Страница:
Доносчик дотторе тюрьмы Кастельфранко, конечно, не догадывался о причинах, которые побудили узника 2722 стать таким послушным. Ведь только что по настоянию дотторе его больной "заработал" восемь суток карцера.
Оба - врач и его пациент - сделали вид, что все забыли, никакой ссоры не было. Врач написал справку о плохом состоянии здоровья и удостоверил, что сейчас заключенного 2722 в карцер переводить не следует.
Только уколы он, к сожалению, делать так и не научился: каждый укол по-прежнему подобен болезненной операции.
Когда Этьена одолевали страдания, он мечтал увидеть у своей койки самых близких ему людей - Надю или Зину Старостину, жену Якова Никитича. Вот если бы кто-нибудь из них делал уколы или ставил компрессы, его выздоровление сразу бы ускорилось. Правда, Надя давно не работает по специальности, но ведь не может фельдшерица забыть все, что она умела когда-то!
Он надеялся, что лекарство, присланное из Модены, снимет боль в груди, поможет ему совладать с приступами злого кашля, когда так мучительно першит в горле, скребет, царапает, дерет.
Этьен, при его профессиональной наблюдательности, уже через несколько дней изучил всю обстановку - как поставлена охрана лазарета, распорядок у часовых, график их дежурств, какой толщины железные прутья, сплетенные в ржавую решетку на окне, на сколько замков заперта от него свобода.
Наверно, потому, что Этьен очутился в тюремном лазерете и был занят мыслью о побеге, он много думал о старшем брате.
81
О том, что арестанты из тюремных лазаретов убегали, Этьен узнал в детстве. Ему было девять лет, когда старший брат, осужденный на царскую каторгу, совершил побег из Бобруйской крепости.
Жак Маневич был арестован за хранение гектографа, прокламаций и оружия - шестнадцати фунтов динамита, браунинга и патронов к нему. И все это солдат штрафного батальона Маневич прятал в казарме..
Он сидел на крепостной гауптвахте. В камере тридцать пять человек осуждены по делу о восстании в штрафном батальоне в Бобруйской крепости 22 ноября 1905 года. Тринадцать приговорены к смертной казни, остальные - к каторге или арестантским ротам на большие сроки.
После суда группа каторжан начала готовить побег. Но один из осужденных оказался провокатором. В камере произвели тщательный обыск и под каменным полом нашли бурав, ломик, а также нюхательный табак. Провокатора в камеру уже не привели. Вскоре выяснилась и цена доноса пятнадцать лет каторги ему заменили шестью годами арестантских рот.
Маневич и его товарищи не оставили мысли о побеге, но им стало ясно, что с крепостной гауптвахты теперь не убежать. У солдатика из "сознательных" Маневич узнал, что несколько лет назад какой-то смертник удачно бежал из лазарета при крепости. Но как туда попасть здоровым арестантам?
Трое удачно притворились умалишенными. Еще двое попали в лазарет, они заварили в чайнике махорку, выпили настой и вызвали у себя мучительную рвоту с зеленой пеной на губах. Еще двое оказались в лазарете после того, как достали шприц и впрыснули себе деревянное масло, - у них распухли лимфатические железы.
Симулянты ждали в лазарете Маневича, он был связан с местной организацией социал-демократов (большевиков).
Как же ему попасть в лазарет? Уговорили товарища по процессу стукнуть Маневича увесистой кружкой по голове, вызвать обморок. Товарищ переусердствовал, Маневич упал, обливаясь кровью, и его долго не могли привести в чувство.
Жандармы боялись какой-нибудь провокации, побоища и подняли караул в ружье. Начальнику караула доложили, что у осужденного Маневича припадок. Вызвали фельдшера, санитаров с носилками и отправили его в лазарет.
Так к семи симулянтам присоединился восьмой.
Лазарет на четвертом этаже. Палаты выходят на вал крепости. Окна зарешечены, и поэтому наружных часовых нет.
Два жандарма несут внутренний караул, и еще двое стоят при входе в коридор четвертого этажа.
Арестантам удалось связаться с сестрой милосердия и фельдшером. Оба сочувствовали революции и вызвались помочь в подготовке к побегу. Немаловажное обстоятельство: медиков при входе в арестантское отделение лазарета и при выходе из него не обыскивали.
Передали записку местным подпольщикам-большевикам, те обещали помочь. Нужно достать белье, так как арестанты надевают больничные халаты на голое тело. Нужна обувь, так как больные ходят в шлепанцах. Кроме того, требуется хоть какая-нибудь верхняя одежда, немного денег, и, конечно, нужны явки, где можно было бы укрыться.
Осужденные долго держали совет, прежде чем выработали план побега. Решили ножовкой распилить решетку, выломать ее, а крепостных жандармов усыпить опиумом. Бежать придется через палату, где лежат тяжелые больные.
Долго не приходил ответ из города. Наконец фельдшер передал посылку: слесарная ножовка, лобзик, тонкие пилочки, а также пузырек с опиумом.
Как усыпить жандармов, которые несут караул внутри? Воспользовались тем, что жандармам полагается тот же самый ужин, но ужинают они после больных. В бак с пшенной кашей влили пузырек с опиумом. Все, кто приготовился к побегу, украдкой, скрывая волнение, следили за жандармами. Вскоре те начали зевать, а к полуночи лежали на койках арестантов и спали глубоким сном.
Времени терять нельзя было. В записке, полученной из города, сообщалось, что боевая дружина будет ждать беглецов в условленном месте около трех ночи.
Матрос Петров-Павлов, один из смертников, приготовил инструменты.
Он бесшумно выдавил два стекла и начал пилить массивную решетку.
Кто-то высунул голову в новоявленную форточку, убедился, что наружного караула нет, и тихо свистнул два раза.
Раздался ответный свист - помощь ждет.
Подвязали одну к другой восемь полотняных простынь и этот белый канат спустили в окно. Первым полез Петров-Павлов. Ему достали солдатскую блузу, штаны и сапоги, а семеро остались в больничных халатах, пропахших карболкой.
За Петровым-Павловым вылезли и спустились остальные. Маневич покинул палату предпоследним.
Горячая встреча с товарищами из боевой дружины - объятия, слезы, поцелуи. Их встретили и невеста Петрова-Павлова и сестра Маневича. Они припасли узел с одеждой и бельем.
С переодеванием нельзя мешкать, беглецам нужно как можно скорее скрыться из города. Увы, паспортов для всех не хватило. Бежать решили по двое. Каждая пара беглецов получила карту губернии, компас и деньги.
Путь на станцию был беглецам заказан, дороги тоже не для них, им предстояло бродяжить по лесам.
В ту ночь из крепости бежали восемь человек, из них четыре смертника.
Двоих, в том числе Петрова-Павлова, поймали (их подвели матросские татуировки на руках) и водворили обратно в крепость. А шестеро, среди них Маневич, спаслись.
Брат и его спутник долго скитались по литовским лесам, прежде чем вышли у Эйдкунена к немецкой границе.
Нескольким беглецам, в том числе брату, удалось во время перестрелки убежать от жандармов за границу.
Но разве Этьен мог бы сейчас выдержать даже значительно более легкие испытания?
Чем больше прояснялись обстоятельства, весь распорядок в лазарете, тем сильнее Этьен мрачнел. Мысленно он уже отказался от побега. Сейчас, когда он так ослабел, что задыхается при быстрой ходьбе, побег может состояться только при условии, если его похитители применят оружие.
А вариант побега, при котором ради его жизни могут быть принесены в жертву другие жизни, Этьен считал для себя непреемлемым...
82
Бруно хорошо запомнил занятие, когда Кертнер повел речь о тактике борьбы и поведении в тюрьме.
Он свел бесконечное многообразие характеров политзаключенных в четыре основные группы.
1. Те, кто не соразмерил своих сил с тернистым, крутым путем революционной борьбы, кого тюрьма согнула в три погибели, они уже не могут распрямиться и поднять голову. Иные из них попали в Особый трибунал по недоразумению. Иные подавали прошение о помиловании, но им было отказано. Они понуро держались своей компанией, с ними не хотели якшаться другие политические, боялись доверять им тюремные тайны и подозревали, что в их среде доносчики, стукачи - "манчуриани".
Проводя занятие, Этьен с ужасом представил себя в роли человека, который подписал прошение. Нет, не знает Старик здешних условий, иначе не дал бы такого приказа и не заставил бы Этьена ослушаться.
Эти узники не брезгают посылками к фашистским праздникам. А фашисты любят, когда политические унижаются, просят о поблажках.
Бывает, политические мертвецы ведут себя на словах как крайние революционеры, но слова их ничего не стоят. Еще во время следствия эти люди становятся покладистыми и болтливыми, а на суде, желая облегчить свою участь, дают самые "чистосердечные" показания и немало навредили товарищам по процессу, даже если не опустились до прямого предательства и клеветы.
2. Те, кто прошение о помиловании не подавали и ничем не запятнали себя в тюрьме. Но узники этой категории так отчаянно устали от всего пережитого, так исстрадались, что уже не помышляют о дальнейшей борьбе. Их мечта - поскорее отбыть срок заключения и вернуться к семье, с которой их разлучило антифашистское движение. Увлечение борьбой уже миновало.
Когда неустойчивого человека изо дня в день одолевают мелочи тюремного быта, ему становятся свойственны мелкие мысли, мелочные заботы, крошечные радости, и в конце концов он мельчает сам. Не так легко человеку преодолеть состояние вечной неопределенности и неуверенности, которое ему прививают в тюрьме, и так легко свыкнуться с сознанием, что он - ничто перед тюремной машиной.
Да, не все, кто сидит долго, выйдут из тюрьмы революционерами. Сейчас трудно сказать, кто сохранит душевные силы для борьбы с фашизмом, а кто, надломленный, сдастся. Вот так же зимой не сразу отличишь живые деревья от засохших. Все прояснится весной, когда одни деревья наденут свои зеленые одежды, а другие навсегда останутся голыми.
3. К следующей категории узников Кертнер причислял тех, кто готов перенести все тюремные мучения, лишь бы сохранить себя для борьбы с фашизмом. Глупо было бы погибнуть в тюрьме из-за зловредной ерунды, пустопорожних мелочей и потерять возможность вернуться в строй. То была бы легкомысленная и непростительная растрата сил! Характерно, что этих политических не так подавляют сроки заключения, как других. У них больше выдержки. Такой подпольщик мог сказать самому себе: "Я вынужденно нахожусь на консервации. Центральный комитет еще сможет на меня рассчитывать. Сижу в резерве, коплю силы для завтрашних боев". Этьен был счастлив отметить про себя, что почти все его товарищи по камере относятся именно к такой категории политических.
Кертнер попросил всех задуматься над таким вопросом: может ли революционная энергия сохраняться и накапливаться в условиях бездействия, когда человек ни в чем не проявляет своей активности? Ведь их занятия в камере, чтение, дискусии, взаимопомощь - только одна из форм активности. Неверно думать, что сберегать силы для будущей работы в подполье значит избегать всяких столкновений с начальством. Так можно нечаянно подчиниться тюремному начальству, прийти к выводу, что вести с ним борьбу нецелесообразно. Рассуждение как будто логичное, но уводит на весьма опасный путь. Не переродятся ли такие беззубые антифашисты в приспособленцев? Есть ли уверенность, что такие коммунисты не растеряют своего боевого запала до будущих стычек и битв с фашистским режимом?
Логически очень трудно найти ту грань, на которой нужно остановиться в своем примирении с тюремной действительностью. Фашистский режим стремится лишить революционеров их революционности. Обезличить личность. Унизить человеческое достоинство. Растоптать душу, чтобы она не ожила. Чтобы человек вышел из тюрьмы физически разбитым и нравственно опустошенным. Чтобы он потерял веру в свои силы, утратил былую энергию. Бывает и так, что убеждения свои, веру в будущее узнику еще удается сохранить, но борцом его уже не назовешь. Он выходит из тюремных ворот усталым, усталым навсегда. Узник каждый день должен решать трудную задачу: сохранять себя для борьбы с фашизмом, не растрачивать сил в мелких стычках с тюремщиками, но в то же время не отказываться от своих принципов. Не биться головой об стену, избегать столкновений по пустякам. Но когда придет время - отстаивать свои права и свое достоинство всеми сбереженными силами!
Говоря об этой категории заключенных, хотелось назвать Ренато, но Кертнер не произнес его имени вслух.
4. К последней, четвертой категории политзаключенных Кертнер относил всех тех, в ком живет врожденный неутолимый дух бунта и протеста. Рассуждают они - если вообще рассуждают - примерно так: "Куда бы тебя судьба не забросила - борись, кричи, скандаль, буянь, дерись!" Их коробит монотонный покой тюрьмы, они бурно реагируют на каждый, даже самый мелкий факт неуважения к личности. Все здесь попирает их достоинство. Все ущемляет их права!
Кертнер напомнил товарищам мелкое происшествие на прогулке, когда ее укоротили на пять минут. Политический из камеры No 4 устроил форменную истерику. "Ну зачем вы придаете значение такому пустяку?" - пытался его успокоить Кертнер. - Вы потеряли половину жизни, а портите кровь из-за пяти минут, которые украли из вашей прогулки". - "Но ведь чем человек беднее, тем ему дороже каждая монетка, а для нищего и два сольдо состояние".
В возражении товарища был свой резон, но все-таки жаль, что он расходует нервную энергию, негодует из-за всяких пустяков. Иные антифашисты главную задачу видят в том, чтобы своим ершистым, строптивым характером и всем поведением отравить существование тюремщикам и "благоразумным" (с их точки зрения) соседям по камере. При этом они охотно обвиняют "благоразумных" в том, что те "приспособились к подлости". Нет, не всегда нужно реагировать на нарочитую грубость, бестактность тюремщика. Иногда разумнее не придать ей значения, не позволить себе быть обидчивым, злопамятным и, если выходка провокационная, сделать вид, что ты ее не заметил. Провокация бывает рассчитана на такой твой ответ, который даст администрации формальный повод к репрессиям. Подобная практика характерна для анархистов: скандалить из-за каждого пустяка, все время протестовать.
И тут Кертнер нашел нужным напомнить товарищам о голодовке, которую молодые коммунисты объявили два года назад. Фашистский тюремный режим и так обрекает молодое поколение рабочего класса на голод, и объявлять в таких условиях голодовку - неправильно. Тогда молодых поддержала вся тюрьма, и прежде всего старые, заслуженные коммунисты из камеры No 6. Но и сегодня еще стоит задуматься - не было ли провокации? Полезно помнить о том, каких жертв потребовала тогда тюремная победа, помнить об избиениях, которым подверглись в карцере Бьетоллини и другие товарищи. Кертнер сидел в карцере рядом с Бьетоллини. До сих пор звучат в ушах стоны, крики. Избивали, привязав к железной койке; в тело впивались и железные прутья, и ремни. Вслед за Бьетоллини вся тюрьма стала кричать, стучать табуретками, бить мисками о решетки. В те минуты тишина была бы безобразной и безнравственной. Вскоре Бьетоллини перевели в каторжную тюрьму "Фоссано" в Пьемонте...
Давно закончилась беседа, отзвучали споры, камера угомонилась, а Этьен продолжал мучительно размышлять о поведении Кертнера, иногда тоже неосмотрительном, неразумном.
Нужно ли было в первые дни пребывания в Кастельфранко гордо отказываться от изуродованной посылки? Хорошо, что посылку в конце концов отдали. А если бы "Примо всегда прав" выбросил ее? Кертнер не мог бы угостить, подкормить товарищей.
Или взять историю с доктором. Кого Кертнер наказывал, прерывая курс уколов? Тюремного доктора? Ничуть не бывало, тому было бы меньше хлопот. Прежде всего нанес урон своему здоровью. Хорошо, что из-за болезни забыли про восемь суток карцера. В тогдашнем болезненном состоянии карцер мог бы оказаться губительным. А из-за карцера директор уменьшил вес посылки снова ущерб для здоровья. К чему себя обманывать? Он сделал все двадцать уколов, прошел курс лечения только потому, что подоспел приказ из Центра лечь в лазарет, выяснить - есть ли какие-нибудь лазейки для бегства оттуда при надежной подмоге с воли.
Немало своих оплошностей вспомнил в тот день Этьен. Если говорить по совести, не однажды Кертнер мог бы признаться себе в отсутствии выдержки, в неуемной горячности, в анархизме.
Как знать, может, наибольшую пользу от занятий в камере No 2 получил сам Кертнер. На многие свои поступки он взглянул заново, многое переоценил в своем поведении и сделал для себя выводы на дальнейшее.
83
Объявление о том, что продается новая шуба с воротником из щипаной выдры и с подстежкой из нутрии, публиковалось в "Гадзетта дель пополо" три дня подряд. Такую дорогую шубу продать нелегко, к тому же она впору только мужчине выше среднего роста, не тучному. Кому нравится нутрия, кому не нравится, но воротник понравится каждому. Главное - не упустить сезон. А то можно опоздать и с денежным переводом в тюремную лавку и с посылкой к рождеству.
Прижимистый покупатель, оглядев, ощупав, обнюхав и примерив шубу, сказал:
- Как хотите, двух тысяч лир шуба не стоит.
Джаннину так и подмывало воскликнуть: "Да мы сами за нее недавно уплатили две тысячи восемьсот! А торговались прилежнее, чем вы сейчас!"
Как и в случае с машинкой ундервуд, Джаннина вырезала объявления из газеты, приложила их к почтительному прошению на имя капо диретторе Джордано. А прошения и письма Джаннина посылала на старых фирменных бланках "Эврики", причем из двух фамилий совладельцев одна вычеркивалась, чтобы напомнить - "Эврика" никакого Кертнера больше не знает, синьорина ликвидирует его дела, это служебная обязанность синьорины.
Когда Джаннина сообщила бывшему шефу, что синьор Паганьоло поручил ей продать шубу, Кертнер сразу понял, что кто-то изыскал возможность для новой его поддержки, потому что никакой шубы он не оставлял.
"Многоуважаемая синьора, - писал Кертнер 14 сентября 1938 года, отвечаю сегодня, в день приема писем. Мой запас вежливых итальянских слов не позволяет высказать Вам в достаточной степени мою признательность за то, что Вы для меня делаете. Проходят годы, но стиль моих итальянских писем остался неизменным. Единственными упражнениями моими в этой области являются письма Вам, которые я посылаю время от времени. Перо остается тяжелым и инертным в моих руках, а слова угловатые и неловкие. Вместо того чтобы придать моей мысли ясную и определенную форму, слова еле-еле в состоянии передать ее смутную и бледную тень. Извините меня, синьора, если эти слова благодарности слишком скупы и монотонны, но все же, поверьте, моя признательность глубока.
Прошу Вас, если удастся, продать шубу. А мне шуба абсолютно не нужна, учитывая, что мне еще остается пробыть в тюрьме много лет. Как только Вы известите о продаже, я Вам ассигную без возражения законнейший процент за ваши труды. Не беспокойте себя присылкой списка проданных вещей, мне список не нужен. Скажу откровенно, я лишь смутно помню, какими вещами владел. Даже до ареста я не держал в памяти весь свой гардероб. Так что избавьте себя от бесполезного беспокойства, верю в Вашу доброту и честность.
В вопросе о юристах (чтобы черт их всех побрал!) я позволю себе не согласиться с Вашим мнением. Признаюсь, синьора, адвокаты мне стали особенно антипатичны. Теперь я лучше понимаю, почему писатели, как правило, рисуют их плохими.
Чего стоит, например, фигура адвоката из романа Мандзони "Обрученные", крючкотвора по прозвищу Аццеккагарбульи (я даже не сразу понял, что прозвище значит "Затевай путаницу"!). И если Данте не отправил адвокатов в ад, то только потому, что в его эпоху эти злые гении не имели еще такого развития, как сейчас. Увидим, к чему приведет их лживая практика!
Всегда и премного обязанный, с вечной благодарностью.
К. К.".
Из какого-то закоулка сознания выскочила русская поговорка: "После рождества цыган шубу продает". Подписав письмо, он горько усмехнулся и подумал: "А Кертнер продает свою шубу еще раньше - до рождества".
Он даже вообразить себе не мог, как выглядит эта вымышленная, мистическая, потусторонняя шуба. Но так как в тюрьме уже ранней осенью стало в этом году холодно и Кертнер сильно страдал от невозможности согреться, унять кашель, он мечтал о шубе подолгу и с удовольствием. Вот бы шубу не продали, а нашли способ передать ему в камеру! Можно было бы накрываться ею ночью. Была бы у него такая шуба-неведимка, чтобы ни один тюремщик не мог сорвать ее с плеч, как запретную!
Вспомнился день, когда он в первый раз надел первую в своей жизни шубу. Оказывается, в ней намного теплее, чем в шинели, особенно если шинель без ворса, потончала, ношеная-переношеная. В тот день он учился разгуливать в богатой шубе. Топал по снежным тротуарам не торопясь, и мороз не подстегивал его, как бывало. День был холоднющий, из тех, когда трамваи ходят с промороженными стеклами и не сразу удается надышать в стекле глазок. Воротник новой шубы заиндевел от дыхания. Морозной пылью серебрился его бобровый воротник... Только подумать, эта барская шуба отныне зимняя форма одежды, хотя для нее и не установлен срок носки. Под мышкой у него торчал большой, аккуратно перевязанный сверток: он нес от портного свою шинель, отныне ее не разрешалось надевать.
А когда он в первый раз пришел домой не в военной форме, маленькая Таня испугалась, заплакала: с папой что-то случилось, она никогда прежде не видела его без гимнастерки с голубыми петлицами, при галстуке и не в сапогах, а в ботинках.
И походка у него изменилась. Будто никогда не было строевых занятий в обеих академиях, не было репетиций к парадам на Красной площади, не было парадов, в которых он участвовал...
"...Последнюю неделю, - писал Этьен 11 октября 1938 года, - здесь наступили дни, довольно холодные для начала октября, так что я даже простудился. Сейчас погода опять несколько смягчилась. Однако предупреждение, сделанное в этом году здешним климатом довольно рано, навело меня на размышление о надвигающейся зиме. Создается впечатление, что наступят сильные холода. Поэтому просил бы Вас, если это только в пределах Ваших возможностей, прислать мне две вязаные шерстяные рубашки, нижнее белье, а также две пары шерстяных носков. Не бойтесь посылать вещи из грубой шерсти, наоборот, чем грубее тем лучше. Вложите, пожалуйста, в посылку одно полотенце, так как казенное практически непригодно, вложите несколько кусочков мыла "Гиббс" и зубную щетку. Посланная Вами в прошлом году уже отжила положенное ей время. Заранее благодарю и шлю наилучшие пожелания.
К. К.".
15 ноября заключенный 2722 отправил письмо, которое начиналось словами: "Холодно, замерзаю". Он сообщал, что руки его покрылись волдырями. Большой палец нарывает, может быть, придется удалить ноготь. Кертнер просил прислать глицериновое мыло, - оно помогает против обморожения. Просил шерстяные перчатки, так как руки в камере сильно мерзнут. В конце письма капо диретторе сделал приписку, что заключенному 2722 разрешено послать перчатки, уже отдано распоряжение на этот счет.
29 ноября Джаннина отправила ценную бандероль и сопроводила посылку коротким письмецом:
"Пользуясь добротой капо диретторе, посылаю еще одну пару перчаток посвободнее, чтобы их можно было надеть на Ваши опухшие руки".
Только однажды, в далеком прошлом, он пострадал от обморожения во время учебного полета. Сидел позади летчика в роли наблюдателя, по легкомыслию не привязался к сиденью и, когда самолет на бреющем полете сделал крутой вираж, вывалился из кабины. Угодил в глубокий сугроб и только поэтому остался жив. Мимо проезжал крестьянин, подобрал летчика и привез в ближайшее селение. Домой его доставили забинтованного с головы до ног. А потом долго мазали какими-то мазями, в том числе глицерином. Еще неизвестно, что менее мучительно: сильно обморозиться однажды или промораживаться понемногу, изо дня в день.
В Италии тюрьмы вообще не отапливаются - там нет печей, нет труб, нет батарей центрального отопления, ничего, к чему можно было бы в поисках тепла прикоснуться иззябшими пальцами. Ни один дымок не подымается над тюремными зданиями в зимние дни. Только в канцелярии, в лазарете и, конечно, в кабинете директора можно увидеть кафельную печку или скальдино, в которой милосердно тлеют угли. Нужно до мозга костей прозябнуть в неотапливаемом каменном мешке, чтобы понять, какое это испытание. И голод сильнее дает себя чувствовать, когда мерзнешь. Гнилая сырость трехсот итальянских зим впиталась, въелась в камень тюремных стен, чтобы обдавать узников Кастельфранко стылым дыханием. А что хорошего можно было, собственно говоря, ждать от основателя крепости папы Урбана VIII, если этот милый папа отверг систему Галилея и проклял его самого?!
Конечно, в тюрьмах Южной Италии, где-нибудь в Сицилии или по соседству с ней, узники не так мерзнут в зимние месяцы. Но на севере страны суровая зима приносит страдания.
На этот раз секретарша "Эврики" просила капо диретторе, в связи с плохим здоровьем заключенного Конрада Кертнера, разрешить ей отправить к рождеству посылку весом в 7 килограммов. Разрешение было дано. Или поведение Кертнера, с точки зрения администрации, стало лучше, или здоровье его стало хуже, или капо диретторе, помня хорошенькую посетительницу, не хотел выглядеть в ее глазах злым чиновником. Она не поскупилась в прошении на самые любезные приветы и пожелания капо диретторе, которого благословляла в своих молитвах и благодарила за помощь в выполнении своего служебного и христианского долга.
Оба - врач и его пациент - сделали вид, что все забыли, никакой ссоры не было. Врач написал справку о плохом состоянии здоровья и удостоверил, что сейчас заключенного 2722 в карцер переводить не следует.
Только уколы он, к сожалению, делать так и не научился: каждый укол по-прежнему подобен болезненной операции.
Когда Этьена одолевали страдания, он мечтал увидеть у своей койки самых близких ему людей - Надю или Зину Старостину, жену Якова Никитича. Вот если бы кто-нибудь из них делал уколы или ставил компрессы, его выздоровление сразу бы ускорилось. Правда, Надя давно не работает по специальности, но ведь не может фельдшерица забыть все, что она умела когда-то!
Он надеялся, что лекарство, присланное из Модены, снимет боль в груди, поможет ему совладать с приступами злого кашля, когда так мучительно першит в горле, скребет, царапает, дерет.
Этьен, при его профессиональной наблюдательности, уже через несколько дней изучил всю обстановку - как поставлена охрана лазарета, распорядок у часовых, график их дежурств, какой толщины железные прутья, сплетенные в ржавую решетку на окне, на сколько замков заперта от него свобода.
Наверно, потому, что Этьен очутился в тюремном лазерете и был занят мыслью о побеге, он много думал о старшем брате.
81
О том, что арестанты из тюремных лазаретов убегали, Этьен узнал в детстве. Ему было девять лет, когда старший брат, осужденный на царскую каторгу, совершил побег из Бобруйской крепости.
Жак Маневич был арестован за хранение гектографа, прокламаций и оружия - шестнадцати фунтов динамита, браунинга и патронов к нему. И все это солдат штрафного батальона Маневич прятал в казарме..
Он сидел на крепостной гауптвахте. В камере тридцать пять человек осуждены по делу о восстании в штрафном батальоне в Бобруйской крепости 22 ноября 1905 года. Тринадцать приговорены к смертной казни, остальные - к каторге или арестантским ротам на большие сроки.
После суда группа каторжан начала готовить побег. Но один из осужденных оказался провокатором. В камере произвели тщательный обыск и под каменным полом нашли бурав, ломик, а также нюхательный табак. Провокатора в камеру уже не привели. Вскоре выяснилась и цена доноса пятнадцать лет каторги ему заменили шестью годами арестантских рот.
Маневич и его товарищи не оставили мысли о побеге, но им стало ясно, что с крепостной гауптвахты теперь не убежать. У солдатика из "сознательных" Маневич узнал, что несколько лет назад какой-то смертник удачно бежал из лазарета при крепости. Но как туда попасть здоровым арестантам?
Трое удачно притворились умалишенными. Еще двое попали в лазарет, они заварили в чайнике махорку, выпили настой и вызвали у себя мучительную рвоту с зеленой пеной на губах. Еще двое оказались в лазарете после того, как достали шприц и впрыснули себе деревянное масло, - у них распухли лимфатические железы.
Симулянты ждали в лазарете Маневича, он был связан с местной организацией социал-демократов (большевиков).
Как же ему попасть в лазарет? Уговорили товарища по процессу стукнуть Маневича увесистой кружкой по голове, вызвать обморок. Товарищ переусердствовал, Маневич упал, обливаясь кровью, и его долго не могли привести в чувство.
Жандармы боялись какой-нибудь провокации, побоища и подняли караул в ружье. Начальнику караула доложили, что у осужденного Маневича припадок. Вызвали фельдшера, санитаров с носилками и отправили его в лазарет.
Так к семи симулянтам присоединился восьмой.
Лазарет на четвертом этаже. Палаты выходят на вал крепости. Окна зарешечены, и поэтому наружных часовых нет.
Два жандарма несут внутренний караул, и еще двое стоят при входе в коридор четвертого этажа.
Арестантам удалось связаться с сестрой милосердия и фельдшером. Оба сочувствовали революции и вызвались помочь в подготовке к побегу. Немаловажное обстоятельство: медиков при входе в арестантское отделение лазарета и при выходе из него не обыскивали.
Передали записку местным подпольщикам-большевикам, те обещали помочь. Нужно достать белье, так как арестанты надевают больничные халаты на голое тело. Нужна обувь, так как больные ходят в шлепанцах. Кроме того, требуется хоть какая-нибудь верхняя одежда, немного денег, и, конечно, нужны явки, где можно было бы укрыться.
Осужденные долго держали совет, прежде чем выработали план побега. Решили ножовкой распилить решетку, выломать ее, а крепостных жандармов усыпить опиумом. Бежать придется через палату, где лежат тяжелые больные.
Долго не приходил ответ из города. Наконец фельдшер передал посылку: слесарная ножовка, лобзик, тонкие пилочки, а также пузырек с опиумом.
Как усыпить жандармов, которые несут караул внутри? Воспользовались тем, что жандармам полагается тот же самый ужин, но ужинают они после больных. В бак с пшенной кашей влили пузырек с опиумом. Все, кто приготовился к побегу, украдкой, скрывая волнение, следили за жандармами. Вскоре те начали зевать, а к полуночи лежали на койках арестантов и спали глубоким сном.
Времени терять нельзя было. В записке, полученной из города, сообщалось, что боевая дружина будет ждать беглецов в условленном месте около трех ночи.
Матрос Петров-Павлов, один из смертников, приготовил инструменты.
Он бесшумно выдавил два стекла и начал пилить массивную решетку.
Кто-то высунул голову в новоявленную форточку, убедился, что наружного караула нет, и тихо свистнул два раза.
Раздался ответный свист - помощь ждет.
Подвязали одну к другой восемь полотняных простынь и этот белый канат спустили в окно. Первым полез Петров-Павлов. Ему достали солдатскую блузу, штаны и сапоги, а семеро остались в больничных халатах, пропахших карболкой.
За Петровым-Павловым вылезли и спустились остальные. Маневич покинул палату предпоследним.
Горячая встреча с товарищами из боевой дружины - объятия, слезы, поцелуи. Их встретили и невеста Петрова-Павлова и сестра Маневича. Они припасли узел с одеждой и бельем.
С переодеванием нельзя мешкать, беглецам нужно как можно скорее скрыться из города. Увы, паспортов для всех не хватило. Бежать решили по двое. Каждая пара беглецов получила карту губернии, компас и деньги.
Путь на станцию был беглецам заказан, дороги тоже не для них, им предстояло бродяжить по лесам.
В ту ночь из крепости бежали восемь человек, из них четыре смертника.
Двоих, в том числе Петрова-Павлова, поймали (их подвели матросские татуировки на руках) и водворили обратно в крепость. А шестеро, среди них Маневич, спаслись.
Брат и его спутник долго скитались по литовским лесам, прежде чем вышли у Эйдкунена к немецкой границе.
Нескольким беглецам, в том числе брату, удалось во время перестрелки убежать от жандармов за границу.
Но разве Этьен мог бы сейчас выдержать даже значительно более легкие испытания?
Чем больше прояснялись обстоятельства, весь распорядок в лазарете, тем сильнее Этьен мрачнел. Мысленно он уже отказался от побега. Сейчас, когда он так ослабел, что задыхается при быстрой ходьбе, побег может состояться только при условии, если его похитители применят оружие.
А вариант побега, при котором ради его жизни могут быть принесены в жертву другие жизни, Этьен считал для себя непреемлемым...
82
Бруно хорошо запомнил занятие, когда Кертнер повел речь о тактике борьбы и поведении в тюрьме.
Он свел бесконечное многообразие характеров политзаключенных в четыре основные группы.
1. Те, кто не соразмерил своих сил с тернистым, крутым путем революционной борьбы, кого тюрьма согнула в три погибели, они уже не могут распрямиться и поднять голову. Иные из них попали в Особый трибунал по недоразумению. Иные подавали прошение о помиловании, но им было отказано. Они понуро держались своей компанией, с ними не хотели якшаться другие политические, боялись доверять им тюремные тайны и подозревали, что в их среде доносчики, стукачи - "манчуриани".
Проводя занятие, Этьен с ужасом представил себя в роли человека, который подписал прошение. Нет, не знает Старик здешних условий, иначе не дал бы такого приказа и не заставил бы Этьена ослушаться.
Эти узники не брезгают посылками к фашистским праздникам. А фашисты любят, когда политические унижаются, просят о поблажках.
Бывает, политические мертвецы ведут себя на словах как крайние революционеры, но слова их ничего не стоят. Еще во время следствия эти люди становятся покладистыми и болтливыми, а на суде, желая облегчить свою участь, дают самые "чистосердечные" показания и немало навредили товарищам по процессу, даже если не опустились до прямого предательства и клеветы.
2. Те, кто прошение о помиловании не подавали и ничем не запятнали себя в тюрьме. Но узники этой категории так отчаянно устали от всего пережитого, так исстрадались, что уже не помышляют о дальнейшей борьбе. Их мечта - поскорее отбыть срок заключения и вернуться к семье, с которой их разлучило антифашистское движение. Увлечение борьбой уже миновало.
Когда неустойчивого человека изо дня в день одолевают мелочи тюремного быта, ему становятся свойственны мелкие мысли, мелочные заботы, крошечные радости, и в конце концов он мельчает сам. Не так легко человеку преодолеть состояние вечной неопределенности и неуверенности, которое ему прививают в тюрьме, и так легко свыкнуться с сознанием, что он - ничто перед тюремной машиной.
Да, не все, кто сидит долго, выйдут из тюрьмы революционерами. Сейчас трудно сказать, кто сохранит душевные силы для борьбы с фашизмом, а кто, надломленный, сдастся. Вот так же зимой не сразу отличишь живые деревья от засохших. Все прояснится весной, когда одни деревья наденут свои зеленые одежды, а другие навсегда останутся голыми.
3. К следующей категории узников Кертнер причислял тех, кто готов перенести все тюремные мучения, лишь бы сохранить себя для борьбы с фашизмом. Глупо было бы погибнуть в тюрьме из-за зловредной ерунды, пустопорожних мелочей и потерять возможность вернуться в строй. То была бы легкомысленная и непростительная растрата сил! Характерно, что этих политических не так подавляют сроки заключения, как других. У них больше выдержки. Такой подпольщик мог сказать самому себе: "Я вынужденно нахожусь на консервации. Центральный комитет еще сможет на меня рассчитывать. Сижу в резерве, коплю силы для завтрашних боев". Этьен был счастлив отметить про себя, что почти все его товарищи по камере относятся именно к такой категории политических.
Кертнер попросил всех задуматься над таким вопросом: может ли революционная энергия сохраняться и накапливаться в условиях бездействия, когда человек ни в чем не проявляет своей активности? Ведь их занятия в камере, чтение, дискусии, взаимопомощь - только одна из форм активности. Неверно думать, что сберегать силы для будущей работы в подполье значит избегать всяких столкновений с начальством. Так можно нечаянно подчиниться тюремному начальству, прийти к выводу, что вести с ним борьбу нецелесообразно. Рассуждение как будто логичное, но уводит на весьма опасный путь. Не переродятся ли такие беззубые антифашисты в приспособленцев? Есть ли уверенность, что такие коммунисты не растеряют своего боевого запала до будущих стычек и битв с фашистским режимом?
Логически очень трудно найти ту грань, на которой нужно остановиться в своем примирении с тюремной действительностью. Фашистский режим стремится лишить революционеров их революционности. Обезличить личность. Унизить человеческое достоинство. Растоптать душу, чтобы она не ожила. Чтобы человек вышел из тюрьмы физически разбитым и нравственно опустошенным. Чтобы он потерял веру в свои силы, утратил былую энергию. Бывает и так, что убеждения свои, веру в будущее узнику еще удается сохранить, но борцом его уже не назовешь. Он выходит из тюремных ворот усталым, усталым навсегда. Узник каждый день должен решать трудную задачу: сохранять себя для борьбы с фашизмом, не растрачивать сил в мелких стычках с тюремщиками, но в то же время не отказываться от своих принципов. Не биться головой об стену, избегать столкновений по пустякам. Но когда придет время - отстаивать свои права и свое достоинство всеми сбереженными силами!
Говоря об этой категории заключенных, хотелось назвать Ренато, но Кертнер не произнес его имени вслух.
4. К последней, четвертой категории политзаключенных Кертнер относил всех тех, в ком живет врожденный неутолимый дух бунта и протеста. Рассуждают они - если вообще рассуждают - примерно так: "Куда бы тебя судьба не забросила - борись, кричи, скандаль, буянь, дерись!" Их коробит монотонный покой тюрьмы, они бурно реагируют на каждый, даже самый мелкий факт неуважения к личности. Все здесь попирает их достоинство. Все ущемляет их права!
Кертнер напомнил товарищам мелкое происшествие на прогулке, когда ее укоротили на пять минут. Политический из камеры No 4 устроил форменную истерику. "Ну зачем вы придаете значение такому пустяку?" - пытался его успокоить Кертнер. - Вы потеряли половину жизни, а портите кровь из-за пяти минут, которые украли из вашей прогулки". - "Но ведь чем человек беднее, тем ему дороже каждая монетка, а для нищего и два сольдо состояние".
В возражении товарища был свой резон, но все-таки жаль, что он расходует нервную энергию, негодует из-за всяких пустяков. Иные антифашисты главную задачу видят в том, чтобы своим ершистым, строптивым характером и всем поведением отравить существование тюремщикам и "благоразумным" (с их точки зрения) соседям по камере. При этом они охотно обвиняют "благоразумных" в том, что те "приспособились к подлости". Нет, не всегда нужно реагировать на нарочитую грубость, бестактность тюремщика. Иногда разумнее не придать ей значения, не позволить себе быть обидчивым, злопамятным и, если выходка провокационная, сделать вид, что ты ее не заметил. Провокация бывает рассчитана на такой твой ответ, который даст администрации формальный повод к репрессиям. Подобная практика характерна для анархистов: скандалить из-за каждого пустяка, все время протестовать.
И тут Кертнер нашел нужным напомнить товарищам о голодовке, которую молодые коммунисты объявили два года назад. Фашистский тюремный режим и так обрекает молодое поколение рабочего класса на голод, и объявлять в таких условиях голодовку - неправильно. Тогда молодых поддержала вся тюрьма, и прежде всего старые, заслуженные коммунисты из камеры No 6. Но и сегодня еще стоит задуматься - не было ли провокации? Полезно помнить о том, каких жертв потребовала тогда тюремная победа, помнить об избиениях, которым подверглись в карцере Бьетоллини и другие товарищи. Кертнер сидел в карцере рядом с Бьетоллини. До сих пор звучат в ушах стоны, крики. Избивали, привязав к железной койке; в тело впивались и железные прутья, и ремни. Вслед за Бьетоллини вся тюрьма стала кричать, стучать табуретками, бить мисками о решетки. В те минуты тишина была бы безобразной и безнравственной. Вскоре Бьетоллини перевели в каторжную тюрьму "Фоссано" в Пьемонте...
Давно закончилась беседа, отзвучали споры, камера угомонилась, а Этьен продолжал мучительно размышлять о поведении Кертнера, иногда тоже неосмотрительном, неразумном.
Нужно ли было в первые дни пребывания в Кастельфранко гордо отказываться от изуродованной посылки? Хорошо, что посылку в конце концов отдали. А если бы "Примо всегда прав" выбросил ее? Кертнер не мог бы угостить, подкормить товарищей.
Или взять историю с доктором. Кого Кертнер наказывал, прерывая курс уколов? Тюремного доктора? Ничуть не бывало, тому было бы меньше хлопот. Прежде всего нанес урон своему здоровью. Хорошо, что из-за болезни забыли про восемь суток карцера. В тогдашнем болезненном состоянии карцер мог бы оказаться губительным. А из-за карцера директор уменьшил вес посылки снова ущерб для здоровья. К чему себя обманывать? Он сделал все двадцать уколов, прошел курс лечения только потому, что подоспел приказ из Центра лечь в лазарет, выяснить - есть ли какие-нибудь лазейки для бегства оттуда при надежной подмоге с воли.
Немало своих оплошностей вспомнил в тот день Этьен. Если говорить по совести, не однажды Кертнер мог бы признаться себе в отсутствии выдержки, в неуемной горячности, в анархизме.
Как знать, может, наибольшую пользу от занятий в камере No 2 получил сам Кертнер. На многие свои поступки он взглянул заново, многое переоценил в своем поведении и сделал для себя выводы на дальнейшее.
83
Объявление о том, что продается новая шуба с воротником из щипаной выдры и с подстежкой из нутрии, публиковалось в "Гадзетта дель пополо" три дня подряд. Такую дорогую шубу продать нелегко, к тому же она впору только мужчине выше среднего роста, не тучному. Кому нравится нутрия, кому не нравится, но воротник понравится каждому. Главное - не упустить сезон. А то можно опоздать и с денежным переводом в тюремную лавку и с посылкой к рождеству.
Прижимистый покупатель, оглядев, ощупав, обнюхав и примерив шубу, сказал:
- Как хотите, двух тысяч лир шуба не стоит.
Джаннину так и подмывало воскликнуть: "Да мы сами за нее недавно уплатили две тысячи восемьсот! А торговались прилежнее, чем вы сейчас!"
Как и в случае с машинкой ундервуд, Джаннина вырезала объявления из газеты, приложила их к почтительному прошению на имя капо диретторе Джордано. А прошения и письма Джаннина посылала на старых фирменных бланках "Эврики", причем из двух фамилий совладельцев одна вычеркивалась, чтобы напомнить - "Эврика" никакого Кертнера больше не знает, синьорина ликвидирует его дела, это служебная обязанность синьорины.
Когда Джаннина сообщила бывшему шефу, что синьор Паганьоло поручил ей продать шубу, Кертнер сразу понял, что кто-то изыскал возможность для новой его поддержки, потому что никакой шубы он не оставлял.
"Многоуважаемая синьора, - писал Кертнер 14 сентября 1938 года, отвечаю сегодня, в день приема писем. Мой запас вежливых итальянских слов не позволяет высказать Вам в достаточной степени мою признательность за то, что Вы для меня делаете. Проходят годы, но стиль моих итальянских писем остался неизменным. Единственными упражнениями моими в этой области являются письма Вам, которые я посылаю время от времени. Перо остается тяжелым и инертным в моих руках, а слова угловатые и неловкие. Вместо того чтобы придать моей мысли ясную и определенную форму, слова еле-еле в состоянии передать ее смутную и бледную тень. Извините меня, синьора, если эти слова благодарности слишком скупы и монотонны, но все же, поверьте, моя признательность глубока.
Прошу Вас, если удастся, продать шубу. А мне шуба абсолютно не нужна, учитывая, что мне еще остается пробыть в тюрьме много лет. Как только Вы известите о продаже, я Вам ассигную без возражения законнейший процент за ваши труды. Не беспокойте себя присылкой списка проданных вещей, мне список не нужен. Скажу откровенно, я лишь смутно помню, какими вещами владел. Даже до ареста я не держал в памяти весь свой гардероб. Так что избавьте себя от бесполезного беспокойства, верю в Вашу доброту и честность.
В вопросе о юристах (чтобы черт их всех побрал!) я позволю себе не согласиться с Вашим мнением. Признаюсь, синьора, адвокаты мне стали особенно антипатичны. Теперь я лучше понимаю, почему писатели, как правило, рисуют их плохими.
Чего стоит, например, фигура адвоката из романа Мандзони "Обрученные", крючкотвора по прозвищу Аццеккагарбульи (я даже не сразу понял, что прозвище значит "Затевай путаницу"!). И если Данте не отправил адвокатов в ад, то только потому, что в его эпоху эти злые гении не имели еще такого развития, как сейчас. Увидим, к чему приведет их лживая практика!
Всегда и премного обязанный, с вечной благодарностью.
К. К.".
Из какого-то закоулка сознания выскочила русская поговорка: "После рождества цыган шубу продает". Подписав письмо, он горько усмехнулся и подумал: "А Кертнер продает свою шубу еще раньше - до рождества".
Он даже вообразить себе не мог, как выглядит эта вымышленная, мистическая, потусторонняя шуба. Но так как в тюрьме уже ранней осенью стало в этом году холодно и Кертнер сильно страдал от невозможности согреться, унять кашель, он мечтал о шубе подолгу и с удовольствием. Вот бы шубу не продали, а нашли способ передать ему в камеру! Можно было бы накрываться ею ночью. Была бы у него такая шуба-неведимка, чтобы ни один тюремщик не мог сорвать ее с плеч, как запретную!
Вспомнился день, когда он в первый раз надел первую в своей жизни шубу. Оказывается, в ней намного теплее, чем в шинели, особенно если шинель без ворса, потончала, ношеная-переношеная. В тот день он учился разгуливать в богатой шубе. Топал по снежным тротуарам не торопясь, и мороз не подстегивал его, как бывало. День был холоднющий, из тех, когда трамваи ходят с промороженными стеклами и не сразу удается надышать в стекле глазок. Воротник новой шубы заиндевел от дыхания. Морозной пылью серебрился его бобровый воротник... Только подумать, эта барская шуба отныне зимняя форма одежды, хотя для нее и не установлен срок носки. Под мышкой у него торчал большой, аккуратно перевязанный сверток: он нес от портного свою шинель, отныне ее не разрешалось надевать.
А когда он в первый раз пришел домой не в военной форме, маленькая Таня испугалась, заплакала: с папой что-то случилось, она никогда прежде не видела его без гимнастерки с голубыми петлицами, при галстуке и не в сапогах, а в ботинках.
И походка у него изменилась. Будто никогда не было строевых занятий в обеих академиях, не было репетиций к парадам на Красной площади, не было парадов, в которых он участвовал...
"...Последнюю неделю, - писал Этьен 11 октября 1938 года, - здесь наступили дни, довольно холодные для начала октября, так что я даже простудился. Сейчас погода опять несколько смягчилась. Однако предупреждение, сделанное в этом году здешним климатом довольно рано, навело меня на размышление о надвигающейся зиме. Создается впечатление, что наступят сильные холода. Поэтому просил бы Вас, если это только в пределах Ваших возможностей, прислать мне две вязаные шерстяные рубашки, нижнее белье, а также две пары шерстяных носков. Не бойтесь посылать вещи из грубой шерсти, наоборот, чем грубее тем лучше. Вложите, пожалуйста, в посылку одно полотенце, так как казенное практически непригодно, вложите несколько кусочков мыла "Гиббс" и зубную щетку. Посланная Вами в прошлом году уже отжила положенное ей время. Заранее благодарю и шлю наилучшие пожелания.
К. К.".
15 ноября заключенный 2722 отправил письмо, которое начиналось словами: "Холодно, замерзаю". Он сообщал, что руки его покрылись волдырями. Большой палец нарывает, может быть, придется удалить ноготь. Кертнер просил прислать глицериновое мыло, - оно помогает против обморожения. Просил шерстяные перчатки, так как руки в камере сильно мерзнут. В конце письма капо диретторе сделал приписку, что заключенному 2722 разрешено послать перчатки, уже отдано распоряжение на этот счет.
29 ноября Джаннина отправила ценную бандероль и сопроводила посылку коротким письмецом:
"Пользуясь добротой капо диретторе, посылаю еще одну пару перчаток посвободнее, чтобы их можно было надеть на Ваши опухшие руки".
Только однажды, в далеком прошлом, он пострадал от обморожения во время учебного полета. Сидел позади летчика в роли наблюдателя, по легкомыслию не привязался к сиденью и, когда самолет на бреющем полете сделал крутой вираж, вывалился из кабины. Угодил в глубокий сугроб и только поэтому остался жив. Мимо проезжал крестьянин, подобрал летчика и привез в ближайшее селение. Домой его доставили забинтованного с головы до ног. А потом долго мазали какими-то мазями, в том числе глицерином. Еще неизвестно, что менее мучительно: сильно обморозиться однажды или промораживаться понемногу, изо дня в день.
В Италии тюрьмы вообще не отапливаются - там нет печей, нет труб, нет батарей центрального отопления, ничего, к чему можно было бы в поисках тепла прикоснуться иззябшими пальцами. Ни один дымок не подымается над тюремными зданиями в зимние дни. Только в канцелярии, в лазарете и, конечно, в кабинете директора можно увидеть кафельную печку или скальдино, в которой милосердно тлеют угли. Нужно до мозга костей прозябнуть в неотапливаемом каменном мешке, чтобы понять, какое это испытание. И голод сильнее дает себя чувствовать, когда мерзнешь. Гнилая сырость трехсот итальянских зим впиталась, въелась в камень тюремных стен, чтобы обдавать узников Кастельфранко стылым дыханием. А что хорошего можно было, собственно говоря, ждать от основателя крепости папы Урбана VIII, если этот милый папа отверг систему Галилея и проклял его самого?!
Конечно, в тюрьмах Южной Италии, где-нибудь в Сицилии или по соседству с ней, узники не так мерзнут в зимние месяцы. Но на севере страны суровая зима приносит страдания.
На этот раз секретарша "Эврики" просила капо диретторе, в связи с плохим здоровьем заключенного Конрада Кертнера, разрешить ей отправить к рождеству посылку весом в 7 килограммов. Разрешение было дано. Или поведение Кертнера, с точки зрения администрации, стало лучше, или здоровье его стало хуже, или капо диретторе, помня хорошенькую посетительницу, не хотел выглядеть в ее глазах злым чиновником. Она не поскупилась в прошении на самые любезные приветы и пожелания капо диретторе, которого благословляла в своих молитвах и благодарила за помощь в выполнении своего служебного и христианского долга.