Страница:
– Цыпленок табака, – произнесла женщина и взглянула поверх папки меню. – Кажется, то, что надо. Хочется острого. И еще я выпью, если ты не возражаешь.
– Мне нравится, когда ты немного пахнешь вином.
– Я хочу водки с апельсиновым соком.
– Странное сочетание.
– Мне нравится.
Когда официантка принесла заказ, Полуянов даже залюбовался. Получился чудесный натюрморт: шипящая, румяная, распластанная птица, ярко-оранжевый густой сок и прозрачная, как дождевая вода, водка.
– Птица смотрится эротично.
– Ничего эротичного, – заспорила Марина.
– Для женщины – да. Но для мужчины…
– И почему это мужчины во всем видят потаенный смысл? – Марина сняла и положила на стол солнцезащитные очки.
– Наверное, это твое присутствие так на меня действует, – виновато улыбнулся Антон.
– А если бы меня здесь не было, что бы ты подумал?
– Не знаю. Но ты же здесь.
Полуянов наполнил рюмку, подвинул ее к Марине. Сам взял высокий стакан с ярко-оранжевым соком и, прикоснувшись к рюмке, глянул в глаза женщины.
Та хмыкнула:
– За что выпьем?
– За нас, – мягко произнес Антон, делая глоток густого сока.
Марина медлила. В небе послышалось гудение самолета. Марина, запрокинув голову, посмотрела в синеву, зажмурилась, сощурила глаза и скривилась, будто от боли.
– За нас так за нас, – она выпила водку мелкими глотками и запила ее апельсиновым соком.
Полуянов разломал цыпленка на две части, разложил по тарелкам. Ели они с аппетитом. И мужчина, и женщина чувствовали, что их начинает охватывать желание. Они почти не разговаривали, обменивались короткими фразами:
– Вкусно?
– Да.
– Очень?
– Тебе еще?
– Спасибо.
– Мне воды, – остановив официантку, попросил Антон. – Минеральной, без газа. И, пожалуйста, холодной.
Официантка была в накрахмаленном фартуке, на высоких каблуках, словно работала не на улице, а в дорогом ресторане. Старомодная белая корона с кружевными краями была приколота к волосам.
– Смешная, – сказал мужчина, когда официантка, покачивая высокими бедрами; направилась к стойке.
– Прямо снежная королева какая-то. Почему-то в детстве у меня было желание стать не артисткой, не певицей, не врачом, не парикмахером, не учительницей, а именно официанткой.
Полуянов смотрел на задумавшуюся Марину. Та сидела упершись локтями в край стола, положив подбородок на сомкнутые пальцы.
– Странная мечта.
– Я даже не знаю, почему официанткой, а не кем-то другим. Когда я была маленькой, мамина подруга работала в ресторане на Тверской.
Мы с мамой заходили к ней, она угощала меня мороженым, конфетами, фруктами. Она была такая красивая, всегда такая нарядная, что мне даже хотелось, чтобы именно она была моей мамой. И я как-то, рассердившись на маму, сказала ей о своем желании.
– Мама, конечно, обиделась?
– Нет, ничуть. Она рассмеялась и сказала, что ее подруга несчастная, что все у нее плохо. И детей нет именно потому, что работает официанткой. Тогда я этого не поняла, а потом, уже в школе, желание стать официанткой забылось.
Официантка в накрахмаленной короне, цокая каблучками, принесла бутылку минеральной воды и высокий чистый стакан. Поставила перед Полуяновым.
– Не могу тебя представить официанткой.
Хотя любая форма делает женщину, по моему мнению, более желанной.
– А по мне так это чушь.
– Нет, это правда. Вспомни, как Краснов смотрел на стюардессу.
Напоминание о муже Марины слетело с уст Полуянова случайно, помимо воли. Он тут же осекся и, как ему показалось, даже немного покраснел от смущения.
Марина взглянула на пустую рюмку, давая понять, что Антон должен ее наполнить.
Ему было хорошо, и он этого не скрывал.
– Легко пьется, как парное молоко.
Краснов улыбался с видом победителя. В бутылке живительного напитка оставалось еще предостаточно. Время от времени он поглядывал в иллюминатор.
– Люблю ровное гудение двигателя. Всякое однообразие, монотонность успокаивают, усыпляют.
– Правда, – сказал Савелий Иванович. – Монотонность и однообразие вредны лишь в сексе. Это я вам могу сказать как человек, сменивший двух жен.
– А я менять супругу не собираюсь.
– Возможно, когда станете богатым, смените жену, – Савелий Иванович крутил в пальцах до половины налитый стакан, крутил довольно ловко.
– Нет, не сменю. Я уже стал достаточно состоятельным, но желание к переменам так и не появилось.
– Значит, недостаточно богатым, – глубокомысленно заметил финансовый инспектор и, выдохнув, быстро выпил самогон.
Краснов синхронно повторил движения спутника.
– Через два с половиной часа будем на месте. Интересно, какая там погода?
– Будет жарко. Я звонил накануне. Меня встретят, могу и вас подбросить.
– Не откажусь.
Минут пять говорили о пустяках, ни для финансового инспектора, ни для Краснова интереса не представляющих.
– Вы надолго в Ханты-Мансийск?
– Думаю, не меньше недели. Придется с бумагами повозиться. А вы?
– День-два и назад. Я бы, может, и дольше задержался, но много работы осталось в столице.
– А у меня служба, командировка выписана на десять дней. И суточные получены, и гостиница оплачена. Так что десять дней Москвы мне не видать. – Огромный самолет качнулся, затем вздрогнул, и пластиковый стаканчик финансового инспектора завалился на бок. Несколько капель самогона вылилось на откидной столик.
– Он горит, – засмеялся Краснов, – я проверял.
– Охотно верю.
– От него удивительное тепло, даже в кончиках пальцев покалывает.
– Разлито и бутилировано с благословения святейшего Патриарха. Слышала?
– И что из того?
– Такую же штуку можно сделать и в Погосте. Договориться с церковниками и разливать по бутылкам воду из источника, продавать в Москве, в Питере. Источник-то святой.
– Почему вы с Красновым, – произнеся фамилию мужа, Марина вздрогнула, – все сводите к деньгам, все пытаетесь превратить в деньги? Что вы за странные люди такие?
– А почему бы и нет? – ладонь мужчины накрыла ладонь женщины. – Давай не будем о делах, – Антон сжал тонкие пальцы Марины. – Когда ты рядом, я не могу думать о работе. У меня вообще все мысли пропадают. Я в этом только что имел возможность убедиться, – Полуянов выпил стакан воды, положил на столик деньги.
Когда они шли к машине, Марина оглянулась на стройную официантку, убиравшую посуду, и ее взгляд на какое-то мгновение вспыхнул той детской, неподдельной и искренней завистью.
– Вот такая ты мне нравишься, – приобняв за плечи, Полуянов прижал к себе Марину и поцеловал в висок. – Очень нравишься.
– Ты мне тоже нравишься, когда о делах перестаешь думать.
«Волга» Полуянова выехала со стоянки. Рука Марины лежала на колене у любовника. Полуянов вел машину рассеянно.
– Ты сейчас о чем думаешь? – тихо поинтересовалась Марина.
– Наверное, о том же, о чем и ты.
– Как твоя спина?
Мужчины не любят, когда им напоминают об их болячках или недостатках. Антон недовольно поморщился.
– Никак, – сказал он и погладил руку Марины. – Не беспокоит.
– Слава богу. Я рада за тебя. Вот здесь свернем.
Минут через десять машина уже оказалась в лесу под высокими березами, на полянке.
– Ты знал это место?
Ветви берез висели так низко, что когда порыв ветра шевелил их, то листья нежно гладили ветровое стекло, свет становился изменчивым, пробегая по лицам мужчины и женщины, жадно и страстно целующихся прямо в салоне «Волги».
– Ты же никуда не спешишь?
– Нет, теперь никуда, – сказал Антон, разжимая объятия и выпуская из рук Марину.
– Хорошо здесь, как в раю! – запрокинув голову, глядя на уходящий в небо белый ствол старой березы, произнесла Марина.
Пальцы Полуянова уже расстегивали маленькие непослушные пуговицы. Ему приходилось бороться с каждым блестящим кружочком.
Марину это забавляло.
– Я сама, – она быстро пробежала тонкими пальцами сверху вниз.
Антон бросил на траву свою куртку, Марина опустилась на колени.
– Вот так будет лучше, – прошептала она, глядя в небо.
Шумела листва на березах. На северо-восток летели кучерявые облака. Она то открывала, то закрывала глаза, а облака все летели, похожие друг на дружку. Антон целовал ее грудь, шею, плечи.
– Погоди, я разденусь.., я уже не могу больше терпеть. Ну же, отпусти.
Антон немного отстранился и тоже взглянул на небо. Листья на березах перестали трепетать, ветви не раскачивались, кучерявые облака замерли, как на фотографии.
«Странно!» – подумал Антон, проводя рукой по глазам. Он даже тряхнул головой, не понимая, это наваждение или на самом деле мир остановился и замер.
Марина разделась быстро и стала похожа на девочку. Рубашку она так и не сбросила, сидела поджав ноги, обхватила колени руками и тоже смотрела на остановившиеся облака. Высокий гул от самолета, напоминавший серебряный крестик в голубом небе, прилетел на землю.
Марина вздохнула, упала навзничь, раскинула руки, закрыла глаза. Слишком слепящим был свет, исходивший из небес. Полуянов прильнул к ней, сжал виски ладонями и припал к ее губам…
В кольце растрескавшихся валунов были сложены дрова. Старинная трещотка из коричневого дерева лежала на жернове рядом с Ястребовым.
– Арунла, Арунла… – шептали губы Ястребова. Этот зов вырывался изнутри и был он раскатистый, как удар далекого грома. – Арунла… приди, я тебя жду.
Голова Ильи Ястребова запрокинулась в небо, веки разомкнулись. Сверкнули ярко-синие глаза с двумя черными точками зрачков. В глазах отразился серебристый крестик высоко надо облаками летящего самолетика. Солнце сверкало на дюралевых крыльях.
– Арунла! – вскакивая с жернова, воскликнул Ястребов и, схватив трещотку, принялся колотить ею себя по колену.
Петух остановился, тоже запрокинул голову в небо. Его клюв раскрылся, острый язык несколько раз дернулся, и петух издал резкий, почти металлический крик. Он захлопал крыльями и осекся, словно острая кость застряла у него в горле.
Продолжая взмахивать трещоткой, Ястребов бросил зажженную спичку в сложенные дрова, и они мгновенно, словно по волшебству, вспыхнули, затрещали и захрустели. Взвилось высокое пламя. Сноп, состоявший из миллионов маленьких золотистых точек, взлетел к небу, закрутился наподобие смерча, превратился в синевато-белесый дым и умчался в высоту. Ястребов ходил вокруг гудящего костра, высоко вскидывая ноги.
Шелк фиолетовой накидки переливался, постоянно меняя форму. Трещотка не умолкала ни на секунду.
В уголках рта Ястребова собрались капельки белой как снег слюны. Дым развеялся, костер горел ровно. Трещотка смолкла. Ястребов устало опустился на жернов и замер, даже складки легкого шелка перестали трепетать и переливаться.
Петух стоял у освещенного солнцем забора, похожий на силуэт, вырезанный из черной бумаги..
– Даже не знаю, – ответила она. – Как-то странно… Ты не чувствуешь холода?
– Нет, – сказал Антон, обводя взглядом вокруг себя.
Белели стволы берез, зеленела трава. Мельтешили солнечные зайчики, порхали мотыльки.
Синело небо, белые кучерявые облака летели на северо-восток. Кожа на спине под повязкой вспотела и немного зудела.
– Нет, мне, наоборот, жарко.
– А мне холодно, – Марина быстро сомкнула ноги, резко села. Оперлась подбородком о колени, вся сжалась и задрожала. Стала кусать губы. – Что-то очень холодно!
– Земля теплая, – сказал Антон, – очень теплая, нагретая солнцем.
– Не знаю, Антон, не знаю… – дрожь сотрясала тело женщины, даже зубы мелко стучали. – Извини, я оденусь, – и она принялась натягивать на себя одежду.
"Что это с ней? – подумал Антон. – Чего это вдруг? Такого раньше никогда не случалось.
А может, простыла?" – и он протянул ладонь, чтобы прикоснуться ко лбу Марины.
Женщина нервно отбросила его руку, а затем произнесла шепотом:
– Извини, Антон, что-то мне нехорошо.
Антон накинул на плечи Марины куртку.
– Садись в машину, в ней наверняка жарко.
– Да, сейчас.
Пошатываясь, Марина направилась к машине и села не вперед, а забралась на заднее сиденье.
Антон устроился за рулем и закурил.
Машина тронулась, мужчина приоткрыл боковое окно. Струйка дыма взвилась от кончика сигареты и тут же пропала, подхваченная ветром, словно ее и не было…
Температура в Ханты-Мансийске плюс двадцать два. Свет, весь полет бивший в иллюминатор, вдруг померк. В самолете стало почти темно.
– Тучи, облака, – пробормотал Сергей, отодвигая шелковую занавеску.
Самолет стало бросать и потряхивать.
– В грозу попали?
– Не похоже, – сказал Краснов.
– Может, коньяк допьем? – спросил Савелий Иванович, держа в руках плоскую бутылку.
Самолет трясло все сильнее и сильнее. Лицо финансового инспектора стало серым, как асфальт.
Командир ТУ-154, крепко сжимавший штурвал, смотрел на черные клубящиеся тучи:
– Почему нам ничего не сообщили? – злясь, крикнул он, обращаясь и к штурману, и к радисту, и ко второму пилоту.
– Не знаю, командир, – ответил радист, запрашивая диспетчеров ханты-мансийского аэропорта. – Помехи. Сплошные помехи! – злясь, говорил радист, облизывая пересохшие губы.
Самолет трясло все сильнее и сильнее.
– Проскочим, командир, и не такое бывало на нашем веку, – сказал второй пилот, поправляя наушники.
Командир сжал зубы, удерживая дрожащий штурвал. Желваки ходили у него на скулах, на лбу выступили крупные капли пота. И вдруг тучи разошлись, как расходится лед. Показалась земля. Почти минуту не дышавший командир с облегчением выдохнул, направляя машину в образовавшееся отверстие в черно-фиолетовых тучах, тяжелых, лоснящихся, полных дождя.
Вдруг в километре от самолета прочертила жуткий ломаный зигзаг сверкающая молния.
После слепящей вспышки раздался грохот.
– Сейчас крылья отвалятся! – вскрикнул радист.
– Не будешь каркать – не отвалятся, – оборвал радиста второй пилот.
– Что земля?
– Все трещит, командир, будто гвозди в бочку забивают. Ни слова не слышно!
– Понял.
Командир чуть взял штурвал на себя, даже костяшки пальцев побелели, так крепко держал он рукоятку. Еще полминуты, и лайнер должен вынырнуть из-под грозовых туч, непонятно откуда взявшихся над Ханты-Мансийском.
– Слава богу! – прошептал командир, он увидел вспышку немного сбоку.
Она шла наискось и не должна была зацепить самолет. Но в воздухе зигзаг сделал еще один скачок, как неверная рука проводит черту, и молния ударила прямо в самолет. Огонь, грохот, крики, тонущие в грохоте, клубы черного дыма. Горящий ТУ-154, от которого отваливались куски крыльев, потеряв управление, вошел в штопор и, дымясь, вращаясь, падал на землю.
На желто-зеленом экране радара диспетчера ханты-мансийского аэропорта борт 17 – 27, следующий рейсом Москва – Ханты-Мансийск, возник на несколько секунд яркой точкой и тут же пропал. Уже немолодой диспетчер заморгал покрасневшими глазами и принялся вращать ручку настройки, бранясь и чертыхаясь.
– Где он? – глядя в экран, бормотал мужчина, постукивая кулаком себя по колену. – Куда он провалился? – Экран был пуст. – Семнадцать двадцать семь! Борт семнадцать двадцать семь, срочно ответьте! Срочно ответьте! Запрашивает Ханты-Мансийск, срочно!
В ответ на запрос в наушники диспетчера врывался треск, жуткий скрежет, предвещающий самое недоброе…
Глава 12
– Мне нравится, когда ты немного пахнешь вином.
– Я хочу водки с апельсиновым соком.
– Странное сочетание.
– Мне нравится.
Когда официантка принесла заказ, Полуянов даже залюбовался. Получился чудесный натюрморт: шипящая, румяная, распластанная птица, ярко-оранжевый густой сок и прозрачная, как дождевая вода, водка.
– Птица смотрится эротично.
– Ничего эротичного, – заспорила Марина.
– Для женщины – да. Но для мужчины…
– И почему это мужчины во всем видят потаенный смысл? – Марина сняла и положила на стол солнцезащитные очки.
– Наверное, это твое присутствие так на меня действует, – виновато улыбнулся Антон.
– А если бы меня здесь не было, что бы ты подумал?
– Не знаю. Но ты же здесь.
Полуянов наполнил рюмку, подвинул ее к Марине. Сам взял высокий стакан с ярко-оранжевым соком и, прикоснувшись к рюмке, глянул в глаза женщины.
Та хмыкнула:
– За что выпьем?
– За нас, – мягко произнес Антон, делая глоток густого сока.
Марина медлила. В небе послышалось гудение самолета. Марина, запрокинув голову, посмотрела в синеву, зажмурилась, сощурила глаза и скривилась, будто от боли.
– За нас так за нас, – она выпила водку мелкими глотками и запила ее апельсиновым соком.
Полуянов разломал цыпленка на две части, разложил по тарелкам. Ели они с аппетитом. И мужчина, и женщина чувствовали, что их начинает охватывать желание. Они почти не разговаривали, обменивались короткими фразами:
– Вкусно?
– Да.
– Очень?
– Тебе еще?
– Спасибо.
– Мне воды, – остановив официантку, попросил Антон. – Минеральной, без газа. И, пожалуйста, холодной.
Официантка была в накрахмаленном фартуке, на высоких каблуках, словно работала не на улице, а в дорогом ресторане. Старомодная белая корона с кружевными краями была приколота к волосам.
– Смешная, – сказал мужчина, когда официантка, покачивая высокими бедрами; направилась к стойке.
– Прямо снежная королева какая-то. Почему-то в детстве у меня было желание стать не артисткой, не певицей, не врачом, не парикмахером, не учительницей, а именно официанткой.
Полуянов смотрел на задумавшуюся Марину. Та сидела упершись локтями в край стола, положив подбородок на сомкнутые пальцы.
– Странная мечта.
– Я даже не знаю, почему официанткой, а не кем-то другим. Когда я была маленькой, мамина подруга работала в ресторане на Тверской.
Мы с мамой заходили к ней, она угощала меня мороженым, конфетами, фруктами. Она была такая красивая, всегда такая нарядная, что мне даже хотелось, чтобы именно она была моей мамой. И я как-то, рассердившись на маму, сказала ей о своем желании.
– Мама, конечно, обиделась?
– Нет, ничуть. Она рассмеялась и сказала, что ее подруга несчастная, что все у нее плохо. И детей нет именно потому, что работает официанткой. Тогда я этого не поняла, а потом, уже в школе, желание стать официанткой забылось.
Официантка в накрахмаленной короне, цокая каблучками, принесла бутылку минеральной воды и высокий чистый стакан. Поставила перед Полуяновым.
– Не могу тебя представить официанткой.
Хотя любая форма делает женщину, по моему мнению, более желанной.
– А по мне так это чушь.
– Нет, это правда. Вспомни, как Краснов смотрел на стюардессу.
Напоминание о муже Марины слетело с уст Полуянова случайно, помимо воли. Он тут же осекся и, как ему показалось, даже немного покраснел от смущения.
Марина взглянула на пустую рюмку, давая понять, что Антон должен ее наполнить.
* * *
Самогон из деревни Погост, вознесенный самолетом на девятикилометровую высоту, почти беззвучно булькал в стаканы. Финансовый инспектор Савелий Иванович раскраснелся, расслабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу.Ему было хорошо, и он этого не скрывал.
– Легко пьется, как парное молоко.
Краснов улыбался с видом победителя. В бутылке живительного напитка оставалось еще предостаточно. Время от времени он поглядывал в иллюминатор.
– Люблю ровное гудение двигателя. Всякое однообразие, монотонность успокаивают, усыпляют.
– Правда, – сказал Савелий Иванович. – Монотонность и однообразие вредны лишь в сексе. Это я вам могу сказать как человек, сменивший двух жен.
– А я менять супругу не собираюсь.
– Возможно, когда станете богатым, смените жену, – Савелий Иванович крутил в пальцах до половины налитый стакан, крутил довольно ловко.
– Нет, не сменю. Я уже стал достаточно состоятельным, но желание к переменам так и не появилось.
– Значит, недостаточно богатым, – глубокомысленно заметил финансовый инспектор и, выдохнув, быстро выпил самогон.
Краснов синхронно повторил движения спутника.
– Через два с половиной часа будем на месте. Интересно, какая там погода?
– Будет жарко. Я звонил накануне. Меня встретят, могу и вас подбросить.
– Не откажусь.
Минут пять говорили о пустяках, ни для финансового инспектора, ни для Краснова интереса не представляющих.
– Вы надолго в Ханты-Мансийск?
– Думаю, не меньше недели. Придется с бумагами повозиться. А вы?
– День-два и назад. Я бы, может, и дольше задержался, но много работы осталось в столице.
– А у меня служба, командировка выписана на десять дней. И суточные получены, и гостиница оплачена. Так что десять дней Москвы мне не видать. – Огромный самолет качнулся, затем вздрогнул, и пластиковый стаканчик финансового инспектора завалился на бок. Несколько капель самогона вылилось на откидной столик.
– Он горит, – засмеялся Краснов, – я проверял.
– Охотно верю.
– От него удивительное тепло, даже в кончиках пальцев покалывает.
* * *
Полуянов посмотрел на темно-зеленую бутылку, повернул ее к себе этикеткой и вслух прочел:– Разлито и бутилировано с благословения святейшего Патриарха. Слышала?
– И что из того?
– Такую же штуку можно сделать и в Погосте. Договориться с церковниками и разливать по бутылкам воду из источника, продавать в Москве, в Питере. Источник-то святой.
– Почему вы с Красновым, – произнеся фамилию мужа, Марина вздрогнула, – все сводите к деньгам, все пытаетесь превратить в деньги? Что вы за странные люди такие?
– А почему бы и нет? – ладонь мужчины накрыла ладонь женщины. – Давай не будем о делах, – Антон сжал тонкие пальцы Марины. – Когда ты рядом, я не могу думать о работе. У меня вообще все мысли пропадают. Я в этом только что имел возможность убедиться, – Полуянов выпил стакан воды, положил на столик деньги.
Когда они шли к машине, Марина оглянулась на стройную официантку, убиравшую посуду, и ее взгляд на какое-то мгновение вспыхнул той детской, неподдельной и искренней завистью.
– Вот такая ты мне нравишься, – приобняв за плечи, Полуянов прижал к себе Марину и поцеловал в висок. – Очень нравишься.
– Ты мне тоже нравишься, когда о делах перестаешь думать.
«Волга» Полуянова выехала со стоянки. Рука Марины лежала на колене у любовника. Полуянов вел машину рассеянно.
– Ты сейчас о чем думаешь? – тихо поинтересовалась Марина.
– Наверное, о том же, о чем и ты.
– Как твоя спина?
Мужчины не любят, когда им напоминают об их болячках или недостатках. Антон недовольно поморщился.
– Никак, – сказал он и погладил руку Марины. – Не беспокоит.
– Слава богу. Я рада за тебя. Вот здесь свернем.
Минут через десять машина уже оказалась в лесу под высокими березами, на полянке.
– Ты знал это место?
Ветви берез висели так низко, что когда порыв ветра шевелил их, то листья нежно гладили ветровое стекло, свет становился изменчивым, пробегая по лицам мужчины и женщины, жадно и страстно целующихся прямо в салоне «Волги».
– Ты же никуда не спешишь?
– Нет, теперь никуда, – сказал Антон, разжимая объятия и выпуская из рук Марину.
– Хорошо здесь, как в раю! – запрокинув голову, глядя на уходящий в небо белый ствол старой березы, произнесла Марина.
Пальцы Полуянова уже расстегивали маленькие непослушные пуговицы. Ему приходилось бороться с каждым блестящим кружочком.
Марину это забавляло.
– Я сама, – она быстро пробежала тонкими пальцами сверху вниз.
Антон бросил на траву свою куртку, Марина опустилась на колени.
– Вот так будет лучше, – прошептала она, глядя в небо.
Шумела листва на березах. На северо-восток летели кучерявые облака. Она то открывала, то закрывала глаза, а облака все летели, похожие друг на дружку. Антон целовал ее грудь, шею, плечи.
– Погоди, я разденусь.., я уже не могу больше терпеть. Ну же, отпусти.
Антон немного отстранился и тоже взглянул на небо. Листья на березах перестали трепетать, ветви не раскачивались, кучерявые облака замерли, как на фотографии.
«Странно!» – подумал Антон, проводя рукой по глазам. Он даже тряхнул головой, не понимая, это наваждение или на самом деле мир остановился и замер.
Марина разделась быстро и стала похожа на девочку. Рубашку она так и не сбросила, сидела поджав ноги, обхватила колени руками и тоже смотрела на остановившиеся облака. Высокий гул от самолета, напоминавший серебряный крестик в голубом небе, прилетел на землю.
Марина вздохнула, упала навзничь, раскинула руки, закрыла глаза. Слишком слепящим был свет, исходивший из небес. Полуянов прильнул к ней, сжал виски ладонями и припал к ее губам…
* * *
…Илья Ястребов, облаченный в шелковую длинную фиолетовую накидку, неподвижно сидел на мельничном жернове. Его глаза были прикрыты, руки лежали на коленях. Сильные чуткие пальцы едва заметно подрагивали. Высокий смуглый лоб бороздили складки глубоких морщин. Они возникали, как рябь на воде, и так же быстро пропадали. Ветерок шевелил короткие седые волосы. Черный петух с огненным хвостом величаво ходил вокруг хозяина. На слепящий диск солнца набегали тучки, и тогда по земле бежала быстрая тень.В кольце растрескавшихся валунов были сложены дрова. Старинная трещотка из коричневого дерева лежала на жернове рядом с Ястребовым.
– Арунла, Арунла… – шептали губы Ястребова. Этот зов вырывался изнутри и был он раскатистый, как удар далекого грома. – Арунла… приди, я тебя жду.
Голова Ильи Ястребова запрокинулась в небо, веки разомкнулись. Сверкнули ярко-синие глаза с двумя черными точками зрачков. В глазах отразился серебристый крестик высоко надо облаками летящего самолетика. Солнце сверкало на дюралевых крыльях.
– Арунла! – вскакивая с жернова, воскликнул Ястребов и, схватив трещотку, принялся колотить ею себя по колену.
Петух остановился, тоже запрокинул голову в небо. Его клюв раскрылся, острый язык несколько раз дернулся, и петух издал резкий, почти металлический крик. Он захлопал крыльями и осекся, словно острая кость застряла у него в горле.
Продолжая взмахивать трещоткой, Ястребов бросил зажженную спичку в сложенные дрова, и они мгновенно, словно по волшебству, вспыхнули, затрещали и захрустели. Взвилось высокое пламя. Сноп, состоявший из миллионов маленьких золотистых точек, взлетел к небу, закрутился наподобие смерча, превратился в синевато-белесый дым и умчался в высоту. Ястребов ходил вокруг гудящего костра, высоко вскидывая ноги.
Шелк фиолетовой накидки переливался, постоянно меняя форму. Трещотка не умолкала ни на секунду.
В уголках рта Ястребова собрались капельки белой как снег слюны. Дым развеялся, костер горел ровно. Трещотка смолкла. Ястребов устало опустился на жернов и замер, даже складки легкого шелка перестали трепетать и переливаться.
Петух стоял у освещенного солнцем забора, похожий на силуэт, вырезанный из черной бумаги..
* * *
– ..Тебе хорошо со мной? – спросил Полуянов, заваливаясь на бок и глядя на искусанные губы Марины.– Даже не знаю, – ответила она. – Как-то странно… Ты не чувствуешь холода?
– Нет, – сказал Антон, обводя взглядом вокруг себя.
Белели стволы берез, зеленела трава. Мельтешили солнечные зайчики, порхали мотыльки.
Синело небо, белые кучерявые облака летели на северо-восток. Кожа на спине под повязкой вспотела и немного зудела.
– Нет, мне, наоборот, жарко.
– А мне холодно, – Марина быстро сомкнула ноги, резко села. Оперлась подбородком о колени, вся сжалась и задрожала. Стала кусать губы. – Что-то очень холодно!
– Земля теплая, – сказал Антон, – очень теплая, нагретая солнцем.
– Не знаю, Антон, не знаю… – дрожь сотрясала тело женщины, даже зубы мелко стучали. – Извини, я оденусь, – и она принялась натягивать на себя одежду.
"Что это с ней? – подумал Антон. – Чего это вдруг? Такого раньше никогда не случалось.
А может, простыла?" – и он протянул ладонь, чтобы прикоснуться ко лбу Марины.
Женщина нервно отбросила его руку, а затем произнесла шепотом:
– Извини, Антон, что-то мне нехорошо.
Антон накинул на плечи Марины куртку.
– Садись в машину, в ней наверняка жарко.
– Да, сейчас.
Пошатываясь, Марина направилась к машине и села не вперед, а забралась на заднее сиденье.
Антон устроился за рулем и закурил.
Машина тронулась, мужчина приоткрыл боковое окно. Струйка дыма взвилась от кончика сигареты и тут же пропала, подхваченная ветром, словно ее и не было…
* * *
…Голос стюардессы напомнил, что самолет идет на посадку, просьба пристегнуть ремни.Температура в Ханты-Мансийске плюс двадцать два. Свет, весь полет бивший в иллюминатор, вдруг померк. В самолете стало почти темно.
– Тучи, облака, – пробормотал Сергей, отодвигая шелковую занавеску.
Самолет стало бросать и потряхивать.
– В грозу попали?
– Не похоже, – сказал Краснов.
– Может, коньяк допьем? – спросил Савелий Иванович, держа в руках плоскую бутылку.
Самолет трясло все сильнее и сильнее. Лицо финансового инспектора стало серым, как асфальт.
Командир ТУ-154, крепко сжимавший штурвал, смотрел на черные клубящиеся тучи:
– Почему нам ничего не сообщили? – злясь, крикнул он, обращаясь и к штурману, и к радисту, и ко второму пилоту.
– Не знаю, командир, – ответил радист, запрашивая диспетчеров ханты-мансийского аэропорта. – Помехи. Сплошные помехи! – злясь, говорил радист, облизывая пересохшие губы.
Самолет трясло все сильнее и сильнее.
– Проскочим, командир, и не такое бывало на нашем веку, – сказал второй пилот, поправляя наушники.
Командир сжал зубы, удерживая дрожащий штурвал. Желваки ходили у него на скулах, на лбу выступили крупные капли пота. И вдруг тучи разошлись, как расходится лед. Показалась земля. Почти минуту не дышавший командир с облегчением выдохнул, направляя машину в образовавшееся отверстие в черно-фиолетовых тучах, тяжелых, лоснящихся, полных дождя.
Вдруг в километре от самолета прочертила жуткий ломаный зигзаг сверкающая молния.
После слепящей вспышки раздался грохот.
– Сейчас крылья отвалятся! – вскрикнул радист.
– Не будешь каркать – не отвалятся, – оборвал радиста второй пилот.
– Что земля?
– Все трещит, командир, будто гвозди в бочку забивают. Ни слова не слышно!
– Понял.
Командир чуть взял штурвал на себя, даже костяшки пальцев побелели, так крепко держал он рукоятку. Еще полминуты, и лайнер должен вынырнуть из-под грозовых туч, непонятно откуда взявшихся над Ханты-Мансийском.
– Слава богу! – прошептал командир, он увидел вспышку немного сбоку.
Она шла наискось и не должна была зацепить самолет. Но в воздухе зигзаг сделал еще один скачок, как неверная рука проводит черту, и молния ударила прямо в самолет. Огонь, грохот, крики, тонущие в грохоте, клубы черного дыма. Горящий ТУ-154, от которого отваливались куски крыльев, потеряв управление, вошел в штопор и, дымясь, вращаясь, падал на землю.
На желто-зеленом экране радара диспетчера ханты-мансийского аэропорта борт 17 – 27, следующий рейсом Москва – Ханты-Мансийск, возник на несколько секунд яркой точкой и тут же пропал. Уже немолодой диспетчер заморгал покрасневшими глазами и принялся вращать ручку настройки, бранясь и чертыхаясь.
– Где он? – глядя в экран, бормотал мужчина, постукивая кулаком себя по колену. – Куда он провалился? – Экран был пуст. – Семнадцать двадцать семь! Борт семнадцать двадцать семь, срочно ответьте! Срочно ответьте! Запрашивает Ханты-Мансийск, срочно!
В ответ на запрос в наушники диспетчера врывался треск, жуткий скрежет, предвещающий самое недоброе…
Глава 12
Когда машина Андрея Алексеевича Холмогорова поравнялась с указателем «Лихославль. 2 км», он немного сбросил скорость. Мужчине показалось, что до этого ровно и плавно летящие на северо-восток облака на мгновение замерли и застыли на шелке неба, как льдины, освещенные солнцем, внезапно застывают на реке.
«Странно…» – подумал он, взглянул на спидометр, а затем снова бросил взгляд на небо.
Облака продолжали плыть неспешно, как прежде. Он остановился у двухэтажного здания с зарешеченными окнами, почти у самого крыльца.
Здание было старое, еще довоенной постройки. Со стен обсыпалась штукатурка. Свежеокрашенными были лишь белые решетки на окнах да две трубы, поддерживающие плоский шиферный козырек над филенчатой двухстворчатой дверью. Даже надпись на вывеске справа от двери и та облупилась.
«И почему это люди так беспечно относятся к прошлому? Ведь здесь хранится история, то, что было когда-то, то, что уже никогда не повторится. То ли помнить люди о прошлом не хотят, то ли им вообще, на все наплевать?»
С портфелем в руке Холмогоров вошел в здание архива. Дежурный пенсионер с красной повязкой и подслеповатыми глазами взглянул на Холмогорова и тут же встал с табурета. Правая рука дежурного дернулась к голове, застыла в воздухе и опустилась.
– Здравствуйте, – сказал Андрей Алексеевич, – мне нужен директор, – уверенно произнес он.
Дежурный на мгновение даже растерялся:
– А вы, извиняюсь, по какому делу?
– Я из Москвы. По церковным делам.
Пенсионер взглянул в окно. Через решетку увидел машину.
– По коридору прямо, затем направо белая дверь.
Холмогоров поблагодарил. Дежурный схватил телефон, и Холмогоров слышал, ступая по выкрашенному половой краской паркету, как дежурный кричал:
– Иван Иваныч, к вам из Москвы, церковник. Докладываю!
– …
– К вам!
Холмогоров открыл белую дверь, когда Иван Иванович, наверное сверстник дежурного, опускал трубку красного телефона на рычаг. Огромный, как бильярд, двухтумбовый стол занимал полкабинета. Диван, кресло и много цветов в глиняных горшках на широком подоконнике.
Иван Иваныч одернул полы пиджака и вышел из-за стола. Директор оказался на удивление низкорослым.
– Здравствуйте, Иван Иванович, – произнес Холмогоров.
Директор архива протянул для рукопожатия ладонь. На огромном столе директора архива стояли чашка, из которой торчала ложка, черная чугунная пепельница и лежала развернутая районная газета. Поверх газеты очки. Чем-то забытым, давным-давно виденным, пройденным повеяло от кабинета и хозяина.
Директор архива, ознакомившись с документами Холмогорова, даже несколько опешил. Видеть воочию подпись Патриарха всея Руси ему еще не доводилось. Он сразу же стал услужливым, разговорчивым и настороженно поглядывал на Холмогорова, сдвинув к переносице седые брови.
– Присаживайтесь, уважаемый. Извините, сана вашего не знаю.
– Я не рукоположен в сан, я человек светский, – устраиваясь на диван, коротко пояснил Холмогоров.
Хозяин кабинета забежал за стол, убрал пепельницу, спрятал газету и чашку. Лишь очки на шершавой дубовой столешнице оставил.
– Не знаю, смогу ли я вам чем-нибудь серьезно помочь. Но очень хочется, – быстро повернулся, постучал кулаком в стену. – У нас здесь оперативная связь такая.
Холмогоров смотрел на герань, на колючие пыльные кактусы и на решетку.
– В архиве даже запах иной. Все запущено, финансирование нулевое, а без финансов в наше время, сами понимаете, Андрей Алексеевич, ни туда и ни сюда. Я уже десять лет работаю вот на этом месте, – указательным пальцем Иван Иванович, как дятел клювом, подолбил по столешнице. – Ко всем ходил, ко всем обращался.
Я им говорю, история – это святое, наше прошлое. Без истории никак нельзя построить новую Россию. А начальство лишь руками разводит и говорит: "Ты уж там, Иван Иванович, сам как-нибудь выкручивайся. Вот, сантехнику поменял. Трубы здесь были довоенные, протекали, беда… Знаю я Погост, бывал там. А скажите, Андрей Алексеевич, Святейший что, вправду занемог? Я вот в газете давеча прочел…
– Занемог. Простыл. Уже поправляется.
– Вы его часто видите?
– Довольно часто.
– Тоже у него работа не простая, все запущено, – директор архива хотел пожаловаться на советскую власть, которая разрушала храмы, но тут же вспомнил о своем партбилете и распространяться на щекотливую тему не стал.
В дверь постучали. Вошла женщина лет пятидесяти, в вязаной кофточке, с сатиновыми нарукавниками. Директор представил Холмогорова. Женщина даже смутилась, встретившись взглядом с высоким широкоплечим мужчиной с короткой седоватой бородой. Холмогоров произвел на нее сильное впечатление.
– Всяческое содействие Андрею Алексеевичу. Все можно показывать. И ту, последнюю папочку, которую нам из Твери переслали… Да, да, да, Зинаида Васильевна, смело можете показывать. А пока Зинаида подготовит документы, может, чайку?
Холмогоров не отказался и уже через пять минут сидел с чашкой дымящегося чая.
Директор архива был осведомлен и о прошлом района, и о настоящем.
– Вот вас церковь погостовская интересует.
Так вы знаете, жив еще прежний ее священник, отец Никодим. Вы не поверите, Андрей Алексеевич, ему за девяносто, а он еще бодр, в трезвой памяти. Ему год назад медаль вручили. Начальство районное похлопотало, в области поддержали, и сам губернатор приезжал. Так что вы можете к нему сходить, он много интересного знает, всю жизнь там прожил. А девяносто четыре года – это не шуточки!
– Я слышал о нем. Отец Никодим, говорите? Фамилия, если мне не изменяет память, Гаврилов?
– Вот именно, Гаврилов, – директор архива изумленно взглянул на Холмогорова. Он сам не помнил фамилию престарелого священника.
Да и немудрено, редко кто к служителям культа обращается по фамилии. – Думаю, все готово, – сказал Иван Иванович, когда Холмогоров поставил чашку на блюдечко. – Пойдемте, я провожу. А заодно и свои владения покажу.
Вроде денег и нет, но по капельке привожу в порядок здание. Вот, стеллажи отремонтировали своими силами, новые поставили. Старые совсем уж развалились, на дрова пришлось отправить.
– Холодно здесь зимой? – двигаясь по узким коридорам, спросил Холмогоров.
– Да уж, честно говоря, не Ташкент. Зато летом, знаете ли, хорошо. Когда на улице жара, у нас прохладно, милое дело.
Экскурсия по архиву закончилась быстро.
Смотреть, в общем-то, было нечего. Холмогоров оказался в комнате с настольной лампой, старым письменным столом. Лампа горела, Зинаида Васильевна уже успела смахнуть пыль с двух перевязанных шпагатом коричневых картонных папок.
– Это все, – немного извиняющимся тоном произнесла она. – Если возникнут какие-то вопросы, не стесняйтесь, я в соседнем кабинете.
Можете в стену постучать, я тут же приду.
– Благодарю.
– А вот это, – пояснила немолодая сотрудница, указывая на тонкую папку, – это из Твери передали. Здесь по одному из уроженцев интересующего вас населенного пункта. Не знаю, может быть, это и не имеет отношения, но Иван Иванович если сказал… – на губах женщины появилась то ли загадочная, то ли растерянная улыбка.
Холмогоров догадался, что отношения между этой женщиной и директором архива выходят за рамки обычных служебных.
«Милая женщина, но.., разочарованная», – подумал Андрей Алексеевич, раскрывая тонкую папку.
За свою жизнь ему много приходилось работать в самых разных архивах, как в России, так за рубежом. Подобных папок с делами давно минувших дней передержал он в руках немало.
И с судьбами репрессированных священников знакомился в архивах, и с актами изъятия церковных ценностей, производимых сотрудниками ЧК и НКВД. Фотографии, фамилии, точные даты арестов, протоколы допросов.
«Коровин Яков Иванович 1870 года рождения. Кулак, арестован вместе с семьей 15 августа 1930 года»
"Обычная история, – подумал Андрей Алексеевич. – Богатый крестьянин, крепкая семья, мельница, вот и посчитали его кулаком-мироедом. Наверное, в колхоз вступать не хотел и работать на большевиков отказывался.
Вот его вместе с семьей и взяли в августе тридцатого…"
Холмогоров скользнул взглядом по небольшой фотографии, мутноватой и очень некачественной. Широкоскулый мужчина, бородатый, лысоватый, с седыми бровями. Цепкий взгляд, глубоко запавшие глаза. Взгляд Холмогорову не понравился.
«Каким бы я смотрел взглядом, если бы меня арестовали и, посчитав врагом народа, выгнали из дома и все забрали? Наверное, так же. Не станет нормальный человек улыбаться, когда беда пришла в дом».
Из всех бумаг Андрея Алексеевича заинтересовала лишь одна – странный рапорт лейтенанта Свинарева, производившего арест Якова Коровина и членов его семьи. Канцелярский язык, множество орфографических ошибок раздражали Андрея Алексеевича. Он немного морщился, читая косноязычные фразы. Рапорт был составлен лейтенантом для того, чтобы дать объяснения начальнику районного НКВД Парамонову, почему машина задержалась в дороге на целый час.
«Странно…» – подумал он, взглянул на спидометр, а затем снова бросил взгляд на небо.
Облака продолжали плыть неспешно, как прежде. Он остановился у двухэтажного здания с зарешеченными окнами, почти у самого крыльца.
Здание было старое, еще довоенной постройки. Со стен обсыпалась штукатурка. Свежеокрашенными были лишь белые решетки на окнах да две трубы, поддерживающие плоский шиферный козырек над филенчатой двухстворчатой дверью. Даже надпись на вывеске справа от двери и та облупилась.
«И почему это люди так беспечно относятся к прошлому? Ведь здесь хранится история, то, что было когда-то, то, что уже никогда не повторится. То ли помнить люди о прошлом не хотят, то ли им вообще, на все наплевать?»
С портфелем в руке Холмогоров вошел в здание архива. Дежурный пенсионер с красной повязкой и подслеповатыми глазами взглянул на Холмогорова и тут же встал с табурета. Правая рука дежурного дернулась к голове, застыла в воздухе и опустилась.
– Здравствуйте, – сказал Андрей Алексеевич, – мне нужен директор, – уверенно произнес он.
Дежурный на мгновение даже растерялся:
– А вы, извиняюсь, по какому делу?
– Я из Москвы. По церковным делам.
Пенсионер взглянул в окно. Через решетку увидел машину.
– По коридору прямо, затем направо белая дверь.
Холмогоров поблагодарил. Дежурный схватил телефон, и Холмогоров слышал, ступая по выкрашенному половой краской паркету, как дежурный кричал:
– Иван Иваныч, к вам из Москвы, церковник. Докладываю!
– …
– К вам!
Холмогоров открыл белую дверь, когда Иван Иванович, наверное сверстник дежурного, опускал трубку красного телефона на рычаг. Огромный, как бильярд, двухтумбовый стол занимал полкабинета. Диван, кресло и много цветов в глиняных горшках на широком подоконнике.
Иван Иваныч одернул полы пиджака и вышел из-за стола. Директор оказался на удивление низкорослым.
– Здравствуйте, Иван Иванович, – произнес Холмогоров.
Директор архива протянул для рукопожатия ладонь. На огромном столе директора архива стояли чашка, из которой торчала ложка, черная чугунная пепельница и лежала развернутая районная газета. Поверх газеты очки. Чем-то забытым, давным-давно виденным, пройденным повеяло от кабинета и хозяина.
Директор архива, ознакомившись с документами Холмогорова, даже несколько опешил. Видеть воочию подпись Патриарха всея Руси ему еще не доводилось. Он сразу же стал услужливым, разговорчивым и настороженно поглядывал на Холмогорова, сдвинув к переносице седые брови.
– Присаживайтесь, уважаемый. Извините, сана вашего не знаю.
– Я не рукоположен в сан, я человек светский, – устраиваясь на диван, коротко пояснил Холмогоров.
Хозяин кабинета забежал за стол, убрал пепельницу, спрятал газету и чашку. Лишь очки на шершавой дубовой столешнице оставил.
– Не знаю, смогу ли я вам чем-нибудь серьезно помочь. Но очень хочется, – быстро повернулся, постучал кулаком в стену. – У нас здесь оперативная связь такая.
Холмогоров смотрел на герань, на колючие пыльные кактусы и на решетку.
– В архиве даже запах иной. Все запущено, финансирование нулевое, а без финансов в наше время, сами понимаете, Андрей Алексеевич, ни туда и ни сюда. Я уже десять лет работаю вот на этом месте, – указательным пальцем Иван Иванович, как дятел клювом, подолбил по столешнице. – Ко всем ходил, ко всем обращался.
Я им говорю, история – это святое, наше прошлое. Без истории никак нельзя построить новую Россию. А начальство лишь руками разводит и говорит: "Ты уж там, Иван Иванович, сам как-нибудь выкручивайся. Вот, сантехнику поменял. Трубы здесь были довоенные, протекали, беда… Знаю я Погост, бывал там. А скажите, Андрей Алексеевич, Святейший что, вправду занемог? Я вот в газете давеча прочел…
– Занемог. Простыл. Уже поправляется.
– Вы его часто видите?
– Довольно часто.
– Тоже у него работа не простая, все запущено, – директор архива хотел пожаловаться на советскую власть, которая разрушала храмы, но тут же вспомнил о своем партбилете и распространяться на щекотливую тему не стал.
В дверь постучали. Вошла женщина лет пятидесяти, в вязаной кофточке, с сатиновыми нарукавниками. Директор представил Холмогорова. Женщина даже смутилась, встретившись взглядом с высоким широкоплечим мужчиной с короткой седоватой бородой. Холмогоров произвел на нее сильное впечатление.
– Всяческое содействие Андрею Алексеевичу. Все можно показывать. И ту, последнюю папочку, которую нам из Твери переслали… Да, да, да, Зинаида Васильевна, смело можете показывать. А пока Зинаида подготовит документы, может, чайку?
Холмогоров не отказался и уже через пять минут сидел с чашкой дымящегося чая.
Директор архива был осведомлен и о прошлом района, и о настоящем.
– Вот вас церковь погостовская интересует.
Так вы знаете, жив еще прежний ее священник, отец Никодим. Вы не поверите, Андрей Алексеевич, ему за девяносто, а он еще бодр, в трезвой памяти. Ему год назад медаль вручили. Начальство районное похлопотало, в области поддержали, и сам губернатор приезжал. Так что вы можете к нему сходить, он много интересного знает, всю жизнь там прожил. А девяносто четыре года – это не шуточки!
– Я слышал о нем. Отец Никодим, говорите? Фамилия, если мне не изменяет память, Гаврилов?
– Вот именно, Гаврилов, – директор архива изумленно взглянул на Холмогорова. Он сам не помнил фамилию престарелого священника.
Да и немудрено, редко кто к служителям культа обращается по фамилии. – Думаю, все готово, – сказал Иван Иванович, когда Холмогоров поставил чашку на блюдечко. – Пойдемте, я провожу. А заодно и свои владения покажу.
Вроде денег и нет, но по капельке привожу в порядок здание. Вот, стеллажи отремонтировали своими силами, новые поставили. Старые совсем уж развалились, на дрова пришлось отправить.
– Холодно здесь зимой? – двигаясь по узким коридорам, спросил Холмогоров.
– Да уж, честно говоря, не Ташкент. Зато летом, знаете ли, хорошо. Когда на улице жара, у нас прохладно, милое дело.
Экскурсия по архиву закончилась быстро.
Смотреть, в общем-то, было нечего. Холмогоров оказался в комнате с настольной лампой, старым письменным столом. Лампа горела, Зинаида Васильевна уже успела смахнуть пыль с двух перевязанных шпагатом коричневых картонных папок.
– Это все, – немного извиняющимся тоном произнесла она. – Если возникнут какие-то вопросы, не стесняйтесь, я в соседнем кабинете.
Можете в стену постучать, я тут же приду.
– Благодарю.
– А вот это, – пояснила немолодая сотрудница, указывая на тонкую папку, – это из Твери передали. Здесь по одному из уроженцев интересующего вас населенного пункта. Не знаю, может быть, это и не имеет отношения, но Иван Иванович если сказал… – на губах женщины появилась то ли загадочная, то ли растерянная улыбка.
Холмогоров догадался, что отношения между этой женщиной и директором архива выходят за рамки обычных служебных.
«Милая женщина, но.., разочарованная», – подумал Андрей Алексеевич, раскрывая тонкую папку.
За свою жизнь ему много приходилось работать в самых разных архивах, как в России, так за рубежом. Подобных папок с делами давно минувших дней передержал он в руках немало.
И с судьбами репрессированных священников знакомился в архивах, и с актами изъятия церковных ценностей, производимых сотрудниками ЧК и НКВД. Фотографии, фамилии, точные даты арестов, протоколы допросов.
«Коровин Яков Иванович 1870 года рождения. Кулак, арестован вместе с семьей 15 августа 1930 года»
"Обычная история, – подумал Андрей Алексеевич. – Богатый крестьянин, крепкая семья, мельница, вот и посчитали его кулаком-мироедом. Наверное, в колхоз вступать не хотел и работать на большевиков отказывался.
Вот его вместе с семьей и взяли в августе тридцатого…"
Холмогоров скользнул взглядом по небольшой фотографии, мутноватой и очень некачественной. Широкоскулый мужчина, бородатый, лысоватый, с седыми бровями. Цепкий взгляд, глубоко запавшие глаза. Взгляд Холмогорову не понравился.
«Каким бы я смотрел взглядом, если бы меня арестовали и, посчитав врагом народа, выгнали из дома и все забрали? Наверное, так же. Не станет нормальный человек улыбаться, когда беда пришла в дом».
Из всех бумаг Андрея Алексеевича заинтересовала лишь одна – странный рапорт лейтенанта Свинарева, производившего арест Якова Коровина и членов его семьи. Канцелярский язык, множество орфографических ошибок раздражали Андрея Алексеевича. Он немного морщился, читая косноязычные фразы. Рапорт был составлен лейтенантом для того, чтобы дать объяснения начальнику районного НКВД Парамонову, почему машина задержалась в дороге на целый час.