Страница:
Бешеное одобрение экспроприационистов и членов Красного Ромба. Требовательные выкрики из группы союзников с другой стратегией:
– Кто эти заговорщики? Кто виновен? Назовите их!
– Господа, не спрашивайте меня об этом, – предостерег Уисс. – Мы не юридическая организация и не можем трактовать вопросы, связанные с изменой. Пока я советую сохранять терпение… – Он изменил голос, лицо, жесты, чтобы подогреть дымки над своими последователями, разжигая их нетерпение. Теперь они уже не отстанут.
Снова послышались выкрики: «Назовите их!», и при виде такого количества разеваемых ртов Уисс почувствовал себя мастером-чревовещателем, чей голос раздается из бесчисленных ротиков марионеток.
Чрезвычайная бледность Шорви Нирьена свидетельствовала о том, что он запоздало разглядел приготовленную ему ловушку. Но его лицо, когда он снова встал, было спокойным, и чистый ровный голос все же перекрыл шум в зале:
– Если член Конгресса Уисс в'Алёр, как он утверждает, располагает доказательствами заговора, то эти доказательства должны быть предъявлены немедленно для рассмотрения всем собранием. Если документы, подтверждающие чью-либо вину, существуют, пусть Уисс в'Алёр сейчас же покажет их нам.
– Я охотно представлю их на суд нашего Народного Трибунала, – ответил Уисс, и его сторонники выразили свое одобрение с огромным энтузиазмом, создававшим впечатление единодушия.
Когда крики поутихли, Нирьен сделал попытку ответить:
– Намеренное смешение депутатом Уиссом в'Алёром двух совершенно разных и отдельных вопросов свидетельствует об уклончивости… – начал он, но дальше не продвинулся.
– Лжец! – завопил Уисс в'Алёр, и его сжатый кулак яростно ударил по трибуне. Решив почти на уровне подсознания, что настал момент для вспышки праведного гнева, он словно отпустил поводья, дав волю чувствам. Его лицо густо побагровело, выпученные глаза заблестели, голос поднялся до оглушительного, ничем не сдерживаемого вопля: – Лжец! Мы не хотим больше слов из твоих уст, от которых несет мертвечиной! Ты, шанкр! Ты, гнусный лжец!
Некоторое время депутаты сидели оглушенные и ничего не понимающие. Затем дымка над экспроприационистами вспыхнула ярко-алым, и союзники Уисса разразились сумасшедшими, почти исступленными, историческими аплодисментами. Вздымая узкую грудь, Уисс упивался ими. Но затягивать было нельзя – он рисковал утратить собственный раж. Взмах рукой, и его марионетки притихли.
– Я не потерплю выпадов против моей личности, тем более от преступного подонка, рядящегося в тогу респектабельности! – завопил Уисс. – Я не позволю лжецам и предателям клеветать на меня! Я патриот, но не мученик, и если стану мучеником, то только ради моей отчизны!
Вой одобрения со стороны Красных Ромбов. Нирьен пытался ответить, но его не было слышно.
– Шорви Нирьен посягнул на мою честь, – продолжил Уисс, явно распаляясь, но краешком сознания трезво наблюдая за залом и контролируя обстановку, – и тут он промахнулся, потому что теперь я обязан ответить. Я обвинен, оклеветан, оскорблен, и у меня теперь нет иного выхода, кроме самозащиты. Что ж, да будет так. Он сам навлек на себя все это. Друзья мои и коллеги-депутаты, вы просили меня назвать имена тех, кто заодно с врагами Свободы. Заговор этот тайный, его участники многочисленны. Но над ними стоит один человек, злобная волна которого направляет эту силу, и его предательство отравляет весь Конгресс. Человек этот – Шорви Нирьен! Вот наш изменник – Нирьен! Нирьен! – Вытянутый указательный палец словно протыкал насквозь заклятого врага.
Тут началось светопреставление. Все депутаты кричали одновременно, шум стоял невыносимый. Несправедливо обвиненный в измене делал отчаянные попытки что-то сказать без малейшей надежды быть услышанным. Не слышно было и Фрезеля, Риклерка и других верных нирьенистов, пытавшихся выступить в защиту своего вождя. Время шло, а шум все продолжался, пока Уисс не решил прервать его. Он поднял обе руки, и его голос перекрыл общий гул:
– Я требую выдворить Нирьена и его сообщников с этого собрания. Конституционный Конгресс должен быть чистым!
Тут же, как ответный удар фехтовальщика, послышался голос Нирьена, который таким образом на краткое мгновение заставил себя слушать:
– Я настаиваю на своем праве ответить на эти обвинения.
Снова поднялся дикий гвалт, к тому же усиленный звоном колокольчика. Еще некоторое время Нирьен произносил никому не слышные слова, потом, оскорбленно махнув рукой, с решительным видом направился к трибуне. Однако эту возможность явно предвидели и были к ней готовы. На его пути встали экспроприационисты, в чьи ряды в большом числе были внедрены народогвардейцы. И хотя Нирьен пытался обходить их, отталкивать и протискиваться, пройти к трибуне ему не удалось. Так же они загородили путь Фрезелю и Риклерку. Один из народогвардейцев толкнул Риклерка, и разъяренный нирьенист ударил того кулаком. Увидев эту сцену со своего возвышения, Уисс немедленно воспользовался ситуацией.
– Они дерутся, как хулиганы, – вскричал он, и, как всегда, когда Уисс говорил, вопли утихли и он был услышан. – Они оскорбляют всех нас. Это они учиняют в нашем собрании насилие, от них, продажных изменников, исходит клевета. Будем ли мы и дальше терпеть это, или Конституционный Конгресс избавится от них?
Снова бешеная какофония звуков, в которой потерялись настоятельные выкрики Шорви Нирьена и его друзей. Чутко отслеживавший перемены настроений зала, Уисс рассудил, что решающий момент настал. Почти незаметно он подал сигнал человеку в коричнево-алом, стоящему у больших двойных дверей в дальнем конце зала. Народогвардеец, напряженно ожидавший этого знака, отодвинул засов и широко распахнул двери.
Снаружи донесся рев – низкий, мощный, глухой. По сравнению с его первобытной дикостью истерические выкрики депутатов Конгресса показались вполне обычным нудным повизгиванием. Секундой позже в Старую Ратушу ворвалась орда горожан в сопровождении отряда Авангарда. Это были самые грязные подонки Шеррина – оборванные, голодные, кипящие ненавистью – то есть, естественные подданные «Соседа Джумаля». Большинство из них были мертвенно-бледными, костлявыми; женщины – молодые фурии с высохшими отвисшими грудями и потасканными лицами, мужчины – как взбесившиеся огородные пугала. Глядя на них, нельзя было не испытать смешанные чувства сострадания и отвращения, горя и омерзения.
Несмотря на свой жалкий вид, вторгшиеся вызывали скорее страх, чем жалость. Воинственная яростная энергия одушевляла всю эту отвратительную толпу. Они потекли вперед по главному проходу шумным, смрадным, неостановимым потоком. Депутаты невольно расступались перед ними, а тех, кто не успел, грубо отталкивали в сторону. Толпа продвигалась к трибуне, и все яснее в лавине их голосов можно было различить повторяющиеся выкрики:
– Долой Нирьена! Смерть! Смерть! Смерть! Долой Нирьена! Смерть! Смерть! Смерть!
– Граждане, что вам здесь нужно? – осведомился с трибуны Уисс в'Алёр.
И многочисленные голоса завопили в ответ строго по сценарию:
– Хотим честный Конгресс!
– Долой Нирьена и его презренную шайку!
– Приказывает народ Вонара, мы же – ваши слуги. – Уисс торжественно склонил голову и увидел, что дымка перед ним рдеет жгучей радостью.
– Тогда очистим этот дом!
И тут более или менее внятные слова потонули в криках и воплях. Начавшийся шум был уже физически невыносим, и многие депутаты кричали во всю силу своих легких, зажав руками уши.
Однако этот чудовищный гвалт нисколько не смутил прибывших. С ловкостью, которая заставляла предположить существование изначального плана и даже репетиций, бесформенная на вид колонна дрогнула, затем разделилась надвое, изогнувшись наподобие щупальцев, и окружила Шорви Нирьена и его ближайших помощников. Намеченные жертвы насильно сорвали с мест и потащили, а некоторых даже понесли через проход по залу к дверям. Кое-кто сопротивлялся – умолял, спорил, бранился, – но все оказалось тщетным. Сам Нирьен ничего такого не делал. Секунду-другую он стоял, разглядывая Уисса в'Алёра с отрешенным интересом ученого, наблюдающего за ядовитой рептилией, а затем, не оказывая никакого явного сопротивления, отправился вместе с другими. Твердым шагом, с высоко поднятой головой он прошел между рядами вопящих людей. Только напряженный взгляд черных глаз, быстро перебегающий с одного лица на другое, выдавал его возбуждение. Если Нирьен и обнаружил в ком-нибудь сочувствие и поддержку, это теперь не могло ему помочь.
Когда они дошли до дверей, толпа разделилась: часть людей остались в зале, другие, как поток, направленный по намеченному руслу, повлекли своих врагов вон из Конституционного Конгресса. Горожане высыпали на яркий свет теплого летнего солнышка, таща за собой пленников, и с размаху побросали их в канаву.
Несмотря на боль, Нирьен быстро и легко поднялся на ноги. Рядом оказались человек двадцать пять из числа его ближайших политических союзников, включая нескольких молодых горячих парней, которые теперь принялись осыпать врагов страстными проклятиями. Словесная перепалка быстро разгоралась. Кто-то швырнул в них пустую бутылку. Пример оказался заразительным, и в отверженных полетели осколки стекла, палки, обглоданные кости и гнилые овощи. Сопротивляться было бесполезно, и Нирьен приказал отступить, сравнительно благополучно выведя своих соратников из опасной зоны. Еще несколько сот ярдов ватага горожан следовала за нирьенистами по пятам, но потом потеряла к ним интерес. Измученным жертвам позволили удалиться в поисках убежища, где они могли бы зализать раны и подумать о поражении, которое обрушилось на них так внезапно.
После выдворения нирьенистов в Старой Ратуше все еще бушевали страсти. Экспроприационисты и члены Лиги Красного Ромба вопили от неуемной радости. Вторгшиеся в зал горожане что-то распевали и с топотом приплясывали. Кричали депутаты, горланили гости. Шум стоял ужасный, все перемешалось.
Уисс в'Алёр, единственный из присутствовавших, кто мог навести порядок, предпочел не делать этого. Во-первых, он устал, словно вся его энергия была истрачена на достижение победы и удовлетворение ненависти. А кроме того, эта сцена доставляла ему такое удовольствие, что жаль было обрывать ее раньше времени. Шум, горячность, редкостная страсть и обожание – все это творилось во имя его самого, ради него, Уисса. Маленький, жалкий, никем не замечаемый, всеми пренебрегаемый, Уисс стал центром и властелином всего этого безумства. Его власть над разевающими рты марионетками была абсолютной. Он дергал за ниточки, приводя в движение их руки и ноги, вкладывал мысли в их головы. В любое время по собственному усмотрению он мог остановить их несколькими верно подобранными фразами или жестами, и этот сладкий вкус господства был восхитителен, как ощущение реальной власти. Уиссу хотелось насладиться им. К тому же воцарившийся беспорядок помогал ему оценить изменившийся эмоциональный климат зала. Сегодня одним ударом удалось расправиться с оппозицией. Грязное облако нирьенистов ушло навсегда. Остался лишь безобразный обрывок темных паров – пагубных, но с ним можно будет разделаться потом без спешки. По сути, получается – а это первое ощущение всемогущества кружило голову, – что нет такой проблемы, с которой Уисс в'Алёр не справился бы, при условии, что отец по-прежнему будет ему помогать. Он автоматически отыскал взглядом галерею гостей, где Хорл Валёр сидел, тяжело сгорбившись, с обессиленным и несчастным лицом. Сопротивление старика росло день ото дня. Нынешние события могут подтолкнуть его к открытому неповиновению – он даже может лишить Уисса своей помощи. Но если его намерения таковы, если он посмеет угрожать – что ж, и на него в этом случае найдется управа. Уисс знал, как обуздать отца, и уже предпринял кое-какие меры. Он умел защищаться, умел справиться с соперником и владеть ситуацией. Уисс уже занял место, которое ему подобало.
15
– Кто эти заговорщики? Кто виновен? Назовите их!
– Господа, не спрашивайте меня об этом, – предостерег Уисс. – Мы не юридическая организация и не можем трактовать вопросы, связанные с изменой. Пока я советую сохранять терпение… – Он изменил голос, лицо, жесты, чтобы подогреть дымки над своими последователями, разжигая их нетерпение. Теперь они уже не отстанут.
Снова послышались выкрики: «Назовите их!», и при виде такого количества разеваемых ртов Уисс почувствовал себя мастером-чревовещателем, чей голос раздается из бесчисленных ротиков марионеток.
Чрезвычайная бледность Шорви Нирьена свидетельствовала о том, что он запоздало разглядел приготовленную ему ловушку. Но его лицо, когда он снова встал, было спокойным, и чистый ровный голос все же перекрыл шум в зале:
– Если член Конгресса Уисс в'Алёр, как он утверждает, располагает доказательствами заговора, то эти доказательства должны быть предъявлены немедленно для рассмотрения всем собранием. Если документы, подтверждающие чью-либо вину, существуют, пусть Уисс в'Алёр сейчас же покажет их нам.
– Я охотно представлю их на суд нашего Народного Трибунала, – ответил Уисс, и его сторонники выразили свое одобрение с огромным энтузиазмом, создававшим впечатление единодушия.
Когда крики поутихли, Нирьен сделал попытку ответить:
– Намеренное смешение депутатом Уиссом в'Алёром двух совершенно разных и отдельных вопросов свидетельствует об уклончивости… – начал он, но дальше не продвинулся.
– Лжец! – завопил Уисс в'Алёр, и его сжатый кулак яростно ударил по трибуне. Решив почти на уровне подсознания, что настал момент для вспышки праведного гнева, он словно отпустил поводья, дав волю чувствам. Его лицо густо побагровело, выпученные глаза заблестели, голос поднялся до оглушительного, ничем не сдерживаемого вопля: – Лжец! Мы не хотим больше слов из твоих уст, от которых несет мертвечиной! Ты, шанкр! Ты, гнусный лжец!
Некоторое время депутаты сидели оглушенные и ничего не понимающие. Затем дымка над экспроприационистами вспыхнула ярко-алым, и союзники Уисса разразились сумасшедшими, почти исступленными, историческими аплодисментами. Вздымая узкую грудь, Уисс упивался ими. Но затягивать было нельзя – он рисковал утратить собственный раж. Взмах рукой, и его марионетки притихли.
– Я не потерплю выпадов против моей личности, тем более от преступного подонка, рядящегося в тогу респектабельности! – завопил Уисс. – Я не позволю лжецам и предателям клеветать на меня! Я патриот, но не мученик, и если стану мучеником, то только ради моей отчизны!
Вой одобрения со стороны Красных Ромбов. Нирьен пытался ответить, но его не было слышно.
– Шорви Нирьен посягнул на мою честь, – продолжил Уисс, явно распаляясь, но краешком сознания трезво наблюдая за залом и контролируя обстановку, – и тут он промахнулся, потому что теперь я обязан ответить. Я обвинен, оклеветан, оскорблен, и у меня теперь нет иного выхода, кроме самозащиты. Что ж, да будет так. Он сам навлек на себя все это. Друзья мои и коллеги-депутаты, вы просили меня назвать имена тех, кто заодно с врагами Свободы. Заговор этот тайный, его участники многочисленны. Но над ними стоит один человек, злобная волна которого направляет эту силу, и его предательство отравляет весь Конгресс. Человек этот – Шорви Нирьен! Вот наш изменник – Нирьен! Нирьен! – Вытянутый указательный палец словно протыкал насквозь заклятого врага.
Тут началось светопреставление. Все депутаты кричали одновременно, шум стоял невыносимый. Несправедливо обвиненный в измене делал отчаянные попытки что-то сказать без малейшей надежды быть услышанным. Не слышно было и Фрезеля, Риклерка и других верных нирьенистов, пытавшихся выступить в защиту своего вождя. Время шло, а шум все продолжался, пока Уисс не решил прервать его. Он поднял обе руки, и его голос перекрыл общий гул:
– Я требую выдворить Нирьена и его сообщников с этого собрания. Конституционный Конгресс должен быть чистым!
Тут же, как ответный удар фехтовальщика, послышался голос Нирьена, который таким образом на краткое мгновение заставил себя слушать:
– Я настаиваю на своем праве ответить на эти обвинения.
Снова поднялся дикий гвалт, к тому же усиленный звоном колокольчика. Еще некоторое время Нирьен произносил никому не слышные слова, потом, оскорбленно махнув рукой, с решительным видом направился к трибуне. Однако эту возможность явно предвидели и были к ней готовы. На его пути встали экспроприационисты, в чьи ряды в большом числе были внедрены народогвардейцы. И хотя Нирьен пытался обходить их, отталкивать и протискиваться, пройти к трибуне ему не удалось. Так же они загородили путь Фрезелю и Риклерку. Один из народогвардейцев толкнул Риклерка, и разъяренный нирьенист ударил того кулаком. Увидев эту сцену со своего возвышения, Уисс немедленно воспользовался ситуацией.
– Они дерутся, как хулиганы, – вскричал он, и, как всегда, когда Уисс говорил, вопли утихли и он был услышан. – Они оскорбляют всех нас. Это они учиняют в нашем собрании насилие, от них, продажных изменников, исходит клевета. Будем ли мы и дальше терпеть это, или Конституционный Конгресс избавится от них?
Снова бешеная какофония звуков, в которой потерялись настоятельные выкрики Шорви Нирьена и его друзей. Чутко отслеживавший перемены настроений зала, Уисс рассудил, что решающий момент настал. Почти незаметно он подал сигнал человеку в коричнево-алом, стоящему у больших двойных дверей в дальнем конце зала. Народогвардеец, напряженно ожидавший этого знака, отодвинул засов и широко распахнул двери.
Снаружи донесся рев – низкий, мощный, глухой. По сравнению с его первобытной дикостью истерические выкрики депутатов Конгресса показались вполне обычным нудным повизгиванием. Секундой позже в Старую Ратушу ворвалась орда горожан в сопровождении отряда Авангарда. Это были самые грязные подонки Шеррина – оборванные, голодные, кипящие ненавистью – то есть, естественные подданные «Соседа Джумаля». Большинство из них были мертвенно-бледными, костлявыми; женщины – молодые фурии с высохшими отвисшими грудями и потасканными лицами, мужчины – как взбесившиеся огородные пугала. Глядя на них, нельзя было не испытать смешанные чувства сострадания и отвращения, горя и омерзения.
Несмотря на свой жалкий вид, вторгшиеся вызывали скорее страх, чем жалость. Воинственная яростная энергия одушевляла всю эту отвратительную толпу. Они потекли вперед по главному проходу шумным, смрадным, неостановимым потоком. Депутаты невольно расступались перед ними, а тех, кто не успел, грубо отталкивали в сторону. Толпа продвигалась к трибуне, и все яснее в лавине их голосов можно было различить повторяющиеся выкрики:
– Долой Нирьена! Смерть! Смерть! Смерть! Долой Нирьена! Смерть! Смерть! Смерть!
– Граждане, что вам здесь нужно? – осведомился с трибуны Уисс в'Алёр.
И многочисленные голоса завопили в ответ строго по сценарию:
– Хотим честный Конгресс!
– Долой Нирьена и его презренную шайку!
– Приказывает народ Вонара, мы же – ваши слуги. – Уисс торжественно склонил голову и увидел, что дымка перед ним рдеет жгучей радостью.
– Тогда очистим этот дом!
И тут более или менее внятные слова потонули в криках и воплях. Начавшийся шум был уже физически невыносим, и многие депутаты кричали во всю силу своих легких, зажав руками уши.
Однако этот чудовищный гвалт нисколько не смутил прибывших. С ловкостью, которая заставляла предположить существование изначального плана и даже репетиций, бесформенная на вид колонна дрогнула, затем разделилась надвое, изогнувшись наподобие щупальцев, и окружила Шорви Нирьена и его ближайших помощников. Намеченные жертвы насильно сорвали с мест и потащили, а некоторых даже понесли через проход по залу к дверям. Кое-кто сопротивлялся – умолял, спорил, бранился, – но все оказалось тщетным. Сам Нирьен ничего такого не делал. Секунду-другую он стоял, разглядывая Уисса в'Алёра с отрешенным интересом ученого, наблюдающего за ядовитой рептилией, а затем, не оказывая никакого явного сопротивления, отправился вместе с другими. Твердым шагом, с высоко поднятой головой он прошел между рядами вопящих людей. Только напряженный взгляд черных глаз, быстро перебегающий с одного лица на другое, выдавал его возбуждение. Если Нирьен и обнаружил в ком-нибудь сочувствие и поддержку, это теперь не могло ему помочь.
Когда они дошли до дверей, толпа разделилась: часть людей остались в зале, другие, как поток, направленный по намеченному руслу, повлекли своих врагов вон из Конституционного Конгресса. Горожане высыпали на яркий свет теплого летнего солнышка, таща за собой пленников, и с размаху побросали их в канаву.
Несмотря на боль, Нирьен быстро и легко поднялся на ноги. Рядом оказались человек двадцать пять из числа его ближайших политических союзников, включая нескольких молодых горячих парней, которые теперь принялись осыпать врагов страстными проклятиями. Словесная перепалка быстро разгоралась. Кто-то швырнул в них пустую бутылку. Пример оказался заразительным, и в отверженных полетели осколки стекла, палки, обглоданные кости и гнилые овощи. Сопротивляться было бесполезно, и Нирьен приказал отступить, сравнительно благополучно выведя своих соратников из опасной зоны. Еще несколько сот ярдов ватага горожан следовала за нирьенистами по пятам, но потом потеряла к ним интерес. Измученным жертвам позволили удалиться в поисках убежища, где они могли бы зализать раны и подумать о поражении, которое обрушилось на них так внезапно.
После выдворения нирьенистов в Старой Ратуше все еще бушевали страсти. Экспроприационисты и члены Лиги Красного Ромба вопили от неуемной радости. Вторгшиеся в зал горожане что-то распевали и с топотом приплясывали. Кричали депутаты, горланили гости. Шум стоял ужасный, все перемешалось.
Уисс в'Алёр, единственный из присутствовавших, кто мог навести порядок, предпочел не делать этого. Во-первых, он устал, словно вся его энергия была истрачена на достижение победы и удовлетворение ненависти. А кроме того, эта сцена доставляла ему такое удовольствие, что жаль было обрывать ее раньше времени. Шум, горячность, редкостная страсть и обожание – все это творилось во имя его самого, ради него, Уисса. Маленький, жалкий, никем не замечаемый, всеми пренебрегаемый, Уисс стал центром и властелином всего этого безумства. Его власть над разевающими рты марионетками была абсолютной. Он дергал за ниточки, приводя в движение их руки и ноги, вкладывал мысли в их головы. В любое время по собственному усмотрению он мог остановить их несколькими верно подобранными фразами или жестами, и этот сладкий вкус господства был восхитителен, как ощущение реальной власти. Уиссу хотелось насладиться им. К тому же воцарившийся беспорядок помогал ему оценить изменившийся эмоциональный климат зала. Сегодня одним ударом удалось расправиться с оппозицией. Грязное облако нирьенистов ушло навсегда. Остался лишь безобразный обрывок темных паров – пагубных, но с ним можно будет разделаться потом без спешки. По сути, получается – а это первое ощущение всемогущества кружило голову, – что нет такой проблемы, с которой Уисс в'Алёр не справился бы, при условии, что отец по-прежнему будет ему помогать. Он автоматически отыскал взглядом галерею гостей, где Хорл Валёр сидел, тяжело сгорбившись, с обессиленным и несчастным лицом. Сопротивление старика росло день ото дня. Нынешние события могут подтолкнуть его к открытому неповиновению – он даже может лишить Уисса своей помощи. Но если его намерения таковы, если он посмеет угрожать – что ж, и на него в этом случае найдется управа. Уисс знал, как обуздать отца, и уже предпринял кое-какие меры. Он умел защищаться, умел справиться с соперником и владеть ситуацией. Уисс уже занял место, которое ему подобало.
15
Крах Шорви Нирьена отчетливо обозначил появление Уисса в'Алёра на арене еще неоперившегося Конституционного Конгресса как главной его фигуры. Еще в качестве президента и неформального владыки Комитета Народного Благоденствия Уисс обладал огромной властью, чтобы расправляться со своими недоброжелателями. Теперь же, с устранением главного соперника и почти одновременным учреждением Народного Трибунала – якобы независимого органа, но на деле, как было известно каждому, мощного орудия экспроприационистов, – его власть стала непомерно велика. Последовавшая незамедлительно опала Нирьена и всех его верных приверженцев как нельзя более ясно свидетельствовала об этом. По решению Трибунала, получившего мандат власти от Конгресса и поддержанного любимым детищем Уисса – вооруженным Народным Авангардом, был подписан приказ об аресте нирьенистов, обвиненных во «вредоносном заговоре и преступлениях против народа». Полдюжины экс-депутатов были схвачены и брошены в тюрьму, остальным удалось избежать ареста. К молчаливому удовлетворению многих, Нирьен тоже остался на свободе.
Во время многомесячных заседаний Конгресса разработанная Шорви Нирьеном система информации работала без перерывов, сохраняя эффективность и упорядоченность под руководством талантливого Бека. Теперь, в новом враждебном окружении, эта машина действовала столь же успешно. Большинству депутатов, находившихся под ударом, удалось бежать из Шеррина, в то время как их вождь совершенно пропал из виду. Почти каждый день улицы города наводняла антиэкспроприационистская литература, что говорило о присутствии Нирьена в Шеррине. Но где именно он находился – оставалось тайной для всех, кроме нескольких посвященных, и различные агенты и шпионы Комитета Народного Благоденствия мечтали раскрыть эту тайну.
Шестеро захваченных депутатов наблюдали первое заседание нового Народного Трибунала со скамьи подсудимых. Власти справились с проблемой побега Шорви Нирьена, предав суду его самого и бежавших вместе с ним в их отсутствие. Само собой, все были признаны виновными и приговорены к смерти. Несмотря на старания управляемого экспроприационистами Конгресса ограничить распространение сведений об этом процессе, вердикт и приговор вызвали бурю. Явственно обозначились не только несправедливость и жестокость, но и более важный факт – незаконное присвоение власти. За все месяцы, прошедшие со времен штурма Бевиэра, ни одна партия не посягала на исключительное право распоряжаться жизнью и смертью людей, которое прежде принадлежало лишь королю, Возвышенным или назначенным ими представителям. События, последовавшие после вторжения в Бевиэр, показали, кому на деле принадлежит власть, но никто еще не пытался юридически оформить эту реальность – до дня заседания Трибунала. Общественность протестовала, но Конгресс и Трибунал хладнокровно игнорировали эти протесты. Горячие речи в тавернах, споры в салонах, гневные письма, град упреков и памфлетов – все это не удостаивалось вниманием. Но вскоре некоторые дотошные наблюдатели заметили, что чересчур активные противники политики экспроприационистов на удивление оказались подвержены несчастным случаям. Их дома грабили, лавочки поджигали, членам семьи угрожали, а иногда случалось и нечто похуже. Когда Народный Авангард закрыл таверну «Фитиль», известную как место сборищ сочувствующих нирьенистам, никто особенно не удивился. Когда редактора частной газеты «Овод Крысиного квартала» избили до полусмерти в тихом переулке средь бела дня, весь город гудел, но никто ничего не делал. А когда исчезли двое детей Гримо, крамольного депутата от Совани, число выражающих недовольство Конгрессом резко уменьшилось.
Та партия, которая, казалось, была в состоянии бросить вызов разгулу экспроприационистов, оставалась бездеятельной. Король Дунулас, все еще содержавшийся в Бевиэре, как в клетке, хранил осторожное молчание, во всяком случае, насколько люди могли об этом судить. В отсутствие энергичного вождя, видимо, мало что можно было изменить, и все же ситуация в целом оказалась не так ужасна, как предполагали сначала. Шли недели, но обещанных казней не последовало. Шестеро приговоренных томились в «Гробнице», но, по крайней мере, оставались в живых. Возможно, новый Трибунал, раскаявшись в своем поспешном решении и считая невозможным смягчить приговор, не уронив своего достоинства, просто позволит этой отсрочке длиться до бесконечности. Так думали многие шерринцы. Но если бы они могли заглянуть в душу Уисса в'Алёра, то изменили бы свое мнение.
В доме Рувиньяков известие о массовом изгнании депутатов из здания Конгресса особого впечатления не произвело. Элистэ не слишком тревожилась по этому поводу, считая политику скучной, а в последнее время еще и вероломной. По правде сказать, она начала испытывать некоторое уважение к трудам Шорви Нирьена, но не настолько, чтобы его опала потрясла ее. Цераленн же наблюдала за междоусобицей в Конгрессе с веселым презрением, а Аврелия, целиком поглощенная мыслями о Байеле во Клариво, и вовсе ничего не замечала.
Труднее было, однако, не видеть тех мер, которые предпринял Уисс в'Алёр во исполнение своих обетов. Он, разумеется, всегда отстаивал экспроприацию – материальное возмещение ущерба, который народ претерпел со стародавних времен. Этот принцип лежал в основе его политической демагогии. Теперь, к восхищению своих приверженцев, он начал претворять слова в дело. В течение нескольких дней, последовавших за изгнанием Нирьена. Комитет Народного Благоденствия утвердил новое постановление, облагавшее изрядным налогом имущество всех семей Возвышенных. Поначалу сопротивление оказалось бурным. Сборщики налогов, разосланные Конгрессом по всему Вонару, встречали ругань, оскорбления, бывали биты лакеями, а кое-кого в конце концов повесили. После этого прокатилась волна нападений, убийств, арестов, пожаров в имениях, а многие непонятливые Возвышенные из провинций оказались за решеткой. Самые упорные из сеньоров были оштрафованы и наказаны дополнительными имущественными поборами. Некоторые, к их крайнему изумлению, были привлечены к судебному разбирательству как преступники. В таких случаях после приговора сразу следовала конфискация имущества, осуществляемая, как правило, местными Лигами Патриотов. В конце концов все, кроме сумасшедших упрямцев, согласились платить. Полученные таким образом средства были частично перераспределены в виде бесплатного хлеба и супа для простых людей. Хотя вознаграждение оказалось невелико, голодным оно пришлось по душе. В течение нескольких недель часть бедняков пусть нерегулярно, но кормилась этими щедротами. В День Королевы, переименованный в День Патриота, в Шеррине каждую краюху хлеба сопровождала мелкая медная монета, и, по крайней мере в этот день, положение Уисса как народного спасителя было непоколебимым.
Укрепив таким образом репутацию человеколюба, Уисс обрел возможность заняться собственными делами. Аресты и конфискации проводились негласно, так что некоторые сундуки стали втихомолку пополняться. Об этом было почти неизвестно широкой публике, потому что пресса быстро научилась помалкивать, однако среди потерпевших Возвышенных шли возмущенные толки. Половина их лишилась денег, поместий, домашнего скота, личного имущества, ценных бумаг, фамильных драгоценностей и посуды, а в некоторых случаях даже мехов и одежды. Самые благоразумные научились припрятывать ценности.
Цераленн во Рувиньяк до этого не опускалась, хотя ее неоднократно предупреждали, что солидные состояния привлекают внимание экспроприационистов. Она знала также, что ее знаменитая коллекция драгоценностей – подарки многочисленных воздыхателей, включая и королей, – представляла немалый соблазн. Ей не раз советовали отослать свои сокровища куда-нибудь подальше из города, а если удастся – то и из страны. Или же, если это окажется затруднительным, она могла бы закопать их в надежде вновь обрести впоследствии, когда в мир вернется здравый смысл, а экспроприационистов повесят как воров, кем они, собственно, и являются. Совет был разумным, но мадам отвергла его.
– Эти безделушки ничего не стоят, если их нет у меня под рукой, – процедила Цераленн с таким убедительным равнодушием, что только те, кто хорошо ее знал, заметили бы, как напряглись ее шея и плечи, какой огонек вызова блеснул из-под ее неподвижных век. И драгоценности, включая знаменитое тройное ожерелье Дунуласа XII из черных жемчужин одинакового размера, остались в гардеробной графини, в шкафчике красного дерева. Несмотря на уговоры друзей и родственников, она носила их так же открыто, как раньше. Деньги лежали в ящике незапертого стола, серебро – в незапертом буфете. Безделушки и произведения искусства были выставлены на всеобщее обозрение, и жизнь продолжалась, словно все социальные потрясения остановились у порога этого особняка.
Но Элистэ стала теперь более искушенной. Несколько ее подруг уже лишились своих вещей, и она видела их гнев и огорчение. Она помнила торговок, без зазрения совести рыскавших по покоям фрейлин, хватавших их пожитки, и одна мысль об этом вызывала в ней чувство беспомощной ярости. Только теперь Элистэ знала, что делать, и с ней такого больше не случится – она сама не допустит. Графиня может с презрением относиться ко всяким мерам защиты, а ее внучка пренебрегать ими не собирается. Свои личные сокровища она спрячет там, где эти разбойники их не найдут.
Если не считать дорогих и разнообразных платьев, ценностей у Элистэ было не так уж много. Как и любая девушка ее положения, она имела набор красивых украшений, но не слишком дорогих, потому что ценные украшения обычно носили замужние женщины. Тем не менее она обладала несколькими стоящими вещицами, которые когда-то принадлежали ее бабушке по отцу, – к счастью, во время взятия Бевиэра они хранились у Цераленн. Среди них были несколько брелоков, подарки от подруг и поклонников, вызывавшие у нее теплые чувства, и, самое главное, подарки от дядюшки Кинца – восхитительные волшебные безделушки, которыми она дорожила просто потому, что была сердечно привязана к их дарителю, а фарфоровый венок, составленный из сотни разных цветов, каждый из которых испускал изысканный аромат, являлся истинной редкостью. Несомненной ценностью было и зеркальце в золотой оправе, в котором постоянно появлялись чудесные сказочные пейзажи с розовыми облаками, а еще забавные игральные кости с коварно меняющимися гранями, украшенные бриллиантами, и другие вещицы подобного рода, потерять которые было бы немыслимо.
Однажды знойной летней ночью Элистэ сидела в спальне, обмахиваясь веером и наблюдая за тем, как Кэрт зашивает драгоценности в складки нижних юбок и рубашек. С открытой дверью и окном дышать было бы легче, но Элистэ распорядилась ничего не открывать, чтобы обезопасить их от неожиданного вторжения слуг, которые могли увидеть то, чего им видеть не полагалось, и более того – рассказать об этом своей госпоже. Хоть Элистэ и действовала с полной убежденностью в собственной правоте, сносить презрение бабушки ей вовсе не хотелось. Занавески на окне были задернуты, чтобы воспрепятствовать обзору извне, и останутся так до конца работы. Подстегиваемая неудобствами, Кэрт работала быстро, делая крупные стежки, наметывала, подшивала кромку. Желая ускорить дело, Элистэ тоже взяла банкноту в сто рекко, полученную в подарок ко дню рождения, и собственными руками зашила сложенную бумажку в прореху на подкладке маленького красного ошейника Принца во Пуха.
Венок, зеркальце, тиару бабушки Берриссы и еще кое-какие ценные вещи нужно было спрятать отдельно, но Элистэ уже все продумала.
– Выбрось отсюда письма, – распорядилась она, указывая на деревянную шкатулку. – И уложи оставшееся.
Кэрт выполнила приказание с обычным проворством. Последней уложенной вещицей был фарфоровый венок, бережно завернутый во множество слоев ткани.
– Ну, вот и все. – Кэрт закрыла шкатулку и защелкнула замок. – А теперь что, госпожа?
– А теперь – в сад. Тихо-тихо. Ты неси шкатулку. И вот это. – Элистэ вручила горничной похищенную в саду лопату.
– Зарытый клад, госпожа? – Круглые глазки Кэрт засверкали. – Как у пиратов?
– Вот именно.
– Вы будете капитан, а я матрос, который роет яму?
– Если тебе угодно.
– Капитан обычно убивает этого матроса из пистолета, – подсказала Кэрт. – Вышибает ему мозги, чтобы тот не проболтался.
– Слишком много шума. Выстрел переполошит всю округу. Так что, думаю, пока ты в безопасности.
– Спасибо, госпожа.
– Ну, а теперь – за мной.
На пороге спальни Элистэ остановилась, чтобы прислушаться, затем осторожно приоткрыла дверь и высунула голову в коридор, бросив быстрый взгляд по сторонам – совсем как год назад, в ту ночь, когда она украдкой выходила из отцовского дома, чтобы спасти Дрефа сын-Цино. На нее нахлынули воспоминания той ночи – посеребренные лунным светом поля и холмы, фигура похожего на мотылька дяди Кинца, выскочившего из-за камня, удивительное ощущение иллюзорной ликантропии, конюшни в ночном мраке, наконец, уход Дрефа сын-Цино в темноту и охватившее ее чувство необъяснимого отчаяния. Отзвук этого отчаяния она чувствовала до сих пор – но думать об этом сейчас было не время. Элистэ выскользнула в переднюю. Кэрт последовала за ней.
Во время многомесячных заседаний Конгресса разработанная Шорви Нирьеном система информации работала без перерывов, сохраняя эффективность и упорядоченность под руководством талантливого Бека. Теперь, в новом враждебном окружении, эта машина действовала столь же успешно. Большинству депутатов, находившихся под ударом, удалось бежать из Шеррина, в то время как их вождь совершенно пропал из виду. Почти каждый день улицы города наводняла антиэкспроприационистская литература, что говорило о присутствии Нирьена в Шеррине. Но где именно он находился – оставалось тайной для всех, кроме нескольких посвященных, и различные агенты и шпионы Комитета Народного Благоденствия мечтали раскрыть эту тайну.
Шестеро захваченных депутатов наблюдали первое заседание нового Народного Трибунала со скамьи подсудимых. Власти справились с проблемой побега Шорви Нирьена, предав суду его самого и бежавших вместе с ним в их отсутствие. Само собой, все были признаны виновными и приговорены к смерти. Несмотря на старания управляемого экспроприационистами Конгресса ограничить распространение сведений об этом процессе, вердикт и приговор вызвали бурю. Явственно обозначились не только несправедливость и жестокость, но и более важный факт – незаконное присвоение власти. За все месяцы, прошедшие со времен штурма Бевиэра, ни одна партия не посягала на исключительное право распоряжаться жизнью и смертью людей, которое прежде принадлежало лишь королю, Возвышенным или назначенным ими представителям. События, последовавшие после вторжения в Бевиэр, показали, кому на деле принадлежит власть, но никто еще не пытался юридически оформить эту реальность – до дня заседания Трибунала. Общественность протестовала, но Конгресс и Трибунал хладнокровно игнорировали эти протесты. Горячие речи в тавернах, споры в салонах, гневные письма, град упреков и памфлетов – все это не удостаивалось вниманием. Но вскоре некоторые дотошные наблюдатели заметили, что чересчур активные противники политики экспроприационистов на удивление оказались подвержены несчастным случаям. Их дома грабили, лавочки поджигали, членам семьи угрожали, а иногда случалось и нечто похуже. Когда Народный Авангард закрыл таверну «Фитиль», известную как место сборищ сочувствующих нирьенистам, никто особенно не удивился. Когда редактора частной газеты «Овод Крысиного квартала» избили до полусмерти в тихом переулке средь бела дня, весь город гудел, но никто ничего не делал. А когда исчезли двое детей Гримо, крамольного депутата от Совани, число выражающих недовольство Конгрессом резко уменьшилось.
Та партия, которая, казалось, была в состоянии бросить вызов разгулу экспроприационистов, оставалась бездеятельной. Король Дунулас, все еще содержавшийся в Бевиэре, как в клетке, хранил осторожное молчание, во всяком случае, насколько люди могли об этом судить. В отсутствие энергичного вождя, видимо, мало что можно было изменить, и все же ситуация в целом оказалась не так ужасна, как предполагали сначала. Шли недели, но обещанных казней не последовало. Шестеро приговоренных томились в «Гробнице», но, по крайней мере, оставались в живых. Возможно, новый Трибунал, раскаявшись в своем поспешном решении и считая невозможным смягчить приговор, не уронив своего достоинства, просто позволит этой отсрочке длиться до бесконечности. Так думали многие шерринцы. Но если бы они могли заглянуть в душу Уисса в'Алёра, то изменили бы свое мнение.
В доме Рувиньяков известие о массовом изгнании депутатов из здания Конгресса особого впечатления не произвело. Элистэ не слишком тревожилась по этому поводу, считая политику скучной, а в последнее время еще и вероломной. По правде сказать, она начала испытывать некоторое уважение к трудам Шорви Нирьена, но не настолько, чтобы его опала потрясла ее. Цераленн же наблюдала за междоусобицей в Конгрессе с веселым презрением, а Аврелия, целиком поглощенная мыслями о Байеле во Клариво, и вовсе ничего не замечала.
Труднее было, однако, не видеть тех мер, которые предпринял Уисс в'Алёр во исполнение своих обетов. Он, разумеется, всегда отстаивал экспроприацию – материальное возмещение ущерба, который народ претерпел со стародавних времен. Этот принцип лежал в основе его политической демагогии. Теперь, к восхищению своих приверженцев, он начал претворять слова в дело. В течение нескольких дней, последовавших за изгнанием Нирьена. Комитет Народного Благоденствия утвердил новое постановление, облагавшее изрядным налогом имущество всех семей Возвышенных. Поначалу сопротивление оказалось бурным. Сборщики налогов, разосланные Конгрессом по всему Вонару, встречали ругань, оскорбления, бывали биты лакеями, а кое-кого в конце концов повесили. После этого прокатилась волна нападений, убийств, арестов, пожаров в имениях, а многие непонятливые Возвышенные из провинций оказались за решеткой. Самые упорные из сеньоров были оштрафованы и наказаны дополнительными имущественными поборами. Некоторые, к их крайнему изумлению, были привлечены к судебному разбирательству как преступники. В таких случаях после приговора сразу следовала конфискация имущества, осуществляемая, как правило, местными Лигами Патриотов. В конце концов все, кроме сумасшедших упрямцев, согласились платить. Полученные таким образом средства были частично перераспределены в виде бесплатного хлеба и супа для простых людей. Хотя вознаграждение оказалось невелико, голодным оно пришлось по душе. В течение нескольких недель часть бедняков пусть нерегулярно, но кормилась этими щедротами. В День Королевы, переименованный в День Патриота, в Шеррине каждую краюху хлеба сопровождала мелкая медная монета, и, по крайней мере в этот день, положение Уисса как народного спасителя было непоколебимым.
Укрепив таким образом репутацию человеколюба, Уисс обрел возможность заняться собственными делами. Аресты и конфискации проводились негласно, так что некоторые сундуки стали втихомолку пополняться. Об этом было почти неизвестно широкой публике, потому что пресса быстро научилась помалкивать, однако среди потерпевших Возвышенных шли возмущенные толки. Половина их лишилась денег, поместий, домашнего скота, личного имущества, ценных бумаг, фамильных драгоценностей и посуды, а в некоторых случаях даже мехов и одежды. Самые благоразумные научились припрятывать ценности.
Цераленн во Рувиньяк до этого не опускалась, хотя ее неоднократно предупреждали, что солидные состояния привлекают внимание экспроприационистов. Она знала также, что ее знаменитая коллекция драгоценностей – подарки многочисленных воздыхателей, включая и королей, – представляла немалый соблазн. Ей не раз советовали отослать свои сокровища куда-нибудь подальше из города, а если удастся – то и из страны. Или же, если это окажется затруднительным, она могла бы закопать их в надежде вновь обрести впоследствии, когда в мир вернется здравый смысл, а экспроприационистов повесят как воров, кем они, собственно, и являются. Совет был разумным, но мадам отвергла его.
– Эти безделушки ничего не стоят, если их нет у меня под рукой, – процедила Цераленн с таким убедительным равнодушием, что только те, кто хорошо ее знал, заметили бы, как напряглись ее шея и плечи, какой огонек вызова блеснул из-под ее неподвижных век. И драгоценности, включая знаменитое тройное ожерелье Дунуласа XII из черных жемчужин одинакового размера, остались в гардеробной графини, в шкафчике красного дерева. Несмотря на уговоры друзей и родственников, она носила их так же открыто, как раньше. Деньги лежали в ящике незапертого стола, серебро – в незапертом буфете. Безделушки и произведения искусства были выставлены на всеобщее обозрение, и жизнь продолжалась, словно все социальные потрясения остановились у порога этого особняка.
Но Элистэ стала теперь более искушенной. Несколько ее подруг уже лишились своих вещей, и она видела их гнев и огорчение. Она помнила торговок, без зазрения совести рыскавших по покоям фрейлин, хватавших их пожитки, и одна мысль об этом вызывала в ней чувство беспомощной ярости. Только теперь Элистэ знала, что делать, и с ней такого больше не случится – она сама не допустит. Графиня может с презрением относиться ко всяким мерам защиты, а ее внучка пренебрегать ими не собирается. Свои личные сокровища она спрячет там, где эти разбойники их не найдут.
Если не считать дорогих и разнообразных платьев, ценностей у Элистэ было не так уж много. Как и любая девушка ее положения, она имела набор красивых украшений, но не слишком дорогих, потому что ценные украшения обычно носили замужние женщины. Тем не менее она обладала несколькими стоящими вещицами, которые когда-то принадлежали ее бабушке по отцу, – к счастью, во время взятия Бевиэра они хранились у Цераленн. Среди них были несколько брелоков, подарки от подруг и поклонников, вызывавшие у нее теплые чувства, и, самое главное, подарки от дядюшки Кинца – восхитительные волшебные безделушки, которыми она дорожила просто потому, что была сердечно привязана к их дарителю, а фарфоровый венок, составленный из сотни разных цветов, каждый из которых испускал изысканный аромат, являлся истинной редкостью. Несомненной ценностью было и зеркальце в золотой оправе, в котором постоянно появлялись чудесные сказочные пейзажи с розовыми облаками, а еще забавные игральные кости с коварно меняющимися гранями, украшенные бриллиантами, и другие вещицы подобного рода, потерять которые было бы немыслимо.
Однажды знойной летней ночью Элистэ сидела в спальне, обмахиваясь веером и наблюдая за тем, как Кэрт зашивает драгоценности в складки нижних юбок и рубашек. С открытой дверью и окном дышать было бы легче, но Элистэ распорядилась ничего не открывать, чтобы обезопасить их от неожиданного вторжения слуг, которые могли увидеть то, чего им видеть не полагалось, и более того – рассказать об этом своей госпоже. Хоть Элистэ и действовала с полной убежденностью в собственной правоте, сносить презрение бабушки ей вовсе не хотелось. Занавески на окне были задернуты, чтобы воспрепятствовать обзору извне, и останутся так до конца работы. Подстегиваемая неудобствами, Кэрт работала быстро, делая крупные стежки, наметывала, подшивала кромку. Желая ускорить дело, Элистэ тоже взяла банкноту в сто рекко, полученную в подарок ко дню рождения, и собственными руками зашила сложенную бумажку в прореху на подкладке маленького красного ошейника Принца во Пуха.
Венок, зеркальце, тиару бабушки Берриссы и еще кое-какие ценные вещи нужно было спрятать отдельно, но Элистэ уже все продумала.
– Выбрось отсюда письма, – распорядилась она, указывая на деревянную шкатулку. – И уложи оставшееся.
Кэрт выполнила приказание с обычным проворством. Последней уложенной вещицей был фарфоровый венок, бережно завернутый во множество слоев ткани.
– Ну, вот и все. – Кэрт закрыла шкатулку и защелкнула замок. – А теперь что, госпожа?
– А теперь – в сад. Тихо-тихо. Ты неси шкатулку. И вот это. – Элистэ вручила горничной похищенную в саду лопату.
– Зарытый клад, госпожа? – Круглые глазки Кэрт засверкали. – Как у пиратов?
– Вот именно.
– Вы будете капитан, а я матрос, который роет яму?
– Если тебе угодно.
– Капитан обычно убивает этого матроса из пистолета, – подсказала Кэрт. – Вышибает ему мозги, чтобы тот не проболтался.
– Слишком много шума. Выстрел переполошит всю округу. Так что, думаю, пока ты в безопасности.
– Спасибо, госпожа.
– Ну, а теперь – за мной.
На пороге спальни Элистэ остановилась, чтобы прислушаться, затем осторожно приоткрыла дверь и высунула голову в коридор, бросив быстрый взгляд по сторонам – совсем как год назад, в ту ночь, когда она украдкой выходила из отцовского дома, чтобы спасти Дрефа сын-Цино. На нее нахлынули воспоминания той ночи – посеребренные лунным светом поля и холмы, фигура похожего на мотылька дяди Кинца, выскочившего из-за камня, удивительное ощущение иллюзорной ликантропии, конюшни в ночном мраке, наконец, уход Дрефа сын-Цино в темноту и охватившее ее чувство необъяснимого отчаяния. Отзвук этого отчаяния она чувствовала до сих пор – но думать об этом сейчас было не время. Элистэ выскользнула в переднюю. Кэрт последовала за ней.