Страница:
– Аврелия!
– Ш-ш-ш, не называй меня этим именем. Тут я зовусь собраткой Нинеттой.
– Собраткой?
– Правда, вульгарно? Но как не считаться с духом времени! По-другому не проживешь, или я не права?
– Но… что ты… почему?.. Сколько месяцев прошло с тех… Прости, я ничего не понимаю.
– Да, видок у тебя совсем обалдевший! Но тут никакой тайны, кузина. Просто я здорово словчила, вот и все. Я обманула наших врагов, обвела их вокруг пальца, как последних идиотов. Впрочем, это было легко, они такие тупые!
– Так что же ты сделала?
– Поменяла личину! Понимаешь, когда нас схватили – о Чары, ну и жуткая была ночка! – у твоей горничной хватило дерзости и смекалки выдать себя за тебя…
«О, моя бедная храбрая Кэрт».
– Вообще-то, у нее это получилось весьма искусно, тут мне нечем гордиться – ведь я взяла пример с субретки. И когда, значит, канальи привезли нас в «Гробницу» и стали допытываться, кто мы такие, я назвалась собраткой Нинеттой, служанкой графини во Рувиньяк. Поверь мне – я законченная актриса. Не родись я Возвышенной, непременно блистала бы на подмостках. Говор, жесты, манеры – все у меня получилось безупречно. Я сыграла свою роль гениально, и хитрость сработала.
– Ты отказалась от имени, от родных, от своего сословия и наследия крови?
– А что было делать? И нечего, кузина, так передо мной задаваться. Ты что, все эти месяцы разгуливала на воле под собственным именем?
«Справедливо. Но здесь я себя не предала», – подумала Элистэ. Здравый смысл и прямая выгода оправдывали Аврелию. Но забыть высокие нравственные устои Возвышенных? Впрочем, обличать ее теперь не имело смысла. Элистэ всего лишь спросила:
– И графиня промолчала?
– Ну… бабуля… что говорить. – Щеки Аврелии залились краской, которую не мог скрыть даже тюремный полумрак. Аврелия поежилась. – Ты же ее прекрасно знаешь. Какая она бывала жестокая и придирчивая. Нет, она меня не выдала. Зато как посмотрела! Словно я кого убила, если не хуже. А потом, когда мы в тюремном приемнике ждали допроса, – ой, чего она мне наговорила! Как ледяной водой окатила – и обвиняла, и ругала почем зря! Несправедливо! Я ей этого никогда не прощу. Люби она меня, как положено родственнице, ей бы радоваться, что я останусь в живых, а не чехвостить меня за обман! Но бабуля всегда в своем репертуаре. После допроса нас развели по разным камерам – она ведь была Возвышенная, а меня эти канальи приняли за простую. Я ее больше не видела – может, и к лучшему.
«Вот именно».
– Вероятно, другого выхода у тебя не было, – сказала Элистэ. – И все же, при всей твоей хитрости, чудо, что ты еще жива. Тебя, как горничную графини, вполне могли обвинить в монархизме. Даже не верится, что ты уцелела.
– Ну… верно, и осудили бы… даже скорее всего, только за меня заступился Феликс.
– Адвокат Феликс?
– О Чары, какой там адвокат! Надзиратель. Да ты его наверняка видела – он приставлен к этой галерее.
– Немой белый слизняк в прыщах?
– Ты несправедлива, кузина. Конечно, он не из первых красавцев, но вовсе не слизняк, и называть его так после всего, что он для меня сделал, просто стыдно.
– Прости. Но что именно он для тебя сделал? Что в силах сделать какой-то мелкий надзиратель?
– Он выкрал из картотеки протокол моего задержания и допроса. Стало быть, меня здесь нет. По бумагам я не числюсь, значит, меня нельзя осудить. Так что и мелкий надзиратель многое может сделать. Каково, а?
– Поразительно. Прознай кто об этом – не миновать твоему спасителю свидания с Прекрасной Дамой. Зачем ему так рисковать?
– О, да он в меня по уши влюблен. Готов за меня жизнь отдать, как отдал несчастный Байель Он у меня в рабах ходит!
– Ну и ну.
– В рабах, точно!
– Понятно. Но тогда почему ты все еще здесь? Раз нет протокола и обвинения, почему тебя не освободили?
– А мне не нужна свобода. Что мне там делать, на улице? Тут у меня хоть есть кров и стол.
– По-своему ты права, но подумай об опасности. Здесь полно народогвардейцев и Возвышенных, тебя в любую минуту могут узнать. Раз уж этот Феликс так тебе предан, может, он сумел бы помочь…
– Феликс не даст мне уйти. Ни-ни. Стоит мне хотя бы заикнуться о бегстве, и протокол мигом ляжет на стол помощника Главного смотрителя. Феликс твердо пригрозил.
– Значит, он твой враг?
– Вовсе нет. Он меня обожает, в этом вся беда. Ради моей особы он пошел на страшный риск, но поклялся, что ни за что меня не отпустит.
– Не отпустит… Аврелия, какой ужас! Неужели ты… с надзирателем… да нет, ты не могла…
– У меня не было выбора. Не смотри на меня так! Что мне было делать?
– Жалкая несчастная дурочка! За душой у тебя ничего не осталось!
– О Чары, ты совсем как бабуля! Все это чистая глупость. Я ни капельки не изменилась – какой была, такой и осталась.
«Что правда, то правда».
– Зачем тогда менять ко мне отношение? И винить в том, что от меня не зависело? Или, по тебе, лучше бы я погибла? Брось, кузина, не злись на меня. Мне тут живется вполне сносно, да и Феликс не такой уж плохой. Предан мне всей душой, готов для меня на все – иной раз даже приносит шоколадку или пирожное…
– Ох, Аврелия…
– Нинетта. Обо всем мне рассказывает и позволяет бродить по всей тюрьме. От него я узнала, что ты здесь, вот и спустилась тебя проведать.
– Понимаю. Он не говорил, почему меня столько дней держат одну в камере и не передают Народному Трибуналу?
– Ему-то откуда знать! Но говорят, ты закоренелая преступница, а твой дядюшка Кинц злодей и того хуже, и пока он на воле, ты здесь вроде заложницы. Что-то в этом духе. Чего ты такого натворила, кузина, что всех переполошила? Такого ужасного, что тебя заточили в подземную камеру? О Чары, какая мерзкая конура! Окон нет, на полу лужи. А сыро-то как – я вся продрогла. Свечки – и той не дали. Жуть!
– «Гробница» не славится удобствами.
– Послушай, я тебя научу. Когда придет Феликс, ты ему улыбнись – вот так, а голову чуть наклони, чтобы глаза заблестели, – и он принесет свечи. Ты, конечно, очень бледна, кузина, страшно бледна, но, думаю, у тебя получится.
– Боюсь, что нет.
– О Чары, ты упряма, как бабуля, из-за этого и кончишь тем же. Ну да ладно, раз уж ты не хочешь сама себе помочь, попробую за тебя похлопотать. Может, оно и к лучшему – Феликс мне ни в чем не откажет. Но помни, кузина, – Аврелия предостерегающе воздела палец, – ты никому не должна открывать, что мы в родстве.
– Не волнуйся.
– И не злись на меня. Я этого не заслужила. Я не виновата в том, что случилось, ни вот столечки. Ты не злишься?
– Нет, – слабо, но искренне улыбнулась Элистэ. – Не злюсь.
– Ах, кузина, я знала, что ты останешься моей подругой. А теперь прощай. Нужно идти, не то меня хватятся. Жди – скоро у тебя будет одеяло и свечи. Шепну Феликсу пару слов на ушко – увидишь, он мне ни в чем не откажет.
Лицо Аврелии за железными прутьями исчезло. Элистэ слышала, как удаляются ее быстрые легкие шаги. В дальнем конце коридора хлопнула дверь, и снова воцарилось безмолвие, которое нарушал лишь размеренный неумолимый стук капель, падающих на пол с потолка, – словно тикали часы.
Возможно, Аврелия несколько переоценила свое влияние на надзирателя, ибо в тот день одеяло и свечи так и не появились. Зато на следующий день после полудня явился сам Феликс. Элистэ не ожидала его прихода в неурочное время и сразу насторожилась. Не потому ли он объявился, что визит кузины вызвал подозрения? Оказалось, нет. В первый и последний раз надзиратель обратился к ней – голос его полностью соответствовал гнусной внешности. Он пожаловал сообщить великую новость: суд над «бандой Нирьена» наконец завершился. Шорви Нирьену и его сообщникам, должным образом изобличенным и осужденным, предстояла встреча с Кокоттой на закате следующего дня. Выбор столь позднего часа для этого свидания был продиктован соображениями эстетического порядка. Смерть Архиврага Защитника Республики – событие историческое, знаменующее высшее торжество экспроприационизма, – надлежало обставить по всем правилам искусства. Сошлись на том, что на фоне вечернего неба игра огней на рогах Кокотты будет выглядеть особенно впечатляюще.
Кроме того, члены Комитета, те, кто не был лишен художественной жилки, решили, что набор тонких закусок раззадорит аппетит Чувствительницы и зрителей перед подачей главного блюда. В жертвы надлежало выбрать не только крупных политических преступников, но и, по возможности, людей красивых. Во главе этого списка стояло имя, удовлетворяющее всем без исключения требованиям, – бывшей Возвышенной Элистэ во Дерриваль: видной представительницы опального сословия, заговорщицы, контрреволюционерки и бонбошки чистейшей воды – все в одном лице.
31
– Ш-ш-ш, не называй меня этим именем. Тут я зовусь собраткой Нинеттой.
– Собраткой?
– Правда, вульгарно? Но как не считаться с духом времени! По-другому не проживешь, или я не права?
– Но… что ты… почему?.. Сколько месяцев прошло с тех… Прости, я ничего не понимаю.
– Да, видок у тебя совсем обалдевший! Но тут никакой тайны, кузина. Просто я здорово словчила, вот и все. Я обманула наших врагов, обвела их вокруг пальца, как последних идиотов. Впрочем, это было легко, они такие тупые!
– Так что же ты сделала?
– Поменяла личину! Понимаешь, когда нас схватили – о Чары, ну и жуткая была ночка! – у твоей горничной хватило дерзости и смекалки выдать себя за тебя…
«О, моя бедная храбрая Кэрт».
– Вообще-то, у нее это получилось весьма искусно, тут мне нечем гордиться – ведь я взяла пример с субретки. И когда, значит, канальи привезли нас в «Гробницу» и стали допытываться, кто мы такие, я назвалась собраткой Нинеттой, служанкой графини во Рувиньяк. Поверь мне – я законченная актриса. Не родись я Возвышенной, непременно блистала бы на подмостках. Говор, жесты, манеры – все у меня получилось безупречно. Я сыграла свою роль гениально, и хитрость сработала.
– Ты отказалась от имени, от родных, от своего сословия и наследия крови?
– А что было делать? И нечего, кузина, так передо мной задаваться. Ты что, все эти месяцы разгуливала на воле под собственным именем?
«Справедливо. Но здесь я себя не предала», – подумала Элистэ. Здравый смысл и прямая выгода оправдывали Аврелию. Но забыть высокие нравственные устои Возвышенных? Впрочем, обличать ее теперь не имело смысла. Элистэ всего лишь спросила:
– И графиня промолчала?
– Ну… бабуля… что говорить. – Щеки Аврелии залились краской, которую не мог скрыть даже тюремный полумрак. Аврелия поежилась. – Ты же ее прекрасно знаешь. Какая она бывала жестокая и придирчивая. Нет, она меня не выдала. Зато как посмотрела! Словно я кого убила, если не хуже. А потом, когда мы в тюремном приемнике ждали допроса, – ой, чего она мне наговорила! Как ледяной водой окатила – и обвиняла, и ругала почем зря! Несправедливо! Я ей этого никогда не прощу. Люби она меня, как положено родственнице, ей бы радоваться, что я останусь в живых, а не чехвостить меня за обман! Но бабуля всегда в своем репертуаре. После допроса нас развели по разным камерам – она ведь была Возвышенная, а меня эти канальи приняли за простую. Я ее больше не видела – может, и к лучшему.
«Вот именно».
– Вероятно, другого выхода у тебя не было, – сказала Элистэ. – И все же, при всей твоей хитрости, чудо, что ты еще жива. Тебя, как горничную графини, вполне могли обвинить в монархизме. Даже не верится, что ты уцелела.
– Ну… верно, и осудили бы… даже скорее всего, только за меня заступился Феликс.
– Адвокат Феликс?
– О Чары, какой там адвокат! Надзиратель. Да ты его наверняка видела – он приставлен к этой галерее.
– Немой белый слизняк в прыщах?
– Ты несправедлива, кузина. Конечно, он не из первых красавцев, но вовсе не слизняк, и называть его так после всего, что он для меня сделал, просто стыдно.
– Прости. Но что именно он для тебя сделал? Что в силах сделать какой-то мелкий надзиратель?
– Он выкрал из картотеки протокол моего задержания и допроса. Стало быть, меня здесь нет. По бумагам я не числюсь, значит, меня нельзя осудить. Так что и мелкий надзиратель многое может сделать. Каково, а?
– Поразительно. Прознай кто об этом – не миновать твоему спасителю свидания с Прекрасной Дамой. Зачем ему так рисковать?
– О, да он в меня по уши влюблен. Готов за меня жизнь отдать, как отдал несчастный Байель Он у меня в рабах ходит!
– Ну и ну.
– В рабах, точно!
– Понятно. Но тогда почему ты все еще здесь? Раз нет протокола и обвинения, почему тебя не освободили?
– А мне не нужна свобода. Что мне там делать, на улице? Тут у меня хоть есть кров и стол.
– По-своему ты права, но подумай об опасности. Здесь полно народогвардейцев и Возвышенных, тебя в любую минуту могут узнать. Раз уж этот Феликс так тебе предан, может, он сумел бы помочь…
– Феликс не даст мне уйти. Ни-ни. Стоит мне хотя бы заикнуться о бегстве, и протокол мигом ляжет на стол помощника Главного смотрителя. Феликс твердо пригрозил.
– Значит, он твой враг?
– Вовсе нет. Он меня обожает, в этом вся беда. Ради моей особы он пошел на страшный риск, но поклялся, что ни за что меня не отпустит.
– Не отпустит… Аврелия, какой ужас! Неужели ты… с надзирателем… да нет, ты не могла…
– У меня не было выбора. Не смотри на меня так! Что мне было делать?
– Жалкая несчастная дурочка! За душой у тебя ничего не осталось!
– О Чары, ты совсем как бабуля! Все это чистая глупость. Я ни капельки не изменилась – какой была, такой и осталась.
«Что правда, то правда».
– Зачем тогда менять ко мне отношение? И винить в том, что от меня не зависело? Или, по тебе, лучше бы я погибла? Брось, кузина, не злись на меня. Мне тут живется вполне сносно, да и Феликс не такой уж плохой. Предан мне всей душой, готов для меня на все – иной раз даже приносит шоколадку или пирожное…
– Ох, Аврелия…
– Нинетта. Обо всем мне рассказывает и позволяет бродить по всей тюрьме. От него я узнала, что ты здесь, вот и спустилась тебя проведать.
– Понимаю. Он не говорил, почему меня столько дней держат одну в камере и не передают Народному Трибуналу?
– Ему-то откуда знать! Но говорят, ты закоренелая преступница, а твой дядюшка Кинц злодей и того хуже, и пока он на воле, ты здесь вроде заложницы. Что-то в этом духе. Чего ты такого натворила, кузина, что всех переполошила? Такого ужасного, что тебя заточили в подземную камеру? О Чары, какая мерзкая конура! Окон нет, на полу лужи. А сыро-то как – я вся продрогла. Свечки – и той не дали. Жуть!
– «Гробница» не славится удобствами.
– Послушай, я тебя научу. Когда придет Феликс, ты ему улыбнись – вот так, а голову чуть наклони, чтобы глаза заблестели, – и он принесет свечи. Ты, конечно, очень бледна, кузина, страшно бледна, но, думаю, у тебя получится.
– Боюсь, что нет.
– О Чары, ты упряма, как бабуля, из-за этого и кончишь тем же. Ну да ладно, раз уж ты не хочешь сама себе помочь, попробую за тебя похлопотать. Может, оно и к лучшему – Феликс мне ни в чем не откажет. Но помни, кузина, – Аврелия предостерегающе воздела палец, – ты никому не должна открывать, что мы в родстве.
– Не волнуйся.
– И не злись на меня. Я этого не заслужила. Я не виновата в том, что случилось, ни вот столечки. Ты не злишься?
– Нет, – слабо, но искренне улыбнулась Элистэ. – Не злюсь.
– Ах, кузина, я знала, что ты останешься моей подругой. А теперь прощай. Нужно идти, не то меня хватятся. Жди – скоро у тебя будет одеяло и свечи. Шепну Феликсу пару слов на ушко – увидишь, он мне ни в чем не откажет.
Лицо Аврелии за железными прутьями исчезло. Элистэ слышала, как удаляются ее быстрые легкие шаги. В дальнем конце коридора хлопнула дверь, и снова воцарилось безмолвие, которое нарушал лишь размеренный неумолимый стук капель, падающих на пол с потолка, – словно тикали часы.
Возможно, Аврелия несколько переоценила свое влияние на надзирателя, ибо в тот день одеяло и свечи так и не появились. Зато на следующий день после полудня явился сам Феликс. Элистэ не ожидала его прихода в неурочное время и сразу насторожилась. Не потому ли он объявился, что визит кузины вызвал подозрения? Оказалось, нет. В первый и последний раз надзиратель обратился к ней – голос его полностью соответствовал гнусной внешности. Он пожаловал сообщить великую новость: суд над «бандой Нирьена» наконец завершился. Шорви Нирьену и его сообщникам, должным образом изобличенным и осужденным, предстояла встреча с Кокоттой на закате следующего дня. Выбор столь позднего часа для этого свидания был продиктован соображениями эстетического порядка. Смерть Архиврага Защитника Республики – событие историческое, знаменующее высшее торжество экспроприационизма, – надлежало обставить по всем правилам искусства. Сошлись на том, что на фоне вечернего неба игра огней на рогах Кокотты будет выглядеть особенно впечатляюще.
Кроме того, члены Комитета, те, кто не был лишен художественной жилки, решили, что набор тонких закусок раззадорит аппетит Чувствительницы и зрителей перед подачей главного блюда. В жертвы надлежало выбрать не только крупных политических преступников, но и, по возможности, людей красивых. Во главе этого списка стояло имя, удовлетворяющее всем без исключения требованиям, – бывшей Возвышенной Элистэ во Дерриваль: видной представительницы опального сословия, заговорщицы, контрреволюционерки и бонбошки чистейшей воды – все в одном лице.
31
Элистэ напрягала слух, стараясь уловить звук шагов. После того как Феликс объявил ей о решении Комитета, миновали сутки, если не больше. Обычно вынесение приговора от его исполнения отделяли даже не часы, а какой-нибудь час. Отсрочка, какую она получила, была делом неслыханным. Неужели Феликс солгал, сыграв с ней жестокую шутку? Она попыталась было его расспросить, однако надзиратель как воды в рот набрал.
Разумеется, напряженному ожиданию рано или поздно наступит конец – известно какой. Пока же она не могла ни есть, ни спать. Элистэ, пожалуй, даже обрадовалась бы конвоирам из Народного Авангарда.
Феликс не солгал. Ближе к вечеру за ней пришли – двое крепких парней в коричнево-красной форме, оснащенные всем необходимым, чтобы управиться с самыми непокорными из заключенных. На сей раз, однако, им не пришлось пускать в ход наручники, дубинки и тяжелые сапоги с железными набойками: девушка и не думала оказывать сопротивление.
Ее молча вывели из камеры в коридор. Глухой стук подошв о камень. Зрение неестественно обострилось, она воспринимала окружающее словно во сне. Вверх по винтовой лестнице на первый этаж – в мрачную голую комнату, где подручные Бирса Валёра готовили осужденных к ритуалу казни.
Элистэ насчитала вместе с собой шестнадцать заключенных. Пестрая компания, в основном обыкновенные мужчины и женщины, однако людей незаурядной внешности значительно больше, чем обычно: глубокий старик с седой бородой до пояса; невероятно истощенная женщина, у которой под пергаментом кожи выступала каждая косточка и сухожилие; мужчина с усохшей рукой; сестры-двойняшки, похожие как две капли воды. И всего в двух шагах – знаменитая «банда Нирьена»: Фрезель, Риклерк, брат и сестра Бюлод и сам Шорви Нирьен, главная фигура предстоящего ритуала, – обыкновенный человек средних лет, с сединой в каштановых волосах, бледным ликом ученого и карими глазами, умными и очень живыми, при том, что от смерти его отделяли считанные минуты. Так вот он какой, кумир Дрефа сын-Цино! Несмотря на обстоятельства, в Элистэ проснулось любопытство. Нирьен выглядел собранным, задумчивым, бесстрашным. Его умение держать себя не могло не вызывать уважения – сама Цераленн во Рувиньяк одобрила бы его, в то же время осудив взгляды философа.
Заключенным приказали раздеться. Они подчинились, едва ли не благодарные тюремщикам за то, что те не подвергли их позору насильственного раздевания. Куча одежды посреди комнаты быстро росла. Элистэ начала расшнуровывать корсет. Как вспышка, мелькнуло воспоминание: серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом, из которой она шьет платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце конца зимы – его свет косыми полосами ложится на пол квартирки в тупике Слепого Кармана; новый наряд, надетый специально для Дрефа; «Вот прежняя Элистэ».
Платье упало на пол, за ним – нижнее льняное белье. Нагота, которая при других обстоятельствах заставила бы ее сгореть со стыда, казалась теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати жертв, и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения. Гвардеец унес из комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных ценностей, потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.
Ей завели руки за спину, веревка больно впилась в запястья, хотя процедура была исполнена с минимальной жестокостью, быстро и профессионально. Две женщины и мужчина безмолвно плакали, но никто не сопротивлялся.
Охранники умело управились с маленьким стадом – вон из комнаты, по коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь во двор, где ждала открытая повозка. Повозку, окружали народогвардейцы и взвод жандармов. Яркое солнце и прозрачная синева неба ослепили Элистэ, она зажмурилась. Теплый весенний воздух ласкал тело. День выдался великолепный. Просто роскошный.
В повозку поднимались по одному, с помощью народогвардейцев, взбираясь сперва на упаковочную клеть, которая служила подножкой. Элистэ села на одну из двух прибитых к стенке досок. Вскоре на досках не осталось свободного места, и последним заключенным пришлось стоять. Элистэ встала, уступив место старику с седой бородой, и ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она обернулась – то был Шорви Нирьен. Он едва заметно улыбнулся, и в его черных глазах она прочитала такое бесконечное сочувствие и ободрение, что у нее перехватило горло и защипало в носу. Элистэ готова была заплакать, а вот этого ей как раз и не нужно. Ни за что! Она поспешила отвести взгляд.
Заскрипели петли, лязгнули засовы – подняли и закрепили заднюю стенку. Возница щелкнул кнутом, и повозка, со всех сторон окруженная солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы через распахнутые решетчатые ворота – как выезжало до нее множество других.
Снаружи собралась большая толпа обитателей Восьмого округа – поглазеть на Шорви Нирьена. Подонки, привыкшие провожать обреченных звериными воплями, сейчас почему-то притихли. Не было ни визгливых поношений, ни летящих камней, ни попыток прорваться к повозке. Народогвардейцы казались тут чуть ли не лишними. Горожане стояли, смотрели, и повозка катилась между их плотными рядами в запредельном молчании.
Такое же безмолвие встретило их на коротком пути от «Гробницы» до Винкулийского моста. Повозка въехала на мост, загрохотала над Виром. Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в самое сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми оттенками зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под веселыми парусами. Одинокие кустики «попрошайки», пробившиеся меж камнями набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло зацвести вишне – и сотни деревьев облачатся в нежно-розовое кружево. Через неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение…
Тем временем повозка, оставив позади старый Винкулийский мост загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим грязным оголодавшим собратьям на другом берегу Вира, толпились между палатками и ларьками, провожая процессию глазами. Молчание людей было столь всеобъемлющим, что скрип старых деревянных осей, грохот колес, перезвон упряжи и каждый шаг народогвардейцев по булыжной мостовой отдавались гулким эхом. Люди переговаривались полушепотом, и шорох приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли одно и то же имя: Шорви Нирьен…
Повозка – теперь ее сопровождала группа безмолвных горожан – миновала рынок. Торговую площадь и углубилась в путаницу переулков, по которым выбралась на улицу Клико с ее приличными магазинами, занимающими первые этажи высоких старомодных домов с узкими фасадами. По обеим сторонам улицы в какой-то уже и вовсе немыслимой тишине толпились шерринцы. Большинство горожан стояли в полном оцепенении; однако и здесь, как по всему пути следования, кое-кто выходил из толпы, чтобы проводить осужденных до места казни.
Они миновали «Приют лебедушек» – пустой, заколоченный. При виде его у Элистэ сжалось сердце, взгляд непроизвольно поднялся к оконцу в тени карниза; она бы не удивилась, приметив за стеклом свое лицо и внимательные глаза…
Оставив позади улицу Клико, повозка два раза свернула и выехала на проспект Аркад. Вдоль всего проспекта на тротуарах толпились люди. Впереди замаячил конец пути. Последние вечерние тени легли на землю, закатные облака побагровели, солнце скрылось за высокими столичными зданиями. С проспекта Аркад повозка въехала на площадь Равенства.
Элистэ огляделась, не веря своим глазам. На этой площади она бывала один-единственный раз, и тогда ей показалось, что здесь яблоку негде упасть. Но тогдашняя толпа выглядела жалкой по сравнению с нынешним стечением горожан. Площадь Равенства была запружена народом, и толпам новоприбывших приходилось тесниться в смежных улицах и проулках. Со дня казни Дунуласа XIII площадь не знала такого количества народу. Да и настроение несметной толпы было таким же, как в тот день, – торжественным, подавленным, исполненным ожидания перемен. Конечно, в историческом смысле гибель Шорви Нирьена несопоставима с казнью наследственного монарха Вонара, но и в том и в другом случае народ воспринимал смерть одного человека как перелом времен.
Появление повозки с осужденными не исторгло единодушного кровожадного вопля, как бывало обычно. Агенты с красным ромбом на рукаве, расставленные в толпе на равном расстоянии друг от друга, натужно заорали, но их крики захлебнулись и сгинули в великом безмолвии. Дружки и подружки Кокотты заверещали, как облако саранчи, но и их привычное гудение быстро сошло на нет.
Процессия неспешно продвигалась к центру площади, а тем временем некое должностное лицо отдало соответствующие распоряжения, и в руках у экспроприационистов в гражданском – их тоже заблаговременно расставили в толпе – загорелись факелы. Лес факелов. Толпа испустила могучий вздох: пламя взорвалось согласованной красочной вспышкой, позолотив вечерние сумерки, высветив и одновременно погрузив в тень эшафот, выхватив из полумрака высокий рогатый корпус Кокотты и одну-единственную массивную фигуру – Бирса Валёра, который застыл, как статуя, опершись рукою о бок Чувствительницы.
Свет факелов оживил море лиц, наделил их теплотой и человечностью. Но одновременно все увидели нетерпение Чувствительницы, зловещий внутренний накал ее стеклянных рогов, жадно распахнутые свинцовые двери и подрагивающие от предвкушения вожделенной плоти шипы.
Повозка медленно катила вперед, толпа раздавалась, освобождая проход, а если кто не успевал вовремя отойти, так на то имелись жандармы с дубинками. Наконец повозка остановилась у подножия эшафота. Подручные Бирса засуетились, начали выгружать обреченных и со знанием дела выстраивать в ряд у лестницы.
Неизвестно, какие они получили указания, но процедура казни, и в этом не приходилось сомневаться, была продумана до последней мелочи. Жертв расположили по принципу номеров праздничного фейерверка: красочное завлекательное начало, несколько номеров более или менее интересных, стандартные и неординарные вперемежку, но лучший и самый эффектный оставлен под конец. Поэтому «банда Нирьена» заняла в ряду жертв последнее место, а самого философа поставили шестнадцатым. Осужденные с незаурядной наружностью были разбросаны по всей шеренге, и первой на эшафот предстояло взойти самой молодой из партии – и единственной ее бонбошке.
Для Элистэ это было даже лучше. Ей не придется ждать своей очереди, внимая чавканью, с которым захлопываются и распахиваются двери Кокотты, механическому жужжанию Чувствительницы, переходящему в экстатический вопль поглощения, и коллективному выдоху многотысячной толпы. Не придется думать о том, как больно будет в конце. Все это ее минует.
Палачи основательно знали свое дело. Они подхватили ее под руки и уже тащили к эшафоту. Ей не оставили времени ни опомниться, ни даже ужаснуться. Вдруг Элистэ поняла, что ей не страшно. Она спокойна. Почти безмятежна. Нежданная благодать.
Ее повели вверх по лестнице. Грубые нетесаные доски царапали нежную кожу ступней. Очутившись на помосте, она вспомнила Кэрт и собралась с духом, приготовившись к неизбежному шквалу непристойностей и улюлюканья.
Но ничего подобного не было. Царило такое безмолвие, что гудение Кокотты, напоминающее зудение голодного москита, доходило до самых дальних уголков площади Равенства. Элистэ поглядела на толпу, на лица сгрудившихся у помоста; высвеченные факелами, застывшие и напряженные, они были проникнуты пониманием рокового смысла происходящего. Потом она обвела взглядом расплывшуюся в вечерних сумерках площадь и забыла о толпе, ибо, стоя на эшафоте, видела шипы, жадно подрагивающие во чреве Кокотты, и Бирса Валёра, который направился к ней – первой жертве этого вечера. Элистэ гордо выпрямилась, подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза – и ничего не увидела. Глаза пустые, как бесконечность.
На прощанье перед ней промелькнули лица Цераленн, дядюшки Кинца, Дрефа. «С обликом Дрефа в душе пойти на смерть».
И вдруг выстрел, внезапный и громкий, вспорол вечерние сумерки. Поначалу она приняла его за побочный эффект неких тайных процессов в организме Кокотты. Но в тот же миг железная хватка на ее правой руке ослабла, и подручный Бирса полетел с лестницы вниз головой. Элистэ проводила его растерянным взглядом. Тот упал на булыжники с пробитым горлом, из которого фонтаном хлестала кровь. Элистэ не могла понять, что происходит. Тут же прозвучал новый выстрел, и второй подручный свалился с пулей в сердце. Откуда стреляют, тоже было непонятно. Вероятно, совсем близко затаился отменный стрелок, а то и два, потому что за секунду между первым и вторым выстрелами перезарядить мушкет просто невозможно. Правда, у стрелявшего могло быть сразу два заряженных мушкета…
Элистэ все еще неподвижно стояла на месте, когда раздался третий выстрел. Бирс Валёр коротко вскрикнул и рухнул, схватившись за живот.
Толпа очнулась. Народ заволновался, посыпались возбужденные вопросы, людское море забурлило водоворотами, пошло ходуном. Но во всей этой свистопляске безошибочно угадывались действия маленькой группы. Никто не сказал бы, сколько в ней человек, но организованны они были великолепно и стреляли без промаха. На солдат Народного Авангарда, окружавших приговоренных, обрушился беглый огонь. Пули летели со всех сторон, и с полдюжины человек в коричнево-красных мундирах упали как подкошенные. Стрелки, разбросанные в первых рядах, выскакивали из-за спин стоявших, стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.
Контрнападение и даже защита успеха не обещали: охрана стояла на виду. Путь к отступлению был тоже отрезан – плотная людская стена загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем продолжалась с прежней точностью. Лучшим слугам Защитника грозило самое настоящее уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы очистить площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия. Офицеры Народного Авангарда скомандовали, и солдаты с жандармами, окружавшие повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади. Невидимым врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых раньше еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали притаившихся стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и не поняла, откуда и с какой целью ведется стрельба, а стоявшие далеко от центра площади вообще не догадывались о существовании стрелков-невидимок. Но когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и отвращение наконец-то вырвались наружу. В народогвардейцев и жандармов полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались – еще четыре солдата свалились на месте.
Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал ее в укрытие – под повозку или даже под настил эшафота. Но, оказавшись внизу, она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно не до нее. Она могла броситься…
Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины, убитой случайной пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать из лап столь ценную добычу. Поскольку нападение явно учинили фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался простой и надежный способ, защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая стена из пленников, имевшая целью положить конец обстрелу камнями и пулями. Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно, не унизились бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: «Трусы! Трусы!» Толпа, поначалу колебавшаяся, нетвердая в своих симпатиях, теперь решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на жандармов, разбился о повозку и эшафот и отхлынул, унося с собой пятнадцать пленников.
К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло, закружило, бросило в людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами в безумном водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья туч на закатном небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
Наконец ее поставили на ноги, поддержали – а то бы она упала, так кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на запястьях. Занемевшие руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал с себя плащ, набросил на голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И руки, что поддерживали ее, тоже исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота совсем одна, затерянная в бешено бурлящей стихии. Другие осужденные куда-то пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как прикрыть наготу. Люди вопили и метались, площадь Равенства содрогалась от выстрелов, а Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась с этой задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и устало подняла глаза. Она так и не двинулась с места – не успела опомниться, да ей и в голову не пришло скрыться.
Разумеется, напряженному ожиданию рано или поздно наступит конец – известно какой. Пока же она не могла ни есть, ни спать. Элистэ, пожалуй, даже обрадовалась бы конвоирам из Народного Авангарда.
Феликс не солгал. Ближе к вечеру за ней пришли – двое крепких парней в коричнево-красной форме, оснащенные всем необходимым, чтобы управиться с самыми непокорными из заключенных. На сей раз, однако, им не пришлось пускать в ход наручники, дубинки и тяжелые сапоги с железными набойками: девушка и не думала оказывать сопротивление.
Ее молча вывели из камеры в коридор. Глухой стук подошв о камень. Зрение неестественно обострилось, она воспринимала окружающее словно во сне. Вверх по винтовой лестнице на первый этаж – в мрачную голую комнату, где подручные Бирса Валёра готовили осужденных к ритуалу казни.
Элистэ насчитала вместе с собой шестнадцать заключенных. Пестрая компания, в основном обыкновенные мужчины и женщины, однако людей незаурядной внешности значительно больше, чем обычно: глубокий старик с седой бородой до пояса; невероятно истощенная женщина, у которой под пергаментом кожи выступала каждая косточка и сухожилие; мужчина с усохшей рукой; сестры-двойняшки, похожие как две капли воды. И всего в двух шагах – знаменитая «банда Нирьена»: Фрезель, Риклерк, брат и сестра Бюлод и сам Шорви Нирьен, главная фигура предстоящего ритуала, – обыкновенный человек средних лет, с сединой в каштановых волосах, бледным ликом ученого и карими глазами, умными и очень живыми, при том, что от смерти его отделяли считанные минуты. Так вот он какой, кумир Дрефа сын-Цино! Несмотря на обстоятельства, в Элистэ проснулось любопытство. Нирьен выглядел собранным, задумчивым, бесстрашным. Его умение держать себя не могло не вызывать уважения – сама Цераленн во Рувиньяк одобрила бы его, в то же время осудив взгляды философа.
Заключенным приказали раздеться. Они подчинились, едва ли не благодарные тюремщикам за то, что те не подвергли их позору насильственного раздевания. Куча одежды посреди комнаты быстро росла. Элистэ начала расшнуровывать корсет. Как вспышка, мелькнуло воспоминание: серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом, из которой она шьет платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце конца зимы – его свет косыми полосами ложится на пол квартирки в тупике Слепого Кармана; новый наряд, надетый специально для Дрефа; «Вот прежняя Элистэ».
Платье упало на пол, за ним – нижнее льняное белье. Нагота, которая при других обстоятельствах заставила бы ее сгореть со стыда, казалась теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати жертв, и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения. Гвардеец унес из комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных ценностей, потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.
Ей завели руки за спину, веревка больно впилась в запястья, хотя процедура была исполнена с минимальной жестокостью, быстро и профессионально. Две женщины и мужчина безмолвно плакали, но никто не сопротивлялся.
Охранники умело управились с маленьким стадом – вон из комнаты, по коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь во двор, где ждала открытая повозка. Повозку, окружали народогвардейцы и взвод жандармов. Яркое солнце и прозрачная синева неба ослепили Элистэ, она зажмурилась. Теплый весенний воздух ласкал тело. День выдался великолепный. Просто роскошный.
В повозку поднимались по одному, с помощью народогвардейцев, взбираясь сперва на упаковочную клеть, которая служила подножкой. Элистэ села на одну из двух прибитых к стенке досок. Вскоре на досках не осталось свободного места, и последним заключенным пришлось стоять. Элистэ встала, уступив место старику с седой бородой, и ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она обернулась – то был Шорви Нирьен. Он едва заметно улыбнулся, и в его черных глазах она прочитала такое бесконечное сочувствие и ободрение, что у нее перехватило горло и защипало в носу. Элистэ готова была заплакать, а вот этого ей как раз и не нужно. Ни за что! Она поспешила отвести взгляд.
Заскрипели петли, лязгнули засовы – подняли и закрепили заднюю стенку. Возница щелкнул кнутом, и повозка, со всех сторон окруженная солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы через распахнутые решетчатые ворота – как выезжало до нее множество других.
Снаружи собралась большая толпа обитателей Восьмого округа – поглазеть на Шорви Нирьена. Подонки, привыкшие провожать обреченных звериными воплями, сейчас почему-то притихли. Не было ни визгливых поношений, ни летящих камней, ни попыток прорваться к повозке. Народогвардейцы казались тут чуть ли не лишними. Горожане стояли, смотрели, и повозка катилась между их плотными рядами в запредельном молчании.
Такое же безмолвие встретило их на коротком пути от «Гробницы» до Винкулийского моста. Повозка въехала на мост, загрохотала над Виром. Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в самое сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми оттенками зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под веселыми парусами. Одинокие кустики «попрошайки», пробившиеся меж камнями набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло зацвести вишне – и сотни деревьев облачатся в нежно-розовое кружево. Через неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение…
Тем временем повозка, оставив позади старый Винкулийский мост загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим грязным оголодавшим собратьям на другом берегу Вира, толпились между палатками и ларьками, провожая процессию глазами. Молчание людей было столь всеобъемлющим, что скрип старых деревянных осей, грохот колес, перезвон упряжи и каждый шаг народогвардейцев по булыжной мостовой отдавались гулким эхом. Люди переговаривались полушепотом, и шорох приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли одно и то же имя: Шорви Нирьен…
Повозка – теперь ее сопровождала группа безмолвных горожан – миновала рынок. Торговую площадь и углубилась в путаницу переулков, по которым выбралась на улицу Клико с ее приличными магазинами, занимающими первые этажи высоких старомодных домов с узкими фасадами. По обеим сторонам улицы в какой-то уже и вовсе немыслимой тишине толпились шерринцы. Большинство горожан стояли в полном оцепенении; однако и здесь, как по всему пути следования, кое-кто выходил из толпы, чтобы проводить осужденных до места казни.
Они миновали «Приют лебедушек» – пустой, заколоченный. При виде его у Элистэ сжалось сердце, взгляд непроизвольно поднялся к оконцу в тени карниза; она бы не удивилась, приметив за стеклом свое лицо и внимательные глаза…
Оставив позади улицу Клико, повозка два раза свернула и выехала на проспект Аркад. Вдоль всего проспекта на тротуарах толпились люди. Впереди замаячил конец пути. Последние вечерние тени легли на землю, закатные облака побагровели, солнце скрылось за высокими столичными зданиями. С проспекта Аркад повозка въехала на площадь Равенства.
Элистэ огляделась, не веря своим глазам. На этой площади она бывала один-единственный раз, и тогда ей показалось, что здесь яблоку негде упасть. Но тогдашняя толпа выглядела жалкой по сравнению с нынешним стечением горожан. Площадь Равенства была запружена народом, и толпам новоприбывших приходилось тесниться в смежных улицах и проулках. Со дня казни Дунуласа XIII площадь не знала такого количества народу. Да и настроение несметной толпы было таким же, как в тот день, – торжественным, подавленным, исполненным ожидания перемен. Конечно, в историческом смысле гибель Шорви Нирьена несопоставима с казнью наследственного монарха Вонара, но и в том и в другом случае народ воспринимал смерть одного человека как перелом времен.
Появление повозки с осужденными не исторгло единодушного кровожадного вопля, как бывало обычно. Агенты с красным ромбом на рукаве, расставленные в толпе на равном расстоянии друг от друга, натужно заорали, но их крики захлебнулись и сгинули в великом безмолвии. Дружки и подружки Кокотты заверещали, как облако саранчи, но и их привычное гудение быстро сошло на нет.
Процессия неспешно продвигалась к центру площади, а тем временем некое должностное лицо отдало соответствующие распоряжения, и в руках у экспроприационистов в гражданском – их тоже заблаговременно расставили в толпе – загорелись факелы. Лес факелов. Толпа испустила могучий вздох: пламя взорвалось согласованной красочной вспышкой, позолотив вечерние сумерки, высветив и одновременно погрузив в тень эшафот, выхватив из полумрака высокий рогатый корпус Кокотты и одну-единственную массивную фигуру – Бирса Валёра, который застыл, как статуя, опершись рукою о бок Чувствительницы.
Свет факелов оживил море лиц, наделил их теплотой и человечностью. Но одновременно все увидели нетерпение Чувствительницы, зловещий внутренний накал ее стеклянных рогов, жадно распахнутые свинцовые двери и подрагивающие от предвкушения вожделенной плоти шипы.
Повозка медленно катила вперед, толпа раздавалась, освобождая проход, а если кто не успевал вовремя отойти, так на то имелись жандармы с дубинками. Наконец повозка остановилась у подножия эшафота. Подручные Бирса засуетились, начали выгружать обреченных и со знанием дела выстраивать в ряд у лестницы.
Неизвестно, какие они получили указания, но процедура казни, и в этом не приходилось сомневаться, была продумана до последней мелочи. Жертв расположили по принципу номеров праздничного фейерверка: красочное завлекательное начало, несколько номеров более или менее интересных, стандартные и неординарные вперемежку, но лучший и самый эффектный оставлен под конец. Поэтому «банда Нирьена» заняла в ряду жертв последнее место, а самого философа поставили шестнадцатым. Осужденные с незаурядной наружностью были разбросаны по всей шеренге, и первой на эшафот предстояло взойти самой молодой из партии – и единственной ее бонбошке.
Для Элистэ это было даже лучше. Ей не придется ждать своей очереди, внимая чавканью, с которым захлопываются и распахиваются двери Кокотты, механическому жужжанию Чувствительницы, переходящему в экстатический вопль поглощения, и коллективному выдоху многотысячной толпы. Не придется думать о том, как больно будет в конце. Все это ее минует.
Палачи основательно знали свое дело. Они подхватили ее под руки и уже тащили к эшафоту. Ей не оставили времени ни опомниться, ни даже ужаснуться. Вдруг Элистэ поняла, что ей не страшно. Она спокойна. Почти безмятежна. Нежданная благодать.
Ее повели вверх по лестнице. Грубые нетесаные доски царапали нежную кожу ступней. Очутившись на помосте, она вспомнила Кэрт и собралась с духом, приготовившись к неизбежному шквалу непристойностей и улюлюканья.
Но ничего подобного не было. Царило такое безмолвие, что гудение Кокотты, напоминающее зудение голодного москита, доходило до самых дальних уголков площади Равенства. Элистэ поглядела на толпу, на лица сгрудившихся у помоста; высвеченные факелами, застывшие и напряженные, они были проникнуты пониманием рокового смысла происходящего. Потом она обвела взглядом расплывшуюся в вечерних сумерках площадь и забыла о толпе, ибо, стоя на эшафоте, видела шипы, жадно подрагивающие во чреве Кокотты, и Бирса Валёра, который направился к ней – первой жертве этого вечера. Элистэ гордо выпрямилась, подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза – и ничего не увидела. Глаза пустые, как бесконечность.
На прощанье перед ней промелькнули лица Цераленн, дядюшки Кинца, Дрефа. «С обликом Дрефа в душе пойти на смерть».
И вдруг выстрел, внезапный и громкий, вспорол вечерние сумерки. Поначалу она приняла его за побочный эффект неких тайных процессов в организме Кокотты. Но в тот же миг железная хватка на ее правой руке ослабла, и подручный Бирса полетел с лестницы вниз головой. Элистэ проводила его растерянным взглядом. Тот упал на булыжники с пробитым горлом, из которого фонтаном хлестала кровь. Элистэ не могла понять, что происходит. Тут же прозвучал новый выстрел, и второй подручный свалился с пулей в сердце. Откуда стреляют, тоже было непонятно. Вероятно, совсем близко затаился отменный стрелок, а то и два, потому что за секунду между первым и вторым выстрелами перезарядить мушкет просто невозможно. Правда, у стрелявшего могло быть сразу два заряженных мушкета…
Элистэ все еще неподвижно стояла на месте, когда раздался третий выстрел. Бирс Валёр коротко вскрикнул и рухнул, схватившись за живот.
Толпа очнулась. Народ заволновался, посыпались возбужденные вопросы, людское море забурлило водоворотами, пошло ходуном. Но во всей этой свистопляске безошибочно угадывались действия маленькой группы. Никто не сказал бы, сколько в ней человек, но организованны они были великолепно и стреляли без промаха. На солдат Народного Авангарда, окружавших приговоренных, обрушился беглый огонь. Пули летели со всех сторон, и с полдюжины человек в коричнево-красных мундирах упали как подкошенные. Стрелки, разбросанные в первых рядах, выскакивали из-за спин стоявших, стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.
Контрнападение и даже защита успеха не обещали: охрана стояла на виду. Путь к отступлению был тоже отрезан – плотная людская стена загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем продолжалась с прежней точностью. Лучшим слугам Защитника грозило самое настоящее уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы очистить площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия. Офицеры Народного Авангарда скомандовали, и солдаты с жандармами, окружавшие повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади. Невидимым врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых раньше еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали притаившихся стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и не поняла, откуда и с какой целью ведется стрельба, а стоявшие далеко от центра площади вообще не догадывались о существовании стрелков-невидимок. Но когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и отвращение наконец-то вырвались наружу. В народогвардейцев и жандармов полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались – еще четыре солдата свалились на месте.
Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал ее в укрытие – под повозку или даже под настил эшафота. Но, оказавшись внизу, она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно не до нее. Она могла броситься…
Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины, убитой случайной пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать из лап столь ценную добычу. Поскольку нападение явно учинили фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался простой и надежный способ, защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая стена из пленников, имевшая целью положить конец обстрелу камнями и пулями. Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно, не унизились бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: «Трусы! Трусы!» Толпа, поначалу колебавшаяся, нетвердая в своих симпатиях, теперь решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на жандармов, разбился о повозку и эшафот и отхлынул, унося с собой пятнадцать пленников.
К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло, закружило, бросило в людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами в безумном водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья туч на закатном небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
Наконец ее поставили на ноги, поддержали – а то бы она упала, так кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на запястьях. Занемевшие руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал с себя плащ, набросил на голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И руки, что поддерживали ее, тоже исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота совсем одна, затерянная в бешено бурлящей стихии. Другие осужденные куда-то пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как прикрыть наготу. Люди вопили и метались, площадь Равенства содрогалась от выстрелов, а Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась с этой задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и устало подняла глаза. Она так и не двинулась с места – не успела опомниться, да ей и в голову не пришло скрыться.