Воронин Андрей Николаевич. Кровавые жернова

   Когда солярка была перелита, деньги получены, Григорий закурил, спросив разрешения у хозяина дома, и, выдохнув дым дешевой сигареты, мечтательно произнес:
   – А я вот на туркомплекс скоро уйду. Там начальником друг детства, он всем и рулит. С ним недавно выпивали, думаю, не откажет. Надоело мне по деревням мотаться, молоко собирать.
   На комплексе и платить побольше станут, все ж таки, я ему не чужой, вместе росли, по садам и огородам лазали, – Гриша хотел признаться, что и в доме мельника они вместе с Полуяновым золото искали, но почему-то сдержался.
   На губах Ястребова змеилась улыбка.
   – Знаете, раньше никогда такого не было, чтобы так голова болела. Вроде выпили немного, на двоих бутылочку покатили, а голова, как тот бидон с соляркой, тяжелая-тяжелая, прямо-таки гудит, раскалывается.
   – Вижу, – тихо произнес Ястребов, глядя поверх головы водителя.
   – Вот, даже курить не хочется. Вторую за сегодняшнее утро курю, а уже три деревни объехал.
   – Сильно болит? – хозяин дома рассматривал аккуратно обрезанные ногти на узловатых длинных пальцах.
   – Ой, болит! Аж слюна в рот набегает. Опохмелиться бы, так она бы перестала, но за рулем не пью. А там, – Гриша кивнул на дощатый забор, – в деревне все только и говорят, что церковь ночью кто-то ограбил. Залез злодей, ценного ничего не взял, только старую икону Божьей матери, ту, которая кровавыми слезами плачет, уволок, мерзавец. Ой, голова болит, шеей ворочать мочи нет. И милиция из района приедет.
   – Холмогоров тоже там? – Ястребов резко назвал фамилию гостя отца Павла.
   – Это тот, который из Москвы? Конечно, тоже там, где ж ему еще быть? Он и батюшку на своей машине подвозил к церкви, и старосту тоже.
   – Выбрасывай сигарету, Гриша, – приказным тоном сказал Ястребов.
   И Григорий повиновался, окурок полетел за высокий забор. Швырнуть под ноги Григорий постеснялся, видя идеальную чистоту двора.
   – Садись сюда и жди меня.
   Григорий уселся, куда предложил ему хозяин, – на жернов, потер ладонями лоб, виски.
   Боль была нестерпимая, ему казалось, что даже искры из глаз сыплются.
   – И свою пил, без химии там разной, как слеза чистая. И что же это такое с моей головушкой?
   Ястребов подошел к водителю, держа в ладони матово блестящую керамическую чашечку, словно натертую воском.
   – Выпей вот это.
   – А что это? – спросил водитель, с опаской принимая на дрожащие ладони тяжелую чашку.
   – Выпей, не бойся.
   – Градусов нет? А то, если градусы, как же я за баранку? Мне к полудню молоко в район доставить надо, там меня ждут.
   – Выпей, – коротко бросил Ястребов.
   Григорий зажал губами край чашки, медленно наклонил, переливая в рот, вязкую, теплую, без вкуса и запаха жидкость. Проглотил, кадык судорожно дернулся.
   – Что это? – прошептал он, проводя языком во рту и чувствуя, что язык становится непослушным.
   – Трава, – ответил хозяин дома, – трава и больше ничего. Положи руки на колени, – Григорий выполнил просьбу. – Смотри мне в глаза и больше никуда. В глаза и только в глаза. Чувствуешь тепло? – ладонь Ястребова легла на лоб водителя. – Тепло, тепло, тепло… – прошелестел Григорий.
   – Очень тепло, даже жарко.
   – Вот так и должно быть. А сейчас будет холодно, очень холодно. Но ты не бойся, голова болеть перестанет. Слышишь меня?
   – Да… – невнятно ответил водитель грузовика.
   Если бы он сейчас захотел пошевелить рукой или ногой, то не смог бы этого сделать. Тело одеревенело, стало чужим и на приказы, просьбы хозяина не реагировало, оно стало подчиняться лишь Ястребову. Синие глаза приближались, становясь все больше и больше. И от этой синевы Григорий почувствовал холод, причем настолько сильный, что ему показалось, что сейчас на бровях, на волосах засеребрится иней, как лютой зимой от дыхания на тридцатиградусном морозе.
   – Ну что, холодно?
   Водитель грузовика даже ответить не мог, язык застрял между зубами.
   – Чувствую, холодно тебе, очень холодно, ты замерзаешь. Сейчас дрожать начнешь.
   И, повинуясь голосу Ястребова, вначале пальцы рук, затем колени, а потом и все тело стала бить мелкая дрожь. Из глаз Грушина полились слезы. Ястребов, наоборот, вспотел, ему стало жарко.
   – Ты убьешь его сегодня же, слышишь меня? Пойдешь и выполнишь то, что я тебе приказал. Он не должен жить!
   По щекам водителя ручьем катились слезы.
   Наконец горячие руки колдуна легли на голову Григория, крепко сжали ее. Григорию показалось, что его голова расколется сейчас, как стеклянная лампочка в кулаке.
   – Все. Все кончено. Тебе тепло, хорошо, ты ничего не помнишь. Посиди немного и ступай.
   Прошло не больше десяти минут, и жизнь вернулась в тело водителя. Кожа порозовела, слезы высохли, дрожь унялась. Язык, зажатый зубами, исчез во рту.
   – Что это было? – испуганно оглядываясь по сторонам, спросил Грушин.
   На корточках перед ним сидел Ястребов и ухмылялся.
   – Ну, как голова? – буднично поинтересовался он.
   – Голова? Ничего, нормально. Только как-то пусто в ней, как в доме, из которого всю мебель вынесли, даже маленького детского стульчика не осталось.
   – Бывает. Это скоро пройдет. Главное, что не болит.
   – Совсем не болит! И вообще, мне кажется, что я два дня спал. Напился, а потом уснул. Меня будили, будили, а я посылал всех к чертовой матери и продолжал спать.
   Гриша поднялся, посмотрел на пустую чашку, стоящую на жернове, и энергично принялся шарить по карманам, отыскивая пачку с сигаретами.
   – Вижу, на поправку пошел, опять курить захотелось?
   – Ага, – сказал Григорий, – кажется, что целый день не курил, а только мечтал. Что такое со мной было?
   – Ничего не было.
   – А времени сейчас сколько? – немного испуганно взглянул на Ястребова водитель.
   – У тебя же часы на руке.
   Григорий посмотрел.
   – ..мать! Мне же уже в районе на молокозаводе надо быть. Я поехал. Спасибо, извините.
   Он закрыл задний борт кузова, забрался в кабину, выехал задом со двора, и, громыхая бидонами, автомобиль умчался в Лихославль.
   Ястребов взял чашечку, бережно повертел в пальцах, словно она была из чистого золота, и скрылся в доме.
   Григорий ехал, крутил баранку, выпускал дым в открытое окошко и чувствовал себя абсолютно спокойно. Даже принялся напевать нехитрый мотивчик себе под нос. В район он приехал вовремя, сдал молоко, взял чистый путевой лист на завтра. Поговорил с приемщиком, пошутил с женщиной-диспетчером и, услышав от нее «счастливой дороги», отбыл в Погост.
   «И что со мной такое утворил этот черт копченый? – думал Григорий о хозяине дома мельника. – Странно все как-то, словно я сам не свой, хотя сила в теле невероятная. Наверное, если упереться бы хорошенько ногами в землю, то и машину смог бы опрокинуть. Ничего, сейчас домой приеду, стаканчик самогона накачу, и все станет как было».
   Но уже на подъезде к деревне, в том месте, где он встретил младшенького поповского сына, с Григорием Грушиным произошла разительная перемена. Он перестал бормотать песенку, как-то весь оцепенел, и холод, лютый холод заполнил его душу, начал жечь изнутри. Григорий даже стекло поднял, так его зазнобило.
   По деревне он едва тянулся, словно вез не пустые чистые бидоны в кузове, а гроб с покойником. И лицо его стало бледным, а взгляд карих глаз повернут вовнутрь, в себя. Что там видел Григорий, местные жители не понимали.
   – Наверное, пьяный, – сказал один мужик другому и принялся прибивать жердь к забору. – – За рулем он никогда не пьет. Может, случилось чего, заболел?
   – Может.
   И сосед принялся помогать соседу, поддерживая длинную осиновую жердь.
   Машина Холмогорова стояла у ворот дома священника. Григорий Грушин остановил свой грузовик рядом с автомобилем Холмогорова, сунул руку под потертое лоснящееся сиденье.
   Гриша вытащил тускло поблескивающую тяжелую монтировку, сунул ее в рукав пиджака и вяло соскочил с подножки на землю. Немного постоял, вращая из стороны в сторону головой, и, не поднимая от земли глаз, поднялся на крыльцо, отворил дверь.
   Отец Павел и Холмогоров сидели за круглым столом. Матушка Зинаида звенела посудой в кухне. Старший сын священника увидел входящего в дом водителя грузовика.
   – Здрасьте, – чисто механически сказал он и отошел в сторону, уступая дорогу.
   Григорий не отреагировал. На ребенка повеяло холодом, и он даже втянул голову в плечи и выбежал на крыльцо.
   – Здравствуй, Григорий, – водитель столкнулся с матушкой Зинаидой, которая несла тарелки в гостиную.
   Григорий отодвинул попадью в сторону – так, как отодвигают предметы, а не живое существо, например стул, попавшийся на дороге.
   – Гриша, ты куда? Что случилось? – лицо попадьи побледнело, с тарелками в руках она двинулась вслед за Григорием Грушиным.
   Отец Павел сидел спиной к Григорию. Лишь переступив порог гостиной, водитель поднял голову. Скользнул взглядом по черному подряснику отца Павла, по седеющим длинным волосам, по залысине, дернул правой рукой, и из рукава пиджака выскользнула, тускло блеснув, тяжелая монтировка. Пальцы сжали ее край, рука взметнулась к потолку.
   Холмогоров вскинул голову. Он поймал взгляд карих глаз Григория Грушина. Холмогоров, медленно опираясь о край стола, поднялся. А Григорий уже летел на него с занесенной для удара монтировкой. Пальцы разжались, и монтировка упала вначале на стол, а затем загрохотала по дощатому полу.
   – Ты что это? – воскликнул отец Павел, хватая за плечи водителя грузовика. – Григорий, что с тобой? Ты пьян?
   – Да нет же, батюшка, я трезвее трезвого.
   Нынче я трезв, как никогда, – и Григорий начал оседать.
   И если бы Холмогоров не подоспел, то наверняка священник не удержал бы тяжелого мужчину.
   – На диван его, – сказал Холмогоров.
   Матушка вскрикнула, но тарелки из рук не выронила, поставила их на буфет и кинулась в кухню за водой.
   – С ним что, плохо? Сейчас воды подам!
   – Не нужна ему вода, – громко крикнул Холмогоров, – не надо. Выйдите, отец Павел, выйдите на минуту.
   Сельский священник попятился назад, зацепился ногой за монтировку. Та загрохотала, катясь под буфет.
   – Павел, он хотел тебя ударить? – спрашивала Зинаида, заглядывая в глаза мужу.
   – Не знаю. Не знаю, родная, я ничего не понял. Я спиной сидел к нему.
   – Он прошел рядом со мной, меня оттолкнул. Я ему говорю «здравствуй, Гриша», а он ни ответа ни привета, словно не в себе.
   Холмогоров держал Григория за плечи:
   – В глаза мне смотри, в глаза!
   Тяжелые веки поднялись. Лицо водителя было бледным, безжизненным.
   – Смотри в глаза. Молчи, ничего не говори.
   – Голова болит.., трещит… Раскалывается.
   И холодно мне. Как мне холодно, ужас просто!
   Дайте мне одежду, я же совсем голый, совсем!
   – Сейчас. В глаза смотри, сейчас я тебя одену.
   Через четверть часа водитель грузовика сидел на крыльце, обхватив голову руками, и плакал навзрыд, как ребенок, которого незаслуженно наказали родители. Рядом стоял Холмогоров.
   – Ничего не понимаю, ничего! Не знаю, наваждение какое-то… Что со мной было? Скажите, вы же человек умный, книги читаете, в Москве живете. Ну скажите, пожалуйста!
   – Пройдет. Все скоро пройдет.
   Попадья вытащила из-под буфета железную монтировку, унесла на кухню, спрятала под плиту.
   Батюшка сидел в гостиной с маленькой потрепанной Библией в руках. Его губы шептали слова молитвы:
   – Боже, спаси и сохрани нас всех. И ему помоги, Господи, сирому и убогому, направь его на путь истинный, не дай ему пропасть.
   Попадья время от времени появлялась в проеме двери и, немного постояв, исчезала, пожимая плечами.
   Младший сын священника Илья на другой стороне дома, в огороде, играл с божьей коровкой. Он подставлял насекомому травинку, и божья коровка карабкалась по ней к пальцу. Затем Илья переворачивал травинку, и божья коровка, сверкнув оранжевыми крылышками с четырьмя черными пятнышками, меняла направление и вновь начинала взбираться.
   – Шустрая ты, божья коровка. Лети на небо, там твои детки. Ну, чего не летишь? Или тебе хорошо со мной? Лети на небо, туда, высоко-высоко. Я тебя не держу. Вот видишь, совсем не держу. Ну, давай! – пальцем Илья подталкивал божью коровку.
   В конце концов она раскрыла крылья, мгновение посидела, оторвалась от травинки и темной точкой полетела в небо.
   – Ну вот, до свидания, – мальчик помахал ладошкой, словно прощался с приятелем, уезжавшим на выходные в город.
   Сегодняшнее утро было радостным, Илья .проснулся совсем другим. Он, как и прежде улыбался, был ласков, нежен, всех узнавал, отзывался на любое слово. Но что с ним было, вспомнить не мог. А матушка Зинаида по совету Андрея Алексеевича Холмогорова не приставала, не докучала с расспросами. Ведь Андрей Алексеевич сказал, все образуется, только самое главное, не надо Илью обеспокоить. Время – лучший лекарь.
   – Илья, – позвала она младшего.
   Тот прибежал.
   – Да, мамочка.
   – Садись за стол. Вот булка, варенье, молоко, – попадья налила полную кружку холодного молока и подвинула ее к сыну.
   – Я только руки вымою.
   Она подала сыну чистое полотенце. Илья вы, тер лицо, глаза счастливо блестели.
   – Какое вкусное варенье! Мама, а как ты узнала, что я хочу булки, молока и варенья? Ну скажи, как? Ты что, мысли мои на расстоянии прочесть можешь?
   – Могу.
   – Расскажи, как ты это делаешь?
   Зинаида пожала плечами:
   – Я же твоя мать, Илья, и я чувствую, чего тебе хочется.
   – А чего мне еще хочется? – съев булку и перемазав губы вареньем, спросил мальчик. – Отгадай.
   – Наверное, еще молока?
   – Правильно, полчашки.
   – Ну, вот видишь.
   – А я не умею читать чужие мысли. Это, наверное, очень трудно, я, наверное, никогда не научусь?
   – Вырастешь – научишься.
   – А я вырасту? Буду долго жить?
   – Долго и счастливо, – сказала матушка Зинаида, гладя сына по голове.
   Она уже забыла о сидящем на крыльце плачущем Григории, забыла о страшном происшествии.
   Она радовалась, что к ней вернулся сын, что он совсем не изменился, такой же, как прежде – веселый, ласковый и словоохотливый. Больше всего Зинаида любила разговаривать с Ильей, и всегда, даже если была очень занята, старалась отвечать на все его вопросы. А вопросов у девятилетнего Ильи находилось превеликое множество. Увидит что-нибудь, услышит и мчится к матери. Заглядывает ей в глаза или, наоборот, смущенно опустит свои длинные ресницы и спрашивает:
   – Бог меня всегда видит?
   – Конечно.
   – Даже если я в погребе спрячусь?
   – Ив погребе он тебя, сынок, видит.
   – А он меня всегда защищает?
   – Всегда.
   – А почему он меня не поддержал, когда я упал и локоть разбил?
   – Это пустяки, сынок.
   – Мама, а чего дядя Гриша плачет? У него умер кто-то?
   – Нет, никто, слава Богу, не умер.
   – Тогда чего он так сильно ревет?
   – Иди в сад, погуляй. А во взрослые дела не лезь. Я тебе потом расскажу.
   – Когда потом?
   – Когда вырастешь.
   Тем временем Грушин немного успокоился.
   – Наваждение какое-то.., сам не пойму, – уже стоя на крыльце, говорил, размазывая по щекам слезы, Григорий Грушин.
   – Пойдем, я тебя провожу.
   – Машину надо забрать.
   – Потом заберешь. Ничего с ней не станет, если ночь здесь постоит.
   – Машина казенная, не моя личная.
   – Знаю, что не твоя. Пойдем, Гриша.
   На этот раз трезвый Григорий Грушин, пошатываясь, словно выпил не меньше бутылки крепчайшего самогона, и спотыкаясь, пошел вдоль забора к своему дому. Холмогоров следовал за ним, отставая лишь на пару шагов.
   – Ничего не пойму! Затмение какое-то, самое настоящее наваждение. Вот объясните мне, почему это случилось?
   Холмогоров был сосредоточен, погружен в собственные мысли и на слова водителя не ответил. Постепенно походка Григория становилась все тверже, движения все увереннее. Он сам открыл калитку своего дома и, поблагодарив Холмогорова, произнеся слово «наваждение», скрылся за дверью.
   Многое в происходящем было Холмогорову неясно. Но он душой чувствовал, что появился в этой деревне не зря, что это промысел Божий и по воле Божьей делается все на белом свете.
   И именно по воле Всевышнего в данный момент он оказался здесь и вынужден бороться с пока еще неведомой силой, творящей зло.
   – Помоги мне, Господи, дай силу постичь все здесь происходящее…
   Когда Холмогоров вернулся в дом священника, попадья подала ему тяжелую монтировку.
   – Это Гришина, – сказала она. – Не хочу, чтобы эта железяка в доме лежала.
   Холмогоров взял монтировку, вышел со двора и положил в кузов грузовика.
   – Я в церковь. Сейчас милиция приедет.
   Пойдете со мной, Андрей Алексеевич? – спросил священник.
   – Нет. С вашего позволения я побуду дома.
   Отец Павел виновато улыбнулся:
   – Как вам будет угодно, Андрей Алексеевич.

Глава 15

   Прораб стройки туристического комплекса в деревне Погост добирался из Лихославля к объекту, как всегда, на перекладных. Старый, умудренный жизнью прораб появился на площадке ровно в девять, хотя наверняка знал, что хозяин в это время еще в Москве, а экскаваторщик, ночевавший в деревне, уже крутится у машины.
   В потертом, запыленном синем костюме, с портфелем в руке Петрович важно прошелся по деревенской улице и уже у последних домов услышал урчанье пускового двигателя.
   Петрович любил раннее утро. Воздух прозрачный, свежий, птички щебечут. Деревня еще трезвая, сельчане важно с ним здороваются, как-никак, начальник. Времени выслушать деревенские новости у него не нашлось.
   Экскаваторщик продемонстрировал прорабу перепачканные руки, мол, не могу ладонь пожать.
   – Здорово, Гроссбауэр, – поприветствовал рабочего Петрович и заглянул в котлован. За ночь в нем собралась вода, черная жижа торфа расползлась по всей площади. – Черпать тебе, не перечерпать, – крикнул Петрович.
   Экскаваторщик его не слышал, он до пояса исчез в недрах механического отделения экскаватора и злобно чертыхался: двигатель никак не хотел заводиться.
   Разложив бумаги, прораб взялся прикидывать список материалов, необходимых для стройки на следующий месяц. Лишнее он привозить боялся: деревенские растащат. Погруженный в расчеты, Петрович опомнился, лишь когда скрипнула дверь вагончика. Он вскинул голову.
   Перед ним стояла Марина Краснова и носком модельной туфли разгребала песок, густо усыпавший линолеум.
   – Здравствуйте, Марина, – с почтением произнес Петрович, поднимаясь из-за стола.
   Чувствовал он себя неловко, заранее слов соболезнования для вдовы не приготовил. Последний раз Марину он видел еще вместе с Сергеем.
   «Может, она хочет дело мужа на себя завернуть? – решил прораб. – Оно и правильно, надо же кому-то из родных финансами покойного заняться».
   – Здравствуйте, – голос Марины звучал неестественно высоко и немного смущенно.
   – Рад вас видеть, – прораб предложил женщине сесть.
   Марина замотала головой:
   – Нет, я только поздороваться заскочила.
   И тут же выбежала из вагончика.
   «Чудная! – Петрович почесал небритую два дня щеку. Настороженность прошла. – Наверное, приехала что-нибудь из вещей взять, – решил он, глядя в окно на то, как Марина открывает гостевой вагончик-бытовку, в котором останавливались хозяева, приезжая на стройку. – Раз приехала, значит, надо. Эх, жаль мужика, глупо погиб!» – Петрович вернулся к столу, и остро отточенный карандаш вновь заскользил по распечатке с ценами на строительные материалы.
   Экскаваторщик даже не заметил появления женщины, копался в моторе. Грязь, смазка оказались уже не только на руках рабочего, но и на спине, украшали лоб и щеки.
   Марина же тем временем вынесла из вагончика пластиковый столик, четыре белоснежных пластмассовых кресла и установила пляжный зонтик, ярко-красный, с золотой бахромой по краям. Кроме одноразовой посуды в вагончике нашлась и фаянсовая. Ею почти никогда не пользовались, ленились мыть. Теперь же Марина извлекла картонный ящик с кофейными чашечками, блюдечками, ложечками, расставила их на тумбочке. Треснутую со сколами посуду она составила в угол, а целую старательно протерла полотенцем.
   Вновь забежала к Петровичу.
   – У вас белой бумаги и ножниц не найдется?
   Прораб выдвинул ящик и вытащил пачку желтой, покореженной от сырости бумаги.
   Марина наморщила носик:
   – А чего-нибудь побелее?
   Покопавшись, прораб обнаружил пару мелованных фирменных бланков фирмы Полуянова.
   – Подойдет?
   Ржавыми ножницами Марина отрезала шапки бланков и счастливая, улыбаясь, выбежала из прорабской.
   – Кто ж их поймет, этих женщин? – пробормотал прораб.
   Закрывшись в вагончике, Марина забралась на кровать с ногами и, высунув от старательности язычок, стала вырезать бумажные кружева.
   Экскаваторщик, уже отчаявшись завести двигатель, выбрался из недр машинного отделения и замер с гаечным ключом в руке. У пластикового столика под ярким зонтиком стояла Марина в белоснежном переднике с кармашком. Ее прическу украшала вырезанная из бумаги кружевная наколка. В руках женщина держала маленький блокнот и короткий, обгрызенный на конце карандашик. Глуповатая улыбка застыла на губах Красновой. Несколько секунд Марина созерцала экскаваторщика, а затем широко улыбнулась, обнажив безукоризненные зубы:
   – Может, зайдете к нам? – она состроила экскаваторщику глазки.
   – Вы.., это.., чего? – растерялся рабочий-механизатор.
   – Приглашаем наведать наше заведение, – широким жестом Марина пригласила экскаваторщика к столу.
   – Эй, Петрович! – в испуге закричал экскаваторщик.
   Выглянул прораб. Марина и его одарила улыбкой.
   – Людно для такого раннего времени. И вас просим.
   – Куда? – Петрович почувствовал, что в горле у него запершило.
   – К столу. Утром положено пить кофе.
   На крыльце гостевого вагончика весело дышал паром электрический чайник.
   – Марина, с вами все в порядке? – осторожно спросил Петрович, подходя к женщине.
   – Присаживайтесь. Это хорошо, когда первый посетитель – мужчина. Я с вами не играю, – весело добавила Краснова, – это настоящее кафе.
   Петрович, очумело глядя на вдову Сергея Краснова, опустился в пластиковое кресло и положил перед собой пачку дешевых сигарет с газовой зажигалкой.
   – Минуточку, – Марина исчезла в вагончике.
   Экскаваторщик и прораб переглянулись, но не успели обменяться впечатлениями. Марина поставила перед Петровичем пепельницу, украшенную рекламой сигарет.
   – Умывальник у нас здесь, – обратилась она к экскаваторщику. – Не стесняйтесь же, это пока он еще на улице. Скоро достроим комплекс, и тогда у нас повсюду будет стоять испанская техника.
   – Не возражай ей, – прошептал Петрович.
   Экскаваторщик принял от Марины кусочек дорогого косметического мыла и принялся отмывать под жестяным умывальником солидол с толстых пальцев.
   – Держите, – Краснова оторвала бумажное полотенце.
   Экскаваторщик неумело им вытерся. В пластиковое кресло садиться он боялся: во-первых, спина грязная, а во-вторых, ему казалось, то не выдержит. Экскаваторщик не отводил глаз от Петровича, надеялся, начальник что-нибудь придумает.
   – Что будете заказывать? – Марина занесла остро отточенный карандашик над блокнотиком. – Меню еще не напечатали, у нас здесь пока разруха. Хорошо, если не можете решить сразу, я вам посоветую кофе. А вы подумайте.
   – Она.., чего? – шепотом поинтересовался Петрович.
   – Я думал, вы знаете.
   Петрович нервно закурил.
   Марина вернулась из вагончика с подносиком в руках. На нем дымились две чашки с кофе. Она элегантно постелила перед строителями льняные салфетки и бережно опустила чашки.
   – Может, выпить чего желаете? Есть водка и пиво.
   – Водички бы… – выдохнул Петрович, чувствуя, что язык сделался шершавым, как старый асфальт.
   И вмиг на столе появилась бутылка минералки, запотевшая, из холодильника, и хозяйские хрустальные стаканы. Марина была настойчивой и, пока Петрович не заказал бутерброды, не успокоилась.
   – Что делать будем? – спросил экскаваторщик. – По-моему, она того, – и покрутил пальцем у виска.
   – Ясное дело, не в себе женщина, – с искренним сочувствием произнес Петрович. – Мужик погиб, у нее крыша и поехала.
   – Звонить надо Полуянову, пусть он что-нибудь придумает.
   – С утра проверял, телефон не работает, – вздохнул Петрович, отпивая глоток кофе. Сахару в него было насыпано немерено, даже губы слипались.
   Экскаваторщик же пил, не замечая этого.
   – Еще раз попробую, – прораб, поглядывая на Марину, исчез в вагончике.
   Телефонный аппарат, засиженный мухами, по-прежнему безмолвствовал.
   – Вы позвонить хотите? – весело окликнула Петровича Марина.
   – Да уж, хотелось бы, – ласково, боясь испугать женщину, отвечал прораб.
   – Можете с моего мобильника, но долго не говорите, – Марина положила на пластиковый столик серебристую элегантную трубку.
   Заскорузлым пальцем Петрович вдавил кнопки. Прислушался.
   – Алло! – раздался голос Полуянова. По шуму в наушнике можно было догадаться, что Антон едет в машине – шумел двигатель.
   – Беда, хозяин, – прикрывая микрофон ладонью, шептал Петрович.
   – На стройке что-то случилось?
   – Нет, хуже. Тут Марина Краснова приехала… – прораб осекся, женщина пристально смотрела на него. – Короче, беда, хозяин, приезжайте. Не знаю, что и думать.
   – Я как раз к вам еду, только не один. Через полчаса буду.
   Петрович отключил трубку. Вернул ее Марине. Прораб инстинктивно чувствовал, что надо ей подыгрывать.