Страница:
Тот моргнул, давая знать, что пришло время действовать.
– Послушайте, мужики, если вам что надо, возьмите и идите своей дорогой. Мы тут отдыхаем, приехали черт знает откуда.
– Молчи и не выступай! Захлопни рот! – явно выходя из себя, начинал нервничать Грош.
Ему хотелось как можно скорее разделаться с этими тремя и приняться за жратву. В теплом, хорошо натопленном домике все его тело мгновенно налилось мягкой тяжестью, и Грош почувствовал, как нестерпимо хочется спать, вот здесь же, на топчане, у печи, от которой тянет таким приятным теплом.
– Эй, мужики, послушайте, берите, что вам надо.
– Без тебя знаем, – сказал Сема, – сами решим, что надо взять, а что оставить.
– Вот и хорошо, вот и договорились, – ласковым голосом сказал Комбат.
– С тобой еще никто ни о чем не договаривался.
– Ладно, ребята, я не хотел обидеть. Может, вам деньги нужны, так у меня есть, возьмите. Вот, возьмите, – и Комбат, высунув руку из спальника, указал на свой бушлат, висевший прямо над ним. – Вот здесь, в кармане, у меня много денег, – и Комбат правым глазом моргнул Подберезскому, давая понять, что сейчас он начнет действовать.
– Деньги, говоришь?
– И рубли, и баксы.
А Гриша Бурлаков, лежащий чуть в стороне, почти под окошком, уже сжимал рукоять охотничьего ножа, большого, с массивным острым, как бритва, лезвием. С таким ножом можно ходить на медведя.
«Суки! Суки! – думал Бурлаков. – Сейчас я вам устрою. Я привез друзей, а тут какие-то беглые каторжники мне всю малину портят. Ну, я вам сейчас покажу!»
– Эй, ты, лежи! – словно бы почувствовав намерение Бурлакова, резко прикрикнул на него Сема, наводя ствол «Калашникова». – Я сказал, лежи!
– Хорошо, хорошо, – ответил Бурлаков.
Драка была короткой, продолжалась лишь несколько секунд, ну, может, полминуты. Захрустели выворачиваемые суставы, несколько ударов – сильных, точных, а самое главное, злых – и бандиты были обезоружены.
– Не подходи к окну! – крикнул Комбат Бурлакову. – Там третий! – и Рублев бросился к Грише, сильно ударив его в плечо.
Прогремела автоматная очередь, сухая, гулкая и короткая. Зазвенело стекло.
– Ах, ты, сука! – Бурлаков на четвереньках подполз к окну, а Комбат и Подберезский держали поваленных на пол бандитов.
– Сейчас я тебе покажу, сейчас.
Комбат бросил «Калашникова», Гриша на ходу ловко поймал его, передернул затвор и отскочил к двери. Он открыл ее ударом ноги и выскочил из дома. Прогремела еще одна очередь, такая же короткая и резкая, и Бурлаков по этим выстрелам понял, стреляющий абсолютно не умеет пользоваться оружием, явно не профессионал. Но предлагать сдаться было бессмысленно.
А Петруха уже понял по теням, грохоту мебели, что произошло в доме. Тем более, он услышал сдавленный хрип и голос Семы:
– Суки! Суки! Гады!
«Да их повинтили!» – тут же решил Петруха и, увидев в окне силуэт мужчины, выстрелил.
Автомат дал короткую очередь, а Бурлаков в свитере лежал за кучей наколотых Подберезским дров, вглядываясь в темноту, пытаясь точно определить место, где сейчас находится бандит.
И он увидел то, что искал – едва различимую тень за толстым стволом пихты.
«Вот ты где! Ничего, я до тебя доберусь!» – Бурлаков пополз, старясь, чтобы автомат не звякнул, чтобы не треснула ветка под локтем.
Он зашел сзади и, поднявшись на ноги, спрятался за дерево. Бандит стоял, не зная, что делать – то ли броситься в дом спасать приятелей, то ли удирать – туда, к реке, где у мостков была привязана моторная лодка. Бросить Гроша и Сему он опасался – если те вырвутся, то найдут и прикончат.
"Черт его знает, что там произошло? Может, все и нормально? Но тогда ведь должен кто-то появиться на крыльце, махнуть ему рукой и позвать в дом. Но, скорее всего, приятелей повинтили.
А может, попытаться их спасти?" – думал Петру ха, нервно переминаясь с ноги на ногу и прижимаясь щекой к шершавой коре дерева.
Но закончить размышления он не успел. Как огромный и сильный зверь бросился на него сзади Гриша Бурлаков, сбивая с ног и выдергивая автомат из рук.
– Лежи и не двигайся! – раздался у Петрухи над головой голос Бурлакова.
Петруха был тоже не подарок, хотя голодный, уставший, измотанный долгими переходами. И он решил померяться силой с Гришей. Лучше, конечно, он бы этого не делал, потому что получил такой удар в пах босой ногой, что тут же обмер и, почти теряя сознание, замер на земле. Второй удар пришелся в челюсть, сильный и резкий.
А затем Гриша Бурлаков связал своего пленника и поволок к дому. На крыльцо уже вышел Комбат с автоматом в руках.
– Ну, как ты, Гриша? Тащи его в дом, будем с ними разбираться, – вид у Рублева был воинственный. – Ну, и завез же ты нас, Гриша! Какие-то беглые каторжники шастают, поспать не дают, вообще, черт знает, что здесь творится! А ты говорил, никаких людей…
– Извини, Иваныч, – сказал Бурлаков, – черт их знает, откуда они берутся! Наверное, ты такой человек везучий…
– Ладно, не надо продолжать.
Борис Рублев подошел к заключенному и тряхнул его за плечи.
– А ты совсем молодой, почти пацан. Сколько тебе лет?
Петруха не ответил. Болевой шок еще не прошел.
– Ну ты, Гриша, чуть не убил парня! Полегче бей.
– Откуда я знал сколько ему лет? – криво улыбнувшись, заметил Григорий.
– Тащи в дом, отживет.
Связанных заключенных усадили на пол, к стене. Разговаривать с ним Комбату не хотелось. Настроение у него было явно испорчено, но активные действия, ощущение опасности, заставили его встрепенуться.
– Ладно, голубчики, – сказал Рублев, стоя перед беглыми заключенными и глядя на них сверху вниз, – разбираться с вами мы станем завтра. Сейчас мне говорить с вами не хочется.
– Мужик, может, дашь пожрать? – спросил Сема, взглянув на Комбата.
Он прекрасно понял, этот сильный, небритый,. широкоплечий мужчина в тельнике, с татуировкой на левом плече, скорее всего, здесь главный.
Но кто эти трое – военные, охотники, егеря или еще кто-то – Сема не знал, спрашивать же боялся.
– Можно было бы вас накормить, если бы, конечно, вы не наглели. А то как-то не по-человечески получается. Ворвались в дом, стрельбу развели. Вы что, хотели нас прикончить?
– Да нет, мы хотели только взять еды, – соврал Грош.
– Еду так не берут. Если бы вы попросили, мы бы вам дали, поделились бы последним куском. А вы внагляк… Нелюди вы какие-то.
– Ладно, мужик, извини.
– Он еще извиняется, слышишь, Андрюха?
Чуть всех нас не изрешетили, а теперь приносят извинения.
– Окажись, Иваныч, на нашем месте какие-нибудь неопытные, наверняка пришили бы.
– Пришили бы? – спросил Комбат, нагнулся к Семе и приподнял его голову за подбородок.
Тот молчал, словно воды в рот набрав.
– Значит, так… Это, наверное, вас солдаты ищут, это, наверное, вы убежали с поезда?
– Нас солдат сам отпустил, – сказал Петруха, морщась от острой боли в паху.
– Ах, вас солдат отпустил?
– Да, да, – подтвердил слова Петрухи Сема.
– Ну что ж, солдатам мы вас и отдадим, может, снова отпустят.
– Слушайте, мужики, может, вы нас отпустите, а? С миром. Мы уйдем…
– Вы уйдете, а по дороге кого-нибудь прирежете. Ведь вы звери, нелюди.
– Не звери мы, а просто голодные, устали.
Уже десять дней по тайге, по этим сопкам долбаным. Сил нет, как жрать хочется!
– Ладно, покормить мы вас покормим, – сжалился Комбат. – Но если хоть одно движение, если кто-нибудь дернется, тогда уж не обижайтесь. Мы, конечно, не конвойники, но пощады не ждите, – Комбат говорил спокойно, почти равнодушно.
Но в его голосе было что-то такое, что мурашки побежали по спине, а Петруха даже побледнел.
– А что ты предлагаешь, Гриша?
– Надо было бы их сдать. Ведь солдаты ищут, тягаются по снегу, мучатся, не доедают.
– Экий ты жалостливый, Гриша! Не знал.
– А что ты предлагаешь, Иваныч?
– – То же самое, Гриша, это я так, к слову.
– Куда будем сдавать? До Иркутска далеко, – сказал Бурлаков. – Есть здесь поблизости поселок – Чистый Ключ, по-моему, вверх по реке, к истокам. Ближе, чем до Иркутска будет наполовину, да и возвращаться проще. У них там есть телефон, наверное, есть и милиция. В общем, туда их надо завезти и сдать.
– Ладно, давай так и сделаем.
– Оттуда даже и позвонить можно.
Андрей Подберезский сидел, прислонившись спиной к печке, и смотрел на двух мужчин, сидящих на полу.
Комбат вошел.
– Ну, что, Андрюха? Повезем их сдадим, возиться мне с ними не хочется.
– Может, отпустите? – уже миролюбиво, каким-то просительным тоном обратился к Комбату Грош.
– Нет уж, голубчики, завезем мы вас куда надо, а там пусть решают куда вас девать. Захотят – отпустят, захотят – расстреляют.
– Ну, слушай, мужик, Иваныч, мы же вам ничего не сделали.
– Ничего не сделали… Еще не хватало, чтобы ты мне что-нибудь сделал. Выводи их, Андрюха, и давай к реке, Гриша уже с мотором возится.
Связанных заключенных свели к реке по узкой извилистой тропинке. Зеков усадили на нос лодки, еще раз перед отправкой проверив надежно ли они связаны, заурчал мотор. В общем, Комбат не боялся, что эти заключенные попытаются бежать.
А если и попытаются, бог им судья. Вода холодная, еще даже плавают льдинки, так что пусть ныряют, пусть плывут, если выплывут.
Комбат понимал, со связанными руками далеко не уплывешь, может, метров пятьдесят, да и то, если хорошо плаваешь. А еще телогрейки, сапоги… Все это мгновенно намокнет, и пойдешь камнем ко дну.
А река несла свои темные воды, холодные и страшные. Над сопками уже висело солнце, его затуманенный желтоватый диск был похож на мутный волчий глаз.
– Давай, давай! – крикнул Бурлаков Подберезскому. Тот, стоя на мостках, отвязал лодку, толкнул ее, хрустнул суставами и вскочил в нее.
Автомат он держал в руках.
– Как тебе, Гриша, приключение? – спросил Комбат, перекрикивая гул мотора.
– Нормальное приключение, Иваныч, мне не привыкать. Здесь, в тайге, иногда такое случается! То на медведя-шатуна нарвешься, то на беглого каторжника.
– Так сколько нам туда плыть?
– Часа три, может, три с половиной, если, конечно, мотор не подведет.
– Твоя же лодка, ты ее должен знать, как автомат. С завязанными глазами должен уметь собрать и разобрать.
– Да брось ты, Иваныч, я же не дизелист. Да и лодка моя только неделю, это егеря катер.
– А ты его откуда знаешь? – спросил Комбат.
– Как откуда? Это друг моего бати.
– Твой отец из этих мест?
– Да, отсюда. И я здесь родился. Это потом в Свердловск переехали, а лет до десяти жил на берегах Байкала. Отец был охотником, промышлял в этих краях.
– Понятно. Батя у тебя, наверное, был мужик здоровый?
– Я же тебе рассказывал, мужик был что надо. Только вот не повезло ему.
– Ладно, не стоит об этом.
Лодка двигалась против течения, дул холодный ветер. Но Комбат даже не ежился. Его теплый бушлат был расстегнут.
– Красиво, конечно, здесь. А летом, наверное, вообще замечательно.
– Хотите – приезжайте, – сказал Бурлаков.
– Нет уж, нет уж, – ответил Подберезский, – лучше ты к нам в Москву.
– А что у вас в Москве делать? Водку пить?
– Не только водку, можешь в музей сходить, в Большой театр с Иванычем вместе.
– Не люблю я музеи и театры, мне лучше тайги места нет – свободу люблю.
Тяжело груженная лодка не без труда преодолевала сильное течение и буруны. Иногда брызги с белой пеной взлетали высоко, попадали Комбату на руки. А он улыбался. В общем, все, что случилось ночью, его ничуть не расстроило, а даже немного раззадорило. Ему опять захотелось приключений – такая уж у него была натура. Но в ближайшие несколько часов приключений не предвиделось.
– Мужики, дайте покурить. Сдадите конвойникам – те не предложат.
– Да уж, наверное, не дадут, – сказал Комбат, прикурил сигарету и сунул в рот Грошу.
Тот жадно затянулся, держа сигарету связанными перед грудью руками.
– Ты только не вздумай веревки пережигать, – заметил Подберезский, потому что будь уверен, я не промахнусь, если что. Стрелять умею.
– Ты-то чего с ними побежал? – обратился Комбат к Петрухе.
И тот ответил банальной фразой:
– Сказали, я и побежал. А если бы не побежал, конвойники меня бы сразу застрелили, прямо в вагоне. И все свалили бы на меня.
– Что там у них произошло?
– У кого? – спросил Петруха.
– Да черт его знает! Солдата мучили, мучили, трое суток стоял на дежурстве, не спал, не ел. Наверное, они его достали дальше некуда, вот он и решил с ними расправиться, – встрял Сема.
– Молодой еще был?
– Да, совсем пацан, – сказал Петруха, хотя солдат, расстрелявший своих товарищей, скорее всего, был его ровесником.
– Да уж, в этих конвойных войсках всегда была дедовщина, – заметил Рублев. – Покурить хочешь?
– Хочу, – сказал Петруха.
– Ладно, на и тебе сигарету, и тебе на.
Беглые заключенные курили, понимая, что возможно, это их последняя сигарета, и как только они попадут в руки солдат, те до трех считать не станут.
«Десять суток были на ногах, гоняясь за ними по тайге, злые, как волки. А может, еще и пронесет?» – думал Грош и в душе все еще надеялся, что ему пофартит и он сможет бежать.
– Слушай, Сема, – привалясь к приятелю, зашептал Грош, – может, попробуем дернуть?
– Куда? Ты что?
– Хрен его знает, еще не придумал. Если они сдадут нас, ты понимаешь, что будет?
– Тебе будет, – сказал Сема, отодвигаясь от приятеля.
– И мне, и тебе будет, ты уж не переживай.
– Я солдата того не душил, это ты его, – сказал Сема.
– Ax, какая же ты сука! Как бежать, так вместе, а как отвечать, так я?
– О чем базарите? Уже не бежать ли надумали? – спросил Подберезский, держа на коленях автомат с пристегнутым рожком.
– Куда тут бежать? Разве что, сумасшедший побежит, – сказал Грош.
– А вот моряки по воде ходят, – заулыбался Подберезский, – может, вы тоже попробуете?
– Нет уж, пробовать мы не станем. Я, конечно, шальной, но не до такой же степени, чтобы утонуть в хрен знает какой реке, даже не знаю еще как она называется.
– Ула.
– Ула, так Ула.
– А что, река красивая.
– Да ну ее к едреной фене!
За лодкой тянулась белая полоса пены, лодка тяжело шла, преодолевая сопротивление ветра и течение. Комбат время от времени поглядывал на часы.
– Когда доберемся, Гриша?
– Если ничего не случится, часам к двенадцати будем.
– Отдадим их и назад? – спросил Рублев.
– Если хочешь, можно зайти в магазин.
– В какой магазин? У них что, есть магазин?
– Конечно же есть!
– А что нам надо?
– Нам ничего не надо, – ответил Бурлаков. – Водки еще ящик, так что, неделю можно сидеть.
– Ты же обещал, Гриша, сводить нас на медведя.
– Вот вернемся и сходим, берлогу я уже нашел.
– А чего не сказал об этом?
– Некогда было. Я хотел все обстоятельно разведать, прикинуть что к чему.
– Далеко от избушки?
– Километров тридцать – тридцать пять.
– И что, все по сопкам?
– Можно по реке немного проплыть, а потом все равно придется идти.
– Большой медведь? – спросил Комбат, никогда ранее не участвовавший в подобной охоте.
– Думаю, что большой.
– Ну, какой большой?
– Такой, как Андрюша, если на него надеть тулуп овчиной наружу.
Комбат расхохотался, представив себе Подберезского в вывороченном тулупе.
– А он страшный? Кусается?
– Кусается, кусается… Медведь, Иваныч, зверь опасный и шуток не любит. Все надо делать обстоятельно, прежде чем к нему в гости идти.
– А ты ходил раньше на медведя?
– Ходил. Еще пацаном с отцом ходил. А вот мой дед, – Гриша Бурлаков явно приободрился и оживился: все, что было связано с тайгой, с промыслом, охотой, его всегда возбуждало и рассказы из него сыпались, как орехи из порванного мешка. – Так вот, мой дед по матери трех медведей завалил. Это, правда, было еще до войны. Ух, и здоровый же был мужик! Правда, я его не видел, мать рассказывала. Сам был невысокий, широкоплечий, но медведя мог завалить. Только ему не повезло, медведь ему лапой лицо разодрал.
– Как?
– Ну, как раздирают лицо когтями… Ты что, Иваныч, представить этого не можешь? Почти все волосы содрал. Но дед изловчился и всадил ему нож в глотку. Я еще тот нож видел, мальчишкой с ним играл. Нож будь здоров, ручка из кости, лезвие каленое, сантиметров где-то пятьдесят.
– И что с твоим дедом стало?
– Ничего с ним не стало. Помер мой дед в пятьдесят третьем году, а дожил, слава богу, до семидесяти лет.
– Да, мужики здесь здоровые.
– Да нет, здесь не очень. Там, на Урале, покруче люди, а здесь народ мелкий. Больше из каторжников, еще с царских времен. Селились здесь, когда их на свободу отпускали, да и высланных много. Тоже оставались здесь. В общем, народ здесь не шибко крупный. На Урале – там покруче, есть такие мужики, что и тебя, Иваныч, завалят.
– Нет, ты знаешь, Гриша, медведя твоего я боюсь и на охоту, наверное, не пойду.
– Эй, Андрюха, слышишь, – рассмеялся Бурлаков, – Комбат от охоты отказывается, медведя испугался.
– Это Комбат-то медведя испугался? Ты видел бы, Гриша, что он под Калининградом в затопленном заводе сделал!
– А что он там сделал? Как он там оказался?
– Это длинная история. Попроси Иваныча, пусть сам расскажет.
– Иваныч, что там было?
– Ничего там не было, слушай ты его.
– Поверишь, Гриша, наш Комбат завалил огромную обезьяну.
– Обезьяну? – изумлению Бурлакова не было предела. Его глаза выпучились, а рот растянулся в улыбке. – Серьезно, что ли, Иваныч, обезьяну убил?
– Там не только обезьяна… В общем, было дело.
– Что за обезьяна? – не унимался Бурлаков, время от времени поворачивая руль, направляя лодку по центру реки и стараясь не наткнуться на льдины, которые иногда появлялись прямо перед лодкой.
– Орангутанг, огромный, ну, наверное, как твой медведь.
– Орангутанг? – усомнился Бурлаков.
– Орангутанг. Я на него взглянуть боялся, страшная скотина, – сказал Подберезский. – Потом фонарем посветили, Гриша, так у него лапы… Он твою руку сломал бы, Бурлак, как палочку от пионерского барабана.
– Ни хрена себе! – изумился Бурлаков. – А чего ты мне об этом не рассказывал?
– Иваныч просил никому не говорить, вот я и не рассказывал.
– Тогда чего он медведя боится? Обезьяну уделал и с медведем, думаю, справится.
– Хватит вам подкалывать! – добродушно пробурчал Рублев. – Разговорились черт знает о чем. Не боюсь я твоего медведя.
– Ясное дело не боишься, просто цену себе, Иваныч, набиваешь. Думаю, ты медведя рогатиной смог бы завалить.
– Ну, уж, Гриша, нет! Рогатиной, пожалуйста, сам вали. Только чтобы потом мишка тебе морду не разодрал, как твоему деду, царство ему небесное.
– Разговоры какие-то у вас пошли, – связанные беглые заключенные странно поглядывали на этих троих мужчин, таких непохожих на всех тех, с кем им приходилось до этого сталкиваться. Военные, не военные, охотники, не охотники…
– Слушайте, а вы что, служили вместе? – спросил Сема, взглянув на Бурлакова, как на самого разговорчивого.
– Служили, служили.
– И что, он у вас командиром был?
– Был, есть и будет, – сказал Подберезский. – Правду я говорю, Иваныч?
– Да пошел ты, Андрюха! Никакой теперь я вам не командир. Так, друг, если хочешь.
– Конечно, хочу! Не дай бог, Иваныч, ты врагом станешь, такого человека, как ты, лучше за друга держать.
– Эй, осторожно! – крикнул Комбат.
И Бурлаков, и Подберезский, заговорившись, не заметили, как прямо перед лодкой, развернутая течением, всплыла большая льдина – толстая, серая, похожая на спину огромной глубоководной рыбы. Бурлаков резко повернул руль в сторону, лодка накренилась, едва не зачерпнув бортом холодную воду. Льдина со скрежетом ударила в борт.
– Толкай! Толкай! – Комбат веслом уперся в льдину. Та медленно отошла, корма лодки поднялась, и Комбат, потеряв равновесие, рухнул в ледяную воду.
– Стой, мать твою, стой, Гриша! – закричал Подберезский, наклоняясь к борту, пытаясь схватить Комбата.
Тот вынырнул метрах в четырех, затряс головой. Корма лодки опустилась в воду, и льдина понеслась в сторону.
– Стой! Стой, Гриша! Ты что, Бурлак, охренел?
Комбата втащили в лодку. Он несколько раз выругался, а затем принялся стаскивать с себя мокрую одежду.
– Давай к берегу, Гриша, обсушиться надо.
– К берегу тут не пристанешь. Потерпи, Комбат, через километра три будет поворот, там костер разожжем, обсохнешь. А пока на, лови флягу, – Бурлаков бросил флягу в брезентовом чехле. Рублев на лету ее поймал, отвинтил пробку и сделал несколько глотков. А затем пригоршнями хватанул воду из реки, запил.
– Ты сказал бы, что спирт, я думал водка, рассчитывал на сорок градусов, а тут тебе все девяносто. Словно факел в рот затолкал.
– Прости, Иваныч. Хотел как лучше – Причем тут ты, Гриша. Я сам виноват, заговорил вас.
– Если бы не твоя дурацкая обезьяна, Андрюха, так Иваныч сидел бы сухим.
Это не моя обезьяна, орангутанг от матросов с корабля убежал, – зло буркнул Подберезский.
– Так правда, что Комбат ее завалил?
– Завалил, как пить дать. Хватит про это. – Подберезский снял свой бушлат подбитый мехом и подал Комбату:
– На, Иваныч, накинь, а то простынешь.
Вскоре обрывистые берега закончились и Гриша Бурлаков махнул рукой:
– Вон там пристанем, возле тех деревьев.
– Давай быстрее, – поторопил Подберезский друга, – Комбата жалко.
Костер Бурлаков развел быстро, нарубив толстых сухих сучьев. Комбат стал сушиться. Беглые заключенные тоже сидели у костра.
– А ведь мог утонуть, – сказал Сема.
– Мог, да не утонул, – ответил Комбат, беззлобно. – Я много раз мог утонуть и погибнуть, но как-то до сих пор везло.
– А вот мне не везет, – сказал Грош, – как что хорошее предвидится, обязательно какая-то подлянка случается и я оказываюсь за решеткой.
Не везет и все, с самого детства. Наверное, я родился таким неудачливым. Или стал таким?
– Наверное, – заметил Комбат. – Сколько нам еще плыть, Гриша?
– Часа полтора, может, два. Река петляет, если бы по прямой, то намного быстрее. Но тянуться по тайге, по сопкам – дело хлопотное. Лучше уж по реке.
– Да уж, лучше! Сам бы искупался, тогда бы знал.
– Я не хотел, Иваныч.
– Да ладно тебе, никто тут не виноват.
– Так не бывает.
– Забывай об этом.
– Когда одежда высохнет, тогда и забудем.
Глава 20
– Послушайте, мужики, если вам что надо, возьмите и идите своей дорогой. Мы тут отдыхаем, приехали черт знает откуда.
– Молчи и не выступай! Захлопни рот! – явно выходя из себя, начинал нервничать Грош.
Ему хотелось как можно скорее разделаться с этими тремя и приняться за жратву. В теплом, хорошо натопленном домике все его тело мгновенно налилось мягкой тяжестью, и Грош почувствовал, как нестерпимо хочется спать, вот здесь же, на топчане, у печи, от которой тянет таким приятным теплом.
– Эй, мужики, послушайте, берите, что вам надо.
– Без тебя знаем, – сказал Сема, – сами решим, что надо взять, а что оставить.
– Вот и хорошо, вот и договорились, – ласковым голосом сказал Комбат.
– С тобой еще никто ни о чем не договаривался.
– Ладно, ребята, я не хотел обидеть. Может, вам деньги нужны, так у меня есть, возьмите. Вот, возьмите, – и Комбат, высунув руку из спальника, указал на свой бушлат, висевший прямо над ним. – Вот здесь, в кармане, у меня много денег, – и Комбат правым глазом моргнул Подберезскому, давая понять, что сейчас он начнет действовать.
– Деньги, говоришь?
– И рубли, и баксы.
А Гриша Бурлаков, лежащий чуть в стороне, почти под окошком, уже сжимал рукоять охотничьего ножа, большого, с массивным острым, как бритва, лезвием. С таким ножом можно ходить на медведя.
«Суки! Суки! – думал Бурлаков. – Сейчас я вам устрою. Я привез друзей, а тут какие-то беглые каторжники мне всю малину портят. Ну, я вам сейчас покажу!»
– Эй, ты, лежи! – словно бы почувствовав намерение Бурлакова, резко прикрикнул на него Сема, наводя ствол «Калашникова». – Я сказал, лежи!
– Хорошо, хорошо, – ответил Бурлаков.
Драка была короткой, продолжалась лишь несколько секунд, ну, может, полминуты. Захрустели выворачиваемые суставы, несколько ударов – сильных, точных, а самое главное, злых – и бандиты были обезоружены.
– Не подходи к окну! – крикнул Комбат Бурлакову. – Там третий! – и Рублев бросился к Грише, сильно ударив его в плечо.
Прогремела автоматная очередь, сухая, гулкая и короткая. Зазвенело стекло.
– Ах, ты, сука! – Бурлаков на четвереньках подполз к окну, а Комбат и Подберезский держали поваленных на пол бандитов.
– Сейчас я тебе покажу, сейчас.
Комбат бросил «Калашникова», Гриша на ходу ловко поймал его, передернул затвор и отскочил к двери. Он открыл ее ударом ноги и выскочил из дома. Прогремела еще одна очередь, такая же короткая и резкая, и Бурлаков по этим выстрелам понял, стреляющий абсолютно не умеет пользоваться оружием, явно не профессионал. Но предлагать сдаться было бессмысленно.
А Петруха уже понял по теням, грохоту мебели, что произошло в доме. Тем более, он услышал сдавленный хрип и голос Семы:
– Суки! Суки! Гады!
«Да их повинтили!» – тут же решил Петруха и, увидев в окне силуэт мужчины, выстрелил.
Автомат дал короткую очередь, а Бурлаков в свитере лежал за кучей наколотых Подберезским дров, вглядываясь в темноту, пытаясь точно определить место, где сейчас находится бандит.
И он увидел то, что искал – едва различимую тень за толстым стволом пихты.
«Вот ты где! Ничего, я до тебя доберусь!» – Бурлаков пополз, старясь, чтобы автомат не звякнул, чтобы не треснула ветка под локтем.
Он зашел сзади и, поднявшись на ноги, спрятался за дерево. Бандит стоял, не зная, что делать – то ли броситься в дом спасать приятелей, то ли удирать – туда, к реке, где у мостков была привязана моторная лодка. Бросить Гроша и Сему он опасался – если те вырвутся, то найдут и прикончат.
"Черт его знает, что там произошло? Может, все и нормально? Но тогда ведь должен кто-то появиться на крыльце, махнуть ему рукой и позвать в дом. Но, скорее всего, приятелей повинтили.
А может, попытаться их спасти?" – думал Петру ха, нервно переминаясь с ноги на ногу и прижимаясь щекой к шершавой коре дерева.
Но закончить размышления он не успел. Как огромный и сильный зверь бросился на него сзади Гриша Бурлаков, сбивая с ног и выдергивая автомат из рук.
– Лежи и не двигайся! – раздался у Петрухи над головой голос Бурлакова.
Петруха был тоже не подарок, хотя голодный, уставший, измотанный долгими переходами. И он решил померяться силой с Гришей. Лучше, конечно, он бы этого не делал, потому что получил такой удар в пах босой ногой, что тут же обмер и, почти теряя сознание, замер на земле. Второй удар пришелся в челюсть, сильный и резкий.
А затем Гриша Бурлаков связал своего пленника и поволок к дому. На крыльцо уже вышел Комбат с автоматом в руках.
– Ну, как ты, Гриша? Тащи его в дом, будем с ними разбираться, – вид у Рублева был воинственный. – Ну, и завез же ты нас, Гриша! Какие-то беглые каторжники шастают, поспать не дают, вообще, черт знает, что здесь творится! А ты говорил, никаких людей…
– Извини, Иваныч, – сказал Бурлаков, – черт их знает, откуда они берутся! Наверное, ты такой человек везучий…
– Ладно, не надо продолжать.
Борис Рублев подошел к заключенному и тряхнул его за плечи.
– А ты совсем молодой, почти пацан. Сколько тебе лет?
Петруха не ответил. Болевой шок еще не прошел.
– Ну ты, Гриша, чуть не убил парня! Полегче бей.
– Откуда я знал сколько ему лет? – криво улыбнувшись, заметил Григорий.
– Тащи в дом, отживет.
Связанных заключенных усадили на пол, к стене. Разговаривать с ним Комбату не хотелось. Настроение у него было явно испорчено, но активные действия, ощущение опасности, заставили его встрепенуться.
– Ладно, голубчики, – сказал Рублев, стоя перед беглыми заключенными и глядя на них сверху вниз, – разбираться с вами мы станем завтра. Сейчас мне говорить с вами не хочется.
– Мужик, может, дашь пожрать? – спросил Сема, взглянув на Комбата.
Он прекрасно понял, этот сильный, небритый,. широкоплечий мужчина в тельнике, с татуировкой на левом плече, скорее всего, здесь главный.
Но кто эти трое – военные, охотники, егеря или еще кто-то – Сема не знал, спрашивать же боялся.
– Можно было бы вас накормить, если бы, конечно, вы не наглели. А то как-то не по-человечески получается. Ворвались в дом, стрельбу развели. Вы что, хотели нас прикончить?
– Да нет, мы хотели только взять еды, – соврал Грош.
– Еду так не берут. Если бы вы попросили, мы бы вам дали, поделились бы последним куском. А вы внагляк… Нелюди вы какие-то.
– Ладно, мужик, извини.
– Он еще извиняется, слышишь, Андрюха?
Чуть всех нас не изрешетили, а теперь приносят извинения.
– Окажись, Иваныч, на нашем месте какие-нибудь неопытные, наверняка пришили бы.
– Пришили бы? – спросил Комбат, нагнулся к Семе и приподнял его голову за подбородок.
Тот молчал, словно воды в рот набрав.
– Значит, так… Это, наверное, вас солдаты ищут, это, наверное, вы убежали с поезда?
– Нас солдат сам отпустил, – сказал Петруха, морщась от острой боли в паху.
– Ах, вас солдат отпустил?
– Да, да, – подтвердил слова Петрухи Сема.
– Ну что ж, солдатам мы вас и отдадим, может, снова отпустят.
– Слушайте, мужики, может, вы нас отпустите, а? С миром. Мы уйдем…
– Вы уйдете, а по дороге кого-нибудь прирежете. Ведь вы звери, нелюди.
– Не звери мы, а просто голодные, устали.
Уже десять дней по тайге, по этим сопкам долбаным. Сил нет, как жрать хочется!
– Ладно, покормить мы вас покормим, – сжалился Комбат. – Но если хоть одно движение, если кто-нибудь дернется, тогда уж не обижайтесь. Мы, конечно, не конвойники, но пощады не ждите, – Комбат говорил спокойно, почти равнодушно.
Но в его голосе было что-то такое, что мурашки побежали по спине, а Петруха даже побледнел.
* * *
– Ну, что будем с ними делать, Иваныч? – спросил Бурлаков, когда они с Комбатом курили на крыльце.– А что ты предлагаешь, Гриша?
– Надо было бы их сдать. Ведь солдаты ищут, тягаются по снегу, мучатся, не доедают.
– Экий ты жалостливый, Гриша! Не знал.
– А что ты предлагаешь, Иваныч?
– – То же самое, Гриша, это я так, к слову.
– Куда будем сдавать? До Иркутска далеко, – сказал Бурлаков. – Есть здесь поблизости поселок – Чистый Ключ, по-моему, вверх по реке, к истокам. Ближе, чем до Иркутска будет наполовину, да и возвращаться проще. У них там есть телефон, наверное, есть и милиция. В общем, туда их надо завезти и сдать.
– Ладно, давай так и сделаем.
– Оттуда даже и позвонить можно.
Андрей Подберезский сидел, прислонившись спиной к печке, и смотрел на двух мужчин, сидящих на полу.
Комбат вошел.
– Ну, что, Андрюха? Повезем их сдадим, возиться мне с ними не хочется.
– Может, отпустите? – уже миролюбиво, каким-то просительным тоном обратился к Комбату Грош.
– Нет уж, голубчики, завезем мы вас куда надо, а там пусть решают куда вас девать. Захотят – отпустят, захотят – расстреляют.
– Ну, слушай, мужик, Иваныч, мы же вам ничего не сделали.
– Ничего не сделали… Еще не хватало, чтобы ты мне что-нибудь сделал. Выводи их, Андрюха, и давай к реке, Гриша уже с мотором возится.
Связанных заключенных свели к реке по узкой извилистой тропинке. Зеков усадили на нос лодки, еще раз перед отправкой проверив надежно ли они связаны, заурчал мотор. В общем, Комбат не боялся, что эти заключенные попытаются бежать.
А если и попытаются, бог им судья. Вода холодная, еще даже плавают льдинки, так что пусть ныряют, пусть плывут, если выплывут.
Комбат понимал, со связанными руками далеко не уплывешь, может, метров пятьдесят, да и то, если хорошо плаваешь. А еще телогрейки, сапоги… Все это мгновенно намокнет, и пойдешь камнем ко дну.
А река несла свои темные воды, холодные и страшные. Над сопками уже висело солнце, его затуманенный желтоватый диск был похож на мутный волчий глаз.
– Давай, давай! – крикнул Бурлаков Подберезскому. Тот, стоя на мостках, отвязал лодку, толкнул ее, хрустнул суставами и вскочил в нее.
Автомат он держал в руках.
– Как тебе, Гриша, приключение? – спросил Комбат, перекрикивая гул мотора.
– Нормальное приключение, Иваныч, мне не привыкать. Здесь, в тайге, иногда такое случается! То на медведя-шатуна нарвешься, то на беглого каторжника.
– Так сколько нам туда плыть?
– Часа три, может, три с половиной, если, конечно, мотор не подведет.
– Твоя же лодка, ты ее должен знать, как автомат. С завязанными глазами должен уметь собрать и разобрать.
– Да брось ты, Иваныч, я же не дизелист. Да и лодка моя только неделю, это егеря катер.
– А ты его откуда знаешь? – спросил Комбат.
– Как откуда? Это друг моего бати.
– Твой отец из этих мест?
– Да, отсюда. И я здесь родился. Это потом в Свердловск переехали, а лет до десяти жил на берегах Байкала. Отец был охотником, промышлял в этих краях.
– Понятно. Батя у тебя, наверное, был мужик здоровый?
– Я же тебе рассказывал, мужик был что надо. Только вот не повезло ему.
– Ладно, не стоит об этом.
Лодка двигалась против течения, дул холодный ветер. Но Комбат даже не ежился. Его теплый бушлат был расстегнут.
– Красиво, конечно, здесь. А летом, наверное, вообще замечательно.
– Хотите – приезжайте, – сказал Бурлаков.
– Нет уж, нет уж, – ответил Подберезский, – лучше ты к нам в Москву.
– А что у вас в Москве делать? Водку пить?
– Не только водку, можешь в музей сходить, в Большой театр с Иванычем вместе.
– Не люблю я музеи и театры, мне лучше тайги места нет – свободу люблю.
Тяжело груженная лодка не без труда преодолевала сильное течение и буруны. Иногда брызги с белой пеной взлетали высоко, попадали Комбату на руки. А он улыбался. В общем, все, что случилось ночью, его ничуть не расстроило, а даже немного раззадорило. Ему опять захотелось приключений – такая уж у него была натура. Но в ближайшие несколько часов приключений не предвиделось.
– Мужики, дайте покурить. Сдадите конвойникам – те не предложат.
– Да уж, наверное, не дадут, – сказал Комбат, прикурил сигарету и сунул в рот Грошу.
Тот жадно затянулся, держа сигарету связанными перед грудью руками.
– Ты только не вздумай веревки пережигать, – заметил Подберезский, потому что будь уверен, я не промахнусь, если что. Стрелять умею.
– Ты-то чего с ними побежал? – обратился Комбат к Петрухе.
И тот ответил банальной фразой:
– Сказали, я и побежал. А если бы не побежал, конвойники меня бы сразу застрелили, прямо в вагоне. И все свалили бы на меня.
– Что там у них произошло?
– У кого? – спросил Петруха.
– Да черт его знает! Солдата мучили, мучили, трое суток стоял на дежурстве, не спал, не ел. Наверное, они его достали дальше некуда, вот он и решил с ними расправиться, – встрял Сема.
– Молодой еще был?
– Да, совсем пацан, – сказал Петруха, хотя солдат, расстрелявший своих товарищей, скорее всего, был его ровесником.
– Да уж, в этих конвойных войсках всегда была дедовщина, – заметил Рублев. – Покурить хочешь?
– Хочу, – сказал Петруха.
– Ладно, на и тебе сигарету, и тебе на.
Беглые заключенные курили, понимая, что возможно, это их последняя сигарета, и как только они попадут в руки солдат, те до трех считать не станут.
«Десять суток были на ногах, гоняясь за ними по тайге, злые, как волки. А может, еще и пронесет?» – думал Грош и в душе все еще надеялся, что ему пофартит и он сможет бежать.
– Слушай, Сема, – привалясь к приятелю, зашептал Грош, – может, попробуем дернуть?
– Куда? Ты что?
– Хрен его знает, еще не придумал. Если они сдадут нас, ты понимаешь, что будет?
– Тебе будет, – сказал Сема, отодвигаясь от приятеля.
– И мне, и тебе будет, ты уж не переживай.
– Я солдата того не душил, это ты его, – сказал Сема.
– Ax, какая же ты сука! Как бежать, так вместе, а как отвечать, так я?
– О чем базарите? Уже не бежать ли надумали? – спросил Подберезский, держа на коленях автомат с пристегнутым рожком.
– Куда тут бежать? Разве что, сумасшедший побежит, – сказал Грош.
– А вот моряки по воде ходят, – заулыбался Подберезский, – может, вы тоже попробуете?
– Нет уж, пробовать мы не станем. Я, конечно, шальной, но не до такой же степени, чтобы утонуть в хрен знает какой реке, даже не знаю еще как она называется.
– Ула.
– Ула, так Ула.
– А что, река красивая.
– Да ну ее к едреной фене!
За лодкой тянулась белая полоса пены, лодка тяжело шла, преодолевая сопротивление ветра и течение. Комбат время от времени поглядывал на часы.
– Когда доберемся, Гриша?
– Если ничего не случится, часам к двенадцати будем.
– Отдадим их и назад? – спросил Рублев.
– Если хочешь, можно зайти в магазин.
– В какой магазин? У них что, есть магазин?
– Конечно же есть!
– А что нам надо?
– Нам ничего не надо, – ответил Бурлаков. – Водки еще ящик, так что, неделю можно сидеть.
– Ты же обещал, Гриша, сводить нас на медведя.
– Вот вернемся и сходим, берлогу я уже нашел.
– А чего не сказал об этом?
– Некогда было. Я хотел все обстоятельно разведать, прикинуть что к чему.
– Далеко от избушки?
– Километров тридцать – тридцать пять.
– И что, все по сопкам?
– Можно по реке немного проплыть, а потом все равно придется идти.
– Большой медведь? – спросил Комбат, никогда ранее не участвовавший в подобной охоте.
– Думаю, что большой.
– Ну, какой большой?
– Такой, как Андрюша, если на него надеть тулуп овчиной наружу.
Комбат расхохотался, представив себе Подберезского в вывороченном тулупе.
– А он страшный? Кусается?
– Кусается, кусается… Медведь, Иваныч, зверь опасный и шуток не любит. Все надо делать обстоятельно, прежде чем к нему в гости идти.
– А ты ходил раньше на медведя?
– Ходил. Еще пацаном с отцом ходил. А вот мой дед, – Гриша Бурлаков явно приободрился и оживился: все, что было связано с тайгой, с промыслом, охотой, его всегда возбуждало и рассказы из него сыпались, как орехи из порванного мешка. – Так вот, мой дед по матери трех медведей завалил. Это, правда, было еще до войны. Ух, и здоровый же был мужик! Правда, я его не видел, мать рассказывала. Сам был невысокий, широкоплечий, но медведя мог завалить. Только ему не повезло, медведь ему лапой лицо разодрал.
– Как?
– Ну, как раздирают лицо когтями… Ты что, Иваныч, представить этого не можешь? Почти все волосы содрал. Но дед изловчился и всадил ему нож в глотку. Я еще тот нож видел, мальчишкой с ним играл. Нож будь здоров, ручка из кости, лезвие каленое, сантиметров где-то пятьдесят.
– И что с твоим дедом стало?
– Ничего с ним не стало. Помер мой дед в пятьдесят третьем году, а дожил, слава богу, до семидесяти лет.
– Да, мужики здесь здоровые.
– Да нет, здесь не очень. Там, на Урале, покруче люди, а здесь народ мелкий. Больше из каторжников, еще с царских времен. Селились здесь, когда их на свободу отпускали, да и высланных много. Тоже оставались здесь. В общем, народ здесь не шибко крупный. На Урале – там покруче, есть такие мужики, что и тебя, Иваныч, завалят.
– Нет, ты знаешь, Гриша, медведя твоего я боюсь и на охоту, наверное, не пойду.
– Эй, Андрюха, слышишь, – рассмеялся Бурлаков, – Комбат от охоты отказывается, медведя испугался.
– Это Комбат-то медведя испугался? Ты видел бы, Гриша, что он под Калининградом в затопленном заводе сделал!
– А что он там сделал? Как он там оказался?
– Это длинная история. Попроси Иваныча, пусть сам расскажет.
– Иваныч, что там было?
– Ничего там не было, слушай ты его.
– Поверишь, Гриша, наш Комбат завалил огромную обезьяну.
– Обезьяну? – изумлению Бурлакова не было предела. Его глаза выпучились, а рот растянулся в улыбке. – Серьезно, что ли, Иваныч, обезьяну убил?
– Там не только обезьяна… В общем, было дело.
– Что за обезьяна? – не унимался Бурлаков, время от времени поворачивая руль, направляя лодку по центру реки и стараясь не наткнуться на льдины, которые иногда появлялись прямо перед лодкой.
– Орангутанг, огромный, ну, наверное, как твой медведь.
– Орангутанг? – усомнился Бурлаков.
– Орангутанг. Я на него взглянуть боялся, страшная скотина, – сказал Подберезский. – Потом фонарем посветили, Гриша, так у него лапы… Он твою руку сломал бы, Бурлак, как палочку от пионерского барабана.
– Ни хрена себе! – изумился Бурлаков. – А чего ты мне об этом не рассказывал?
– Иваныч просил никому не говорить, вот я и не рассказывал.
– Тогда чего он медведя боится? Обезьяну уделал и с медведем, думаю, справится.
– Хватит вам подкалывать! – добродушно пробурчал Рублев. – Разговорились черт знает о чем. Не боюсь я твоего медведя.
– Ясное дело не боишься, просто цену себе, Иваныч, набиваешь. Думаю, ты медведя рогатиной смог бы завалить.
– Ну, уж, Гриша, нет! Рогатиной, пожалуйста, сам вали. Только чтобы потом мишка тебе морду не разодрал, как твоему деду, царство ему небесное.
– Разговоры какие-то у вас пошли, – связанные беглые заключенные странно поглядывали на этих троих мужчин, таких непохожих на всех тех, с кем им приходилось до этого сталкиваться. Военные, не военные, охотники, не охотники…
– Слушайте, а вы что, служили вместе? – спросил Сема, взглянув на Бурлакова, как на самого разговорчивого.
– Служили, служили.
– И что, он у вас командиром был?
– Был, есть и будет, – сказал Подберезский. – Правду я говорю, Иваныч?
– Да пошел ты, Андрюха! Никакой теперь я вам не командир. Так, друг, если хочешь.
– Конечно, хочу! Не дай бог, Иваныч, ты врагом станешь, такого человека, как ты, лучше за друга держать.
– Эй, осторожно! – крикнул Комбат.
И Бурлаков, и Подберезский, заговорившись, не заметили, как прямо перед лодкой, развернутая течением, всплыла большая льдина – толстая, серая, похожая на спину огромной глубоководной рыбы. Бурлаков резко повернул руль в сторону, лодка накренилась, едва не зачерпнув бортом холодную воду. Льдина со скрежетом ударила в борт.
– Толкай! Толкай! – Комбат веслом уперся в льдину. Та медленно отошла, корма лодки поднялась, и Комбат, потеряв равновесие, рухнул в ледяную воду.
– Стой, мать твою, стой, Гриша! – закричал Подберезский, наклоняясь к борту, пытаясь схватить Комбата.
Тот вынырнул метрах в четырех, затряс головой. Корма лодки опустилась в воду, и льдина понеслась в сторону.
– Стой! Стой, Гриша! Ты что, Бурлак, охренел?
Комбата втащили в лодку. Он несколько раз выругался, а затем принялся стаскивать с себя мокрую одежду.
– Давай к берегу, Гриша, обсушиться надо.
– К берегу тут не пристанешь. Потерпи, Комбат, через километра три будет поворот, там костер разожжем, обсохнешь. А пока на, лови флягу, – Бурлаков бросил флягу в брезентовом чехле. Рублев на лету ее поймал, отвинтил пробку и сделал несколько глотков. А затем пригоршнями хватанул воду из реки, запил.
– Ты сказал бы, что спирт, я думал водка, рассчитывал на сорок градусов, а тут тебе все девяносто. Словно факел в рот затолкал.
– Прости, Иваныч. Хотел как лучше – Причем тут ты, Гриша. Я сам виноват, заговорил вас.
– Если бы не твоя дурацкая обезьяна, Андрюха, так Иваныч сидел бы сухим.
Это не моя обезьяна, орангутанг от матросов с корабля убежал, – зло буркнул Подберезский.
– Так правда, что Комбат ее завалил?
– Завалил, как пить дать. Хватит про это. – Подберезский снял свой бушлат подбитый мехом и подал Комбату:
– На, Иваныч, накинь, а то простынешь.
Вскоре обрывистые берега закончились и Гриша Бурлаков махнул рукой:
– Вон там пристанем, возле тех деревьев.
– Давай быстрее, – поторопил Подберезский друга, – Комбата жалко.
Костер Бурлаков развел быстро, нарубив толстых сухих сучьев. Комбат стал сушиться. Беглые заключенные тоже сидели у костра.
– А ведь мог утонуть, – сказал Сема.
– Мог, да не утонул, – ответил Комбат, беззлобно. – Я много раз мог утонуть и погибнуть, но как-то до сих пор везло.
– А вот мне не везет, – сказал Грош, – как что хорошее предвидится, обязательно какая-то подлянка случается и я оказываюсь за решеткой.
Не везет и все, с самого детства. Наверное, я родился таким неудачливым. Или стал таким?
– Наверное, – заметил Комбат. – Сколько нам еще плыть, Гриша?
– Часа полтора, может, два. Река петляет, если бы по прямой, то намного быстрее. Но тянуться по тайге, по сопкам – дело хлопотное. Лучше уж по реке.
– Да уж, лучше! Сам бы искупался, тогда бы знал.
– Я не хотел, Иваныч.
– Да ладно тебе, никто тут не виноват.
– Так не бывает.
– Забывай об этом.
– Когда одежда высохнет, тогда и забудем.
Глава 20
Главное условие академика Богуславского, при котором он согласился работать, до сих пор не было выполнено. Он требовал, чтобы ему позволили поговорить с внуком. Дальше, чем до начальника охраны микробиологической станции он добраться не мог. Тот, видный, широкоплечий мужчина в неизменном камуфляжном костюме, говорил с ним корректно, сдержанно. Он никогда не кричал, не срывался, отвечал односложно, не злоупотребляя эмоциями.
– Мне обещали, – не выдерживал и срывался на крик академик Богуславский.
– Ничем не могу помочь, – отвечал начальник охраны станции.
– Но почему? Я остановлю исследования!
– Ваш внук сам не хочет встречаться с вами.
– Этого не может быть!
– Так оно есть.
– Я сам должен услышать от него об этом!
– Он не хочет встречаться, значит, не хочет и говорить.
– Тогда я должен переговорить с вашим главным.
Брови начальника охраны чуть приподнялись, глаза округлились.
– Я здесь главный.
– С самым главным, с тем, кто здесь решает все.
– С кем? – прекрасно понимая, о ком именно идет речь, спросил начальник охраны.
И Богуславский выдавил из себя ненавистное ему слово:
– С Учителем! Сейчас же свяжите меня с ним.
Сделав над собой это усилие, академик тут же обмяк и опустился в кресло. Его голова беспомощно легла на сложенные по-ученически руки.
– Я передам Учителю вашу просьбу.
– Сейчас же свяжите меня с ним! – не поднимая головы, проговорил Богуславский.
– Это невозможно, есть определенные часы для связи, и он, если захочет, поговорит с вами.
Начальник охраны верил в силу Учителя, иначе не служил бы здесь. Он не верил в само учение, но то, что обрюзгший человек в белой накидке способен вершить чудеса, ломая психику людей, он верил, исходя из личного опыта.
Пустых обещаний начальник охраны не раздавал. Он аккуратно записал в блокнот просьбу академика Богуславского среди прочих вопросов, в числе которых должен был доложить Учителю.
О том, что при желании старик может навредить исследованиям, начальник охраны догадывался, но считал, что у того не хватит духа на такой подвиг.
В жизни секты странным образом сочетались традиции концлагеря и монастырской жизни, а также элементы советской колхозной системы.
Учитель практиковал планерки руководителей подразделений, на которых ставились конкретные задачи, выслушивались пожелания и претензии.
Проводил он их в небольшом конференц-зале с овальным столом.
Все сидели на простых стульях и только Учитель восседал во главе стола на подиуме, обложенный, как умирающий, шелковыми подушками с золотой бахромой. Атмосфера на планерках царила, обычно, деловая. О мракобесии, псевдорелигиозном дурмане никто не вспоминал, и если бы ни странная одежда Учителя, ни шелк подушек, ни ароматические курения, всех собравшихся в конференц-зале можно было бы принять за нормальных людей.
– Мне обещали, – не выдерживал и срывался на крик академик Богуславский.
– Ничем не могу помочь, – отвечал начальник охраны станции.
– Но почему? Я остановлю исследования!
– Ваш внук сам не хочет встречаться с вами.
– Этого не может быть!
– Так оно есть.
– Я сам должен услышать от него об этом!
– Он не хочет встречаться, значит, не хочет и говорить.
– Тогда я должен переговорить с вашим главным.
Брови начальника охраны чуть приподнялись, глаза округлились.
– Я здесь главный.
– С самым главным, с тем, кто здесь решает все.
– С кем? – прекрасно понимая, о ком именно идет речь, спросил начальник охраны.
И Богуславский выдавил из себя ненавистное ему слово:
– С Учителем! Сейчас же свяжите меня с ним.
Сделав над собой это усилие, академик тут же обмяк и опустился в кресло. Его голова беспомощно легла на сложенные по-ученически руки.
– Я передам Учителю вашу просьбу.
– Сейчас же свяжите меня с ним! – не поднимая головы, проговорил Богуславский.
– Это невозможно, есть определенные часы для связи, и он, если захочет, поговорит с вами.
Начальник охраны верил в силу Учителя, иначе не служил бы здесь. Он не верил в само учение, но то, что обрюзгший человек в белой накидке способен вершить чудеса, ломая психику людей, он верил, исходя из личного опыта.
Пустых обещаний начальник охраны не раздавал. Он аккуратно записал в блокнот просьбу академика Богуславского среди прочих вопросов, в числе которых должен был доложить Учителю.
О том, что при желании старик может навредить исследованиям, начальник охраны догадывался, но считал, что у того не хватит духа на такой подвиг.
В жизни секты странным образом сочетались традиции концлагеря и монастырской жизни, а также элементы советской колхозной системы.
Учитель практиковал планерки руководителей подразделений, на которых ставились конкретные задачи, выслушивались пожелания и претензии.
Проводил он их в небольшом конференц-зале с овальным столом.
Все сидели на простых стульях и только Учитель восседал во главе стола на подиуме, обложенный, как умирающий, шелковыми подушками с золотой бахромой. Атмосфера на планерках царила, обычно, деловая. О мракобесии, псевдорелигиозном дурмане никто не вспоминал, и если бы ни странная одежда Учителя, ни шелк подушек, ни ароматические курения, всех собравшихся в конференц-зале можно было бы принять за нормальных людей.