Страница:
Пса звали Бальтазар. Он был ровесником Николая.
Атому в этом году исполнилось девятнадцать. В армию Николай не пошел, честно сославшись в семье на свои пацифистские убеждения и раздобыв справку о психическом расстройстве – наследственном, что вызывало у деда неизменное раздражение и ярость.
– Кто родину будет защищать?! – кричал старик и стучал костлявым кулаком по столу. – Я, что ли? Так я свое уже родине отдал!
– Ну и кому это было нужно? – язвил Николенька, положив под столом руку на колено своей девушке, с которой он не расставался уже целый год.
– Всем, всему миру!
– Что-то не видать плодов твоих усилий, дед.
– А ты посмотри вокруг, сколько всего при коммунистах построили! А твои дерьмократы только и умеют, что красть, для народа у них денег нет!
– Не надо ссориться, – обычно говорила девушка Николая.
Сейчас Светлана жила у них на даче. Она вышла в гостиную, устроилась рядом с будущей свекровью на диване, поджала под себя ноги и, взглянув на хлопнувшую дверь, на Николая, тихо сказала:
– Что вы к нему цепляетесь? Нормальный старик.
Хочется – пусть идет. Кому от этого плохо? Воздухом подышит.
– Будто здесь с нами он водой дышит, – не выдержал Николай.
– Пусть идет, меньше крика, целей нервы…
– Идет, идет… – сказала Анна Иннокентьевна. – Он как пойдет, потом его три дня будешь искать. Однажды сел в электричку и заехал в Смоленск.
– Как это, заснул, что ли? – разволновалась Светлана, словно это произошло только что.
– А кто его знает как! Хорошо, что там милиция сняла его с поезда и выяснила, кто он да откуда. Документы он при себе не носит, хотя я ему все время говорю: носи документы, пусть при тебе будут! А он ни в какую, конспиратор этакий. Да бог с ним. Коленька, поставь чайник.
Попьем с вареньем чайку, съедим по куску пирога и станем смотреть телевизор, дожидаясь, пока, дед вернется.
А дед тем временем еще топтался на веранде. Рядом крутился Бальтазар, радостно размахивал хвостом, вертел головой. Его длинные лохматые уши мотались, как рукавицы на веревочке.
– Пойдем, пойдем. Ну их всех к бесу? Смотря! эту ерунду, мелодии сидят угадывают. Тупицы несчастные, лучше бы книги читали!
Пес понимающе тявкнул.
На веранде лежали яблоки. От них шел характерный для осени аромат, густой и терпкий, будоражащий воображение и воспоминания. Яблок было невероятное количество, они лежали на подоконниках, в корзинах, в старых ведрах и даже в детской оцинкованной ванночке, в ней давным-давно купали Николеньку, который вырос настоящим бездельником и дураком, как считал дед. Однако при всем своем скверном характере внука он любил. Именно на Николеньку была оформлена московская квартира Иннокентия Васильевича, старая «волга» и эта двухэтажная дача, требовавшая большого ремонта, на который, естественно, не имелось денег.
Михалев двинулся по тропинке, выложенной бетонными плитками. Пес старческой трусцой побежал впереди хозяина. А Иннокентий Васильевич шел, сердито стуча палкой по бетонным плитам. Настроение было никудышным, таким оно держалось у него постоянно – в последние несколько лет. Лишь изредка он брал в руки книги и то лишь те, которые когда-то уже читал, зная наперед, что они не принесут ему разочарований и огорчений. Газеты он не читал принципиально, телевизор смотреть не любил, особенно новости. Глаза от телевизора и от увиденного на экране начинали слезиться.
Постоянно живя на даче, раз в полгода, а иногда и чаще, Иннокентий Васильевич отправлялся в Москву, где переписывал завещание, постоянно меняя его содержание.
– Бальтазар! Бальтазар! Куда ты, сволочь, побежал?
Сеттер приблизился к хозяину. Они так и брели под мелким дождем – старый рыжий пес, потемневший от дождя, и старик в длинном плаще, в резиновых сапогах, в кепке, с толстой палкой в костлявых руках.
До станции было километра полтора, и Михалев преодолевал это расстояние за полчаса. Он шел, наверняка зная, что успеет к прибытию электрички. Кого он встречал и зачем ходил на станцию, никто в дачном поселке не знал. А когда его начинали расспрашивать дочь или внук, он злился, сверкал глазами, брызгал слюной и кричал:
– Кто вы такие? Почему я должен перед вами отчитываться? Я человек солидный и знаю, что делаю. Я человек уважаемый.
– Да, да, конечно же, папа, ты всеми уважаемый.
Только скажи, зачем ты ходишь на станцию? Кого ждешь? Зачем это все?
– Не ваше дело, не вашего ума. Если хожу, значит, так надо.
– Кому надо? – спрашивал внук.
– Не твое собачье дело! Пацифист долбаный! Лучше бы книги читал, в университет готовился. А то занимаешься неизвестно чем. Эти куртки, заклепки… Никогда ты, Николай, человеком не станешь.
– Человеком? А что такое, по-твоему, человек?
– Не станешь таким, как я.
– А я, дед, и не хочу быть таким, как ты. Я хочу быть таким, как я.
– Никаким ты не будешь! – в сердцах бросал дед внуку и устрашающе топал ногами, словно Николенька был не двадцатилетним парнем, а ребенком, и грозный вид взрослого мог на него подействовать, заставить вести себя хорошо.
Обо всем этом и многом-многом другом думал каждый вечер Иннокентий Васильевич Михалев по дороге на станцию. Вот и сейчас он ступил на мостик через неширокую, но очень глубокую и быструю речку. А от мостика до станции оставалось метров пятьсот – через речку и на горку. Он уже слышал гудки поездов, которые проносились, не останавливаясь на маленькой станции Луговая.
Дорога пошла в гору – грязная, липкая. Бальтазар трусил сбоку по пожухлой траве, а старик шел прямо посередине колеи.
– Асфальт никак не положат, – бурчал он, – столько людей здесь ходит, а никому дела нет.
В свое время он договаривался на котельной местного профилактория, и каждую весну на раскисшую дорогу вываливали пару самосвалов шлака, но вот уже два года как сменился заведующий профилакторием, и идти Михалеву было не к кому.
Он пришел, как всегда, минут за пять до прибытия электрички. Побродил по перрону, заглянул в маленький зал ожидания.
Кассирша, сидевшая за решетчатым окошком, ехидно усмехнулась, увидев «постоянного посетителя», и вновь занялась своими делами. В зале никого из ожидающих электрички не было, и Михалев вышел на перрон. Он поднял воротник плаща и стал смотреть в ту сторону, откуда должна была появиться электричка.
Вначале он услышал гудок, затем увидел слепящий свет прожекторов, и уже через пару минут электричка, открыв двери, стояла у перрона.
Никто в нее не входил. Из вагонов вышло несколько человек. У края перрона стояла легковая машина. По огоньку сигарет старик Михалев понял, что в машине сидят двое. Из знакомых никто не приехал, и Михалев, послонявшись еще пару минут по перрону после того, как электричка умчалась, позвал пса и отправился назад. По дороге он поостыл и теперь думал о дочери и внуке почти с умилением, но все равно они казались ему хуже Светы, которая обычно и прекращала ненужные споры.
Когда он спустился под гору и уже видел Мост через реку, его сердце сжалось в каком-то дурном предчувствии. Он подозвал Бальтазара. Тот подошел и стал тереться мокрым боком о длинную полу плаща.
Иннокентий Васильевич наклонился, потрепал пса по холке и тихо сказал:
– Иди рядом со мной. Понял? Рядом!
Но безалаберный пес был сам себе хозяин и обогнал старика. Михалев спустился по склону и ступил на мокрые широкие доски моста с невысокими перилами.
Мост был старый, держался на толстых дубовых сваях.
Почти каждый год его ремонтировали дачники и жители соседних деревень. На дачи можно было попасть двумя путями. Один длинный, километров пять, – объезд через деревню по настоящему каменному мосту. И другой – напрямик – от станции через лесок. Этой дорогой Михалев всегда и ходил.
Он осторожно шел по скользкому настилу, держась левой рукой за перила, а правой крепко сжимая суковатую палку.
«Приду, попью горячего чая. Как бы не простыть», – поправляя шарф на морщинистой длинной шее, подумал Иннокентий Васильевич.
С другой стороны на мост поднялся широкоплечий мужчина в короткой коричневой куртке и серой кепке.
На середине моста мужчина остановился, вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку и стал, повернувшись спиной к ветру, раскуривать сигарету. Бальтазар подбежал к мужчине, несколько раз гавкнул на него своим несильным старческим лаем и потрусил дальше.
Иннокентий Васильевич брел по мосту, постукивая палкой о доски. Когда он поравнялся с мужчиной, тот приветливо улыбнулся:
– На станцию этой дорогой пройду?
– Пройдете, – ответил Иннокентий Васильевич.
Мужчина посторонился, пропуская его.
Иннокентий Васильевич сделал шаг вперед и ,в этот момент почувствовал сильный удар по голове. Он охнул, качнулся, но удержался на ногах. Мужчина взмахнул рукой и еще дважды ударил Михалева по голове завязанной в тряпку короткой тяжелой монтировкой; Старик вновь качнулся и начал медленно оседать.
Мужчина дождался, когда Михалев опустится на колени, и перевалил его через перила моста. Через секунду послышался всплеск воды, и тело старика в длинном плаще исчезло в темной глубине, уносимое течением.
Под мостом глубина была метра два, а дальше река делала поворот. Туда, где был небольшой плес, она и понесла безжизненное тело Иннокентия Васильевича.
Сеттер уже добежал до конца моста. Почуяв беду, он развернулся и прыжками – как давным-давно в молодости – бросился на помощь хозяину. Мужчина сунул руку за пазуху, вытащил пистолет с коротким глушителем.
Раздалось три выстрела. Пес забился в агонии. Мужчина, продолжая курить сигарету, некоторое время смотрел на него, затем подошел и, боясь испачкать ботинок в крови, столкнул собачье тело ногой в реку.
– Вот так-то лучше будет: и пес, и хозяин – жили вместе, вместе и поплыли, – сказал он, оглядевшись по сторонам.
Вокруг не было ни души. Убийца щелчком отправил сигарету в реку. Проследил, как она летит, похожая на падающую звезду, и стремительно гаснет, коснувшись воды, и бегом направился к станции.
Доски моста еще вибрировали, а он уже поднимался на пригорок, большими прыжками преодолевая раскисшие под дождем участки дороги. На станции он быстро подошел к стоящим у края перрона «жигулям», опустился на заднее сиденье.
– Порядочек! Я сделал все очень чисто.
– Ладно, не хвались, – откликнулся мужчина, сидевший рядом с водителем, и принялся вертеть ручку настройки приемника. – Трогай, Илья.
«Жигули» подались назад, развернулись на площадке и помчались в сторону Москвы под разухабистое пение Маши Распутиной. Все трое были довольны: одно дело они сделали.
– Пригласите, пожалуйста, к телефону Иннокентия Васильевича, если можно.
– Вы знаете… Он как ушел вчера вечером, так что-то пока еще не вернулся.
– А кто это говорит?
– Его внук Николай.
– Хорошо, Николай, передай привет дедушке.
Спросить, кто звонит и от кого привет, Николай не успел. В трубке раздались короткие гудки.
Глава 7
Атому в этом году исполнилось девятнадцать. В армию Николай не пошел, честно сославшись в семье на свои пацифистские убеждения и раздобыв справку о психическом расстройстве – наследственном, что вызывало у деда неизменное раздражение и ярость.
– Кто родину будет защищать?! – кричал старик и стучал костлявым кулаком по столу. – Я, что ли? Так я свое уже родине отдал!
– Ну и кому это было нужно? – язвил Николенька, положив под столом руку на колено своей девушке, с которой он не расставался уже целый год.
– Всем, всему миру!
– Что-то не видать плодов твоих усилий, дед.
– А ты посмотри вокруг, сколько всего при коммунистах построили! А твои дерьмократы только и умеют, что красть, для народа у них денег нет!
– Не надо ссориться, – обычно говорила девушка Николая.
Сейчас Светлана жила у них на даче. Она вышла в гостиную, устроилась рядом с будущей свекровью на диване, поджала под себя ноги и, взглянув на хлопнувшую дверь, на Николая, тихо сказала:
– Что вы к нему цепляетесь? Нормальный старик.
Хочется – пусть идет. Кому от этого плохо? Воздухом подышит.
– Будто здесь с нами он водой дышит, – не выдержал Николай.
– Пусть идет, меньше крика, целей нервы…
– Идет, идет… – сказала Анна Иннокентьевна. – Он как пойдет, потом его три дня будешь искать. Однажды сел в электричку и заехал в Смоленск.
– Как это, заснул, что ли? – разволновалась Светлана, словно это произошло только что.
– А кто его знает как! Хорошо, что там милиция сняла его с поезда и выяснила, кто он да откуда. Документы он при себе не носит, хотя я ему все время говорю: носи документы, пусть при тебе будут! А он ни в какую, конспиратор этакий. Да бог с ним. Коленька, поставь чайник.
Попьем с вареньем чайку, съедим по куску пирога и станем смотреть телевизор, дожидаясь, пока, дед вернется.
А дед тем временем еще топтался на веранде. Рядом крутился Бальтазар, радостно размахивал хвостом, вертел головой. Его длинные лохматые уши мотались, как рукавицы на веревочке.
– Пойдем, пойдем. Ну их всех к бесу? Смотря! эту ерунду, мелодии сидят угадывают. Тупицы несчастные, лучше бы книги читали!
Пес понимающе тявкнул.
На веранде лежали яблоки. От них шел характерный для осени аромат, густой и терпкий, будоражащий воображение и воспоминания. Яблок было невероятное количество, они лежали на подоконниках, в корзинах, в старых ведрах и даже в детской оцинкованной ванночке, в ней давным-давно купали Николеньку, который вырос настоящим бездельником и дураком, как считал дед. Однако при всем своем скверном характере внука он любил. Именно на Николеньку была оформлена московская квартира Иннокентия Васильевича, старая «волга» и эта двухэтажная дача, требовавшая большого ремонта, на который, естественно, не имелось денег.
Михалев двинулся по тропинке, выложенной бетонными плитками. Пес старческой трусцой побежал впереди хозяина. А Иннокентий Васильевич шел, сердито стуча палкой по бетонным плитам. Настроение было никудышным, таким оно держалось у него постоянно – в последние несколько лет. Лишь изредка он брал в руки книги и то лишь те, которые когда-то уже читал, зная наперед, что они не принесут ему разочарований и огорчений. Газеты он не читал принципиально, телевизор смотреть не любил, особенно новости. Глаза от телевизора и от увиденного на экране начинали слезиться.
Постоянно живя на даче, раз в полгода, а иногда и чаще, Иннокентий Васильевич отправлялся в Москву, где переписывал завещание, постоянно меняя его содержание.
– Бальтазар! Бальтазар! Куда ты, сволочь, побежал?
Сеттер приблизился к хозяину. Они так и брели под мелким дождем – старый рыжий пес, потемневший от дождя, и старик в длинном плаще, в резиновых сапогах, в кепке, с толстой палкой в костлявых руках.
До станции было километра полтора, и Михалев преодолевал это расстояние за полчаса. Он шел, наверняка зная, что успеет к прибытию электрички. Кого он встречал и зачем ходил на станцию, никто в дачном поселке не знал. А когда его начинали расспрашивать дочь или внук, он злился, сверкал глазами, брызгал слюной и кричал:
– Кто вы такие? Почему я должен перед вами отчитываться? Я человек солидный и знаю, что делаю. Я человек уважаемый.
– Да, да, конечно же, папа, ты всеми уважаемый.
Только скажи, зачем ты ходишь на станцию? Кого ждешь? Зачем это все?
– Не ваше дело, не вашего ума. Если хожу, значит, так надо.
– Кому надо? – спрашивал внук.
– Не твое собачье дело! Пацифист долбаный! Лучше бы книги читал, в университет готовился. А то занимаешься неизвестно чем. Эти куртки, заклепки… Никогда ты, Николай, человеком не станешь.
– Человеком? А что такое, по-твоему, человек?
– Не станешь таким, как я.
– А я, дед, и не хочу быть таким, как ты. Я хочу быть таким, как я.
– Никаким ты не будешь! – в сердцах бросал дед внуку и устрашающе топал ногами, словно Николенька был не двадцатилетним парнем, а ребенком, и грозный вид взрослого мог на него подействовать, заставить вести себя хорошо.
Обо всем этом и многом-многом другом думал каждый вечер Иннокентий Васильевич Михалев по дороге на станцию. Вот и сейчас он ступил на мостик через неширокую, но очень глубокую и быструю речку. А от мостика до станции оставалось метров пятьсот – через речку и на горку. Он уже слышал гудки поездов, которые проносились, не останавливаясь на маленькой станции Луговая.
Дорога пошла в гору – грязная, липкая. Бальтазар трусил сбоку по пожухлой траве, а старик шел прямо посередине колеи.
– Асфальт никак не положат, – бурчал он, – столько людей здесь ходит, а никому дела нет.
В свое время он договаривался на котельной местного профилактория, и каждую весну на раскисшую дорогу вываливали пару самосвалов шлака, но вот уже два года как сменился заведующий профилакторием, и идти Михалеву было не к кому.
Он пришел, как всегда, минут за пять до прибытия электрички. Побродил по перрону, заглянул в маленький зал ожидания.
Кассирша, сидевшая за решетчатым окошком, ехидно усмехнулась, увидев «постоянного посетителя», и вновь занялась своими делами. В зале никого из ожидающих электрички не было, и Михалев вышел на перрон. Он поднял воротник плаща и стал смотреть в ту сторону, откуда должна была появиться электричка.
Вначале он услышал гудок, затем увидел слепящий свет прожекторов, и уже через пару минут электричка, открыв двери, стояла у перрона.
Никто в нее не входил. Из вагонов вышло несколько человек. У края перрона стояла легковая машина. По огоньку сигарет старик Михалев понял, что в машине сидят двое. Из знакомых никто не приехал, и Михалев, послонявшись еще пару минут по перрону после того, как электричка умчалась, позвал пса и отправился назад. По дороге он поостыл и теперь думал о дочери и внуке почти с умилением, но все равно они казались ему хуже Светы, которая обычно и прекращала ненужные споры.
Когда он спустился под гору и уже видел Мост через реку, его сердце сжалось в каком-то дурном предчувствии. Он подозвал Бальтазара. Тот подошел и стал тереться мокрым боком о длинную полу плаща.
Иннокентий Васильевич наклонился, потрепал пса по холке и тихо сказал:
– Иди рядом со мной. Понял? Рядом!
Но безалаберный пес был сам себе хозяин и обогнал старика. Михалев спустился по склону и ступил на мокрые широкие доски моста с невысокими перилами.
Мост был старый, держался на толстых дубовых сваях.
Почти каждый год его ремонтировали дачники и жители соседних деревень. На дачи можно было попасть двумя путями. Один длинный, километров пять, – объезд через деревню по настоящему каменному мосту. И другой – напрямик – от станции через лесок. Этой дорогой Михалев всегда и ходил.
Он осторожно шел по скользкому настилу, держась левой рукой за перила, а правой крепко сжимая суковатую палку.
«Приду, попью горячего чая. Как бы не простыть», – поправляя шарф на морщинистой длинной шее, подумал Иннокентий Васильевич.
С другой стороны на мост поднялся широкоплечий мужчина в короткой коричневой куртке и серой кепке.
На середине моста мужчина остановился, вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку и стал, повернувшись спиной к ветру, раскуривать сигарету. Бальтазар подбежал к мужчине, несколько раз гавкнул на него своим несильным старческим лаем и потрусил дальше.
Иннокентий Васильевич брел по мосту, постукивая палкой о доски. Когда он поравнялся с мужчиной, тот приветливо улыбнулся:
– На станцию этой дорогой пройду?
– Пройдете, – ответил Иннокентий Васильевич.
Мужчина посторонился, пропуская его.
Иннокентий Васильевич сделал шаг вперед и ,в этот момент почувствовал сильный удар по голове. Он охнул, качнулся, но удержался на ногах. Мужчина взмахнул рукой и еще дважды ударил Михалева по голове завязанной в тряпку короткой тяжелой монтировкой; Старик вновь качнулся и начал медленно оседать.
Мужчина дождался, когда Михалев опустится на колени, и перевалил его через перила моста. Через секунду послышался всплеск воды, и тело старика в длинном плаще исчезло в темной глубине, уносимое течением.
Под мостом глубина была метра два, а дальше река делала поворот. Туда, где был небольшой плес, она и понесла безжизненное тело Иннокентия Васильевича.
Сеттер уже добежал до конца моста. Почуяв беду, он развернулся и прыжками – как давным-давно в молодости – бросился на помощь хозяину. Мужчина сунул руку за пазуху, вытащил пистолет с коротким глушителем.
Раздалось три выстрела. Пес забился в агонии. Мужчина, продолжая курить сигарету, некоторое время смотрел на него, затем подошел и, боясь испачкать ботинок в крови, столкнул собачье тело ногой в реку.
– Вот так-то лучше будет: и пес, и хозяин – жили вместе, вместе и поплыли, – сказал он, оглядевшись по сторонам.
Вокруг не было ни души. Убийца щелчком отправил сигарету в реку. Проследил, как она летит, похожая на падающую звезду, и стремительно гаснет, коснувшись воды, и бегом направился к станции.
Доски моста еще вибрировали, а он уже поднимался на пригорок, большими прыжками преодолевая раскисшие под дождем участки дороги. На станции он быстро подошел к стоящим у края перрона «жигулям», опустился на заднее сиденье.
– Порядочек! Я сделал все очень чисто.
– Ладно, не хвались, – откликнулся мужчина, сидевший рядом с водителем, и принялся вертеть ручку настройки приемника. – Трогай, Илья.
«Жигули» подались назад, развернулись на площадке и помчались в сторону Москвы под разухабистое пение Маши Распутиной. Все трое были довольны: одно дело они сделали.
* * *
Назавтра, во второй половине дня, на даче Иннокентия Васильевича Михалева зазвонил телефон. Трубку снял Николай и услышал незнакомый мужской голос:– Пригласите, пожалуйста, к телефону Иннокентия Васильевича, если можно.
– Вы знаете… Он как ушел вчера вечером, так что-то пока еще не вернулся.
– А кто это говорит?
– Его внук Николай.
– Хорошо, Николай, передай привет дедушке.
Спросить, кто звонит и от кого привет, Николай не успел. В трубке раздались короткие гудки.
Глава 7
Отставной генерал КГБ Лев Иванович Самсонов для своих лет выглядел просто-таки великолепно, хоть портреты с него пиши. Был он крепок, бодр и весел. Каждое утро, облачившись в спортивный костюм «адидас» с белыми лампасами и надписью на всю грудь, кроссовки, а если стояла прохладная погода, то надев лыжную шапочку и кожаные перчатки, он спускался на лифте с четвертого этажа во двор и начинал пробежку.
– Вон, опять генерал бежит, от инфаркта убегает, – шутили дворники и пенсионерки, живущие в доме на Кутузовском проспекте, видя раскрасневшегося, довольного мужчину с седыми бровями и седыми висками, размеренно и неспешно бегущего трусцой. – И так каждый день. Вот характер у человека! Железный, и не ржавеет он ни в дождь, нив слякоть.
Лев Иванович решил прожить не меньше ста лет. А до сотни ему оставалось ни много ни мало еще двадцать пять. И поэтому он не изменял здоровому образу жизни.
Каждое утро пробежка, душ, завтрак, состоящий из овсяной каши, стакана апельсинового сока и одного бутерброда с рыбой или ветчиной.
Он вовремя завтракал, вовремя обедал, а после обеда, как положено в таком возрасте, генерал спал, отключив телефон, чтобы никто не побеспокоил и не нарушил его режим. Ровно в десять вечера он забирался под одеяло и мгновенно, как ребенок, уставший и набегавшийся за день, засыпал, сопя и похрапывая. Правда, иногда во сне вскрикивал и даже плакал.
Генерал Самсонов никогда не был бедным. Два раза в год он позволял себе двухнедельный отдых. Летом ездил в Болгарию на Золотые Пески, а зимой в польские Татры, где любил походить на лыжах. Алкоголь он не употреблял, от сигарет отказался двадцать пять лет назад в день своего пятидесятилетия – в тот день, когда получил очередной орден из рук самого председателя КГБ Юрия Андропова.
С жалующимися па жизнь сверстниками, боевыми товарищами, Самсонов не встречался. Они вечно ныли и проклинали новую жизнь, не сумев к ней приспособиться.
А вот Лев Иванович сумел. Он прочувствовал ситуацию наперед и все смог устроить, еще находясь на службе.
У него имелся солидный счет в банке, хорошая пенсия, отличная квартира. Взрослые дети жили отдельно, хлопот не доставляли, а жена, немного моложе его, в дела мужа не лезла, панически боясь, что Лев Иванович, разозлившись, выгонит ее из дому, оставив без куска хлеба. А что муж на это способен, сомнений у нее не возникало, она его хорошо знала, ведь они прожили вместе пятьдесят лет.
Лев Иванович, будучи действующим генералом, часто ездил за границу, порой по пять-шесть раз на год, чаще всего к арабам, евреям – страны Ближнего Востока были тем сектором, за который отвечал генерал КГБ Самсонов.
Сегодня он, как и всегда, ровно в восемь ноль-ноль в спортивном костюме вышел за дверь своей квартиры.
Светило неяркое утреннее солнце, дети с пестрыми ранцами спешили в школу. Лев Иванович сначала ступал разминаясь – высоко поднимая колени, затем ускорил движение, постепенно переходя на небыстрый бег. Он старался вдыхать прохладный сырой воздух через нос, а выдыхать ртом: на пять шагов вдох, затем на три шага выдох. Время от времени генерал посматривал на циферблат часов, проверяя, по графику ли он движется.
Он бежал в сторону Бородинской панорамы, где должен был развернуться и бежать назад в прежнем темпе.
Жена, как он знал, уже готовит кашу, чай и сок, нарезает хлеб и ветчину к завтраку. Он прибежит, примет душ, померит кровяное давление изящным японским тонометром, проверит, нормально ли работает сердце, не дает ли сбоев, не скачет ли нижнее давление. А после этого, убедившись, что организм функционирует четко, как механизм швейцарских часов, переоденется и приступит к утренней трапезе. А после этого можно удалиться в кабинет и почитать газеты.
Генерал Самсонов всегда с утра читал вчерашние газеты. Он привык так читать после того, как его скоропалительно отправили на пенсию.
Добежав до панорамы Бородинского сражения, Лев Иванович развернулся, взглянул на часы.
«Все идет по графику. Обратный путь к дому займет ровно пятнадцать минут».
Сердце работало ритмично, ноги сгибались без боли в суставах, нос дышал без свиста: организм, получив нужную дозу кислорода, работал исправно. Через пятнадцать минут генерал перешел на шаг, размахивая перед собой руками, поднялся на крыльцо своего подъезда. Лифт был занят. В ожидании кабины Самсонов проверил, не вспотел ли лоб, тыльной стороной ладони. Лоб оказался сухим. Генерал глубоко дышал, блаженно и спокойно.
Когда лифт опустился и раскрылись створки двери, Самсонов увидел, что в кабине находится мужчина в бежевом плаще и серой кепке. Он держал во рту незажженную сигарету. Генерал Самсонов стоял у лифта, ожидая, когда пассажир выйдет. Тот вышел и вдруг хлопнул себя по карману.
– Надо же, ключи забыл! – и вслед за генералом вошел обратно в лифт, – Вам какой? – спросил он у раскрасневшегося, улыбающегося Самсонова.
– Четвертый.
Мужчина вдавил в панель кнопку с номером четыре.
Кнопка вспыхнула крупной желтой точкой. Лифт медленно пополз вверх.
– Черт подери, мало того, что ключи забыл, так еще и зажигалку оставил! Бывает же такое, – сказал мужчина.
Генерал, который знал всех жильцов не только своего подъезда, но и всего дома, никогда прежде не видел здесь этого высокого широкоплечего мужчину с родинкой под правым глазом. Незнакомец сунул руку в тонкой кожаной перчатке за пазуху, словно пытаясь что-то найти во внутреннем кармане.
Он отступил в глубь кабины, пропуская Самсонова к двери лифта. Генерал подался вперед и вдруг почувствовал, что чуть ниже левой лопатки что-то твердое уперлось в спину. Он хотел обернуться, но в это время мужчина нажал на курок. Через секунду еще раз – вторую пулю он вогнал в затылок попутчику.
На четвертом этаже лифт остановился, убийца перешагнул через бездыханное тело генерала Самсонова и быстро побежал по лестнице вниз. Он вышел во двор, приподнял воротник плаща, опустил шляпу почти на самые глаза, и походкой не обремененного заботами человека вышел через арку на Кутузовский проспект, по которому непрерывным потоком мчались машины. Едва он подошел к бровке тротуара, как рядом с ним остановился серый микроавтобус с замазанными грязью номерами. Дверь отъехала в сторону, мужчина вскочил внутрь автобуса, и тот, скрипнув протекторами по мокрому асфальту, стремительно сорвался с места.
– Ну? – услышал мужчина вопрос, когда уселся на мягкое сиденье и перевел дыхание.
Человек, задававший вопрос, сидел напротив него, держа на отлете сигарету.
– Что «ну»?
– Как операция?
– Как по писаному. Не зря я целую неделю его водил, графика придерживался покойник, как будто на службе состоял.
– Ну слава Богу, здесь тоже отстрелялись. Сам доложишь или мне доложить?
– Сам доложу.
Мужчина в бежевом плаще и серой кепке наконец прикурил сигарету, до этого момента так и торчавшую из его тонких, плотно сомкнутых губ.
«Где же он?»
Женщина подошла к окну, выглянула во двор. Мужа видно не было.
«Да что это с ним такое? Он всегда точен, никогда не опаздывает, а тут на тебе. Может, встретил кого? Хотя вряд ли».
Она знала, муж никогда не станет отвлекаться на посторонние дела.
«Значит, что-то случилось!» – мелькнула у нее мысль, и она семенящей походкой заспешила по скользкому паркету к входной двери, которую генерал всегда оставлял открытой, потому что не хотел брать ключи с собой на пробежку.
Она посмотрела в глазок, затем открыла дверь. Пахнуло холодом подъезда. Ирина Андреевна вышла на площадку и увидела открытую кабину лифта – рука мертвого Самсонова торчала из-за порога, не позволяя створкам захлопнуться.
– Лева! Лева! – негромко позвала женщина, предчувствуя недоброе.
Она подбежала к лифту и увидела, что Лев Иванович неподвижно лежит в темной луже крови.
– Лева! Лева! – она опустилась на колени, следя, чтобы не испачкать длинные полы шелкового халата, и принялась тормошить мужа, понимая, что это уже бесполезно.
Она выволокла тело из лифта, и механизм мгновенно ожил. Створки дверей сошлись, кабина плавно поползла вниз. Ирина Андреевна заголосила, истошно и пронзительно, как простая деревенская баба, потерявшая кормильца. В дверях соседних квартир появились любопытные лица. Любопытство на лицах тут же сменилось испугом.
– «Скорую»! Милицию! Сейчас вызовем! – слышались голоса.
А вдова генерала Самсонова с рыданиями билась на полу, уткнувшись головой в тело мужа. Подол шелкового халата задрался, обнажив ноги старой женщины в темно-фиолетовых узлах варикозных вен.
Возраст Антона Антоновича позволил ему уйти со службы, не дожидаясь, пока его отправят на пенсию. Он жил с женой Евдокией Матвеевной как живут миллионы пенсионеров – скромно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Да и не было сил вмешиваться: здоровье после всех стрессов и передряг пошатнулось.
Начали болеть глаза. В лучшей московской клинике сам профессор Федоров трижды оперировал Антона Антоновича, но даже этот всесильный кудесник-офтальмолог ничего не смог поделать. Башманов потерял зрение, и вместо очков с диоптриями на его розовом лице, обрамленном сверху седым ежиком волос, появились очки с черными непрозрачными стеклами. И один он по улице уже не ходил, рядом с ним всегда шагала Евдокия Матвеевна. Жена стала глазами мужа.
Она обо всем ему рассказывала, но когда дело доходило до чтения прессы, заботливая супруга многое опускала, понимая, что мужу и без того хватает волнений, он и так живет на таблетках и каждую неделю по два раза посещает поликлинику, стараясь неуклонно соблюдать все рекомендации врачей.
В магазины Евдокия Матвеевна ходила одна, оставляя мужа в квартире и тщательно запирая дверь. Антон Антонович, не видя окружающего, начал панически бояться посторонних людей, хотя в этот дом постороннему попасть было сложно. Здесь жили люди из Министерства иностранных дел, из бывшего КГБ и даже из ЦК – конечно, тоже бывшего. Все жильцы были хорошо знакомы друг с другом. Но в последнее время очень уж часто у подъездов этого дома на Патриарших прудах слышалась надрывная музыка духовых оркестров, выстраивались вереницы автобусов и кого-то увозили в добротном гробу либо в крематорий, либо на кладбище.
– Антон, а что это хлебный фургон заехал прямо к нам во двор? У нас же во дворе нет булочной.
– Тебе, наверное, привиделось, – сказал слепой Антон Антонович.
– Нет, не привиделось, я даже успела прочесть надпись «Дока-хлеб».
– Это, наверное, коммерсанты. Может, купили по дешевке за границей подержанный фургон, на котором там хлеб развозили, а теперь на нем по своим делам ездят.
– Нет, надпись-то русскими буквами сделана.
– Не русскими, а кириллицей, – поправил дотошный в мелочах Башманов.
– Ох, и зануда ты, Антон, – покачала головой Евдокия Матвеевна.
Они остановились на зебре перехода, пропуская машины, даже несмотря на то, что те притормаживали.
И лишь когда и справа и слева улица оказалась полностью свободна, Евдокия Матвеевна сказала:
– Здесь бордюр, осторожнее, Антон.
Они, сойдя с тротуара, ступили на проезжую часть, благополучно ее пересекли и подошли к арке с лепными знаменами над карнизом.
– Ну вот, скоро будем дома, – Евдокия Матвеевна отпустила локоть мужа, чтобы поправить волосы – из арки, как всегда, сильно дуло.
Она не любила эту арку. Вечерами та пугала Евдокию Матвеевну пещерной темнотой; там почему-то неизменно гулял сырой пронзительный ветер, а зимой снег в этой арке закручивался вихрем так, что приходилось идти, прижавшись к стене.
Антон Антонович забеспокоился:
– Где ты?
– Да здесь я, – Евдокия Матвеевна взяла мужа за руку. – Пошли.
Палочка с металлическим наконечником застучала по асфальту, звякнула о канализационный люк. На губах Антона Антоновича появилась улыбка, сверкнуло два золотых зуба. Он с точностью до сантиметра знал, где находится.
– Вон, опять генерал бежит, от инфаркта убегает, – шутили дворники и пенсионерки, живущие в доме на Кутузовском проспекте, видя раскрасневшегося, довольного мужчину с седыми бровями и седыми висками, размеренно и неспешно бегущего трусцой. – И так каждый день. Вот характер у человека! Железный, и не ржавеет он ни в дождь, нив слякоть.
Лев Иванович решил прожить не меньше ста лет. А до сотни ему оставалось ни много ни мало еще двадцать пять. И поэтому он не изменял здоровому образу жизни.
Каждое утро пробежка, душ, завтрак, состоящий из овсяной каши, стакана апельсинового сока и одного бутерброда с рыбой или ветчиной.
Он вовремя завтракал, вовремя обедал, а после обеда, как положено в таком возрасте, генерал спал, отключив телефон, чтобы никто не побеспокоил и не нарушил его режим. Ровно в десять вечера он забирался под одеяло и мгновенно, как ребенок, уставший и набегавшийся за день, засыпал, сопя и похрапывая. Правда, иногда во сне вскрикивал и даже плакал.
Генерал Самсонов никогда не был бедным. Два раза в год он позволял себе двухнедельный отдых. Летом ездил в Болгарию на Золотые Пески, а зимой в польские Татры, где любил походить на лыжах. Алкоголь он не употреблял, от сигарет отказался двадцать пять лет назад в день своего пятидесятилетия – в тот день, когда получил очередной орден из рук самого председателя КГБ Юрия Андропова.
С жалующимися па жизнь сверстниками, боевыми товарищами, Самсонов не встречался. Они вечно ныли и проклинали новую жизнь, не сумев к ней приспособиться.
А вот Лев Иванович сумел. Он прочувствовал ситуацию наперед и все смог устроить, еще находясь на службе.
У него имелся солидный счет в банке, хорошая пенсия, отличная квартира. Взрослые дети жили отдельно, хлопот не доставляли, а жена, немного моложе его, в дела мужа не лезла, панически боясь, что Лев Иванович, разозлившись, выгонит ее из дому, оставив без куска хлеба. А что муж на это способен, сомнений у нее не возникало, она его хорошо знала, ведь они прожили вместе пятьдесят лет.
Лев Иванович, будучи действующим генералом, часто ездил за границу, порой по пять-шесть раз на год, чаще всего к арабам, евреям – страны Ближнего Востока были тем сектором, за который отвечал генерал КГБ Самсонов.
Сегодня он, как и всегда, ровно в восемь ноль-ноль в спортивном костюме вышел за дверь своей квартиры.
Светило неяркое утреннее солнце, дети с пестрыми ранцами спешили в школу. Лев Иванович сначала ступал разминаясь – высоко поднимая колени, затем ускорил движение, постепенно переходя на небыстрый бег. Он старался вдыхать прохладный сырой воздух через нос, а выдыхать ртом: на пять шагов вдох, затем на три шага выдох. Время от времени генерал посматривал на циферблат часов, проверяя, по графику ли он движется.
Он бежал в сторону Бородинской панорамы, где должен был развернуться и бежать назад в прежнем темпе.
Жена, как он знал, уже готовит кашу, чай и сок, нарезает хлеб и ветчину к завтраку. Он прибежит, примет душ, померит кровяное давление изящным японским тонометром, проверит, нормально ли работает сердце, не дает ли сбоев, не скачет ли нижнее давление. А после этого, убедившись, что организм функционирует четко, как механизм швейцарских часов, переоденется и приступит к утренней трапезе. А после этого можно удалиться в кабинет и почитать газеты.
Генерал Самсонов всегда с утра читал вчерашние газеты. Он привык так читать после того, как его скоропалительно отправили на пенсию.
Добежав до панорамы Бородинского сражения, Лев Иванович развернулся, взглянул на часы.
«Все идет по графику. Обратный путь к дому займет ровно пятнадцать минут».
Сердце работало ритмично, ноги сгибались без боли в суставах, нос дышал без свиста: организм, получив нужную дозу кислорода, работал исправно. Через пятнадцать минут генерал перешел на шаг, размахивая перед собой руками, поднялся на крыльцо своего подъезда. Лифт был занят. В ожидании кабины Самсонов проверил, не вспотел ли лоб, тыльной стороной ладони. Лоб оказался сухим. Генерал глубоко дышал, блаженно и спокойно.
Когда лифт опустился и раскрылись створки двери, Самсонов увидел, что в кабине находится мужчина в бежевом плаще и серой кепке. Он держал во рту незажженную сигарету. Генерал Самсонов стоял у лифта, ожидая, когда пассажир выйдет. Тот вышел и вдруг хлопнул себя по карману.
– Надо же, ключи забыл! – и вслед за генералом вошел обратно в лифт, – Вам какой? – спросил он у раскрасневшегося, улыбающегося Самсонова.
– Четвертый.
Мужчина вдавил в панель кнопку с номером четыре.
Кнопка вспыхнула крупной желтой точкой. Лифт медленно пополз вверх.
– Черт подери, мало того, что ключи забыл, так еще и зажигалку оставил! Бывает же такое, – сказал мужчина.
Генерал, который знал всех жильцов не только своего подъезда, но и всего дома, никогда прежде не видел здесь этого высокого широкоплечего мужчину с родинкой под правым глазом. Незнакомец сунул руку в тонкой кожаной перчатке за пазуху, словно пытаясь что-то найти во внутреннем кармане.
Он отступил в глубь кабины, пропуская Самсонова к двери лифта. Генерал подался вперед и вдруг почувствовал, что чуть ниже левой лопатки что-то твердое уперлось в спину. Он хотел обернуться, но в это время мужчина нажал на курок. Через секунду еще раз – вторую пулю он вогнал в затылок попутчику.
На четвертом этаже лифт остановился, убийца перешагнул через бездыханное тело генерала Самсонова и быстро побежал по лестнице вниз. Он вышел во двор, приподнял воротник плаща, опустил шляпу почти на самые глаза, и походкой не обремененного заботами человека вышел через арку на Кутузовский проспект, по которому непрерывным потоком мчались машины. Едва он подошел к бровке тротуара, как рядом с ним остановился серый микроавтобус с замазанными грязью номерами. Дверь отъехала в сторону, мужчина вскочил внутрь автобуса, и тот, скрипнув протекторами по мокрому асфальту, стремительно сорвался с места.
– Ну? – услышал мужчина вопрос, когда уселся на мягкое сиденье и перевел дыхание.
Человек, задававший вопрос, сидел напротив него, держа на отлете сигарету.
– Что «ну»?
– Как операция?
– Как по писаному. Не зря я целую неделю его водил, графика придерживался покойник, как будто на службе состоял.
– Ну слава Богу, здесь тоже отстрелялись. Сам доложишь или мне доложить?
– Сам доложу.
Мужчина в бежевом плаще и серой кепке наконец прикурил сигарету, до этого момента так и торчавшую из его тонких, плотно сомкнутых губ.
* * *
Жена генерала Самсонова Ирина Андреевна, высокая, костлявая, с крашенными хной волосами, давным-давно седыми, забеспокоилась, поглядывая на часы. Чай начал остывать, овсянка тоже.«Где же он?»
Женщина подошла к окну, выглянула во двор. Мужа видно не было.
«Да что это с ним такое? Он всегда точен, никогда не опаздывает, а тут на тебе. Может, встретил кого? Хотя вряд ли».
Она знала, муж никогда не станет отвлекаться на посторонние дела.
«Значит, что-то случилось!» – мелькнула у нее мысль, и она семенящей походкой заспешила по скользкому паркету к входной двери, которую генерал всегда оставлял открытой, потому что не хотел брать ключи с собой на пробежку.
Она посмотрела в глазок, затем открыла дверь. Пахнуло холодом подъезда. Ирина Андреевна вышла на площадку и увидела открытую кабину лифта – рука мертвого Самсонова торчала из-за порога, не позволяя створкам захлопнуться.
– Лева! Лева! – негромко позвала женщина, предчувствуя недоброе.
Она подбежала к лифту и увидела, что Лев Иванович неподвижно лежит в темной луже крови.
– Лева! Лева! – она опустилась на колени, следя, чтобы не испачкать длинные полы шелкового халата, и принялась тормошить мужа, понимая, что это уже бесполезно.
Она выволокла тело из лифта, и механизм мгновенно ожил. Створки дверей сошлись, кабина плавно поползла вниз. Ирина Андреевна заголосила, истошно и пронзительно, как простая деревенская баба, потерявшая кормильца. В дверях соседних квартир появились любопытные лица. Любопытство на лицах тут же сменилось испугом.
– «Скорую»! Милицию! Сейчас вызовем! – слышались голоса.
А вдова генерала Самсонова с рыданиями билась на полу, уткнувшись головой в тело мужа. Подол шелкового халата задрался, обнажив ноги старой женщины в темно-фиолетовых узлах варикозных вен.
* * *
Старость – не радость. Весь смысл этой присказки Антон Антонович Башманов уразумел после того, как оказался не у дел. Он мгновенно начал сдавать, когда монолит партии, казавшейся вечной, дал трещину, а затем стал разрушаться на глазах. Антон Башманов занимал видную должность. Он являлся одним из помощников управляющего делами ЦК, попросту говоря, завхозом. Но завхоз ЦК был одной из самых влиятельных фигур в государстве. Человек, обладавший такой властью, о которой даже секретари ЦК республик не могли мечтать. Башманов был в курсе очень многих дел и считал за счастье, что с ним не расправились уже тогда, когда на улицах зашумели, когда в газетах начали писать невесть что, когда его бывшие руководители, как перезрелые груши, один за одним стали выпадать из окон своих квартир и кабинетов или пускать себе пули в лоб прямо за рабочими столами, когда в здании на Старой площади начали спешно уничтожать архивы, вывозить и прятать документы. Волею судьбы он уцелел, но переживания и страх были настолько сильными, что Антон Антонович, маленький, круглолицый, с аккуратной прической, с румяными щеками и голубовато-серыми глазами стал стремительно терять силы. Он, прежде донельзя сообразительный, даже перестал понимать, что к чему, кто сейчас начальник, а кто подчиненный. Менее же всего он понимал, куда несется страна, в какую пропасть падает и когда же наконец достигнет дна.Возраст Антона Антоновича позволил ему уйти со службы, не дожидаясь, пока его отправят на пенсию. Он жил с женой Евдокией Матвеевной как живут миллионы пенсионеров – скромно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Да и не было сил вмешиваться: здоровье после всех стрессов и передряг пошатнулось.
Начали болеть глаза. В лучшей московской клинике сам профессор Федоров трижды оперировал Антона Антоновича, но даже этот всесильный кудесник-офтальмолог ничего не смог поделать. Башманов потерял зрение, и вместо очков с диоптриями на его розовом лице, обрамленном сверху седым ежиком волос, появились очки с черными непрозрачными стеклами. И один он по улице уже не ходил, рядом с ним всегда шагала Евдокия Матвеевна. Жена стала глазами мужа.
Она обо всем ему рассказывала, но когда дело доходило до чтения прессы, заботливая супруга многое опускала, понимая, что мужу и без того хватает волнений, он и так живет на таблетках и каждую неделю по два раза посещает поликлинику, стараясь неуклонно соблюдать все рекомендации врачей.
В магазины Евдокия Матвеевна ходила одна, оставляя мужа в квартире и тщательно запирая дверь. Антон Антонович, не видя окружающего, начал панически бояться посторонних людей, хотя в этот дом постороннему попасть было сложно. Здесь жили люди из Министерства иностранных дел, из бывшего КГБ и даже из ЦК – конечно, тоже бывшего. Все жильцы были хорошо знакомы друг с другом. Но в последнее время очень уж часто у подъездов этого дома на Патриарших прудах слышалась надрывная музыка духовых оркестров, выстраивались вереницы автобусов и кого-то увозили в добротном гробу либо в крематорий, либо на кладбище.
* * *
В один из погожих дней, таких редких поздней осенью, Евдокия Матвеевна и Антон Антонович Башмановы возвращались с прогулки. На Патриарших они вдоволь надышались свежим осенним воздухом, покормили уток на пруду размоченными сухарями и не спеша шли домой привычным маршрутом. В правой руке Евдокия Матвеевна держала авоську с пакетом молока, пакетом кефира и свежим хлебом, а левую пропустила под локоть мужа, будто не она, а он вел ее. Она рассказывала Антону Антоновичу о том, что видит вокруг.– Антон, а что это хлебный фургон заехал прямо к нам во двор? У нас же во дворе нет булочной.
– Тебе, наверное, привиделось, – сказал слепой Антон Антонович.
– Нет, не привиделось, я даже успела прочесть надпись «Дока-хлеб».
– Это, наверное, коммерсанты. Может, купили по дешевке за границей подержанный фургон, на котором там хлеб развозили, а теперь на нем по своим делам ездят.
– Нет, надпись-то русскими буквами сделана.
– Не русскими, а кириллицей, – поправил дотошный в мелочах Башманов.
– Ох, и зануда ты, Антон, – покачала головой Евдокия Матвеевна.
Они остановились на зебре перехода, пропуская машины, даже несмотря на то, что те притормаживали.
И лишь когда и справа и слева улица оказалась полностью свободна, Евдокия Матвеевна сказала:
– Здесь бордюр, осторожнее, Антон.
Они, сойдя с тротуара, ступили на проезжую часть, благополучно ее пересекли и подошли к арке с лепными знаменами над карнизом.
– Ну вот, скоро будем дома, – Евдокия Матвеевна отпустила локоть мужа, чтобы поправить волосы – из арки, как всегда, сильно дуло.
Она не любила эту арку. Вечерами та пугала Евдокию Матвеевну пещерной темнотой; там почему-то неизменно гулял сырой пронзительный ветер, а зимой снег в этой арке закручивался вихрем так, что приходилось идти, прижавшись к стене.
Антон Антонович забеспокоился:
– Где ты?
– Да здесь я, – Евдокия Матвеевна взяла мужа за руку. – Пошли.
Палочка с металлическим наконечником застучала по асфальту, звякнула о канализационный люк. На губах Антона Антоновича появилась улыбка, сверкнуло два золотых зуба. Он с точностью до сантиметра знал, где находится.