Страница:
– Вы поплывете со мной, – сказал Хализин.
Малиновский остался на палубе возле контейнеров.
Хализин даже не дождался, когда лодку за брошенные с крана концы подтянут вплотную, а просто перепрыгнул на борт крана и тут же полез по металлической лесенке наверх – туда, где располагалась кабина крановщика. Капитан в растерянности остался стоять на палубе, не зная, следовать ли ему за Хализиным или же ожидать его возвращения.
Полковник, оказавшись в кабине, начал объяснять крановщику, что от него требуется. Негр, проработавший в порту не один год, согласно кивал головой и ослепительно улыбался.
Минут через десять к плавучему крану подошла шлюпка и с мадагаскарского судна. Человек в белом костюме с военной выправкой остановился неподалеку от капитана «Смоленска» и, закинув голову, посмотрел на освещенную изнутри кабинку крановщика. Хализин приветственно махнул ему рукой и, убедившись, что крановщик все правильно понял, заспешил вниз. Проходя мимо капитана, он негромко произнес:
– Я бы хотел побеседовать с коллегой на важную тему один на один. Возвращайтесь на судно.
Капитан повиновался.
…Через несколько часов контейнеры благополучно перекочевали со «Смоленска» к мадагаскарцам.
О том, что к приему груза на их контейнеровозе готовились заранее, еще до выхода корабля из порта, говорило то, что площадка на его палубе один к одному повторяла площадку на «Смоленске» Все то время, пока шли такелажные работы, Хализин и офицер иракских спецслужб провели на палубе крана. На лице Хализина сияла радостная улыбка. Основную часть своей работы он сделал, и теперь вся ответственность перекладывалась на его иракского коллегу, которому предстояло сопровождать груз дальше.
– Никаких изменений? – спросил Хализин на вымученном английском.
Офицер кивнул головой.
– Нет, все пройдет точно так, как мы договаривались. Встречать наш транспорт в Калининграде приедете вы?
– Скорее всего да, если ничего не изменится.
Плавучий кран направился в порт. Хализин вернулся на «Смоленск». Возле трапа его уже ожидал Малиновский с собранными вещами – своими и полковника.
Капитан не скрывал удивления. Черт их разберет, этих чекистов, и все их интриги!..
– Ну что ж, будем прощаться, – протянул руку Хализин.
– Вы покидаете борт?
– Да, больше мне здесь делать нечего.
Капитан вздохнул с облегчением. Значит, больше не будет никаких сюрпризов, он вновь станет полновластным хозяином на судне.
Сотрудники ФСК спустились по трапу в шлюпку, и та, чертя на ночной воде белый пенный след, понеслась к мадагаскарскому судну. И стоило лишь Хализину с Малиновским подняться на борт, как загремела якорная цепь и корабль, медленно развернувшись, стал уходить с рейда.
Русские офицеры спешили, ведь контейнеровоз уходил в открытый океан.
– Не беспокойтесь, – одарил Хализина маслянистой улыбкой один из иракских офицеров, – все рассчитано по минутам, в Такоради мы успеем вовремя.
Через четверть часа полковник Хализин, майор Малиновский и иракский офицер в легкой моторной лодке приближались к берегу. Вскоре лишь несколько маленьких огоньков на горизонте напоминали о произошедшем на рейде.
Обогнав плавучий кран, лодка вошла в порт. Все трое выбрались на причал, где их уже ожидала машина. Она проследовала по ночному городу к торговому представительству, над которым красовался российский флаг. Гостей здесь ждали. Небольшой уютный зальчик, стол с изысканной закуской, немного выпивки. Возле дверей расположилась охрана.
– Не бойтесь, здесь стены не имеют ушей, – улыбнулся Хализин, предлагая иракцу присесть.
Иракец благодарно кивнул и опустился в мягкое кожаное кресло.
– Наша часть договора выполнена, – полковник взял бутылку с холодной минеральной водой и разлил в три высоких стакана. – Теперь очередь за вами.
– Вот график прихода нашего транспорта, – иракский офицер протянул Хализину распечатку. – Деньги мы передадим, как и договаривались, партиями.
– Только не затягивайте, – предупредил Хализин.
– Но и нам надо убедиться, что товар Получен кондиционный.
– На нас еще никто не жаловался.
Малиновский все время хранил молчание, пристально следя за иракцем, словно являлся телохранителем полковника. Такое внимание не нравилось гостю. Он ерзал, будто ему на сиденье кресла подложили канцелярскую кнопку. Бумага с расписанием прибытия кораблей в порт Калининграда и именами тех, к кому должен был обратиться Хализин за получением денег, исчезла в кармане полковника.
– А теперь можно немного расслабиться, – предложил он, беря в руки бутылку с вином и наполняя два бокала – Малиновского он обошел вниманием.
Еще около двадцати минут длилась беседа, выяснялись последние детали сделки. Но этот разговор уже не носил принципиального характера, два профессионала выясняли понятные только им двоим технические подробности проведения акции.
– Надеюсь, еще встретимся, – на прощание сказал полковник Хализин.
– К сожалению, нет: в Калининград прибудут другие люди.
Малиновский, так и не проронивший за все время ни слова, резко поднялся, пожал па прощание иракцу руку и вышел из зала.
Вскоре вертолет уносил восточного гостя, идя вдогонку за судном, па котором покоились упакованные в контейнеры зенитно-ракетные комплексы. А еще через два часа полковник Хализин с майором Малиновским поднимались на трап самолета, следовавшего из Такоради во Франкфурт. Оттуда как раз имелся прямой утренний рейс до Москвы. Так что ожидать в Германии самолета, следующего на родину, им пришлось не более часа.
Расследованием займутся милиция и прокуратура – но это лишь цветочки. Ядовитые ягодки появятся тогда, когда к делу подключится ведомство, в котором он служит.
«Главное сейчас – выиграть время! – думал генерал Разумовский, чувствуя, что сегодняшней ночью ему не уснуть. Сна не было ни в одном глазу. – Значит, Калининград, значит, деньги придут морем. Я этого и добивался, так оно спокойнее. Только бы кто-нибудь не всунул нос в мои дела раньше времени!»
Пока он действовал почти безоглядно, зная, что сила на его стороне – государство, всецело доверяющее ему, осуществляет прикрытие. До завершения операции он имел право никому не отчитываться в своих поступках.
Хорошее право, ускоряющее продвижение дела вперед лишь в том случае, если человек, которому его поручили, кристально чист перед самим собой и перед людьми.
А сказать так о генерале Разумовском нельзя было даже с большой натяжкой.
Глава 4
Малиновский остался на палубе возле контейнеров.
Хализин даже не дождался, когда лодку за брошенные с крана концы подтянут вплотную, а просто перепрыгнул на борт крана и тут же полез по металлической лесенке наверх – туда, где располагалась кабина крановщика. Капитан в растерянности остался стоять на палубе, не зная, следовать ли ему за Хализиным или же ожидать его возвращения.
Полковник, оказавшись в кабине, начал объяснять крановщику, что от него требуется. Негр, проработавший в порту не один год, согласно кивал головой и ослепительно улыбался.
Минут через десять к плавучему крану подошла шлюпка и с мадагаскарского судна. Человек в белом костюме с военной выправкой остановился неподалеку от капитана «Смоленска» и, закинув голову, посмотрел на освещенную изнутри кабинку крановщика. Хализин приветственно махнул ему рукой и, убедившись, что крановщик все правильно понял, заспешил вниз. Проходя мимо капитана, он негромко произнес:
– Я бы хотел побеседовать с коллегой на важную тему один на один. Возвращайтесь на судно.
Капитан повиновался.
…Через несколько часов контейнеры благополучно перекочевали со «Смоленска» к мадагаскарцам.
О том, что к приему груза на их контейнеровозе готовились заранее, еще до выхода корабля из порта, говорило то, что площадка на его палубе один к одному повторяла площадку на «Смоленске» Все то время, пока шли такелажные работы, Хализин и офицер иракских спецслужб провели на палубе крана. На лице Хализина сияла радостная улыбка. Основную часть своей работы он сделал, и теперь вся ответственность перекладывалась на его иракского коллегу, которому предстояло сопровождать груз дальше.
– Никаких изменений? – спросил Хализин на вымученном английском.
Офицер кивнул головой.
– Нет, все пройдет точно так, как мы договаривались. Встречать наш транспорт в Калининграде приедете вы?
– Скорее всего да, если ничего не изменится.
Плавучий кран направился в порт. Хализин вернулся на «Смоленск». Возле трапа его уже ожидал Малиновский с собранными вещами – своими и полковника.
Капитан не скрывал удивления. Черт их разберет, этих чекистов, и все их интриги!..
– Ну что ж, будем прощаться, – протянул руку Хализин.
– Вы покидаете борт?
– Да, больше мне здесь делать нечего.
Капитан вздохнул с облегчением. Значит, больше не будет никаких сюрпризов, он вновь станет полновластным хозяином на судне.
Сотрудники ФСК спустились по трапу в шлюпку, и та, чертя на ночной воде белый пенный след, понеслась к мадагаскарскому судну. И стоило лишь Хализину с Малиновским подняться на борт, как загремела якорная цепь и корабль, медленно развернувшись, стал уходить с рейда.
* * *
Проверка груза у иракцев не заняла много времени.Русские офицеры спешили, ведь контейнеровоз уходил в открытый океан.
– Не беспокойтесь, – одарил Хализина маслянистой улыбкой один из иракских офицеров, – все рассчитано по минутам, в Такоради мы успеем вовремя.
Через четверть часа полковник Хализин, майор Малиновский и иракский офицер в легкой моторной лодке приближались к берегу. Вскоре лишь несколько маленьких огоньков на горизонте напоминали о произошедшем на рейде.
Обогнав плавучий кран, лодка вошла в порт. Все трое выбрались на причал, где их уже ожидала машина. Она проследовала по ночному городу к торговому представительству, над которым красовался российский флаг. Гостей здесь ждали. Небольшой уютный зальчик, стол с изысканной закуской, немного выпивки. Возле дверей расположилась охрана.
– Не бойтесь, здесь стены не имеют ушей, – улыбнулся Хализин, предлагая иракцу присесть.
Иракец благодарно кивнул и опустился в мягкое кожаное кресло.
– Наша часть договора выполнена, – полковник взял бутылку с холодной минеральной водой и разлил в три высоких стакана. – Теперь очередь за вами.
– Вот график прихода нашего транспорта, – иракский офицер протянул Хализину распечатку. – Деньги мы передадим, как и договаривались, партиями.
– Только не затягивайте, – предупредил Хализин.
– Но и нам надо убедиться, что товар Получен кондиционный.
– На нас еще никто не жаловался.
Малиновский все время хранил молчание, пристально следя за иракцем, словно являлся телохранителем полковника. Такое внимание не нравилось гостю. Он ерзал, будто ему на сиденье кресла подложили канцелярскую кнопку. Бумага с расписанием прибытия кораблей в порт Калининграда и именами тех, к кому должен был обратиться Хализин за получением денег, исчезла в кармане полковника.
– А теперь можно немного расслабиться, – предложил он, беря в руки бутылку с вином и наполняя два бокала – Малиновского он обошел вниманием.
Еще около двадцати минут длилась беседа, выяснялись последние детали сделки. Но этот разговор уже не носил принципиального характера, два профессионала выясняли понятные только им двоим технические подробности проведения акции.
– Надеюсь, еще встретимся, – на прощание сказал полковник Хализин.
– К сожалению, нет: в Калининград прибудут другие люди.
Малиновский, так и не проронивший за все время ни слова, резко поднялся, пожал па прощание иракцу руку и вышел из зала.
Вскоре вертолет уносил восточного гостя, идя вдогонку за судном, па котором покоились упакованные в контейнеры зенитно-ракетные комплексы. А еще через два часа полковник Хализин с майором Малиновским поднимались на трап самолета, следовавшего из Такоради во Франкфурт. Оттуда как раз имелся прямой утренний рейс до Москвы. Так что ожидать в Германии самолета, следующего на родину, им пришлось не более часа.
* * *
Генерал Разумовский получил от полковника Хализина из Такоради подтверждение тому, что груз передан из рук в руки и имеется конкретная договоренность насчет сроков передачи денег. Но неспокойно было на душе у генерала ФСК. Он все ближе и ближе подходил к той черте, за которой уже нельзя остановиться. Он прекрасно понимал, что гибель людей, имеющих отношение к изготовлению фальшивых денег, представить в виде несчастных случаев сложно, даже если исчезнут и исполнители убийства.Расследованием займутся милиция и прокуратура – но это лишь цветочки. Ядовитые ягодки появятся тогда, когда к делу подключится ведомство, в котором он служит.
«Главное сейчас – выиграть время! – думал генерал Разумовский, чувствуя, что сегодняшней ночью ему не уснуть. Сна не было ни в одном глазу. – Значит, Калининград, значит, деньги придут морем. Я этого и добивался, так оно спокойнее. Только бы кто-нибудь не всунул нос в мои дела раньше времени!»
Пока он действовал почти безоглядно, зная, что сила на его стороне – государство, всецело доверяющее ему, осуществляет прикрытие. До завершения операции он имел право никому не отчитываться в своих поступках.
Хорошее право, ускоряющее продвижение дела вперед лишь в том случае, если человек, которому его поручили, кристально чист перед самим собой и перед людьми.
А сказать так о генерале Разумовском нельзя было даже с большой натяжкой.
Глава 4
Старинные напольные куранты, прекрасно отреставрированные, звонко отбили семь ударов. Часы смолкли, но звук еще долго вибрировал в сумраке квартиры. Шторы на всех окнах были плотно сдвинуты. Но, даже если бы хитрый механизм часов и не сработал, хозяин квартиры, Иосиф Михайлович Домбровский, знал наверняка: уже наступило утро и окончилась ночь, наполненная тяжелыми, изнуряющими, рвущими душу на части сновидениями.
Вот уже где-то около года неизменно каждую ночь он видел во сне свою жену, которая умерла полтора года тому назад. Иосиф Михайлович Домбровский считал, что он покинет этот мир раньше, но, наверное, Богу угодно было поступить именно так и оставить старика почти в полном одиночестве. Дочка Софьи Андреевны и Иосифа Михайловича жила в Риге, еще в советские времена она удачно вышла замуж за полковника КГБ, латыша. Жилось им в Латвии хорошо и тогда и теперь.
Сын уже давно обретался в Питере. Дети напоминали о себе телефонными звонками и раз в полгода, иногда чаще – шумными визитами, приезжая на недельку с собственными детишками.
Софья Андреевна не дожила до своего шестидесятилетия всего три дня. Она скончалась абсолютно внезапно, никто и предположить не мог… Сидела в мягком кожаном кресле перед телевизором с тетрадкой в руке, куда мелким убористым почерком заносила предстоящие расходы по юбилею. Вдруг тетрадка, зашелестев страницами, выпала из ее рук, а ручка, блеснув золоченым колпачком, покатилась по ковру под комод.
– Что с тобой, дорогая? – спросил у жены Иосиф Михайлович, не поднимаясь с дивана.
Он подумал, что Софья Андреевна уснула. В последнее время с ней это случалось довольно часто. Устанет за день, присядет у телевизора, укутав ноги пледом, пригреется и уснет незаметно. Иосиф Михайлович даже подтрунивал над супругой: «Наверное, родители не зря дали тебе имя Соня. Вот ты опять уснула и даже не заметила, как я выключил телевизор».
Иосиф Михайлович и в тот злополучный вечер решил разыграть жену, он рассчитывал, что, пока она спит, он спрячет ее тетрадь и не скажет, куда делась ручка. А признаваться в том, что она уснула, Софья Андреевна, конечно же, не захочет. Она всегда упорно отрицала это, спорила с мужем: "Да ничего я не спала, Иосиф! Что ты выдумал! Я просто немного вздремнула.
Закрыла глаза и тут же их открыла. А ты выдумываешь всякую ерунду и рассказываешь небылицы".
Но тогда Софья Андреевна так и не проснулась. Подойдя к супруге, Иосиф Михайлович коснулся ее плеча.
Рука Софьи Андреевны, сверкнув тонким колечком на безымянном пальце, как кукольная повисла над полом.
Иосиф Михайлович хотел положить руку жены на плед и тут ощутил пронзительный холод, исходивший от ее ладони.
– Соня! Соня! – в испуге воскликнул Иосиф Михайлович, чувствуя, как спазм сжимает горло. – Да проснись же! Что с тобой?!
Он несильно тряхнул жену за плечи, потом, обмирая, разжал ее пальцы и, опустившись на колени, приложил ухо к ее груди. Сердце не билось.
«Боже, да она же умерла!» – с ужасом понял Домбровский.
Дальше он действовал лишь по инерции, в каком-то беспамятстве. Вызвал «Скорую помощь». Когда приехали врачи и с шумом вошли в квартиру, он сразу же в прихожей принялся объяснять, что с женой что-то неладно, что она уснула и не хочет просыпаться. Врач странно посмотрел на высокого седого мужчину, суетящегося и бестолково размахивающего руками с длинными узловатыми пальцами, затем подошел к креслу, приподнял веко Софьи Андреевны, отметил, что у нее большие, неподвижные, не реагирующие на яркий свет зрачки, и, не меняя выражения лица, заглянул в глаза Иосифа Михайловича и абсолютно бесстрастным голосом сообщил:
– Она уже была мертва, когда вы звонили нам! Зачем вы нас вызывали? У нас работы вот так, – он приложил ладонь к горлу.
– Как.., умерла?
– Умерла. Как ни прискорбно, но, это так. Иногда случается…
– Почему умерла?! – все еще не веря в происшедшее, пролепетал старик…
– Как все люди. Жила, жила и умерла. Как умру я, умрете вы, умрет вот она, – с чисто профессиональным цинизмом сказал врач и кивнул на молоденькую медсестру. – Понапрасну вы нас побеспокоили.
– А что я, по-вашему, должен был делать? Первая мысль… "скорая помощь…
– Отыскали бы лечащего врача, сообщили бы ему.
– А потом?
– Ну, уж я не знаю. Для начала ее следовало бы переложить куда-нибудь, – врач, сверкнув стеклами очков, взглянул на потертый кожаный диван, на котором еще совсем недавно сидел сам Иосиф Михайлович.
– Да, да. Ее надо положить на диван, – сказал мгновенно постаревший на несколько лет Иосиф Михайлович, – и обязательно укрыть пледом.
– А вот этого как раз делать и не надо, я имею в виду плед, – сухо улыбнулся врач, – ей уже все равно, она не ощущает ни тепла, ни холода. Только окно не открывайте, – он хотел было объяснить, что из-за сквозняка мертвое тело может искривить, но не решился, спросив вместо этого:
– Она была вашей женой?
– Почему была? Жена, она и после смерти жена… – через силу выговорил Домбровский.
И тут его начали душить рыдания, по морщинистым щекам хлынули потоки слез. Губы кривились в безумной улыбке. Домбровский плакал, не стесняясь, размазывал, как ребенок, слезы по лицу и вытирал влажные руки о седые волосы.
– Послезавтра юбилей, послезавтра юбилей… – давясь слезами, бормотал Домбровский. – Ей исполнится всего лишь шестьдесят, как же так?!.
Врач попросил медсестру позвонить в дверь напротив, после чего в квартире появились соседи по площадке, а Домбровский продолжал сидеть в углу дивана на том же самом месте, где сидел полчаса назад, потерянный, безучастный ко всему и ко всем, полностью ушедший в свое горе.
Лишь изредка он шептал, точно в бреду:
– Я старик, глубокий старик, а Соня такая молодая… Совсем молодая… И зачем только она это сделала?
Что у Софьи Андреевны больное сердце, знал весь подъезд. Знал и Иосиф Михайлович. Но ведь много пожилых людей с больным сердцем, и тем не менее они живут. А его Софьи Андреевны не стало…
Из-за того, что во сне он постоянно видел одну и ту же сцену, Иосиф Михайлович невзлюбил ночь и ложился теперь спать на рассвете, часов в пять, когда город только начинал просыпаться. И еще он спал днем, но не в спальне, а в большой гостиной, на старом продавленном диване. А когда он спал, накрыв ноги пледом и сложив руки на груди, он ужасающе был похож на покойника. Его лицо и без того было сухим, а во сне все черты заострялись, крючковатый нос казался еще более громоздким, щеки западали, бледнела кожа, белесые ресницы не вздрагивали, а грудь почти не вздымалась.
Просыпался он, как правило, оттого, что его правая рука, лежавшая на груди, произвольно сползала и падала плетью, касаясь ковра, а затем затекала, становилась тяжелой и начинала болеть.
– Правая рука – кормящая рука, – любил говорить старик Домбровский, имея в виду то, что его правая рука всегда крепко держала штихель, – ремеслом гравера зарабатывал Иосиф Михайлович деньги им с Софьей Андреевной на безбедную жизнь.
Да, рука Иосифа Михайловича по-прежнему не под-: водила, и не только рука, но и глаз. Несмотря на то, что Домбровскому было уже семьдесят лет, он не носил очки, хотя иногда и приходилось отводить газету далеко от лица, чтобы прочесть мелкий шрифт.
Всю свою сознательную жизнь Иосиф Михайлович Домбровский занимался только одним делом – кропотливым, неспешным и мало кому доступным. Бог дал ему уникальный талант – в своей профессии Домбровский был непревзойденным мастером.
Войдя в кухню, он поставил на плиту чайник и стоял, глядя на голубоватый огонь горелки до тех пор, пока вода не закипела.
– Ну вот, все хорошо, все как всегда. Спокойно и пусто… Если бы только не сны!
Он заварил крепкий-крепкий чай, достал из холодильника бутылку водки, уже початую, налил себе стограммовую рюмку и выпил – выпил так, как люди пьют лекарство, невкусное, по необходимое. Затем подхватил на вилку кусочек хлеба, макнул его в солонку и, хрустя кристалликами соли, сжевал. Ему стало легче на сердце – как всегда после рюмки крепкого спиртного, лицо порозовело.
Он знал, что и сегодня, как происходило вот уже на протяжении года, он обязательно к вечеру напьется. Но не до такого состояния, когда перестают соображать и теряют человеческий облик, – нет, до такого состояния старик Домбровский никогда не напивался. За день он выпивал бутылку водки, но пил медленно, небольшими дозами, добавляя ровно столько, насколько успевал протрезветь.
Потом он пошел умываться. Умывшись, надел белую рубашку, безупречно отутюженные брюки со стрелками – такие стрелки может сделать только мужчина; и никакая, самая умелая, самая заботливая жена не достигнет такого совершенства – в этом Иосиф Михайлович был глубоко убежден. И лишь после этого он принялся за чай.
С чашкой в руке он прошелся по квартире, взглянул на офорты на стенах, обклеенных несколько аляповатыми обоями. Эти обои он не менял и не собирался менять, поскольку с Софьей Андреевной незадолго до ее смерти они договорились, что сразу после юбилея приведут квартиру в порядок, паркет покроют лаком, потолки побелят, а обои поменяют. И старик Домбровский в память о жене все оставил так, как было, превратив свое существование в четко регламентированный ритуал, в котором просто запрещено что-то менять, даже под самым разумным предлогом.
Вот и сейчас шаркающей стариковской походкой он шел вдоль стены, скользя взглядом по офортам. Два офорта изображали Санкт-Петербурге Петропавловской крепостью, с Исаакиевским собором. Эти очень тонкие работы Иосиф Михайлович сделал не на продажу, а в подарок жене. Ведь Софья Андреевна была родом из Питера, там они и познакомились. Еще три офорта в одинаковых темно-коричневых дубовых рамках повторяли работы известного итальянца Джованни Баттиста Пиранези. Только крупный специалист, настоящий знаток и ценитель мог определить, что это копии.
В прежние времена Иосиф Михайлович, стоя перед офортами, подмигнув Софье Андреевне, любил говаривать: «Знаешь, Соня, думаю, если бы Пиранези, этот сумасшедший мастер, оказался в Москве в нашей с тобой квартире и посмотрел бы на мои офорты, он наверняка спросил бы: „Послушайте, почтенные Иосиф Михайлович и Софья Андреевна, а как мои работы попали к вам? Я же никогда не был в Москве!“» На что жена отвечала: «Неужели ты, Иосиф, думаешь, что он действительно так сказал бы и не отличил твоей руки от своей?» – "Конечно, отличил бы, дорогая, но не сразу.
Если бы он взял увеличительное стекло и стал внимательно разглядывать штрихи – тогда да. А вот если бы он сел на диван или в твое любимое кресло да смотрел бы с расстояния двух-трех метров, то до конца жизни для Джованни Баттиста Пиранези оставалось бы загадкой, как его работы попали в Москву и почему бумага офортов почти белая".
После того как на дне чашки остался лишь густой слой крупных чаинок, Иосиф Михайлович почувствовал, что наконец-то «созрел» и может теперь съесть что-нибудь посолиднее кусочка черного подсоленного хлеба.
Это он и сделал.
Два яйца всмятку, два бутерброда с тонким слоем масла, густо посоленным, и полрюмки водки – вот и весь завтрак – как обычно, как предписывал ритуал.
Яйца иногда менялись на шпроты, шпроты – на холодные котлеты, купленные в соседней кулинарии. В общем-то старику Домбровскому было по большому счету все равно чем питаться. Он знал, что теперь часов до четырех дня есть ему не захочется. А вот в четыре он может себе позволить выпить еще две рюмки водки и съесть большую тарелку обжигающе горячего супа, а па второе – что-нибудь из кулинарии – курицу, рыбу или блинчики с мясом.
После завтрака Иосиф Михайлович тщательно причесался перед большим зеркалом в витой раме, прицепил бабочку, подняв ворот рубашки. Надел пиджак и оглядел себя в зеркале. Он не опустился после смерти жены, хотя этого и опасались соседи, а наоборот, стал еще больше следить за своей внешностью. Он всегда выходил из дому гладко выбритым, прическа уложена волосок к волоску, на пиджаке ни одной пылинки. О брюках и ботинках и говорить не приходилось – идеальные стрелки, идеальный блеск. Даже концы шнурков были одинаковой длины, с одинаковыми непогнутыми жестяными наконечниками – они вызывали подозрение, что отлиты из серебра. Из кармана пиджака неизменно торчал уголок накрахмаленного носового платка. Во всем, что касалось одежды, Иосиф Михайлович Домбровский был и оставался педантом.
Но еще большим педантом он был в работе. Однако после смерти жены он оставил работу. У него просто не лежали к ней руки. А граверу, если его рука вялая, неразогретая и мертвая, лучше за инструмент не браться.
Домбровский это знал. Он смирился с тем, что вышел на пенсию, смирился с тем, что к нему никто не ходит, вернее, он сам никого не принимает и не желает видеть.
Для мастера же признание – одна из основных форм существования, и тешил старик свое самолюбие созерцанием собственных работ. Иногда вытаскивал из шкафа большую папку, клал се на стол, стирал пыль, развязывал шнурки и принимался разглядывать офорты, время от времени скептично морща нос и кривя губы.
«А вот здесь, Иосиф, рука у тебя дрогнула, а ты поленился исправить. Эх ты, лентяй… А еще считал себя лучшим гравером».
Он брал одно из увеличительных стекол, которых у него имелся целый набор, зажигал свет, направлял луч настольной лампы на немного пожелтевший лист бумаги, подносил увеличительное стекло и недовольно покашливал.
«Если бы этот завиток увидел Гюстав Доре, он бы долго смеялся: „И как это так я здесь промахнулся!“».
Естественно, для всех возможных зрителей этот офорт оставался шедевром, безукоризненно выполненной копией, тем более не отличимой от оригинала, что выполнена она была с нарушением основного закона копировальщика – один к одному по размерам.
«Я имел на это право. Я хотел доказать, что могу сделать и так. Эти работы – целое состояние. Мало, наверное, существует экспертов, способных отличить мою подделку от копии. Ведь они посчитают, что это один из оттисков, собственноручно отпечатанных с листа меди мастером».
Лежали в его папке и копии Рембрандта. На первый взгляд, безупречные, и лишь сам Иосиф Михайлович Домбровский знал, где в них изъян. Но то, что знал и видел Домбровский, для всех остальных было недоступно.
Надев плащ и шляпу, Иосиф Михайлович с тростью, украшенной посеребренным набалдашником, в элегантном кашне, похожий на некогда преуспевавшего артиста, покинул свою квартиру. Лифт свез его с четвертого этажа вниз. Он сдержанно кивнул двум соседкам по подъезду, которые с одинаковыми колясками прогуливались во дворе, и неторопливо направился в большой магазин, где размещался пункт обмена валют.
Он поглядывал по сторонам на спешащих прохожих и не узнавал город, хотя видел его каждый день, но что сделаешь с памятью, если она запечатлела то, от чего ты не в силах отвыкнуть, отказаться?.. Вес стало каким-то не таким, как раньше; хотя видимых следов разрушения прежней Москвы не было заметно, вес теперь выглядело слишком пестрым, вычурно ярким, суетным. И лишь один он выделялся из толпы своей холодностью, замкнутостью и невероятным спокойствием. Он шел, старательно обходя лужи, неспешный и величавый. Ему почему-то предупредительно уступали дорогу, и это правилось старику Домбровскому, ведь, как правило, дорогу уступают либо очень важным людям, либо очень пьяным.
«А так как пьяным меня не назовешь, значит, я важный», – рассуждал Иосиф Михайлович, постукивая тростью по асфальту.
Он поднялся по широким ступенями в магазин и встал в очередь у окошка обменного пункта. Молодой спекулянт-валютчик подумал, что Домбровский, возможно, иностранец, и, подмигнув, зазывно улыбнулся и зашуршал толстой пачкой крупных российских купюр, дескать, не продадите ли доллары напрямую, из руки в руки. В короткой очереди тихо спорили о политике, без особой охоты ссорились. Стоящий первым пожилой мужчина, согнувшийся перед окошечком так, чтобы оператор могла видеть его лицо, пререкался с нею – он не хотел брать немного помятую и чуть надорванную стодолларовую купюру, убеждая кассиршу, что ему необходимо отдать долг, а брал он новую и хрустящую банкноту. Кассирша бесстрастно сказала:
– Нужна новая – станьте рядом с очередью. Может, кто-то сдаст, тогда ее и купите.
– Но я спешу!
– Чем быстрее вы отойдете, тем больше шансов, что у меня окажется новая бумажка.
Само идиотское слово «бумажка» подействовало на привередливого старика, он отступил в сторону, и ему повезло. Следом за ним стоял толстяк с лицом, на котором было написано презрение ко всем, кто покупает доллары, он-то их сдавал, сразу тысячу, сотками.
Когда очередь дошла до Иосифа Михайловича, он немного наклонил голову к левому плечу, приподнял край шляпы и любезно обратился к оператору – миловидной девушке с неестественно яркими губами:
– Будьте добры, мне нужно пятьсот долларов, – он вытащил из кармана большое кожаное портмоне, положил у окошка пачку абсолютно новых денег в банковской упаковке.
– У меня, гражданин, – неуверенно сказала кассирша, по-видимому, опасаясь, что все старики привередливы и сварливы, – не очень хорошие деньги. Лишь два стольника новые, а три старого образца.
Иосиф Михайлович пожал плечами.
– Мне все равно. Денег плохих и хороших не бывает, они или есть, или нет.
Деньги Иосифа Михайловича перекочевали в руки кассирши. Она с хрустом разорвала упаковку, пачку денег положила в счетную машинку, нажала кнопку, и купюры с легким шелестом посыпались сверху вниз. Машинка замерла, когда на экранчике высветились цифры: «100».
– Не доверяете мне? – улыбнулся Домбровский.
Девушка улыбнулась в ответ:
– Доверяя – проверяй.
– Мне нет смысла вас обманывать.
– Бывает, купюры слипаются из-за невысохшей краски, особенно новые.
– Бывает, – тоном знатока ответил Иосиф Михайлович.
– Вот, посмотрите, возьмете такие? – кассирша веером положила перед Иосифом Михайловичем пять стодолларовых банкнот.
Тонкие пальцы старика Домбровского с ухоженными желтоватыми ногтями прошлись по деньгам. Пальцы двигались справа налево, и лишь в какой-то момент на стодолларовой банкноте старого образца, не помятой, даже не переложенной пополам, они дрогнули, в глазах появилось странное выражение, губы Домбровского шевельнулись.
Вот уже где-то около года неизменно каждую ночь он видел во сне свою жену, которая умерла полтора года тому назад. Иосиф Михайлович Домбровский считал, что он покинет этот мир раньше, но, наверное, Богу угодно было поступить именно так и оставить старика почти в полном одиночестве. Дочка Софьи Андреевны и Иосифа Михайловича жила в Риге, еще в советские времена она удачно вышла замуж за полковника КГБ, латыша. Жилось им в Латвии хорошо и тогда и теперь.
Сын уже давно обретался в Питере. Дети напоминали о себе телефонными звонками и раз в полгода, иногда чаще – шумными визитами, приезжая на недельку с собственными детишками.
Софья Андреевна не дожила до своего шестидесятилетия всего три дня. Она скончалась абсолютно внезапно, никто и предположить не мог… Сидела в мягком кожаном кресле перед телевизором с тетрадкой в руке, куда мелким убористым почерком заносила предстоящие расходы по юбилею. Вдруг тетрадка, зашелестев страницами, выпала из ее рук, а ручка, блеснув золоченым колпачком, покатилась по ковру под комод.
– Что с тобой, дорогая? – спросил у жены Иосиф Михайлович, не поднимаясь с дивана.
Он подумал, что Софья Андреевна уснула. В последнее время с ней это случалось довольно часто. Устанет за день, присядет у телевизора, укутав ноги пледом, пригреется и уснет незаметно. Иосиф Михайлович даже подтрунивал над супругой: «Наверное, родители не зря дали тебе имя Соня. Вот ты опять уснула и даже не заметила, как я выключил телевизор».
Иосиф Михайлович и в тот злополучный вечер решил разыграть жену, он рассчитывал, что, пока она спит, он спрячет ее тетрадь и не скажет, куда делась ручка. А признаваться в том, что она уснула, Софья Андреевна, конечно же, не захочет. Она всегда упорно отрицала это, спорила с мужем: "Да ничего я не спала, Иосиф! Что ты выдумал! Я просто немного вздремнула.
Закрыла глаза и тут же их открыла. А ты выдумываешь всякую ерунду и рассказываешь небылицы".
Но тогда Софья Андреевна так и не проснулась. Подойдя к супруге, Иосиф Михайлович коснулся ее плеча.
Рука Софьи Андреевны, сверкнув тонким колечком на безымянном пальце, как кукольная повисла над полом.
Иосиф Михайлович хотел положить руку жены на плед и тут ощутил пронзительный холод, исходивший от ее ладони.
– Соня! Соня! – в испуге воскликнул Иосиф Михайлович, чувствуя, как спазм сжимает горло. – Да проснись же! Что с тобой?!
Он несильно тряхнул жену за плечи, потом, обмирая, разжал ее пальцы и, опустившись на колени, приложил ухо к ее груди. Сердце не билось.
«Боже, да она же умерла!» – с ужасом понял Домбровский.
Дальше он действовал лишь по инерции, в каком-то беспамятстве. Вызвал «Скорую помощь». Когда приехали врачи и с шумом вошли в квартиру, он сразу же в прихожей принялся объяснять, что с женой что-то неладно, что она уснула и не хочет просыпаться. Врач странно посмотрел на высокого седого мужчину, суетящегося и бестолково размахивающего руками с длинными узловатыми пальцами, затем подошел к креслу, приподнял веко Софьи Андреевны, отметил, что у нее большие, неподвижные, не реагирующие на яркий свет зрачки, и, не меняя выражения лица, заглянул в глаза Иосифа Михайловича и абсолютно бесстрастным голосом сообщил:
– Она уже была мертва, когда вы звонили нам! Зачем вы нас вызывали? У нас работы вот так, – он приложил ладонь к горлу.
– Как.., умерла?
– Умерла. Как ни прискорбно, но, это так. Иногда случается…
– Почему умерла?! – все еще не веря в происшедшее, пролепетал старик…
– Как все люди. Жила, жила и умерла. Как умру я, умрете вы, умрет вот она, – с чисто профессиональным цинизмом сказал врач и кивнул на молоденькую медсестру. – Понапрасну вы нас побеспокоили.
– А что я, по-вашему, должен был делать? Первая мысль… "скорая помощь…
– Отыскали бы лечащего врача, сообщили бы ему.
– А потом?
– Ну, уж я не знаю. Для начала ее следовало бы переложить куда-нибудь, – врач, сверкнув стеклами очков, взглянул на потертый кожаный диван, на котором еще совсем недавно сидел сам Иосиф Михайлович.
– Да, да. Ее надо положить на диван, – сказал мгновенно постаревший на несколько лет Иосиф Михайлович, – и обязательно укрыть пледом.
– А вот этого как раз делать и не надо, я имею в виду плед, – сухо улыбнулся врач, – ей уже все равно, она не ощущает ни тепла, ни холода. Только окно не открывайте, – он хотел было объяснить, что из-за сквозняка мертвое тело может искривить, но не решился, спросив вместо этого:
– Она была вашей женой?
– Почему была? Жена, она и после смерти жена… – через силу выговорил Домбровский.
И тут его начали душить рыдания, по морщинистым щекам хлынули потоки слез. Губы кривились в безумной улыбке. Домбровский плакал, не стесняясь, размазывал, как ребенок, слезы по лицу и вытирал влажные руки о седые волосы.
– Послезавтра юбилей, послезавтра юбилей… – давясь слезами, бормотал Домбровский. – Ей исполнится всего лишь шестьдесят, как же так?!.
Врач попросил медсестру позвонить в дверь напротив, после чего в квартире появились соседи по площадке, а Домбровский продолжал сидеть в углу дивана на том же самом месте, где сидел полчаса назад, потерянный, безучастный ко всему и ко всем, полностью ушедший в свое горе.
Лишь изредка он шептал, точно в бреду:
– Я старик, глубокий старик, а Соня такая молодая… Совсем молодая… И зачем только она это сделала?
Что у Софьи Андреевны больное сердце, знал весь подъезд. Знал и Иосиф Михайлович. Но ведь много пожилых людей с больным сердцем, и тем не менее они живут. А его Софьи Андреевны не стало…
Из-за того, что во сне он постоянно видел одну и ту же сцену, Иосиф Михайлович невзлюбил ночь и ложился теперь спать на рассвете, часов в пять, когда город только начинал просыпаться. И еще он спал днем, но не в спальне, а в большой гостиной, на старом продавленном диване. А когда он спал, накрыв ноги пледом и сложив руки на груди, он ужасающе был похож на покойника. Его лицо и без того было сухим, а во сне все черты заострялись, крючковатый нос казался еще более громоздким, щеки западали, бледнела кожа, белесые ресницы не вздрагивали, а грудь почти не вздымалась.
Просыпался он, как правило, оттого, что его правая рука, лежавшая на груди, произвольно сползала и падала плетью, касаясь ковра, а затем затекала, становилась тяжелой и начинала болеть.
– Правая рука – кормящая рука, – любил говорить старик Домбровский, имея в виду то, что его правая рука всегда крепко держала штихель, – ремеслом гравера зарабатывал Иосиф Михайлович деньги им с Софьей Андреевной на безбедную жизнь.
Да, рука Иосифа Михайловича по-прежнему не под-: водила, и не только рука, но и глаз. Несмотря на то, что Домбровскому было уже семьдесят лет, он не носил очки, хотя иногда и приходилось отводить газету далеко от лица, чтобы прочесть мелкий шрифт.
Всю свою сознательную жизнь Иосиф Михайлович Домбровский занимался только одним делом – кропотливым, неспешным и мало кому доступным. Бог дал ему уникальный талант – в своей профессии Домбровский был непревзойденным мастером.
* * *
Иосиф Михайлович поднялся с кровати, сунул ноги в тапки и в пижаме прошелся по квартире, отдергивая на окнах шторы и жмурясь при этом от яркого света.Войдя в кухню, он поставил на плиту чайник и стоял, глядя на голубоватый огонь горелки до тех пор, пока вода не закипела.
– Ну вот, все хорошо, все как всегда. Спокойно и пусто… Если бы только не сны!
Он заварил крепкий-крепкий чай, достал из холодильника бутылку водки, уже початую, налил себе стограммовую рюмку и выпил – выпил так, как люди пьют лекарство, невкусное, по необходимое. Затем подхватил на вилку кусочек хлеба, макнул его в солонку и, хрустя кристалликами соли, сжевал. Ему стало легче на сердце – как всегда после рюмки крепкого спиртного, лицо порозовело.
Он знал, что и сегодня, как происходило вот уже на протяжении года, он обязательно к вечеру напьется. Но не до такого состояния, когда перестают соображать и теряют человеческий облик, – нет, до такого состояния старик Домбровский никогда не напивался. За день он выпивал бутылку водки, но пил медленно, небольшими дозами, добавляя ровно столько, насколько успевал протрезветь.
Потом он пошел умываться. Умывшись, надел белую рубашку, безупречно отутюженные брюки со стрелками – такие стрелки может сделать только мужчина; и никакая, самая умелая, самая заботливая жена не достигнет такого совершенства – в этом Иосиф Михайлович был глубоко убежден. И лишь после этого он принялся за чай.
С чашкой в руке он прошелся по квартире, взглянул на офорты на стенах, обклеенных несколько аляповатыми обоями. Эти обои он не менял и не собирался менять, поскольку с Софьей Андреевной незадолго до ее смерти они договорились, что сразу после юбилея приведут квартиру в порядок, паркет покроют лаком, потолки побелят, а обои поменяют. И старик Домбровский в память о жене все оставил так, как было, превратив свое существование в четко регламентированный ритуал, в котором просто запрещено что-то менять, даже под самым разумным предлогом.
Вот и сейчас шаркающей стариковской походкой он шел вдоль стены, скользя взглядом по офортам. Два офорта изображали Санкт-Петербурге Петропавловской крепостью, с Исаакиевским собором. Эти очень тонкие работы Иосиф Михайлович сделал не на продажу, а в подарок жене. Ведь Софья Андреевна была родом из Питера, там они и познакомились. Еще три офорта в одинаковых темно-коричневых дубовых рамках повторяли работы известного итальянца Джованни Баттиста Пиранези. Только крупный специалист, настоящий знаток и ценитель мог определить, что это копии.
В прежние времена Иосиф Михайлович, стоя перед офортами, подмигнув Софье Андреевне, любил говаривать: «Знаешь, Соня, думаю, если бы Пиранези, этот сумасшедший мастер, оказался в Москве в нашей с тобой квартире и посмотрел бы на мои офорты, он наверняка спросил бы: „Послушайте, почтенные Иосиф Михайлович и Софья Андреевна, а как мои работы попали к вам? Я же никогда не был в Москве!“» На что жена отвечала: «Неужели ты, Иосиф, думаешь, что он действительно так сказал бы и не отличил твоей руки от своей?» – "Конечно, отличил бы, дорогая, но не сразу.
Если бы он взял увеличительное стекло и стал внимательно разглядывать штрихи – тогда да. А вот если бы он сел на диван или в твое любимое кресло да смотрел бы с расстояния двух-трех метров, то до конца жизни для Джованни Баттиста Пиранези оставалось бы загадкой, как его работы попали в Москву и почему бумага офортов почти белая".
После того как на дне чашки остался лишь густой слой крупных чаинок, Иосиф Михайлович почувствовал, что наконец-то «созрел» и может теперь съесть что-нибудь посолиднее кусочка черного подсоленного хлеба.
Это он и сделал.
Два яйца всмятку, два бутерброда с тонким слоем масла, густо посоленным, и полрюмки водки – вот и весь завтрак – как обычно, как предписывал ритуал.
Яйца иногда менялись на шпроты, шпроты – на холодные котлеты, купленные в соседней кулинарии. В общем-то старику Домбровскому было по большому счету все равно чем питаться. Он знал, что теперь часов до четырех дня есть ему не захочется. А вот в четыре он может себе позволить выпить еще две рюмки водки и съесть большую тарелку обжигающе горячего супа, а па второе – что-нибудь из кулинарии – курицу, рыбу или блинчики с мясом.
После завтрака Иосиф Михайлович тщательно причесался перед большим зеркалом в витой раме, прицепил бабочку, подняв ворот рубашки. Надел пиджак и оглядел себя в зеркале. Он не опустился после смерти жены, хотя этого и опасались соседи, а наоборот, стал еще больше следить за своей внешностью. Он всегда выходил из дому гладко выбритым, прическа уложена волосок к волоску, на пиджаке ни одной пылинки. О брюках и ботинках и говорить не приходилось – идеальные стрелки, идеальный блеск. Даже концы шнурков были одинаковой длины, с одинаковыми непогнутыми жестяными наконечниками – они вызывали подозрение, что отлиты из серебра. Из кармана пиджака неизменно торчал уголок накрахмаленного носового платка. Во всем, что касалось одежды, Иосиф Михайлович Домбровский был и оставался педантом.
Но еще большим педантом он был в работе. Однако после смерти жены он оставил работу. У него просто не лежали к ней руки. А граверу, если его рука вялая, неразогретая и мертвая, лучше за инструмент не браться.
Домбровский это знал. Он смирился с тем, что вышел на пенсию, смирился с тем, что к нему никто не ходит, вернее, он сам никого не принимает и не желает видеть.
Для мастера же признание – одна из основных форм существования, и тешил старик свое самолюбие созерцанием собственных работ. Иногда вытаскивал из шкафа большую папку, клал се на стол, стирал пыль, развязывал шнурки и принимался разглядывать офорты, время от времени скептично морща нос и кривя губы.
«А вот здесь, Иосиф, рука у тебя дрогнула, а ты поленился исправить. Эх ты, лентяй… А еще считал себя лучшим гравером».
Он брал одно из увеличительных стекол, которых у него имелся целый набор, зажигал свет, направлял луч настольной лампы на немного пожелтевший лист бумаги, подносил увеличительное стекло и недовольно покашливал.
«Если бы этот завиток увидел Гюстав Доре, он бы долго смеялся: „И как это так я здесь промахнулся!“».
Естественно, для всех возможных зрителей этот офорт оставался шедевром, безукоризненно выполненной копией, тем более не отличимой от оригинала, что выполнена она была с нарушением основного закона копировальщика – один к одному по размерам.
«Я имел на это право. Я хотел доказать, что могу сделать и так. Эти работы – целое состояние. Мало, наверное, существует экспертов, способных отличить мою подделку от копии. Ведь они посчитают, что это один из оттисков, собственноручно отпечатанных с листа меди мастером».
Лежали в его папке и копии Рембрандта. На первый взгляд, безупречные, и лишь сам Иосиф Михайлович Домбровский знал, где в них изъян. Но то, что знал и видел Домбровский, для всех остальных было недоступно.
Надев плащ и шляпу, Иосиф Михайлович с тростью, украшенной посеребренным набалдашником, в элегантном кашне, похожий на некогда преуспевавшего артиста, покинул свою квартиру. Лифт свез его с четвертого этажа вниз. Он сдержанно кивнул двум соседкам по подъезду, которые с одинаковыми колясками прогуливались во дворе, и неторопливо направился в большой магазин, где размещался пункт обмена валют.
Он поглядывал по сторонам на спешащих прохожих и не узнавал город, хотя видел его каждый день, но что сделаешь с памятью, если она запечатлела то, от чего ты не в силах отвыкнуть, отказаться?.. Вес стало каким-то не таким, как раньше; хотя видимых следов разрушения прежней Москвы не было заметно, вес теперь выглядело слишком пестрым, вычурно ярким, суетным. И лишь один он выделялся из толпы своей холодностью, замкнутостью и невероятным спокойствием. Он шел, старательно обходя лужи, неспешный и величавый. Ему почему-то предупредительно уступали дорогу, и это правилось старику Домбровскому, ведь, как правило, дорогу уступают либо очень важным людям, либо очень пьяным.
«А так как пьяным меня не назовешь, значит, я важный», – рассуждал Иосиф Михайлович, постукивая тростью по асфальту.
Он поднялся по широким ступенями в магазин и встал в очередь у окошка обменного пункта. Молодой спекулянт-валютчик подумал, что Домбровский, возможно, иностранец, и, подмигнув, зазывно улыбнулся и зашуршал толстой пачкой крупных российских купюр, дескать, не продадите ли доллары напрямую, из руки в руки. В короткой очереди тихо спорили о политике, без особой охоты ссорились. Стоящий первым пожилой мужчина, согнувшийся перед окошечком так, чтобы оператор могла видеть его лицо, пререкался с нею – он не хотел брать немного помятую и чуть надорванную стодолларовую купюру, убеждая кассиршу, что ему необходимо отдать долг, а брал он новую и хрустящую банкноту. Кассирша бесстрастно сказала:
– Нужна новая – станьте рядом с очередью. Может, кто-то сдаст, тогда ее и купите.
– Но я спешу!
– Чем быстрее вы отойдете, тем больше шансов, что у меня окажется новая бумажка.
Само идиотское слово «бумажка» подействовало на привередливого старика, он отступил в сторону, и ему повезло. Следом за ним стоял толстяк с лицом, на котором было написано презрение ко всем, кто покупает доллары, он-то их сдавал, сразу тысячу, сотками.
Когда очередь дошла до Иосифа Михайловича, он немного наклонил голову к левому плечу, приподнял край шляпы и любезно обратился к оператору – миловидной девушке с неестественно яркими губами:
– Будьте добры, мне нужно пятьсот долларов, – он вытащил из кармана большое кожаное портмоне, положил у окошка пачку абсолютно новых денег в банковской упаковке.
– У меня, гражданин, – неуверенно сказала кассирша, по-видимому, опасаясь, что все старики привередливы и сварливы, – не очень хорошие деньги. Лишь два стольника новые, а три старого образца.
Иосиф Михайлович пожал плечами.
– Мне все равно. Денег плохих и хороших не бывает, они или есть, или нет.
Деньги Иосифа Михайловича перекочевали в руки кассирши. Она с хрустом разорвала упаковку, пачку денег положила в счетную машинку, нажала кнопку, и купюры с легким шелестом посыпались сверху вниз. Машинка замерла, когда на экранчике высветились цифры: «100».
– Не доверяете мне? – улыбнулся Домбровский.
Девушка улыбнулась в ответ:
– Доверяя – проверяй.
– Мне нет смысла вас обманывать.
– Бывает, купюры слипаются из-за невысохшей краски, особенно новые.
– Бывает, – тоном знатока ответил Иосиф Михайлович.
– Вот, посмотрите, возьмете такие? – кассирша веером положила перед Иосифом Михайловичем пять стодолларовых банкнот.
Тонкие пальцы старика Домбровского с ухоженными желтоватыми ногтями прошлись по деньгам. Пальцы двигались справа налево, и лишь в какой-то момент на стодолларовой банкноте старого образца, не помятой, даже не переложенной пополам, они дрогнули, в глазах появилось странное выражение, губы Домбровского шевельнулись.