Страница:
Двухтомный сборник "Стихотворений" 1807 г. заслуженно называют самым важным
поэтическим свершением этого десятилетия. В него вошли, помимо уже известных
читателю "Лирических баллад", многие шедевры его любовной и пейзажной
лирики, здесь впервые были опубликованы самые знаменитые его сонеты.
Вордсворт вспоминал, что он не интересовался сонетом, считая его
искусственной формой, вплоть до 1802 г., когда сестра прочла ему несколько
сонетов Мильтона. Эти сонеты, разрабатывавшие и личные, лирические, и
общественные, гражданские мотивы, неожиданно увлекали его многообразием
возможностей, гармонией и совершенством формы. По примеру Мильтона Вордсворт
ввел в сонет гражданские и политические мотивы: осмысляя современные события
европейской истории, в том числе наполеоновские войны, он создал цикл
"Сонетов, посвященных национальной независимости и свободе" (Poems Dedicated
to National Independence and Liberty, часть 1 - 1802-1807 гг., часть II -
1808-1814 гг.). В отличие от многих других романтиков Вордсворт не
идеализировал Наполеона, а воспринимал его как типичный продукт современной
цивилизации, угрозу свободе и нравственному здоровью Европы. Духовной
свободе, обретаемой в единении с природой, противостоит в сонетах Вордсворта
добровольное, а иногда и неосознанное подчинение современного человека
бездуховной и погрязшей в стяжательстве цивилизации.
Среди сонетов 1810-х годов - многие лирические шедевры, в которых как
будто навсегда остановлены мгновения ярчайших впечатлений и переживаний от
общения с природой, переданы переливы чувств и смены настроений по
возвращении в родные края, при воспоминании о могиле дорогого человека или
во время ночной бессонницы. Ряд сонетов посвящен проблемам поэтического
творчества, и в том числе размышлениям о самой форме сонета ("Nuns fret not
at their convent's narrow room...", "Scorn not the Sonnet, Critic..."). В
зрелые годы им созданы два известных цикла: "Сонеты к реке Даддон" (The
River Duddon, A Series of Sonnets, 1820) - реке Озерного края, течение
которой становится для поэта символом человеческой жизни, проходящей через
разные возрастные этапы; и "Церковные сонеты" (Ecclesiastical Sonnets, 1822)
- своего рода очерк истории английской церкви в сонетной форме; последний
цикл отличается некоторой суховатостью и рационализмом, свойственными
позднему Вордсворту. За свою жизнь поэт создал более 500 сонетов,
способствовав возрождению этой формы в английской поэзии, ведь после
Мильтона на протяжении XVIII в. к ней обращались чрезвычайно редко.
В 1813 г. Вордсворт, понимая, что поэтическим творчеством растущую
семью не прокормить, стал хлопотать о месте государственного служащего и
получил пост распределителя гербовых сборов графства Вестморленд; в его
обязанности входило предоставление лицензий, взимание налогов на
определенные виды деятельности и т.п., что приносило около 200 фунтов в год.
Семья переехала в более просторный дом по соседству, в Райдал-Маунт. Дороти
пишет своей подруге: "У нас будет турецкий!!! ковер в гостиной и
брюссельский - в кабинете Уильяма. Ты в изумлении, простота нашего милого
коттеджа в Таун-Энд встает у тебя перед глазами, и тебе хочется сказать:
"Неужели они изменились, они собираются жить с претензиями, устраивать
вечера, давать обеды и т.п.?"" {Wordsworth, William and Wordsworth, Dorothy.
The Letters of William and Dorothy Wordsworth. The Middle Age. Arranged and
edited by Ernest de Selincourt. In 2 vols. Oxford, 1937. Vol. 1, p. 100.}.
Изменения действительно происходили. По рассказу современников, "когда Джон
Китс приехал к Вордсворту, ему пришлось долго ждать, и когда Вордсворт вышел
к нему, он был при полном параде, в панталонах до колен, шелковых чулках и
проч., и очень торопился, потому что собирался обедать с комиссаром по
гербовым сборам" {Цит. по: Manley, Seen. Dorothy and William Wordsworth: the
Heart of a Circle of Friends. New York, 1974, p. 185.}. И все же в чиновника
Вордсворт не превратился и вне своих административных обязанностей оставался
тем же непритязательным и скромным человеком, каким был раньше.
В 1828 г. он вместе с дочерью Дорой и Кольриджем путешествовал по
долине Рейна в Германии, где их встретил английский путешественник Томас
Граттон, оставивший их описание: Кольридж был "ростом около пяти футов пяти
дюймов, полный и ленивый на вид, но не толстый. Он был одет в черное, носил
короткие брюки с пуговицами и шнуровкой у колен и черные шелковые чулки...
Его лицо было необычайно красиво, с выражением безмятежным и
доброжелательным, рот особенно приятен, а серые глаза, не большие и не
навыкате, полны умной мягкости. Его огромная шевелюра абсолютно седа, лоб и
щеки без морщин, на последних виден здоровый румянец. Вордсворт был полной
противоположностью Кольриджу, высокий, жилистый, с крупной фигурой и
неэлегантного вида. Он был небрежно одет в длинный коричневый сюртук,
парусиновые брюки в полоску, фланелевые гетры и толстые башмаки. Он больше
напоминал фермера с гор, чем озерного поэта. Весь его вид был неизысканный и
нерасполагающий. Казалось, он вполне доволен тем, что его друг первенствует,
и совершенно не имел претензий, что очень редко встретишь даже в человеке
значительно меньшей литературной репутации, чем у него; а в его отношении к
дочери было что-то ненавязчиво дружелюбное" {Ibid., pp. 189-190.}.
В 1830-е годы Вордсворту пришлось пережить несколько тяжелых утрат. В
1834 г. умерли два друга: Кольридж и Чарлз Лэм. В том же году сестра Дороти,
дочь Дора и Сара Хатчинсон заболели инфлюэнцей; Сара умерла, Дора
поправилась, но ее здоровье с тех пор пошатнулось, а у Дороти, которая еще
до болезни пережила несколько приступов помутнения сознания, началось
осложнение на мозг, в результате которого она потеряла рассудок и уже не
поправилась до конца жизни.
В 1834 г. умер Саути, и Вордсворту был предложен пост поэта-лауреата,
предполагавший поэтическое освещение важнейших событий в жизни государства и
королевской семьи. Саути, по общему признанию, весьма достойно вел себя на
посту поэта-лауреата (хотя Байрон был на этот счет другого мнения), и
Вордсворту было не стыдно занять после него этот пост. Благодаря этому
Вордсворт несколько раз съездил в Лондон и однажды даже был на королевском
балу. Но единственным его произведением официального характера стала "Ода на
введение его королевского высочества принца Альберта в должность канцлера
Кембриджского университета" 1847 г., к тому же им не законченная и
дописанная его племянником, епископом Линкольнским. Вордсворт остался до
конца жизни верен себе и официальным поэтом не стал.
Творчество Вордсворта получило признание начиная с 1820-х годов. И хотя
его произведения никогда не были поэтической сенсацией, бестселлерами своего
времени, как восточные поэмы Байрона или "Лалла Рук" Томаса Мура, его
литературная репутация неуклонно росла. В 1830-е годы он уже считался
крупнейшим английским поэтом, а к концу XIX в. по количеству любимых цитат
занимал третье место среди английских авторов, сразу после Шекспира и
Мильтона.
Тема "Вордсворт в России" еще ждет своего исследователя. Его творчество
никогда не вызывало такого широкого интереса, как поэзия Байрона или Шелли.
Тем не менее в 1830-е годы появляются первые статьи об Озерной школе в
английской поэзии {Пишо, Амадей. Современная английская литература: Школа
так называемых озерных поэтов (lakists): Вордсворт, Кольридж, Сутей //
"Литературная газета", 1830. Э 58Б, с. 175-180, Э 59, с. 183-185.}, первый
перевод И. И. Козлова баллады "Нас семеро" {Впервые в Собрании сочинений
Ивана Козлова. Спб., 1833.}, после смерти Вордсворта выходит его некролог
{Журнал министерства народного просвещения, 1850, ч. 67, отд. 7, с. 25-26.}.
А. С. Пушкин упоминает Вордсворта как поэта, решительно выступившего за
приближение поэтического языка к разговорной речи, создает свое вольное
подражание Вордсворту - "Суровый Дант не презирал сонета...". В 1870-е годы
появляются прекрасные переводы Д. Мина, а на рубеже веков два стихотворения
Вордсворта переводит К. Д. Бальмонт. Для переводчиков XX в. творчество
Вордсворта является классикой, чье значение для мировой поэзии неоспоримо.
Е. Зыкова
"From "Lyrical Ballads"
Из сборника "Лирические баллады"
LINES LEFT UPON A SEAT IN A YEW-TREE WHICH STANDS NEAR THE LAKE OF ESTHWAITE,
ON A DESOLATE PART OF THE SHORE, YET COMMANDING A BEAUTIFUL PROSPECT
- Nay, Traveller! rest. This lonely yew-tree stands
Far from all human dwelling: what if here
No sparkling rivulet spread the verdant herb;
What if these barren boughs the bee not loves;
Yet, if the wind breathe soft, the curling waves,
That break against the shore, shall lull thy mind
By one soft impulse saved from vacancy.
Who he was
That piled these stones, and with the mossy sod
First covered o'er, and taught this aged tree,
Now wild, to bend its arms in circling shade,
I well remember. - He was one who own'd
No common soul. In youth, by genius nurs'd,
And big with lofty views, he to the world
Went forth, pure in his heart, against the taint
Of dissolute tongues, 'gainst jealousy, and hate,
And scorn, against all enemies prepared,
All but neglect: and so, his spirit damped
At once, with rash disdain he turned away,
And with the food of pride sustained his soul
In solitude. - Stranger! these gloomy boughs
Had charms for him; and here he loved to sit,
His only visitants a straggling sheep,
The stone-chat, or the glancing sand-piper;
And on these barren rocks, with juniper,
And heath, and thistle, thinly sprinkled o'er,
Fixing his downward eye, he many an hour
A morbid pleasure nourished, tracing here
An emblem of his own unfruitful life:
And lifting up his head, he then would gaze
On the more distant scene; how lovely 'tis
Thou seest, and he would gaze till it became
Far lovelier, and his heart could not sustain
The beauty still more beauteous. Nor, that time,
Would he forget those beings, to whose minds,
Warm from the labours of benevolence,
The world, and man himself, appeared a scene
Of kindred loveliness: then he would sigh
With mournful joy, to think that others felt
What he must never feel: and so, lost man!
On visionary views would fancy feed,
Till his eye streamed with tears. In this deep vale
He died, this seat his only monument.
If thou be one whose heart the holy forms
Of young imagination have kept pure,
Stranger! henceforth be warned; and know, that pride,
Howe'er disguised in its own majesty,
Is littleness; that he, who feels contempt
For any living thing, hath faculties
Which he has never used; that thought with him
Is in its infancy. The man, whose eye
Is ever on himself, doth look on one,
The least of nature's works, one who might move
The wise man to that scorn which wisdom holds
Unlawful, ever. O, be wiser thou!
Instructed that true knowledge leads to love,
True dignity abides with him alone
Who, in the silent hour of inward thought,
Can still suspect, and still revere himself,
In lowliness of heart.
СТРОКИ, ОСТАВЛЕННЫЕ НА КАМНЕ В РАЗВЕТВЛЕНИИ ТИСОВОГО ДЕРЕВА, СТОЯЩЕГО НЕПОДАЛЕКУ
ОТ ОЗЕРА ИСТУЭЙД В УЕДИНЕННОЙ, НО ЖИВОПИСНОЙ ЧАСТИ ПОБЕРЕЖЬЯ
Помедли, путник! Одинокий тис
Здесь от жилья людского отдален.
Как льнет пчела к нагим его ветвям!
Как радостно блестит в траве ручей!
Дохнет зефир - и ласковый прибой
Сознанье убаюкает твое
Движеньем нежным, чуждым пустоте.
Ты знаешь, кто
Сложил здесь камни, дерном их покрыл,
Кто скрыт был, как в объятии, - в тени
Густого древа, голого теперь?
Душою необычной наделен,
Он был взращен величьем этих мест,
И в юности, высоких мыслей полн
И сердцем чист, он устремился в мир
И был готов, как собственных врагов,
Злоречье, зависть, ненависть разить.
Мир пренебрег им. Духом он упал,
С презреньем отвернувшись ото всех.
Гордыней в одиночестве свою
Питая душу, он любил сидеть
Под этим мрачным тисом, где его
Лишь птицы посещали да овца,
Отставшая от стада своего.
По этим диким скалам, где росли
Лишь чахлый вереск и чертополох,
Блуждая взором, долгие часы
Он скорбное лелеял торжество,
Вообразив их символом своей
Бесплодной жизни. Голову подняв,
Пейзаж прекрасный видел он вдали,
Так расцветавший на его глазах,
Что от избытка этой красоты
Изнемогало сердце. И тогда
Он вспоминал о тех, чей ум согрет
Теплом великодушья, для кого
Соединялись мир и человек
Как бы в чудесном действе, - он вздыхал
И радовался горько, что другим
Так чувствовать дано, как он не мог.
И грезил он, покуда взор его
Не застилали слезы. Умер он
В долине этой. Памятник ему -
Лишь камень, на котором он сидел.
И если, путник, сердца чистоту
Ты с юных лет сберег, - запомни впредь:
Ничтожна гордость, как ни наряди
Ее в величье. Лучшие дары
Погибнут зря, коль обладатель их
Презренье к ближним чувствует. И тот,
Чей взгляд самим собой лишь поглощен, -
Всех меньше, худший из живых существ.
У мудреца он мог бы вызвать то
Презрение, что мудростью самой
Считается запретным. Будь мудрей!
Лишь истинное знание ведет
К любви, и тот лишь истинно велик,
Кто в тихий час раздумий и тревог
Себя терял и обретал себя
В смиренье сердца...
By Derwent's side my Father's cottage stood,
(The Woman thus her artless story told)
One field, a flock, and what the neighbouring flood
Supplied, to him were more than mines of gold.
Light was my sleep; my days in transport roll'd:
With thoughtless joy I stretch'd along the shore
My father's nets, or watched, when from the fold
High o'er the cliffs I led my fleecy store,
A dizzy depth below! his boat and twinkling oar.
My father was a good and pious man,
An honest man by honest parents bred,
And I believe that, soon as I began
To lisp, he made me kneel beside my bed,
And in his hearing there my prayers I said:
And afterwards, by my good father taught,
I read, and loved the books in which I read;
For books in every neighbouring house I sought,
And nothing to my mind a sweeter pleasure brought.
Can I forget what charms did once adorn
My garden, stored with pease, and mint, and thyme,
And rose and lilly for the sabbath morn?
The sabbath bells, and their delightful chime;
The gambols and wild freaks at shearing time;
My hen's rich nest through long grass scarce espied;
The cowslip-gathering at May's dewy prime;
The swans, that, when I sought the water-side,
From far to meet me came, spreading their snowy pride.
The staff I yet remember which upbore
The bending body of my active sire;
His seat beneath the honeyed sycamore
When the bees hummed, and chair by winter fire;
When market-morning came, the neat attire
With which, though bent on haste, myself I deck'd;
My watchful dog, whose starts of furious ire,
When stranger passed, so often I have check'd;
The red-breast known for years, which at my casement peck'd.
The suns of twenty summers danced along, -
Ah! little marked, how fast they rolled away:
Then rose a mansion proud our woods among,
And cottage after cottage owned its sway,
No joy to see a neighbouring house, or stray
Through pastures not his own, the master took;
My Father dared his greedy wish gainsay;
He loved his old hereditary nook,
And ill could I the thought of such sad parting brook.
But, when he had refused the proffered gold,
To cruel injuries he became a prey,
Sore traversed in whate'er he bought and sold.
His troubles grew upon him day by day,
Till all his substance fell into decay.
His little range of water was denied;
All but the bed where his old body lay,
All, all was seized, and weeping, side by side,
We sought a home where we uninjured might abide.
Can I forget that miserable hour,
When from the last hill-top, my sire surveyed,
Peering above the trees, the steeple tower,
That on his marriage-day sweet music made?
Till then he hoped his bones might there be laid,
Close by my mother in their native bowers:
Bidding me trust in God, he stood and prayed, -
I could not pray: - through tears that fell in showers,
Glimmer'd our dear-loved home, alas! no longer ours!
There was a youth whom I had loved so long,
That when I loved him not I cannot say.
'Mid the green mountains many and many a song
We two had sung, like little birds in May.
When we began to tire of childish play
We seemed still more and more to prize each other:
We talked of marriage and our marriage day;
And I in truth did love him like a brother,
For never could I hope to meet with such another.
His father said, that to a distant town
He must repair, to ply the artist's trade.
What tears of bitter grief till then unknown!
What tender vows our last sad kiss delayed!
To him we turned:-we had no other aid.
Like one revived, upon his neck I wept,
And her whom he had loved in joy, he said
He well could love in grief: his faith he kept;
And in a quiet home once more my father slept.
Four years each day with daily bread was blest,
By constant toil and constant prayer supplied.
Three lovely infants lay upon my breast;
And often, viewing their sweet smiles, I sighed,
And knew not why. My happy father died
When sad distress reduced the children's meal:
Thrice happy! that from him the grave did hide
The empty loom, cold hearth, and silent wheel,
And tears that flowed for ills which patience could not heal.
'Twas a hard change, an evil time was come;
We had no hope, and no relief could gain.
But soon, with proud parade, the noisy drum
Beat round, to sweep the streets of want and pain.
My husband's arms now only served to strain
Me and his children hungering in his view:
In such dismay my prayers and tears were vain:
To join those miserable men he flew;
And now to the sea-coast, with numbers more, we drew.
There foul neglect for months and months we bore,
Nor yet the crowded fleet its anchor stirred.
Green fields before us and our native shore,
By fever, from polluted air incurred,
Ravage was made, for which no knell was heard.
Fondly we wished, and wished away, nor knew,
'Mid that long sickness, and those hopes deferr'd,
That happier days we never more must view:
The parting signal streamed, at last the land withdrew,
But from delay the summer calms were past.
On as we drove, the equinoctial deep
Ran mountains-high before the howling blast.
We gazed with terror on the gloomy sleep
Of them that perished in the whirlwind's sweep,
Untaught that soon such anguish must ensue,
Our hopes such harvest of affliction reap,
That we the mercy of the waves should rue.
We reached the western world, a poor, devoted crew.
Oh! dreadful price of being to resign
All that is dear in being! better far
In Want's most lonely cave till death to pine,
Unseen, unheard, unwatched by any star;
Or in the streets and walks where proud men are,
Better our dying bodies to obtrude,
Than dog-like, wading at the heels of war,
Protract a curst existence, with the brood
That lap (their very nourishment!) their brother's blood.
The pains and plagues that on our heads came down,
Disease and famine, agony and fear,
In wood or wilderness, in camp or town,
It would thy brain unsettle even to hear.
All perished-all, in one remorseless year,
Husband and children! one by one, by sword
And ravenous plague, all perished: every tear
Dried up, despairing, desolate, on board
A British ship I waked, as from a trance restored.
Peaceful as some immeasurable plain
By the first beams of dawning light impress'd,
In the calm sunshine slept the glittering main.
The very ocean has its hour of rest,
That comes not to the human mourner's breast.
Remote from man, and storms of mortal care,
A heavenly silence did the waves invest;
I looked and looked along the silent air,
Until it seemed to bring a joy to my despair.
Ah! how unlike those late terrific sleeps!
And groans, that rage of racking famine spoke,
Where looks inhuman dwelt on festering heaps!
The breathing pestilence that rose like smoke!
The shriek that from the distant battle broke!
The mine's dire earthquake, and the pallid host
Driven by the bomb's incessant thunder-stroke
To loathsome vaults, where heart-sick anguish toss'd,
Hope died, and fear itself in agony was lost!
Yet does that burst of woe congeal my frame,
When the dark streets appeared to heave and gape,
While like a sea the storming army came,
And Fire from Hell reared his gigantic shape,
And Murder, by the ghastly gleam, and Rape
Seized their joint prey, the mother and the child!
But from these crazing thoughts my brain, escape!
- For weeks the balmy air breathed soft and mild,
And on the gliding vessel Heaven and Ocean smiled.
Some mighty gulf of separation past,
I seemed transported to another world:-
A thought resigned with pain, when from the mast
The impatient mariner the sail unfurl'd,
And whistling, called the wind that hardly curled
The silent sea. From the sweet thoughts of home,
And from all hope I was forever hurled.
For me-farthest from earthly port to roam
Was best, could I but shun the spot where man might come.
And oft, robb'd of my perfect mind, I thought
At last my feet a resting-place had found:
Here will I weep in peace, (so fancy wrought,)
Roaming the illimitable waters round;
Here watch, of every human friend disowned,
All day, my ready tomb the ocean-flood -
To break my dream the vessel reached its bound:
And homeless near a thousand homes I stood,
And near a thousand tables pined, and wanted food.
By grief enfeebled was I turned adrift,
Helpless as sailor cast on desert rock;
Nor morsel to my mouth that day did lift,
Nor dared my hand at any door to knock.
I lay, where with his drowsy mates, the cock
From the cross timber of an out-house hung;
How dismal tolled, that night, the city clock!
At morn my sick heart hunger scarcely stung,
Nor to the beggar's language could I frame my tongue.
So passed another day, and so the third:
Then did I try, in vain, the crowd's resort,
In deep despair by frightful wishes stirr'd,
Near the sea-side I reached a ruined fort:
There, pains which nature could no more support,
With blindness linked, did on my vitals fall;
Dizzy my brain, with interruption short
Of hideous sense; I sunk, nor step could crawl,
And thence was borne away to neighbouring hospital.
Recovery came with food: but still, my brain
Was weak, nor of the past had memory.
I heard my neighbours, in their beds, complain
Of many things which never troubled me;
Of feet still bustling round with busy glee,
Of looks where common kindness had no part,
Of service done with careless cruelty,
Fretting the fever round the languid heart,
And groans, which, as they said, would make a dead
man start.
These things just served to stir the torpid sense,
Nor pain nor pity in my bosom raised.
Memory, though slow, returned with strength; and thence
Dismissed, again on open day I gazed,
At houses, men, and common light, amazed.
The lanes I sought, and as the sun retired,
Came, where beneath the trees a faggot blazed;
The wild brood saw me weep, my fate enquired,
And gave me food, and rest, more welcome, more desired.
My heart is touched to think that men like these,
The rude earth's tenants, were my first relief:
How kindly did they paint their vagrant ease!
And their long holiday that feared not grief,
For all belonged to all, and each was chief.
No plough their sinews strained; on grating road
No wain they drove, and yet, the yellow sheaf
In every vale for their delight was stowed:
For them, in nature's meads, the milky udder flowed.
Semblance, with straw and panniered ass, they made
Of potters wandering on from door to door:
But life of happier sort to me pourtrayed,
And other joys my fancy to allure;
The bag-pipe dinning on the midnight moor
In barn uplighted, and companions boon
Well met from far with revelry secure,
In depth of forest glade, when jocund June
Rolled fast along the sky his warm and genial moon.
But ill it suited me, in journey dark
O'er moor and mountain, midnight theft to hatch;
To charm the surly house-dog's faithful bark,
Or hang on tiptoe at the lifted latch;
The gloomy lantern, and the dim blue match,
The black disguise, the warning whistle shrill,
And ear still busy on its nightly watch,
Were not for me, brought up in nothing ill;
Besides, on griefs so fresh my thoughts were brooding still.
What could I do, unaided and unblest?
Poor Father! gone was every friend of thine:
And kindred of dead husband are at best
Small help, and, after marriage such as mine,
With little kindness would to me incline.
Ill was I then for toil or service fit:
With tears whose course no effort could confine,
By high-way side forgetful would I sit
Whole hours, my idle arms in moping sorrow knit.
I lived upon the mercy of the fields,
And oft of cruelty the sky accused;
On hazard, or what general bounty yields,
Now coldly given, now utterly refused.
The fields I for my bed have often used:
But, what afflicts my peace with keenest ruth
Is, that I have my inner self abused,
Foregone the home delight of constant truth,
And clear and open soul, so prized in fearless youth.
Three years a wanderer, often have I view'd,
In tears, the sun towards that country tend
Where my poor heart lost all its fortitude:
And now across this moor my steps I bend -
On! tell me whither-for no earthly friend
Have I. - She ceased, and weeping turned away,
As if because her tale was at an end
She wept; - because she had no more to say
Of that perpetual weight which on her spirit lay.
Жил близ Дервента бедный мой отец
(Так начала рассказ она простой),
Цветущим полем, горсткою овец
Он дорожил, как жилой золотой.
Был легок сон и день беспечен мой:
Вдоль берега я сети волокла
Иль наблюдала в бездне голубой
С крутой скалы, где стадо я пасла,
Челнок отца и влажный блеск весла.
Был добр отец мой и благочестив -
Его взрастила строгая семья.
Колени пред кроваткою склонив,
Едва лишь речь прорезалась моя,
За ним молитвы повторяла я.
Потом он научил меня читать,
И жили, как любимые друзья,
Со мною книги, - словно благодать,
Я в каждом доме стала их искать.
Забуду ль я, как лилия цвела
В моем саду, тимьян душистый рос,
Как под воскресные колокола
В нем разлилось благоуханье роз?
И как теперь мне вспомнятся без слез
Пушистые цыплята по весне,
И первоцвет в сиянье ранних рос,
И лебеди, по медленной волне
Издалека плывущие ко мне?
Еще я помню посох старый - в нем
Отец опору в немощи нашел;
Скамью его под кленом летним днем
И в знойном воздухе жужжанье пчел;
Простой наряд, который так мне шел,
Пса моего, умершего давно,
Что часто был на незнакомцев зол;
Садившуюся на мое окно
Малиновку, клевавшую зерно.
Так двадцать лет моих средь этих мест
Мелькнули и растаяли, как дым.
Богатый замок хижины окрест
Стал прибирать к владениям своим.
Поля, луга - все стало здесь чужим.
А господин был жаден и жесток.
Отец мой не склонился перед ним:
Наследственный любил он уголок
И ни за что расстаться с ним не мог.
Отец отверг предложенную мзду.
И стал он жертвой злобы. А когда
Он загнан был в суровую нужду,
Пришла вослед и худшая беда -
Лишился он родимого гнезда.
Все отняли! И лишь его кровать
Не взяли: он лежал на ней тогда.
И нам осталось слезы проливать
И новое пристанище искать.
Забуду ль час, когда отец, молясь,
Глядел с холма на шпиль поверх ветвей,
Где с колокольни музыка лилась
В день их венчанья с матерью моей?
Как верил он, что будет рядом с ней
Покоиться в земле своей родной!
Я ж не могла молиться: средь полей,
Сквозь слезы, что из глаз текли рекой,
Я видела наш дом - уже чужой.
Я там дружила с юношей одним,
Которого, как брата, с давних пор
Я полюбила: мы играли с ним
И песни пели средь зеленых гор.
А повзрослев, друг другу нежный взор
Дарили мы в залог иных наград.
Мы завели о свадьбе разговор.
Мне грезился венчальный наш обряд
И белый подвенечный мой наряд.
Но друг уехал в дальний край от нас
У городских учиться мастеров.
О, сколько было слез в прощальный час,
И пылких клятв, и незабвенных слов! -
С отцом мы под его явились кров.
Я плакала, упав к нему на грудь.
Он клялся, что в беде меня готов
поэтическим свершением этого десятилетия. В него вошли, помимо уже известных
читателю "Лирических баллад", многие шедевры его любовной и пейзажной
лирики, здесь впервые были опубликованы самые знаменитые его сонеты.
Вордсворт вспоминал, что он не интересовался сонетом, считая его
искусственной формой, вплоть до 1802 г., когда сестра прочла ему несколько
сонетов Мильтона. Эти сонеты, разрабатывавшие и личные, лирические, и
общественные, гражданские мотивы, неожиданно увлекали его многообразием
возможностей, гармонией и совершенством формы. По примеру Мильтона Вордсворт
ввел в сонет гражданские и политические мотивы: осмысляя современные события
европейской истории, в том числе наполеоновские войны, он создал цикл
"Сонетов, посвященных национальной независимости и свободе" (Poems Dedicated
to National Independence and Liberty, часть 1 - 1802-1807 гг., часть II -
1808-1814 гг.). В отличие от многих других романтиков Вордсворт не
идеализировал Наполеона, а воспринимал его как типичный продукт современной
цивилизации, угрозу свободе и нравственному здоровью Европы. Духовной
свободе, обретаемой в единении с природой, противостоит в сонетах Вордсворта
добровольное, а иногда и неосознанное подчинение современного человека
бездуховной и погрязшей в стяжательстве цивилизации.
Среди сонетов 1810-х годов - многие лирические шедевры, в которых как
будто навсегда остановлены мгновения ярчайших впечатлений и переживаний от
общения с природой, переданы переливы чувств и смены настроений по
возвращении в родные края, при воспоминании о могиле дорогого человека или
во время ночной бессонницы. Ряд сонетов посвящен проблемам поэтического
творчества, и в том числе размышлениям о самой форме сонета ("Nuns fret not
at their convent's narrow room...", "Scorn not the Sonnet, Critic..."). В
зрелые годы им созданы два известных цикла: "Сонеты к реке Даддон" (The
River Duddon, A Series of Sonnets, 1820) - реке Озерного края, течение
которой становится для поэта символом человеческой жизни, проходящей через
разные возрастные этапы; и "Церковные сонеты" (Ecclesiastical Sonnets, 1822)
- своего рода очерк истории английской церкви в сонетной форме; последний
цикл отличается некоторой суховатостью и рационализмом, свойственными
позднему Вордсворту. За свою жизнь поэт создал более 500 сонетов,
способствовав возрождению этой формы в английской поэзии, ведь после
Мильтона на протяжении XVIII в. к ней обращались чрезвычайно редко.
В 1813 г. Вордсворт, понимая, что поэтическим творчеством растущую
семью не прокормить, стал хлопотать о месте государственного служащего и
получил пост распределителя гербовых сборов графства Вестморленд; в его
обязанности входило предоставление лицензий, взимание налогов на
определенные виды деятельности и т.п., что приносило около 200 фунтов в год.
Семья переехала в более просторный дом по соседству, в Райдал-Маунт. Дороти
пишет своей подруге: "У нас будет турецкий!!! ковер в гостиной и
брюссельский - в кабинете Уильяма. Ты в изумлении, простота нашего милого
коттеджа в Таун-Энд встает у тебя перед глазами, и тебе хочется сказать:
"Неужели они изменились, они собираются жить с претензиями, устраивать
вечера, давать обеды и т.п.?"" {Wordsworth, William and Wordsworth, Dorothy.
The Letters of William and Dorothy Wordsworth. The Middle Age. Arranged and
edited by Ernest de Selincourt. In 2 vols. Oxford, 1937. Vol. 1, p. 100.}.
Изменения действительно происходили. По рассказу современников, "когда Джон
Китс приехал к Вордсворту, ему пришлось долго ждать, и когда Вордсворт вышел
к нему, он был при полном параде, в панталонах до колен, шелковых чулках и
проч., и очень торопился, потому что собирался обедать с комиссаром по
гербовым сборам" {Цит. по: Manley, Seen. Dorothy and William Wordsworth: the
Heart of a Circle of Friends. New York, 1974, p. 185.}. И все же в чиновника
Вордсворт не превратился и вне своих административных обязанностей оставался
тем же непритязательным и скромным человеком, каким был раньше.
В 1828 г. он вместе с дочерью Дорой и Кольриджем путешествовал по
долине Рейна в Германии, где их встретил английский путешественник Томас
Граттон, оставивший их описание: Кольридж был "ростом около пяти футов пяти
дюймов, полный и ленивый на вид, но не толстый. Он был одет в черное, носил
короткие брюки с пуговицами и шнуровкой у колен и черные шелковые чулки...
Его лицо было необычайно красиво, с выражением безмятежным и
доброжелательным, рот особенно приятен, а серые глаза, не большие и не
навыкате, полны умной мягкости. Его огромная шевелюра абсолютно седа, лоб и
щеки без морщин, на последних виден здоровый румянец. Вордсворт был полной
противоположностью Кольриджу, высокий, жилистый, с крупной фигурой и
неэлегантного вида. Он был небрежно одет в длинный коричневый сюртук,
парусиновые брюки в полоску, фланелевые гетры и толстые башмаки. Он больше
напоминал фермера с гор, чем озерного поэта. Весь его вид был неизысканный и
нерасполагающий. Казалось, он вполне доволен тем, что его друг первенствует,
и совершенно не имел претензий, что очень редко встретишь даже в человеке
значительно меньшей литературной репутации, чем у него; а в его отношении к
дочери было что-то ненавязчиво дружелюбное" {Ibid., pp. 189-190.}.
В 1830-е годы Вордсворту пришлось пережить несколько тяжелых утрат. В
1834 г. умерли два друга: Кольридж и Чарлз Лэм. В том же году сестра Дороти,
дочь Дора и Сара Хатчинсон заболели инфлюэнцей; Сара умерла, Дора
поправилась, но ее здоровье с тех пор пошатнулось, а у Дороти, которая еще
до болезни пережила несколько приступов помутнения сознания, началось
осложнение на мозг, в результате которого она потеряла рассудок и уже не
поправилась до конца жизни.
В 1834 г. умер Саути, и Вордсворту был предложен пост поэта-лауреата,
предполагавший поэтическое освещение важнейших событий в жизни государства и
королевской семьи. Саути, по общему признанию, весьма достойно вел себя на
посту поэта-лауреата (хотя Байрон был на этот счет другого мнения), и
Вордсворту было не стыдно занять после него этот пост. Благодаря этому
Вордсворт несколько раз съездил в Лондон и однажды даже был на королевском
балу. Но единственным его произведением официального характера стала "Ода на
введение его королевского высочества принца Альберта в должность канцлера
Кембриджского университета" 1847 г., к тому же им не законченная и
дописанная его племянником, епископом Линкольнским. Вордсворт остался до
конца жизни верен себе и официальным поэтом не стал.
Творчество Вордсворта получило признание начиная с 1820-х годов. И хотя
его произведения никогда не были поэтической сенсацией, бестселлерами своего
времени, как восточные поэмы Байрона или "Лалла Рук" Томаса Мура, его
литературная репутация неуклонно росла. В 1830-е годы он уже считался
крупнейшим английским поэтом, а к концу XIX в. по количеству любимых цитат
занимал третье место среди английских авторов, сразу после Шекспира и
Мильтона.
Тема "Вордсворт в России" еще ждет своего исследователя. Его творчество
никогда не вызывало такого широкого интереса, как поэзия Байрона или Шелли.
Тем не менее в 1830-е годы появляются первые статьи об Озерной школе в
английской поэзии {Пишо, Амадей. Современная английская литература: Школа
так называемых озерных поэтов (lakists): Вордсворт, Кольридж, Сутей //
"Литературная газета", 1830. Э 58Б, с. 175-180, Э 59, с. 183-185.}, первый
перевод И. И. Козлова баллады "Нас семеро" {Впервые в Собрании сочинений
Ивана Козлова. Спб., 1833.}, после смерти Вордсворта выходит его некролог
{Журнал министерства народного просвещения, 1850, ч. 67, отд. 7, с. 25-26.}.
А. С. Пушкин упоминает Вордсворта как поэта, решительно выступившего за
приближение поэтического языка к разговорной речи, создает свое вольное
подражание Вордсворту - "Суровый Дант не презирал сонета...". В 1870-е годы
появляются прекрасные переводы Д. Мина, а на рубеже веков два стихотворения
Вордсворта переводит К. Д. Бальмонт. Для переводчиков XX в. творчество
Вордсворта является классикой, чье значение для мировой поэзии неоспоримо.
Е. Зыкова
"From "Lyrical Ballads"
Из сборника "Лирические баллады"
LINES LEFT UPON A SEAT IN A YEW-TREE WHICH STANDS NEAR THE LAKE OF ESTHWAITE,
ON A DESOLATE PART OF THE SHORE, YET COMMANDING A BEAUTIFUL PROSPECT
- Nay, Traveller! rest. This lonely yew-tree stands
Far from all human dwelling: what if here
No sparkling rivulet spread the verdant herb;
What if these barren boughs the bee not loves;
Yet, if the wind breathe soft, the curling waves,
That break against the shore, shall lull thy mind
By one soft impulse saved from vacancy.
Who he was
That piled these stones, and with the mossy sod
First covered o'er, and taught this aged tree,
Now wild, to bend its arms in circling shade,
I well remember. - He was one who own'd
No common soul. In youth, by genius nurs'd,
And big with lofty views, he to the world
Went forth, pure in his heart, against the taint
Of dissolute tongues, 'gainst jealousy, and hate,
And scorn, against all enemies prepared,
All but neglect: and so, his spirit damped
At once, with rash disdain he turned away,
And with the food of pride sustained his soul
In solitude. - Stranger! these gloomy boughs
Had charms for him; and here he loved to sit,
His only visitants a straggling sheep,
The stone-chat, or the glancing sand-piper;
And on these barren rocks, with juniper,
And heath, and thistle, thinly sprinkled o'er,
Fixing his downward eye, he many an hour
A morbid pleasure nourished, tracing here
An emblem of his own unfruitful life:
And lifting up his head, he then would gaze
On the more distant scene; how lovely 'tis
Thou seest, and he would gaze till it became
Far lovelier, and his heart could not sustain
The beauty still more beauteous. Nor, that time,
Would he forget those beings, to whose minds,
Warm from the labours of benevolence,
The world, and man himself, appeared a scene
Of kindred loveliness: then he would sigh
With mournful joy, to think that others felt
What he must never feel: and so, lost man!
On visionary views would fancy feed,
Till his eye streamed with tears. In this deep vale
He died, this seat his only monument.
If thou be one whose heart the holy forms
Of young imagination have kept pure,
Stranger! henceforth be warned; and know, that pride,
Howe'er disguised in its own majesty,
Is littleness; that he, who feels contempt
For any living thing, hath faculties
Which he has never used; that thought with him
Is in its infancy. The man, whose eye
Is ever on himself, doth look on one,
The least of nature's works, one who might move
The wise man to that scorn which wisdom holds
Unlawful, ever. O, be wiser thou!
Instructed that true knowledge leads to love,
True dignity abides with him alone
Who, in the silent hour of inward thought,
Can still suspect, and still revere himself,
In lowliness of heart.
СТРОКИ, ОСТАВЛЕННЫЕ НА КАМНЕ В РАЗВЕТВЛЕНИИ ТИСОВОГО ДЕРЕВА, СТОЯЩЕГО НЕПОДАЛЕКУ
ОТ ОЗЕРА ИСТУЭЙД В УЕДИНЕННОЙ, НО ЖИВОПИСНОЙ ЧАСТИ ПОБЕРЕЖЬЯ
Помедли, путник! Одинокий тис
Здесь от жилья людского отдален.
Как льнет пчела к нагим его ветвям!
Как радостно блестит в траве ручей!
Дохнет зефир - и ласковый прибой
Сознанье убаюкает твое
Движеньем нежным, чуждым пустоте.
Ты знаешь, кто
Сложил здесь камни, дерном их покрыл,
Кто скрыт был, как в объятии, - в тени
Густого древа, голого теперь?
Душою необычной наделен,
Он был взращен величьем этих мест,
И в юности, высоких мыслей полн
И сердцем чист, он устремился в мир
И был готов, как собственных врагов,
Злоречье, зависть, ненависть разить.
Мир пренебрег им. Духом он упал,
С презреньем отвернувшись ото всех.
Гордыней в одиночестве свою
Питая душу, он любил сидеть
Под этим мрачным тисом, где его
Лишь птицы посещали да овца,
Отставшая от стада своего.
По этим диким скалам, где росли
Лишь чахлый вереск и чертополох,
Блуждая взором, долгие часы
Он скорбное лелеял торжество,
Вообразив их символом своей
Бесплодной жизни. Голову подняв,
Пейзаж прекрасный видел он вдали,
Так расцветавший на его глазах,
Что от избытка этой красоты
Изнемогало сердце. И тогда
Он вспоминал о тех, чей ум согрет
Теплом великодушья, для кого
Соединялись мир и человек
Как бы в чудесном действе, - он вздыхал
И радовался горько, что другим
Так чувствовать дано, как он не мог.
И грезил он, покуда взор его
Не застилали слезы. Умер он
В долине этой. Памятник ему -
Лишь камень, на котором он сидел.
И если, путник, сердца чистоту
Ты с юных лет сберег, - запомни впредь:
Ничтожна гордость, как ни наряди
Ее в величье. Лучшие дары
Погибнут зря, коль обладатель их
Презренье к ближним чувствует. И тот,
Чей взгляд самим собой лишь поглощен, -
Всех меньше, худший из живых существ.
У мудреца он мог бы вызвать то
Презрение, что мудростью самой
Считается запретным. Будь мудрей!
Лишь истинное знание ведет
К любви, и тот лишь истинно велик,
Кто в тихий час раздумий и тревог
Себя терял и обретал себя
В смиренье сердца...
By Derwent's side my Father's cottage stood,
(The Woman thus her artless story told)
One field, a flock, and what the neighbouring flood
Supplied, to him were more than mines of gold.
Light was my sleep; my days in transport roll'd:
With thoughtless joy I stretch'd along the shore
My father's nets, or watched, when from the fold
High o'er the cliffs I led my fleecy store,
A dizzy depth below! his boat and twinkling oar.
My father was a good and pious man,
An honest man by honest parents bred,
And I believe that, soon as I began
To lisp, he made me kneel beside my bed,
And in his hearing there my prayers I said:
And afterwards, by my good father taught,
I read, and loved the books in which I read;
For books in every neighbouring house I sought,
And nothing to my mind a sweeter pleasure brought.
Can I forget what charms did once adorn
My garden, stored with pease, and mint, and thyme,
And rose and lilly for the sabbath morn?
The sabbath bells, and their delightful chime;
The gambols and wild freaks at shearing time;
My hen's rich nest through long grass scarce espied;
The cowslip-gathering at May's dewy prime;
The swans, that, when I sought the water-side,
From far to meet me came, spreading their snowy pride.
The staff I yet remember which upbore
The bending body of my active sire;
His seat beneath the honeyed sycamore
When the bees hummed, and chair by winter fire;
When market-morning came, the neat attire
With which, though bent on haste, myself I deck'd;
My watchful dog, whose starts of furious ire,
When stranger passed, so often I have check'd;
The red-breast known for years, which at my casement peck'd.
The suns of twenty summers danced along, -
Ah! little marked, how fast they rolled away:
Then rose a mansion proud our woods among,
And cottage after cottage owned its sway,
No joy to see a neighbouring house, or stray
Through pastures not his own, the master took;
My Father dared his greedy wish gainsay;
He loved his old hereditary nook,
And ill could I the thought of such sad parting brook.
But, when he had refused the proffered gold,
To cruel injuries he became a prey,
Sore traversed in whate'er he bought and sold.
His troubles grew upon him day by day,
Till all his substance fell into decay.
His little range of water was denied;
All but the bed where his old body lay,
All, all was seized, and weeping, side by side,
We sought a home where we uninjured might abide.
Can I forget that miserable hour,
When from the last hill-top, my sire surveyed,
Peering above the trees, the steeple tower,
That on his marriage-day sweet music made?
Till then he hoped his bones might there be laid,
Close by my mother in their native bowers:
Bidding me trust in God, he stood and prayed, -
I could not pray: - through tears that fell in showers,
Glimmer'd our dear-loved home, alas! no longer ours!
There was a youth whom I had loved so long,
That when I loved him not I cannot say.
'Mid the green mountains many and many a song
We two had sung, like little birds in May.
When we began to tire of childish play
We seemed still more and more to prize each other:
We talked of marriage and our marriage day;
And I in truth did love him like a brother,
For never could I hope to meet with such another.
His father said, that to a distant town
He must repair, to ply the artist's trade.
What tears of bitter grief till then unknown!
What tender vows our last sad kiss delayed!
To him we turned:-we had no other aid.
Like one revived, upon his neck I wept,
And her whom he had loved in joy, he said
He well could love in grief: his faith he kept;
And in a quiet home once more my father slept.
Four years each day with daily bread was blest,
By constant toil and constant prayer supplied.
Three lovely infants lay upon my breast;
And often, viewing their sweet smiles, I sighed,
And knew not why. My happy father died
When sad distress reduced the children's meal:
Thrice happy! that from him the grave did hide
The empty loom, cold hearth, and silent wheel,
And tears that flowed for ills which patience could not heal.
'Twas a hard change, an evil time was come;
We had no hope, and no relief could gain.
But soon, with proud parade, the noisy drum
Beat round, to sweep the streets of want and pain.
My husband's arms now only served to strain
Me and his children hungering in his view:
In such dismay my prayers and tears were vain:
To join those miserable men he flew;
And now to the sea-coast, with numbers more, we drew.
There foul neglect for months and months we bore,
Nor yet the crowded fleet its anchor stirred.
Green fields before us and our native shore,
By fever, from polluted air incurred,
Ravage was made, for which no knell was heard.
Fondly we wished, and wished away, nor knew,
'Mid that long sickness, and those hopes deferr'd,
That happier days we never more must view:
The parting signal streamed, at last the land withdrew,
But from delay the summer calms were past.
On as we drove, the equinoctial deep
Ran mountains-high before the howling blast.
We gazed with terror on the gloomy sleep
Of them that perished in the whirlwind's sweep,
Untaught that soon such anguish must ensue,
Our hopes such harvest of affliction reap,
That we the mercy of the waves should rue.
We reached the western world, a poor, devoted crew.
Oh! dreadful price of being to resign
All that is dear in being! better far
In Want's most lonely cave till death to pine,
Unseen, unheard, unwatched by any star;
Or in the streets and walks where proud men are,
Better our dying bodies to obtrude,
Than dog-like, wading at the heels of war,
Protract a curst existence, with the brood
That lap (their very nourishment!) their brother's blood.
The pains and plagues that on our heads came down,
Disease and famine, agony and fear,
In wood or wilderness, in camp or town,
It would thy brain unsettle even to hear.
All perished-all, in one remorseless year,
Husband and children! one by one, by sword
And ravenous plague, all perished: every tear
Dried up, despairing, desolate, on board
A British ship I waked, as from a trance restored.
Peaceful as some immeasurable plain
By the first beams of dawning light impress'd,
In the calm sunshine slept the glittering main.
The very ocean has its hour of rest,
That comes not to the human mourner's breast.
Remote from man, and storms of mortal care,
A heavenly silence did the waves invest;
I looked and looked along the silent air,
Until it seemed to bring a joy to my despair.
Ah! how unlike those late terrific sleeps!
And groans, that rage of racking famine spoke,
Where looks inhuman dwelt on festering heaps!
The breathing pestilence that rose like smoke!
The shriek that from the distant battle broke!
The mine's dire earthquake, and the pallid host
Driven by the bomb's incessant thunder-stroke
To loathsome vaults, where heart-sick anguish toss'd,
Hope died, and fear itself in agony was lost!
Yet does that burst of woe congeal my frame,
When the dark streets appeared to heave and gape,
While like a sea the storming army came,
And Fire from Hell reared his gigantic shape,
And Murder, by the ghastly gleam, and Rape
Seized their joint prey, the mother and the child!
But from these crazing thoughts my brain, escape!
- For weeks the balmy air breathed soft and mild,
And on the gliding vessel Heaven and Ocean smiled.
Some mighty gulf of separation past,
I seemed transported to another world:-
A thought resigned with pain, when from the mast
The impatient mariner the sail unfurl'd,
And whistling, called the wind that hardly curled
The silent sea. From the sweet thoughts of home,
And from all hope I was forever hurled.
For me-farthest from earthly port to roam
Was best, could I but shun the spot where man might come.
And oft, robb'd of my perfect mind, I thought
At last my feet a resting-place had found:
Here will I weep in peace, (so fancy wrought,)
Roaming the illimitable waters round;
Here watch, of every human friend disowned,
All day, my ready tomb the ocean-flood -
To break my dream the vessel reached its bound:
And homeless near a thousand homes I stood,
And near a thousand tables pined, and wanted food.
By grief enfeebled was I turned adrift,
Helpless as sailor cast on desert rock;
Nor morsel to my mouth that day did lift,
Nor dared my hand at any door to knock.
I lay, where with his drowsy mates, the cock
From the cross timber of an out-house hung;
How dismal tolled, that night, the city clock!
At morn my sick heart hunger scarcely stung,
Nor to the beggar's language could I frame my tongue.
So passed another day, and so the third:
Then did I try, in vain, the crowd's resort,
In deep despair by frightful wishes stirr'd,
Near the sea-side I reached a ruined fort:
There, pains which nature could no more support,
With blindness linked, did on my vitals fall;
Dizzy my brain, with interruption short
Of hideous sense; I sunk, nor step could crawl,
And thence was borne away to neighbouring hospital.
Recovery came with food: but still, my brain
Was weak, nor of the past had memory.
I heard my neighbours, in their beds, complain
Of many things which never troubled me;
Of feet still bustling round with busy glee,
Of looks where common kindness had no part,
Of service done with careless cruelty,
Fretting the fever round the languid heart,
And groans, which, as they said, would make a dead
man start.
These things just served to stir the torpid sense,
Nor pain nor pity in my bosom raised.
Memory, though slow, returned with strength; and thence
Dismissed, again on open day I gazed,
At houses, men, and common light, amazed.
The lanes I sought, and as the sun retired,
Came, where beneath the trees a faggot blazed;
The wild brood saw me weep, my fate enquired,
And gave me food, and rest, more welcome, more desired.
My heart is touched to think that men like these,
The rude earth's tenants, were my first relief:
How kindly did they paint their vagrant ease!
And their long holiday that feared not grief,
For all belonged to all, and each was chief.
No plough their sinews strained; on grating road
No wain they drove, and yet, the yellow sheaf
In every vale for their delight was stowed:
For them, in nature's meads, the milky udder flowed.
Semblance, with straw and panniered ass, they made
Of potters wandering on from door to door:
But life of happier sort to me pourtrayed,
And other joys my fancy to allure;
The bag-pipe dinning on the midnight moor
In barn uplighted, and companions boon
Well met from far with revelry secure,
In depth of forest glade, when jocund June
Rolled fast along the sky his warm and genial moon.
But ill it suited me, in journey dark
O'er moor and mountain, midnight theft to hatch;
To charm the surly house-dog's faithful bark,
Or hang on tiptoe at the lifted latch;
The gloomy lantern, and the dim blue match,
The black disguise, the warning whistle shrill,
And ear still busy on its nightly watch,
Were not for me, brought up in nothing ill;
Besides, on griefs so fresh my thoughts were brooding still.
What could I do, unaided and unblest?
Poor Father! gone was every friend of thine:
And kindred of dead husband are at best
Small help, and, after marriage such as mine,
With little kindness would to me incline.
Ill was I then for toil or service fit:
With tears whose course no effort could confine,
By high-way side forgetful would I sit
Whole hours, my idle arms in moping sorrow knit.
I lived upon the mercy of the fields,
And oft of cruelty the sky accused;
On hazard, or what general bounty yields,
Now coldly given, now utterly refused.
The fields I for my bed have often used:
But, what afflicts my peace with keenest ruth
Is, that I have my inner self abused,
Foregone the home delight of constant truth,
And clear and open soul, so prized in fearless youth.
Three years a wanderer, often have I view'd,
In tears, the sun towards that country tend
Where my poor heart lost all its fortitude:
And now across this moor my steps I bend -
On! tell me whither-for no earthly friend
Have I. - She ceased, and weeping turned away,
As if because her tale was at an end
She wept; - because she had no more to say
Of that perpetual weight which on her spirit lay.
Жил близ Дервента бедный мой отец
(Так начала рассказ она простой),
Цветущим полем, горсткою овец
Он дорожил, как жилой золотой.
Был легок сон и день беспечен мой:
Вдоль берега я сети волокла
Иль наблюдала в бездне голубой
С крутой скалы, где стадо я пасла,
Челнок отца и влажный блеск весла.
Был добр отец мой и благочестив -
Его взрастила строгая семья.
Колени пред кроваткою склонив,
Едва лишь речь прорезалась моя,
За ним молитвы повторяла я.
Потом он научил меня читать,
И жили, как любимые друзья,
Со мною книги, - словно благодать,
Я в каждом доме стала их искать.
Забуду ль я, как лилия цвела
В моем саду, тимьян душистый рос,
Как под воскресные колокола
В нем разлилось благоуханье роз?
И как теперь мне вспомнятся без слез
Пушистые цыплята по весне,
И первоцвет в сиянье ранних рос,
И лебеди, по медленной волне
Издалека плывущие ко мне?
Еще я помню посох старый - в нем
Отец опору в немощи нашел;
Скамью его под кленом летним днем
И в знойном воздухе жужжанье пчел;
Простой наряд, который так мне шел,
Пса моего, умершего давно,
Что часто был на незнакомцев зол;
Садившуюся на мое окно
Малиновку, клевавшую зерно.
Так двадцать лет моих средь этих мест
Мелькнули и растаяли, как дым.
Богатый замок хижины окрест
Стал прибирать к владениям своим.
Поля, луга - все стало здесь чужим.
А господин был жаден и жесток.
Отец мой не склонился перед ним:
Наследственный любил он уголок
И ни за что расстаться с ним не мог.
Отец отверг предложенную мзду.
И стал он жертвой злобы. А когда
Он загнан был в суровую нужду,
Пришла вослед и худшая беда -
Лишился он родимого гнезда.
Все отняли! И лишь его кровать
Не взяли: он лежал на ней тогда.
И нам осталось слезы проливать
И новое пристанище искать.
Забуду ль час, когда отец, молясь,
Глядел с холма на шпиль поверх ветвей,
Где с колокольни музыка лилась
В день их венчанья с матерью моей?
Как верил он, что будет рядом с ней
Покоиться в земле своей родной!
Я ж не могла молиться: средь полей,
Сквозь слезы, что из глаз текли рекой,
Я видела наш дом - уже чужой.
Я там дружила с юношей одним,
Которого, как брата, с давних пор
Я полюбила: мы играли с ним
И песни пели средь зеленых гор.
А повзрослев, друг другу нежный взор
Дарили мы в залог иных наград.
Мы завели о свадьбе разговор.
Мне грезился венчальный наш обряд
И белый подвенечный мой наряд.
Но друг уехал в дальний край от нас
У городских учиться мастеров.
О, сколько было слез в прощальный час,
И пылких клятв, и незабвенных слов! -
С отцом мы под его явились кров.
Я плакала, упав к нему на грудь.
Он клялся, что в беде меня готов