Воробьев Евгений Захарович. Земля, до восстребования

   Голубые, но не лучистые, а тусклые, погасшие глаза. Белоснежным полотном закрыты и лоб, и уши, и шея. При таком постном лице ни к чему и родинка на округлом подбородке, и милые ямочки на бледных щеках. Джаннина почему-то была уверена, что длинное, до пят, платье скрывает отличную фигуру; она угадывалась даже, когда монашка сидела.
   Что привело ее в монастырь? Какую трагедию пережила? Или она подкидыш и с детства жила за монастырскими стенами?
   И эта голубоглазая, уже слегка поблекшая молодая женщина никогда в жизни не целовалась? Не была и никогда не будет близка с мужчиной? Никогда не стать ей матерью и не ласкать своего ребенка?
   Это показалось Джаннине противоестественным, почти кощунством, едва она поставила себя на место этой красивой, хотя и с блеклым цветом лица, еще женственной и привлекательной молодой монашки. Столького лишилась в жизни, в столь многом отказала себе, так обокрала себя!
   И Джаннина уже совсем по-иному продолжала смотреть на голубоглазую монашку с родинкой на округлом подбородке и милыми ямочками на щеках - с жалостью, содроганием и страхом. Неужели так вот будут когда-нибудь жалеть и ее, упакованную в глухое платье и полотняный шлем, чтобы никто не мог увидеть лишней клеточки ее нежной, матовой кожи?..
   Чем дольше она ехала в трамвае, не спуская глаз с печальной молодой монашки, тем все удалялась в чувствах своих от монастыря.
   Может, столь же легкомысленно, недолговечно и ее решение расстаться навсегда с Тоскано?
   50
   Сперва Кертнер хотел отказаться от адвоката, который ему назначен Миланской коллегией адвокатов, но затем рассудил, что отказ будет выглядеть подозрительно.
   Адвокат Фаббрини - тучный, но подвижный, с лоснящимся от пота лицом. Сразу сообщил, что он уроженец Болоньи, а там все любят поесть, и он не хочет быть белой вороной среди земляков. Фаббрини уже при первом знакомстве заявил, что одобряет линию поведения своего подзащитного. При этом Фаббрини еще раз подтвердил, что не собирается ничего выпытывать; все, что Кертнер найдет нужным ему рассказать, расскажет сам. Он дружески советует ни в чем не признаваться и держаться стойко. А там видно будет.
   Однако вскоре Кертнер убедился, что Фаббрини изучил дело поверхностно и не придавал значения многим подробностям и деталям, которые Кертнеру представлялись весьма важными.
   Первое разногласие возникло перед самым судебным заседанием, когда Кертнер узнал, что его собираются возить в суд в наручниках. Фаббрини уверил - это в порядке вещей, закон есть закон. Кертнер настаивал на том, чтобы адвокат передал дирекции тюрьмы его тротест. Достаточно того, что скамья подсудимых установлена в железной клетке. В такой клетке сидели во время суда и Антонио Грамши и другие антифашисты, клетку не вынесешь из судебного зала заседаний.
   Во время спора о наручниках Фаббрини не раз бросало в пот, он вытирал лицо кругообразным жестом, в руке его зажат необъятный платок.
   И все-таки Кертнер настоял на своем: он сам, помимо адвоката, вызвал капо гвардиа и категорически предупредил - никаких наручников. Иначе он будет скандалить и карабинеры в здание суда его не поведут, а понесут.
   В камеру явился директор тюрьмы, он тоже отклонил просьбу, в итальянском суде наручники надевают даже на несовершеннолетних...
   - Если на меня наденут наручники, я не сделаю ни одного - слышите? ни одного шага! У нас в Австрии на политических наручники не надевают.
   И тюремщики вынуждены были уступить, они поняли, что скандал неминуем. Уступка дирекции была неожиданностью для Фаббрини, и Кертнеру показалось даже, что тот не очень этим доволен. И все три дня, пока шел судебный процесс, Кертнера возили из тюрьмы в здание суда и обратно без наручников, с двумя конвойными.
   Публики в судебном зале было немного. Судьи сидели в креслах с высокими спинками, адвокаты - на стульях (скамья защиты).
   С радостью убедился Кертнер в том, что имя Гри-Гри не упоминается на процессе. Его приятно удивило, что в суд не побоялись прийти компаньон Паганьоло и секретарша Джаннина. Впрочем, как же ей не быть на суде: Паскуале - ее отчим, и она страдает за него вдвойне.
   Авиатор Лионелло освобожден из-под стражи и должен выступить на суде в качестве свидетеля. Он вежливо, будто их не разделяла железная клетка, поздоровался со своим бывшим учеником и проследовал мимо с кожаным хрустом - высокие, почти до колен, ботинки на шнурках, кожаные брюки и куртка, кожаная кепка с очками над козырьком.
   Кертнеру нравилось, как держался на суде Блудный Сын - независимо и отчаянно. Видимо, в ходе следствия ему основательно досталось на допросах, и он сделал какое-то признание, а на суде от него отказался.
   - Сейчас вы все отрицаете. Почему же вы подписали протокол допроса?
   - А разве синьору прокурору не известно, что все следствие в Особом трибунале основано на особых средствах воздействия? - Баронтини кулаком ударил себя по скуле. - Пусть я умру на исповеди, если то неправда, пусть мой рот будет жрать дерьмо, если я вру! Да если бы мне тот карлик в мундире приказал сознаться, что это моя подпись стоит на казначейских билетах, - я и под этим подписался бы... Как говорил Фигаро в комедии Бомарше: я надеюсь на вашу справедливость, синьор судья, хотя вы и служитель правосудия...
   Больше прокурор за все время процесса вопросов Блудному Сыну не задавал.
   В том, что Блудный Сын смог отвертеться от большинства обвинений, большую роль сыграл его адвокат по прозвищу Узиньоло, то есть Соловей. Родители Блудного Сына, владельцы верфей и пароходов, не пожалели денег на знаменитого адвоката. Он был крупным военным в первую мировую войну и получил высокий орден, который дает право называться кузеном короля. Когда Узиньоло выступал, председатель суда или споривший с ним прокурор называли его не иначе, как "эччеленца". Внешность аристократа, и говорил он изысканно, с тем тосканским произношением, которое в Италии считается самым правильным, потому что так говорил Данте.
   Против Блудного Сына давал показания друг его детства Кампеджи. Блудный Сын, он же Атэо Баронтини, не знал, что его школьный товарищ изменился за годы, которые они не виделись, - вступил в фашистскую партию, но скрыл это от самых близких людей. Донос Кампеджи не произвел большого впечатления на судей. Узиньоло ядовитыми репликами и вопросами сбил доносчика, заставил его смешаться.
   Кертнер с удовольствием слушал реплики, выступления Узиньоло, сравнивая его с Фаббрини, и сравнение было не в пользу последнего.
   Немало времени посвятил суд поездкам Кертнера на аэродром под Миланом и фотоснимкам, сделанным на этом аэродроме.
   - Вы летчик?
   - Да, я летаю.
   И тут наконец-то вмешался адвокат Фаббрини:
   - Власти разрешили моему подзащитному тренировочные полеты. А спустя полгода, - я обращаю внимание высокочтимых судей на то, что это произошло спустя полгода, - на аэродроме приземлились новые германские истребители. Почему же вы обвиняете моего подзащитного в том, что он проник на военный аэродром и фотографировал там?
   Заслуженный авиатор Делио Лионелло подтвердил, что он давал уроки подзащитному почти год. Кертнер при полетах делал немало ошибок, но в его поведении на земле ничего предосудительного не было. Лионелло с достоинством направился к своему месту, нещадно скрипя кожаными доспехами.
   - За несколько лет жизни в гостеприимной Италии, - сказал по этому же поводу Кертнер, - меня только однажды предупредили, что снимать запрещено.
   - Где же? - насторожился прокурор.
   - А вы разве не знаете? В музее Ватикана. Там не разрешают брать с собой фотоаппарат. А кроме того, запрещено входить с обнаженными плечами.
   По залу прошел смешок.
   Затем давал показания свидетель обвинения, тайный агент. Он минуты не мог простоять на месте и вертелся во все стороны. Он лжесвидетельствовал насчет того, что Кертнер передавал Эспозито деньги, даже указал, в каких именно купюрах - ассигнации по сто лир.
   Кертнер ждал вмешательства Фаббрини, но тот сосредоточенно молчал, и Кертнер уже с раздражением глядел на его круглый, девический ротик, утонувший в толстом, круглом подбородке, на круглые уши - все линии лица у него закругленные. А жирная шея без складок, - как опухоль, подпертая воротничком.
   Нельзя было отпустить безнаказанным вертлявого лгуна. Кертнер задал ему вопрос:
   - А на каком расстоянии вы находились в тот момент?
   Агент повертел головой и сказал, что вел слежку с противоположной стороны бульвара.
   - Как же свидетель мог оттуда разглядеть, какими именно купюрами я расплачивался с Эспозито? И неужели, если бы такой случай действительно имел место не только в воображении свидетеля обвинения, я бы принялся на бульваре, на виду у всех, и в том числе у этого беспокойного синьора с сверхъестественной дальнозоркостью, мусолить, пересчитывать ассигнации? Кстати сказать, Корсо Семпионе, которую назвал свидетель, - одна из самых широких улиц Милана.
   В судебном зале даже пронесся легкий гул, кто-то прыснул, и Кертнеру показалось, что это Джаннина. Агент повертелся во все стороны, огляделся, но ничего внятного, членораздельного в оправдание сказать не мог. А тут еще он сдуру досочинил, что встреча Кертнера с Эспозито состоялась в половине седьмого вечера.
   - Когда темнеет в ноябре? - спросил Кертнер. - И как можно в темноте увидеть, что я отсчитывал оранжевые ассигнации?
   Прокурор, вольно или невольно, даже отмахнулся от свидетеля, как бы открещиваясь от него.
   И тут Кертнер попросил разрешения задать вопрос не свидетелю, а судьям:
   - Досточтимые синьоры! Не сочтете ли вы возможным вынести частное определение в отношении данного свидетеля обвинения? Он получает от государства жалованье и так бесстыдно обманывает суд!
   Вертлявый свидетель в судебном зале больше уже не появлялся, а его показания в деле не фигурировали.
   Полицейский чин повыше, тоже свидетель обвинения, показал, что австрийский гражданин Конрад Кертнер уже давно был на подозрении, и тайная полиция давно могла его задержать, но его арест откладывался, чтобы точнее выяснить, кто сообщники и кому австриец передает материалы и сведения секретного характера.
   Адвокат Фаббрини вновь промолчал, и тогда Кертнер вскочил с места и заявил: конечно, ему трудно себя защищать, он плохо знает итальянские законы, но твердо знает, что согласно римскому праву власти должны сразу пресекать преступление, а не выжидать, когда преступник, сознательно или бессознательно, совершит новые проступки, находящиеся в противоречии с законом. Он, Кертнер, занятый конструкцией своей модели самолета, собирал недостающую техническую документацию. Он допускает мысль, что некоторые чертежи не были предназначены для огласки. Но разве тайная полиция имеет право выжидать, пока тот, кого она считает преступником, представит новые и новые доказательства того, что он опасен для общества? Знать о преступлении и не принять мер к тому, чтобы его пресечь, - это же провокация и нарушение закона!
   Снова загудел зал, а адвокат Узиньоло одобрительно закивал. Критическое замечание Кертнера по адресу тайной полиции публика встретила сочувственно.
   И здесь Кертнер, пользуясь мимолетной благосклонностью судебной аудитории, признался, смущенный, в тех неблаговидных, неэтичных поступках, которые хотя и не являются предметом обсуждения на суде, но тесно связаны с теми поступками, в которых его обвиняют.
   Да, бывало и так, что он, Кертнер, выдавал за свои такие изобретения, которые не были оформлены патентами, что называется, плохо лежали. Он просит судей снисходительно отнестись к его признанию: речь идет только о деталях, потому что в главных своих компонентах конструкция самолета, над которым Кертнер работает уже не первый год и который, как он надеется, войдет в международный каталог под наименованием "кертнер-77", является оригинальной конструкцией. И если ему дадут возможность продолжить работу, то он имеет все основания получить патент, который оградит его авторские права...
   Именно такую задачу и поставил перед собой Кертнер - прослыть у судей нечистым на руку авиаинженером, плагиатором, который не гнушается присваивать материалы, расчетные данные, чертежи и другие документы у своих конкурентов по конструированию самолетов, с тем чтобы потом оформлять патенты на свое имя, стать лжеизобретателем...
   Длинный перечень документов, которые ОВРА назвала секретными, на самом деле опубликован в международных справочниках и бюллетенях по авиации, выходящих на трех языках - немецком, английском и французском. Разве тот факт, что подобных справочников нет на итальянском языке, дает основание считать эти широко и международно известные материалы секретными?!
   Многие реплики Кертнера были встречены в суде благожелательно. Почему же Фаббрини не подавал ему никаких знаков одобрения?
   А прокурор тем временем вызывал одного эксперта за другим и с их помощью доказал Особому трибуналу важность документов, обнаруженных в пакете, изъятом у Кертнера при аресте.
   Адвокат Фаббрини несмело обратил внимание на то, что речь идет о запечатанном пакете, а по утверждению подзащитного, пакет был с провокационной целью подброшен ему Эспозито. Но главный судья вел себя так, что было ясно - он не склонен поддержать версию адвоката.
   На следствии и все три дня, пока шел суд, Кертнер выгораживал других обвиняемых, тем самым взваливая еще больший груз на свои широкие, чуть сутулые плечи.
   А чтобы это выглядело естественно и не вызывало подозрений, Кертнер не гнушался, когда нужно было, выставлять в непривлекательном виде тех, кого прокурор называл соучастниками. Сами посудите, разве опытный делец, мог довериться таким несообразительным, бестолковым людям, разве он стал бы делиться своими планами с людьми, которые так плохо разбираются в технических новинках, а еще хуже - в политике, не читают даже "Мессаджеро"? Да никогда!
   А Блудного Сына подсудимый Кертнер отказался признать своим знакомым, хотя в глубине души считал надежным другом. Да, встречал его на пароходе "Патриа", где тот плавал вторым помощником капитана. Да, несколько раз подымался на капитанский мостик; они обменивались малозначащими фразами о погоде, но деловых разговоров, а тем более секретных, никогда не вели.
   - У меня такое впечатление, - сказал Кертнер, повертываясь к прокурору, - вы очень сожалеете, что не смогли заставить Атэо Баронтини признаться в поступках, которые он не совершал. Вы обещаете снисхождение и даже безнаказанность всем, кого считаете моими сообщниками, при условии, если они дадут против меня ложные показания. Но разве синьор прокурор не обнаруживает тем самым собственную неуверенность и делает очевидной слабость закона, который взывает о помощи к нарушителю этого закона? И может ли внушать суду доверие тот, кто способен так легко нарушить верность по отношению к своим товарищам, давая ложные показания?
   Кертнер выиграл немало словесных дуэлей с прокурором, со свидетелями обвинения, с председателем суда, но все это были "мелкие стычки с противником", как любили писать в фронтовых сводках еще в первую мировую войну. А генеральное сражение складывалось не в пользу Кертнера - слишком силен удар Паскуале, нанесенный в спину. Это был двойной удар: и в траттории у ворот фабрики "Мотта" и во время следствия, потому что все понимали - не станет самоубийца лгать на своем смертном пороге.
   Для Кертнера стали очевидны оперативные связи испанской контрразведки с итальянской ОВРА. Иначе ему в провожатые не дали бы такого опасного попутчика, как агент, который возвращался на "Патрии" от франкистов.
   Да, больше всего Кертнер встревожился, когда председатель вызвал последнего свидетеля обвинения - французского агента. Тот прошел к судейскому столу, волоча ноги так, будто на ходу терял, находил и вновь терял комнатные туфли. Он давал показания на французском языке. Кертнер прислушивался к произношению - в самом деле северное, бретонское. Но почему Кертнер решил тогда, на "Патрии", что выходец из Бретани не может работать на Франко? Какая наивность! И как француз ловко инсценировал, будто поднялся на борт "Патрии" в Марселе! Выяснилось, что на самом деле он сопровождал Кертнера от Альхесираса, а может быть еще от Севильи, от Толедо, от подступов к Мадриду, черт его знает откуда!..
   И как только ему удалось за время плавания от Альхесираса до Марселя ни разу не показаться на глаза? Наблюдал он и за Кертнером, и за Эспозито, и за Блудным Сыном. А Кертнер еще наивно думал, что поиздевался над агентом, когда прощался с ним на пристани в Специи и долго, утомительно болтал о графе Монте-Кристо.
   Француз едва начал давать свои показания, как Кертнер понял сотрудник испанской контрразведки. Ну и дошлый тип! Ему удалось перехитрить Кертнера, - правда, при активной помощи капитана "Патрии". Совершенно очевидно, что испанская контрразведка работает в самом тесном контакте с ОВРА. Это тот случай, когда врет старая французская поговорка. Оказывается, истина по одну сторону Пиренеев - вовсе не заблуждение по другую сторону. Значит, Кертнер заблуждался по обе стороны испанской границы?
   "Скольких агентов я за последние месяцы сумел обезвредить, оставить в дураках, - сокрушался Этьен, слушая показания этого субъекта, - такого опасного не заметил. А распознал бы его сам Старик, если бы столько времени подряд жил и работал, преследуемый сворой гончих и сыщиков-охотников? Какая это была по счету западня?.."
   Суду стало известно, сколько раз на протяжении рейса "Патрии" Эспозито заходил в каюту второго помощника капитана Атэо Баронтини и сколько раз, опасливо оглядываясь и полагая, что в коридоре никого нет, успел прошмыгнуть в каюту Кертнера. А позже бретонцу удалось найти секретные чертежи в трюме между бочками с оливковым маслом: чертежи лежали там два дня, прежде чем их удалось подложить обратно в сейф. Вот эти секретные документы передал Эспозито человеку, называющему себя австрийцем, в траттории возле фабрики "Мотта"...
   Надолго в памяти остался звон шпор карабинеров при смене караула и резкий стук одновременно отодвинутых кресел - это когда все судьи встали, удаляясь на совещание.
   Подсудимые в ожидании приговора писали письма, разрешены были свидания, и лишь Кертнер коротал время в гнетущем одиночестве - кто пожалует к нему в эти часы?
   51
   Тем большей неожиданностью было известие, что ему разрешено свидание с синьориной Эспозито.
   Нечего и говорить, мужественный поступок со стороны Джаннины. Не очень охотно знаются с теми, кого Особый трибунал обвиняет в шпионаже.
   Джаннина получила разрешение на свидание здесь, в Риме, в министерстве юстиции, так как Паганьоло удостоверил, что секретарше "Эврики" дан ряд деловых поручений к его бывшему компаньону, с которым сам он встречаться не желает.
   Тюремщик, по-видимому, решил, что свидание на романической почве, и предупредительно отвернулся.
   Джаннина в черном платье, траурная повязка на рукаве жакета. Кертнер выразил ей соболезнование в связи со смертью отчима. Она молча кивнула, но ничего не сказала, и только круги горя под глазами и необычная бледность напоминали о пережитом.
   Кертнер осведомился о ее матери, и она сказала, что если контора "Эврика" не закроется и синьор Паганьоло оставит ее на работе, она привезет мать к себе в Милан, а в противном случае сама уедет в Турин. Она сделает это неохотно, потому что в Турине живут родители Тоскано. Сам он воюет в Испании с красными. А встречи с его родителями только вызовут лишние объяснения, назойливые попытки ей помочь, поскольку в Турине не так-то легко найти работу.
   Кертнер пытался ее ободрить - все образуется, жених вернется невредимым. Но Джаннина только покачала головой и призналась, что она и Тоскано перестали понимать друг друга, она к нему совсем равнодушна, ей все труднее называть себя невестой. Она серьезно подумывала о том, чтобы уйти в монастырь, а теперь склоняется к мысли, что лучше ей остаться "дзителлой", то есть старой девой.
   - Молодая, красивая женщина говорит, что останется старой девой, только тогда, когда твердо уверена, что выйдет замуж, - в первый раз улыбнулся Кертнер.
   - Неисповедимы пути господни, - вздохнула Джаннина.
   - Как вы знаете, я человек не набожный. Но и на вашем месте я не стал бы спрашивать бога о дороге в рай, потому что он всегда укажет на труднейший путь.
   Джаннина оборвала разговор на эту тему, стала рассказывать о синьоре Паганьоло.
   "Напрасно вы так защищаете своего компаньона Кертнера, - убеждал следователь синьора Паганьоло. - Даже Спаситель не мог выбрать себе двенадцать учеников, чтобы среди них не оказался взяточник и предатель. Как же вы можете ручаться за Кертнера?"
   На это синьор Паганьоло возразил, что дело Особого трибунала доказать виновность Кертнера, но следователь или прокурор не могут заставить Паганьоло считать своего компаньона иудой.
   Все это Джаннине рассказал синьор Паганьоло. Поначалу он держал себя независимо, но после судебного заседания, на котором выступил прокурор, Паганьоло даже изменился в лице. По словам Джаннины, никаких деловых претензий к Кертнеру он не имеет, более честного в расчетах компаньона не встречал. Но жаловался, что его обманули, поступили неблагородно, Кертнер не тот, за кого себя выдавал.
   Еще в первый день судебного разбирательства Паганьоло собирался нанять за свой счет знаменитого адвоката и добиваться пересмотра дела. Но после показаний француза, после речи прокурора он заявил, что помогать бывшему компаньону больше не намерен. Паганьоло встал и демонстративно вышел из зала суда, сказав при этом: "Пойдем, Джаннина, нам тут больше делать нечего". Паганьоло забыл, что Паскуале - ее отчим. Джаннина сослалась на неизлечимое женское любопытство и попросила разрешения остаться: "Интересно, чем дело кончится".
   Джаннина сообщила, что деньги Кертнера и половина всех денег на счету в "Банко ди Рома" и на других лицевых счетах конфискованы. Остается рассчитывать на те личные вещи, которые попали в опись, сделанную после обыска, и не подлежат конфискации. Вот если бы "Эврика" получила какой-нибудь старый долг, если бы кем-нибудь был оплачен старый вексель шеф может рассчитывать на половину суммы.
   Уже перед концом свидания Джаннина вспомнила, что со вчерашней почтой на имя герра Кертнера пришла открытка из Варшавы: кто-то доволен своим путешествием, если не считать того, что жена слишком часто пилит его. Он надеется быть на крещение дома. Подпись на открытке не разборчива.
   - Спасибо. Вы принесли добрую весть от друга.
   Джаннина погрустнела и вдруг заявила с мрачной решимостью: она теперь очень дорожит своей жизнью, она хочет теперь жить как можно дольше, ей никак, ну просто никак нельзя умереть прежде, чем она не отомстит за отца, за мать, за отчима и за себя...
   - И за вас тоже, - добавила она и произнесла напоследок с внезапным ожесточением, которого сама испугалась: - Боже, если ты есть, спаси наши души, если они есть!..
   На прощанье она совсем по-матерински перекрестила Кертнера.
   Ей так хотелось сказать своему бывшему шефу что-нибудь утешительное! Большой срок не должен его пригнуть к земле, потому что сроки Особый трибунал дает большие, но король и дуче все время заигрывают с народом, хотят прослыть добряками, и потому в Италии часто объявляют амнистии.
   А Кертнер в том же тоне, желая показать, что он бодр и никакой срок не может вывести его из душевного равновесия, сказал, что любой тюремный срок не так уж велик, если только его соотносить с вечными категориями и мерками. Предположим, его осудят на восемнадцать лет. За этот срок башня в Пизе отклонится всего на двадцать два миллиметра, поскольку высчитано, что каждый год, вот уже восемь веков подряд, угол наклона увеличивается в таких пределах.
   Оба невесело улыбнулись, каждый - чтобы подбодрить другого.
   На самом деле душно в комнате, где Джаннине дали свидание с Кертнером, или это оттого, что разговор у них шел печальный - о самоубийстве Паскуале, о горьком будущем ее шефа, об испорченных отношениях с Тоскано и о реальной угрозе лишиться работы?
   Она вышла во двор суда, запруженный шумной толпой. Ждали, когда возобновится судебное заседание и будет оглашен приговор.
   - Самоубийство в тюремной камере! Шпион никого не узнает! выкрикивал мальчишка газетчик в фирменном свитере "Мессаджеро"; он сновал в толпе и бойко распродавал свежий выпуск газеты.
   На ступеньках дежурила группа репортеров и фотографов. Они атаковали вышедшего из здания суда авиатора Лионелло.
   - Этот австриец Кертнер на самом деле летчик?
   - Да, он летает.
   - Вы никогда не подозревали его в шпионаже?
   - Если бы это было так, я не называл бы его своим учеником.
   - Зачем же он фотографировал на аэродроме?
   - Если ваш редактор любит точность, фотографировал не Кертнер, а я. И не военные самолеты, а спортивные. Ученик видит на пленке допущенные им ошибки в пилотировании, особенно при посадке... А теперь, синьоры, можете меня снимать!
   Делио Лионелло, в кожаных латах, надел шлем с очками, надел перчатки с раструбами и стал в выигрышную позу.
   А выкрики газетчика все терзали уши, Джаннине невыносимо было слушать это, и она заторопилась со двора обратно. Но дорогу ей преградила толпа репортеров и фотографов, все отхлынули от авиатора и оттолкнули Джаннину от дверей.
   Из суда вышел представительный седой синьор в безукоризненном смокинге, в цилиндре. Это отец подсудимого Баронтини, один из самых богатых и влиятельных людей Ломбардии.