. Ежели ты не поймаешь старика с его девчонкой, так они скинут тебя чародейством, будь уверен. Сообщаю тебе про это, потому как я верный патриот. Ты уж попробуй изловить Возвышенных этих предателей, не то они такое устроют, а ты и знать не будешь. Все это правда, истинное мое слово.
   Фабекский Патриот».
 
   Стелли перечитала написанное. Стиль неотесанный, много ошибок, но она сказала все, что хотела. Из осторожности она не упомянула про брата – как-никак он носит ту же фамилию. Провидение, в своей милости, возможно, еще предоставит ей случай посчитаться с Дрефом. А пока что Уисс Валёр, если он и вправду таков, каким его выставляют собратья, о себе позаботится.
   Стелли завернула в исписанный листок миниатюру с портретом своей бывшей госпожи, запечатала конверт воском и дернула за сонетку, вызвав свободного от дел коммунара – ему она и поручит перехватить утром почтовую карету на Шеррин и отдать письмо. Через несколько часов оно отправится в путь, а когда дойдет до адресата…
   При этой мысли у Стелли потеплело на душе.

27

   Элистэ предполагала, что они втроем как-нибудь разместятся в квартирке Дрефа – тесноватой, конечно, но все равно удобной и просторной в сравнении с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника». Дядюшка Кинц, однако, не преминул положить конец этим надеждам. Старому кавалеру была нужна отдельная комната, где он мог бы отдыхать, обдумывать свои планы и в одиночестве предаваться созерцанию, необходимому для воплощения его чародейных замыслов. Ему не было дано обрести в Шеррине истинную безмятежность духа, по своя комната служила залогом успеха. Дедушка Ренуа, как он себя теперь называл, соответственно снял в пансионе уютную однокомнатную квартирку на втором этаже с окнами во двор, чем несказанно удивил соседей-студентов, которые прозвали его Старым Эльфом. Первые несколько дней его странные манеры и внешность вызывали всеобщее любопытство. Человек его возраста являл собой в стенах пансиона зрелище весьма непривычное; заметили также, что он любит глубокой ночью украдкой отлучаться из дому по каким-то загадочным делам; да и его произношение явно отличалось от фабекского говора его мнимого внука. Дядюшка Кинц, конечно, старался скрыть свой Возвышенный выговор, но частенько забывал о такой мелочи.
   Это могло бы оказать ему плохую услугу, если бы он больше общался с соседями. Однако старик вел уединенный ночной образ жизни, поэтому его видели довольно редко. Время от времени замечали, как он с глубокомысленным видом поднимается или спускается по лестнице между полуночью и рассветом. Сталкиваясь с обитателями пансиона в коридоре, он улыбался любезной, но какой-то неопределенной улыбкой, рассеянно кланялся, а иной раз вообще проходил мимо, не обращая ни на кого внимания, словно погруженный в некое таинственное полузабытье. Дедушка Ренуа, понятно, не хотел никого этим обидеть, да никто его в этом и не подозревал, однако же невозможно было удержаться от мысли, что старый господин не без странностей, если вообще не помешанный. Через неделю студентам надоело строить догадки на его счет; все успокоились на том, что новый жилец – безобидный милейший чудак и любит гулять при луне.
   Переселение дядюшки Кинца в отдельную квартиру поставило Элистэ в затруднительное положение. В ее жизни все возвратилось на круги своя – она снова в Шеррине и делит жилье с Дрефом сын-Цино. Поначалу она рассчитывала, что ее старший родственник, по обычаю и безотносительно к собственному его желанию превратившийся в ее опекуна, положит конец этой двусмысленной ситуации. Но Кинц во Дерриваль, похоже, не находил в ее проживании вместе с Дрефом ничего предосудительного – не столько из презрения к общепринятым нормам приличия, сколько по чистоте душевной. Перебираясь утром в свое новое жилье, он просто заметил: «Ну вот, дети, теперь вам станет гораздо удобнее». И удалился с улыбкой. Хорош опекун.