Страница:
Бирюковский скривился. Разговор принимал деловой оборот, чего ему не хотелось.
— Слушай, давай при встрече поговорим о работе, при личной встрече.
— Что, телефону не доверяешь?
— Не доверяю, — признался Бирюковский.
— И правильно делаешь, я тоже не доверяю. А все-таки жаль Савелия, непонятно все это случилось. Я тут с одним генералом из МВД разговаривал, и знаешь что он мне сказал?
— И знать не хочу, — ответил Бирюковский.
— Так вот, генерал сказал, никакое это не самоубийство.
— Ты хочешь меня этим удивить?
— Нет, хочу напугать, — сказал абонент, — хочу подтолкнуть тебя к скорейшему отъезду хотя бы на пару недель.
— Да, скорее всего, поедем только на Новый год вернемся, его надо с елкой и снегом встречать, а не под пальмами на песке.
— Елку мы можем организовать и там.
— Так-то оно так, — вздохнул Лев Данилович Бирюковский и принялся рассматривать свой любимый бриллиант. От этого он чувствовал себя более уверенно и голос его даже потеплел, — елка мохнатая.
— Может, тебя там, Лева, по колену какая-нибудь красотка гладит или чуть выше?
— С чего ты взял?
— Голос у тебя стал нежный и ласковый.
И тут Бирюковский решил испортить настроение своему собеседнику:
— А вот Мерзлова некому сейчас гладить, его черви гложут.
— У тебя и мысли!
— А ты, Альберт, разве не об этом думаешь?
— Конечно, об этом. После вчерашнего вечера у меня Мерзлов из головы не идет, такая дрянь снилась!
— Мне тоже, если быть честным.
— Так, наверное, и голова у тебя болит?
— Сейчас нет, а с утра болела, — и тут на Льва Даниловича напал приступ откровенности. — Был я в душе, и тут мне показалось, что кто-то по спальне ходит. Отчетливо так слышал, испугался, как в детстве.
— Бывает… — по голосу Альберта нетрудно было догадаться, что подобные видения посещали и его. — А мне снилось, знаешь, Лева, даже стыдно признаться…
— Ну-ну, давай, я же не вижу твоей рожи, говори, — бросил в трубку Бирюковский.
— Так вот, мне приснилось, что лежу я живой и целехонький в гробу. Знаешь, ты, наверное, и себе такой присматривал, с прозрачной крышкой. Морду видно, а ноги там, в темноте, в глубине.
— Ну-ну, говори,. — бесстрастным голосом прошептал в трубку Бирюковский, чувствуя, что у него пропадает всякое желание прикасаться к остывшему чаю и что страх вновь расползается от кончиков пальцев на ногах к макушке и волосы, на голове начинают шевелиться.
— Так вот, лежу я в этом гробу, гроб закрыт, защелки закрыты, все винтики золоченые закручены, а ручки, чтобы открыть гроб изнутри и выбраться, нет. Лежу я там, на дне ямы, а яма высоченная, как колодец. Я вижу небо, вороны там кружатся, как положено, а потом начинает земля падать, по пригоршне, все подходят к краю ямы и бросают. И ты, Лева, проходил, тоже бросил.
И звук такой — ш-ш-ш-ш, — будто земля с выпуклого стекла осыпается. Я тебе показываю, кричу, мол, живой, живой я, братцы, вытащите, откройте! А ты язык мне показал и все равно горсть земли бросил, да прямо мне на лицо. А я кричу, кричу, а земли все больше, больше.
А потом темнота и тишина — так тихо, как в гробу. Я от этого и проснулся часов в семь.
— Сон у тебя, Альберт, хороший, — с видом знатока пробормотал Бирюковский, — если себя в гробу увидел, то получится все наоборот, жить ты будешь долго-долго.
— Думаешь? — подобострастно спросил Альберт.
— Думаю, да. Все во сне наоборот получается. Если во сне тебе отдали долг, значит, в жизни не дождешься.
Если я тебе в могилу пригоршню швырнул, значит, не я, а кто-то другой тебе швырнет, а я на твои похороны и приходить не стану.
— Неужели? — мелко засмеялся в трубку Альберт. — Неужели так и не придешь?
— Нет, не приду.
— Тогда и я на твои не пойду.
И мужчины дружно расхохотались, понимая, что кто-то один из них прав.
— Ладно, до встречи, — Бирюковскому вконец стал тягостен этот пространный разговор, и он, нажав кнопку, отключил телефон.
Без аппетита дожевав бутерброды, покрошив печенье и поняв, что чай остыл окончательно, банкир поднялся из-за стола. Ему ничего не хотелось делать, но он понимал, оставаться дома в такую гнусную погоду — только усугублять дурное расположение духа. Нужно поехать в город — туда, где капризы погоды не так заметны, заняться каким-нибудь делом, пусть даже самым бессмысленным. А дел у Бирюковского, как у каждого занятого человека, имелась тьма. Дел всегда накапливалось больше, чем свободного времени, и при желании он мог бы работать даже ночью, приумножая свои бесчисленные капиталы.
"Суббота, — задумался Лев Данилович, — день нерабочий, но поеду в офис, в Москву. Там найду чем заняться.
Другая обстановка, другой воздух, другой коленкор".
Он быстро поднялся наверх и стал одеваться. Ему даже не понадобилось отдавать распоряжение насчет машины, охрана и обслуга были так напуганы его странным сегодняшним поведением, что приготовили все заранее, на всякий случай, зная неровный нрав хозяина. Бирюковский даже насвистывал, глядя на то, как преображается в зеркале.
Живот под добротным костюмом, казалось, исчез, он выглядел подтянутым и сильным, только мешки под глазами напоминали о вчерашнем и о тяжелой ночи. Пальто банкир набросил на плечи, хоть в нем и не было надобности, гараж находился в доме, а преодолеть те пять метров, которые отделяли стоянку от крыльца, можно было бы и нагишом в двадцатиградусный мороз, а не то что в это слякотное утро. Дверца «ягуара» мягко захлопнулась, даже не щелкнув, — такое впечатление, будто она приросла, лишь соприкоснулась с резиной. Охрана заняла свои места в джипе, и, чуть буксуя в мокром снегу, машины двинулись к шоссе.
Мягко покачиваясь, дорогой автомобиль уносил Бирюковского от его загородного дома, но не мог унести от тяжелых мыслей и безысходности. Сидя в салоне, он ощущал, насколько мал мир, в котором он всесилен. Теперь тот ограничивался салоном машины. Только здесь царил уют, только здесь чувствовалась надежность, а весь остальной мир казался враждебным Бирюковскому.
Мокрый снег лепил в стекло, «дворники» едва успевали его счищать.
— Ну и мерзкая же погода! — сказал Бирюковский то ли шоферу, то ли самому себе, да эта его фраза и не требовала ответа. — Включи музыку.
Компакт бесшумно исчез в проигрывателе, и со всех четырех сторон на Льва Даниловича полилась музыка.
Это была классика, Моцарт, которого Лев Данилович любил за прозрачность и ясность — без всякой зауми. Это была музыка, понятная и знатокам, и людям, незнакомым с нотной грамотой. Бирюковский гордился тем, что слушает Моцарта, а не «попсу» и не песни, исполняемые бывшими уголовниками.
Они миновали кольцевую дорогу. Теперь полет «ягуара» стал не таким уж стремительным. Это раньше подобным машинам на улицах Москвы уступали дорогу, понимая, что не простой человек едет в такой машине, а как минимум, сын влиятельного министра. Теперь же, наоборот, водители «москвичей» так и норовили подрезать дорогу перед самым носом «ягуара», завидуя владельцу и понимая, что если тот ударит в бампер, то сумма, содранная на ремонт, наверняка превысит не только расходы, но и стоимость старой машины.
Бирюковский чувствовал, как жизнь постепенно втягивает его. Многорядное движение, толпы пешеходов у светофоров, гул большого города — все это приводило Льва Даниловича в возбуждение. Он прямо-таки чувствовал запах денег, которым была пронизана вся Москва, этот огромный мегаполис.
— Вот же черт, — выругался водитель, — говорят, что на улицах действует система «зеленая волна», а на самом деле знаете, как она называется?
— Нет, — Бирюковский зло посмотрел на красный глаз светофора, вперившийся в его «ягуар».
— Эта система называется «красная стена». Как ни крутись, все равно только на запрещающий сигнал поспеваешь. Одно хорошо — по ночам по Москве можно носиться, когда все мигает только желтым.
— Да уж…
Получилось так, что, резко притормозив, «ягуар» выехал передними колесами на зебру перехода, и какой-то старикашка с клюкой в руке остановился возле машины, пытаясь через грязное лобовое стекло заглянуть вовнутрь.
Затем замахнулся палкой, чтобы ударить по капоту, но тут встретился взглядом с Бирюковским, сидевшим на заднем сиденье. Палка безвольно опустилась на раскисший коричневый снег, и старик лишь для порядка, чтобы сохранить самоуважение, погрозил банкиру неплотно сжатым кулаком в матерчатой перчатке.
— Денег, наверное, хочет, — сказал телохранитель, сидевший на переднем сиденье.
— Если ты такой жалостливый, иди отдай ему свои, Леха, — ответил Лев Данилович.
— Не любят пенсионеры дорогие машины. Нет, чтобы пример с богатых брать, так, наоборот, их ненавидят, — по голосу шофера-телохранителя было понятно, что он и себя причисляет к богатым. — «Совки» долбаные! — с ненавистью добавил он, глядя в спину удаляющемуся старику.
На замечание своего шофера Лев Данилович глубокомысленно заметил:
— Леха, ты профан и полный идиот. Ты не понимаешь главного — все наше богатство за их счет. Если кто-то становится богаче, значит, кто-то становится беднее.
Это закон. Небось в школе изучал?
— Что изучал? — спросил Леха, его лицо сделалось недоуменным.
— Закон сохранения Ломоносова — Лавуазье: сколько убудет где-то, столько где-то и прибудет, не больше и не меньше. Вот и прикинь, Леха, насколько этот старик обеднел, настолько кто-то стал богаче.
— Вы стали, Лев Данилович?
— И ты тоже. Сколько я тебе плачу, на столько я становлюсь беднее, а ты богаче, понял, дебил? — зло сказал Бирюковский и почувствовал, что устал от этой короткой и бессмысленной в своей основе дискуссии.
— Понял, — спокойно ответил Леха, понимая, что спорить и приводить какие-либо доводы в свое оправдание не время и не место, а самое главное, абсолютно бессмысленно.
И может быть, Лев Данилович разразился бы еще какой-нибудь псевдонаучной тирадой насчет того, что Леха не стал умнее, проучившись в школе, и вообще насчет ума, что вот эта-то субстанция вообще никуда не перетекает, и если человек глуп от рождения, то умнее он никогда не станет, сколько бы книг ни прочел, какие бы Оксфорды и Кембриджи ни кончал, но…
…но тут ожил телефон, тот самый, о существовании которого Бирюковский уже забыл. Он взял трубку, отщелкнул микрофон, нажал кнопку, даже не посмотрел на жидкокристаллический экранчик, на номер, с которого его вызывают, прижал трубку к уху.
— Бирюковский? — раздалось из трубки.
— Я, — сказал Лев Данилович.
Обычно его называли по имени-отчеству, а по фамилии к нему почти никто не обращался.
— Слушай, Бирюковский, ты, наверное, знаешь, кто тебе звонит?
И только сейчас Лев Данилович вспомнил, что можно взглянуть на определитель номера. Он взглянул и ахнул: был высвечен номер Мерзлова, но голос был, естественно, не Савелия. Мурашки побежали по спине Льва Даниловича, а лоб тут же покрыла испарина, губы затряслись. Он молчал, не зная, что сказать.
И наконец его прорвало. Он истерично закричал:
— Кто это звонит? Кто? Кто ты? Назовись!
— А ты как думаешь, кто это?
— Сволочь! Сволочь! — закричал в трубку Бирюковский.
— Может быть, — послышался спокойный, чуть равнодушный ответ, — но ты еще хуже, чем я. Ты хуже, чем твой дружок Мерзлов. Сорок дней прошло со дня его кончины, и знаешь что я тебе хочу сказать, Бирюковский?
— Что! Что! Заткнись, сволочь!
— Ну, зачем ты так, — мягко прозвучало из трубки, — ты волен прекратить разговор, однако не делаешь этого. Почему?
— Заткнись! — Лев Данилович посмотрел на свой телефон так, словно бы мог увидеть разговаривавшего с ним человека.
— Я хочу сказать тебе вот что: следующим будешь ты. А со мной встречаются лишь один раз, один-единственный, последний. И ты меня увидишь, возможно, узнаешь, но радости от встречи у тебя не возникнет, поверь.
А вот я обрадуюсь.
Лев Данилович понимал, что этот страшный разговор надо как-то окончить. Но как? Пальцы не слушались, и он даже не мог нажать на кнопку, чтобы отключить телефон. Но тот отключился сам, видимо, говоривший сказал самое главное и уже ничего больше не хотел слышать от Льва Даниловича. Бирюковский швырнул телефон на сиденье так, словно бы это был брусок раскаленного металла, и отодвинулся от него подальше. Затем жадно принялся хватать воздух.
Водитель в зеркало смотрел на искаженное страхом лицо своего хозяина.
— Стой! — вдруг воскликнул Бирюковский. — Гони назад! Назад!
Водитель резко развернулся, затормозил, джип с охраной еле успел вписаться в поворот и не ударить в задний бампер «ягуара». Охранники тут же выскочили из джипа, но пока еще без оружия в руках. Бирюковский сидел на заднем сиденье, закрыв глаза, втянув голову в плечи, и мелко дрожал. Ему казалось, что тот, кто звонил, где-то рядом, возможно, в одной из машин, остановившихся у светофора, возможно, в толпе у остановки. Если бы Бирюковский был верующим, то наверняка бы истово перекрестился.
— Что случилось, Лев Данилович?
— Не знаю, — еле шевеля побелевшими от страха губами, ответил Бирюковский, — не понимаю.
— Куда едем? — минуты через три спросил водитель, — здесь знак, стоять нельзя.
— Назад, за город, — не своим голосом произнес Лев Данилович. Он сказал это так тихо, таким тоном, каким обычно разговаривают в присутствии покойника.
Глава 2
— Слушай, давай при встрече поговорим о работе, при личной встрече.
— Что, телефону не доверяешь?
— Не доверяю, — признался Бирюковский.
— И правильно делаешь, я тоже не доверяю. А все-таки жаль Савелия, непонятно все это случилось. Я тут с одним генералом из МВД разговаривал, и знаешь что он мне сказал?
— И знать не хочу, — ответил Бирюковский.
— Так вот, генерал сказал, никакое это не самоубийство.
— Ты хочешь меня этим удивить?
— Нет, хочу напугать, — сказал абонент, — хочу подтолкнуть тебя к скорейшему отъезду хотя бы на пару недель.
— Да, скорее всего, поедем только на Новый год вернемся, его надо с елкой и снегом встречать, а не под пальмами на песке.
— Елку мы можем организовать и там.
— Так-то оно так, — вздохнул Лев Данилович Бирюковский и принялся рассматривать свой любимый бриллиант. От этого он чувствовал себя более уверенно и голос его даже потеплел, — елка мохнатая.
— Может, тебя там, Лева, по колену какая-нибудь красотка гладит или чуть выше?
— С чего ты взял?
— Голос у тебя стал нежный и ласковый.
И тут Бирюковский решил испортить настроение своему собеседнику:
— А вот Мерзлова некому сейчас гладить, его черви гложут.
— У тебя и мысли!
— А ты, Альберт, разве не об этом думаешь?
— Конечно, об этом. После вчерашнего вечера у меня Мерзлов из головы не идет, такая дрянь снилась!
— Мне тоже, если быть честным.
— Так, наверное, и голова у тебя болит?
— Сейчас нет, а с утра болела, — и тут на Льва Даниловича напал приступ откровенности. — Был я в душе, и тут мне показалось, что кто-то по спальне ходит. Отчетливо так слышал, испугался, как в детстве.
— Бывает… — по голосу Альберта нетрудно было догадаться, что подобные видения посещали и его. — А мне снилось, знаешь, Лева, даже стыдно признаться…
— Ну-ну, давай, я же не вижу твоей рожи, говори, — бросил в трубку Бирюковский.
— Так вот, мне приснилось, что лежу я живой и целехонький в гробу. Знаешь, ты, наверное, и себе такой присматривал, с прозрачной крышкой. Морду видно, а ноги там, в темноте, в глубине.
— Ну-ну, говори,. — бесстрастным голосом прошептал в трубку Бирюковский, чувствуя, что у него пропадает всякое желание прикасаться к остывшему чаю и что страх вновь расползается от кончиков пальцев на ногах к макушке и волосы, на голове начинают шевелиться.
— Так вот, лежу я в этом гробу, гроб закрыт, защелки закрыты, все винтики золоченые закручены, а ручки, чтобы открыть гроб изнутри и выбраться, нет. Лежу я там, на дне ямы, а яма высоченная, как колодец. Я вижу небо, вороны там кружатся, как положено, а потом начинает земля падать, по пригоршне, все подходят к краю ямы и бросают. И ты, Лева, проходил, тоже бросил.
И звук такой — ш-ш-ш-ш, — будто земля с выпуклого стекла осыпается. Я тебе показываю, кричу, мол, живой, живой я, братцы, вытащите, откройте! А ты язык мне показал и все равно горсть земли бросил, да прямо мне на лицо. А я кричу, кричу, а земли все больше, больше.
А потом темнота и тишина — так тихо, как в гробу. Я от этого и проснулся часов в семь.
— Сон у тебя, Альберт, хороший, — с видом знатока пробормотал Бирюковский, — если себя в гробу увидел, то получится все наоборот, жить ты будешь долго-долго.
— Думаешь? — подобострастно спросил Альберт.
— Думаю, да. Все во сне наоборот получается. Если во сне тебе отдали долг, значит, в жизни не дождешься.
Если я тебе в могилу пригоршню швырнул, значит, не я, а кто-то другой тебе швырнет, а я на твои похороны и приходить не стану.
— Неужели? — мелко засмеялся в трубку Альберт. — Неужели так и не придешь?
— Нет, не приду.
— Тогда и я на твои не пойду.
И мужчины дружно расхохотались, понимая, что кто-то один из них прав.
— Ладно, до встречи, — Бирюковскому вконец стал тягостен этот пространный разговор, и он, нажав кнопку, отключил телефон.
Без аппетита дожевав бутерброды, покрошив печенье и поняв, что чай остыл окончательно, банкир поднялся из-за стола. Ему ничего не хотелось делать, но он понимал, оставаться дома в такую гнусную погоду — только усугублять дурное расположение духа. Нужно поехать в город — туда, где капризы погоды не так заметны, заняться каким-нибудь делом, пусть даже самым бессмысленным. А дел у Бирюковского, как у каждого занятого человека, имелась тьма. Дел всегда накапливалось больше, чем свободного времени, и при желании он мог бы работать даже ночью, приумножая свои бесчисленные капиталы.
"Суббота, — задумался Лев Данилович, — день нерабочий, но поеду в офис, в Москву. Там найду чем заняться.
Другая обстановка, другой воздух, другой коленкор".
Он быстро поднялся наверх и стал одеваться. Ему даже не понадобилось отдавать распоряжение насчет машины, охрана и обслуга были так напуганы его странным сегодняшним поведением, что приготовили все заранее, на всякий случай, зная неровный нрав хозяина. Бирюковский даже насвистывал, глядя на то, как преображается в зеркале.
Живот под добротным костюмом, казалось, исчез, он выглядел подтянутым и сильным, только мешки под глазами напоминали о вчерашнем и о тяжелой ночи. Пальто банкир набросил на плечи, хоть в нем и не было надобности, гараж находился в доме, а преодолеть те пять метров, которые отделяли стоянку от крыльца, можно было бы и нагишом в двадцатиградусный мороз, а не то что в это слякотное утро. Дверца «ягуара» мягко захлопнулась, даже не щелкнув, — такое впечатление, будто она приросла, лишь соприкоснулась с резиной. Охрана заняла свои места в джипе, и, чуть буксуя в мокром снегу, машины двинулись к шоссе.
Мягко покачиваясь, дорогой автомобиль уносил Бирюковского от его загородного дома, но не мог унести от тяжелых мыслей и безысходности. Сидя в салоне, он ощущал, насколько мал мир, в котором он всесилен. Теперь тот ограничивался салоном машины. Только здесь царил уют, только здесь чувствовалась надежность, а весь остальной мир казался враждебным Бирюковскому.
Мокрый снег лепил в стекло, «дворники» едва успевали его счищать.
— Ну и мерзкая же погода! — сказал Бирюковский то ли шоферу, то ли самому себе, да эта его фраза и не требовала ответа. — Включи музыку.
Компакт бесшумно исчез в проигрывателе, и со всех четырех сторон на Льва Даниловича полилась музыка.
Это была классика, Моцарт, которого Лев Данилович любил за прозрачность и ясность — без всякой зауми. Это была музыка, понятная и знатокам, и людям, незнакомым с нотной грамотой. Бирюковский гордился тем, что слушает Моцарта, а не «попсу» и не песни, исполняемые бывшими уголовниками.
Они миновали кольцевую дорогу. Теперь полет «ягуара» стал не таким уж стремительным. Это раньше подобным машинам на улицах Москвы уступали дорогу, понимая, что не простой человек едет в такой машине, а как минимум, сын влиятельного министра. Теперь же, наоборот, водители «москвичей» так и норовили подрезать дорогу перед самым носом «ягуара», завидуя владельцу и понимая, что если тот ударит в бампер, то сумма, содранная на ремонт, наверняка превысит не только расходы, но и стоимость старой машины.
Бирюковский чувствовал, как жизнь постепенно втягивает его. Многорядное движение, толпы пешеходов у светофоров, гул большого города — все это приводило Льва Даниловича в возбуждение. Он прямо-таки чувствовал запах денег, которым была пронизана вся Москва, этот огромный мегаполис.
— Вот же черт, — выругался водитель, — говорят, что на улицах действует система «зеленая волна», а на самом деле знаете, как она называется?
— Нет, — Бирюковский зло посмотрел на красный глаз светофора, вперившийся в его «ягуар».
— Эта система называется «красная стена». Как ни крутись, все равно только на запрещающий сигнал поспеваешь. Одно хорошо — по ночам по Москве можно носиться, когда все мигает только желтым.
— Да уж…
Получилось так, что, резко притормозив, «ягуар» выехал передними колесами на зебру перехода, и какой-то старикашка с клюкой в руке остановился возле машины, пытаясь через грязное лобовое стекло заглянуть вовнутрь.
Затем замахнулся палкой, чтобы ударить по капоту, но тут встретился взглядом с Бирюковским, сидевшим на заднем сиденье. Палка безвольно опустилась на раскисший коричневый снег, и старик лишь для порядка, чтобы сохранить самоуважение, погрозил банкиру неплотно сжатым кулаком в матерчатой перчатке.
— Денег, наверное, хочет, — сказал телохранитель, сидевший на переднем сиденье.
— Если ты такой жалостливый, иди отдай ему свои, Леха, — ответил Лев Данилович.
— Не любят пенсионеры дорогие машины. Нет, чтобы пример с богатых брать, так, наоборот, их ненавидят, — по голосу шофера-телохранителя было понятно, что он и себя причисляет к богатым. — «Совки» долбаные! — с ненавистью добавил он, глядя в спину удаляющемуся старику.
На замечание своего шофера Лев Данилович глубокомысленно заметил:
— Леха, ты профан и полный идиот. Ты не понимаешь главного — все наше богатство за их счет. Если кто-то становится богаче, значит, кто-то становится беднее.
Это закон. Небось в школе изучал?
— Что изучал? — спросил Леха, его лицо сделалось недоуменным.
— Закон сохранения Ломоносова — Лавуазье: сколько убудет где-то, столько где-то и прибудет, не больше и не меньше. Вот и прикинь, Леха, насколько этот старик обеднел, настолько кто-то стал богаче.
— Вы стали, Лев Данилович?
— И ты тоже. Сколько я тебе плачу, на столько я становлюсь беднее, а ты богаче, понял, дебил? — зло сказал Бирюковский и почувствовал, что устал от этой короткой и бессмысленной в своей основе дискуссии.
— Понял, — спокойно ответил Леха, понимая, что спорить и приводить какие-либо доводы в свое оправдание не время и не место, а самое главное, абсолютно бессмысленно.
И может быть, Лев Данилович разразился бы еще какой-нибудь псевдонаучной тирадой насчет того, что Леха не стал умнее, проучившись в школе, и вообще насчет ума, что вот эта-то субстанция вообще никуда не перетекает, и если человек глуп от рождения, то умнее он никогда не станет, сколько бы книг ни прочел, какие бы Оксфорды и Кембриджи ни кончал, но…
…но тут ожил телефон, тот самый, о существовании которого Бирюковский уже забыл. Он взял трубку, отщелкнул микрофон, нажал кнопку, даже не посмотрел на жидкокристаллический экранчик, на номер, с которого его вызывают, прижал трубку к уху.
— Бирюковский? — раздалось из трубки.
— Я, — сказал Лев Данилович.
Обычно его называли по имени-отчеству, а по фамилии к нему почти никто не обращался.
— Слушай, Бирюковский, ты, наверное, знаешь, кто тебе звонит?
И только сейчас Лев Данилович вспомнил, что можно взглянуть на определитель номера. Он взглянул и ахнул: был высвечен номер Мерзлова, но голос был, естественно, не Савелия. Мурашки побежали по спине Льва Даниловича, а лоб тут же покрыла испарина, губы затряслись. Он молчал, не зная, что сказать.
И наконец его прорвало. Он истерично закричал:
— Кто это звонит? Кто? Кто ты? Назовись!
— А ты как думаешь, кто это?
— Сволочь! Сволочь! — закричал в трубку Бирюковский.
— Может быть, — послышался спокойный, чуть равнодушный ответ, — но ты еще хуже, чем я. Ты хуже, чем твой дружок Мерзлов. Сорок дней прошло со дня его кончины, и знаешь что я тебе хочу сказать, Бирюковский?
— Что! Что! Заткнись, сволочь!
— Ну, зачем ты так, — мягко прозвучало из трубки, — ты волен прекратить разговор, однако не делаешь этого. Почему?
— Заткнись! — Лев Данилович посмотрел на свой телефон так, словно бы мог увидеть разговаривавшего с ним человека.
— Я хочу сказать тебе вот что: следующим будешь ты. А со мной встречаются лишь один раз, один-единственный, последний. И ты меня увидишь, возможно, узнаешь, но радости от встречи у тебя не возникнет, поверь.
А вот я обрадуюсь.
Лев Данилович понимал, что этот страшный разговор надо как-то окончить. Но как? Пальцы не слушались, и он даже не мог нажать на кнопку, чтобы отключить телефон. Но тот отключился сам, видимо, говоривший сказал самое главное и уже ничего больше не хотел слышать от Льва Даниловича. Бирюковский швырнул телефон на сиденье так, словно бы это был брусок раскаленного металла, и отодвинулся от него подальше. Затем жадно принялся хватать воздух.
Водитель в зеркало смотрел на искаженное страхом лицо своего хозяина.
— Стой! — вдруг воскликнул Бирюковский. — Гони назад! Назад!
Водитель резко развернулся, затормозил, джип с охраной еле успел вписаться в поворот и не ударить в задний бампер «ягуара». Охранники тут же выскочили из джипа, но пока еще без оружия в руках. Бирюковский сидел на заднем сиденье, закрыв глаза, втянув голову в плечи, и мелко дрожал. Ему казалось, что тот, кто звонил, где-то рядом, возможно, в одной из машин, остановившихся у светофора, возможно, в толпе у остановки. Если бы Бирюковский был верующим, то наверняка бы истово перекрестился.
— Что случилось, Лев Данилович?
— Не знаю, — еле шевеля побелевшими от страха губами, ответил Бирюковский, — не понимаю.
— Куда едем? — минуты через три спросил водитель, — здесь знак, стоять нельзя.
— Назад, за город, — не своим голосом произнес Лев Данилович. Он сказал это так тихо, таким тоном, каким обычно разговаривают в присутствии покойника.
Глава 2
Этой декабрьской ночью Чекану везло, как никогда раньше, словно кто-то невидимый стоял у него за спиной и подсказывал, с какой карты зайти, что сбрасывать, на сколько повышать ставки. Играл Чекан невероятно рискованно, каждый раз ставя на кон почти все, что у него имелось. И как ни удивительно, карта шла та, о которой он мог лишь мечтать.
Если он хотел семерку, приходила именно она, если хотел даму, то получал именно ее. Если бы люди, сидевшие за одним столом с Чеканом, не знали его уже много лет, то наверняка заподозрили бы его в шулерстве, хотя все игроки, сидевшие за столом, играли не хуже его. Просто Чекану везло, есть же такое слово «фортуна», и вот она распростерла над ним свои крылья, а руки положила ему на плечи.
Чекан иногда улыбался и мысленно произносил:
«А сейчас придет дама треф и крестовый король».
Закрывал глаза, брал карты, ставил их в веер и лишь после этого смотрел. Действительно, в его чутких пальцах появлялась нужная комбинация. Всем, кроме Чекана, уже хотелось закончить игру как можно скорее, ведь деньги уплывали, а Чекан лишь подзадоривал, говоря:
— Друзья, вам же надо отыграться. Не могу же я уйти с вашими деньгами? Да и на улице еще темно. Что это за игра, если не встретить солнце за столом с картами в руках?
— Нет, нет, завязываем, — говорили игроки, по своему опыту зная, что если уж кому начинает фартить, то это везение будет продолжаться до первых лучей солнца и остановить это практически невозможно.
И Чекан знал этот великий закон, если уж карта пошла, ничего не надо делать, надо лишь положиться на удачу и не мешать, не делать резких опрометчивых движений, не строить хитроумных комбинаций, а играть как можно проще — так, как на душу ляжет.
Это он и делал. Иногда в самый неожиданный момент, вроде бы и карта у него была на руках хорошая, Чекан делал невероятно маленькую ставку. А когда ситуация складывалась, казалось бы, полностью проигрышная, Чекан вдруг увеличивал ставку, двигая к центру стола все свои деньги, всю ту наличность, с которой приехал и которую успел выиграть. А денег на столе уже лежало немало, в ход пошли даже российские деньги, к которым, как правило, во время игры не прибегали.
Уже и золотые часы, старинные, массивные, с длинной цепочкой и замысловатым брелоком, лежали рядом с Чеканом. Это один из его соперников в надежде отыграться, имея на руках каре из четырех тузов, решил рискнуть. В общем, шансов выиграть у него при таком раскладе имелось девяносто девять из ста. Но вот тот один шанс перевесил все девяносто девять. И этот единственный шанс оказался, как несложно догадаться, на руках у Чекана, у него был флеш-рояль.
— Нет, все, хватит, — бросая карты, которые рассыпались прямо посреди стола, сказал хозяин квартиры, — с тобой, Чекан, я больше играть не буду. Ты можешь обидеться, конечно, но, извини меня, я не самоубийца.
Наличных у меня больше нет, а на мелок, как ты знаешь, мы не играем.
— Это верно, на мелок и я не люблю, — Чекан сгреб все деньги, подвинул их к себе.
Он прикинул, что за сегодняшнюю ночь, за каких-то четыре часа, выиграл двадцать пять тысяч долларов. Выигрыш довольно-таки значительный, если учесть, что за столом сидели хорошие друзья.
— Повезло тебе сегодня в картах, а вот в любви, наверное, не повезет, — сказал хозяин квартиры, вытирая бледное, вспотевшее лицо, а затем жадно припадая к бокалу с уже выдохшимся шампанским.
— Везет в картах, повезет и в любви. Хотя меня это не очень-то интересует. Были бы деньги, а любовь мы купим, — глубокомысленно заметил Чекан и громко позвал своего телохранителя, который находился в соседней комнате. — Эй, Митяй, — крикнул Чекан и тут же опомнился, его Митяя уже не было в живых, а к своему новому шоферу и телохранителю одновременно Чекан еще не привык. — Ладно, Борис, извини, нехорошо живого покойником называть, бес попутал. Собери-ка деньги в мешок.
Себе в карман Чекан сунул пачку полтинников, перехваченных аптечной резинкой ярко-красного цвета. Затем подбросил на ладони золотые часы и пустил их по столу к хозяину.
— Ты же знаешь, я такие вещи не ношу, не люблю излишней старины, роскоши и понта. Оставь их себе. А если в следующий раз у меня не хватит пять — десять косарей, так ты мне подбросишь, идет?
— Идет; — обрадованно сказал мужчина с бледным худым лицом, по всему видно, переболевший туберкулезом, переболевший не в столичной клинике, а где-нибудь на севере, в колымских лагерях.
Чекан знал, что этого игрока даже из тюрьмы выпустили по болезни, считая ее неизлечимой. Но здесь, в Москве, рецидивист пошел на поправку. Конечно, еще не реабилитировался до конца, но уже почти не кашлял за столом и не прикрывал рот платком. Тот обрадовался, вытащил пальцы из пустого кармашка жилета, открыл часы. Они на это движение отозвались мелодичным звоном — маршевой мелодией.
— Эка, — сказал туберкулезный, — время уже немалое, семь утра.
— Семь? — воскликнул Чекан. — Ни хрена себе! Я же должен быть в Шереметьево-2.
— А что такое, бабу встречаешь?
— Да ну, если бы бабу, не спешил бы. Михару встречать еду.
— Быть того не может! Сегодня?
— Вот тебе и не может быть, он телеграмму мне из Магадана отстучал, что сегодня будет. От звонка до звонка оттрубил.
— Сколько же мы его не видели?
— Девять лет, — усмехнулся Чекан, задумчиво посмотрев в потолок на роскошную хрустальную люстру, которая была бы уместна на какой-нибудь станции метрополитена, а не в московской квартире. Но это не резало глаз.
— Хороша? — спросил хозяин. — До этого ты только в карты смотрел.
— Хороша, но не мое.
Ведь и зал, в котором сидели бандиты, был размером под стать подземным дворцам, возведенным в сталинские годы. Комната, в которой они играли, была не меньше шестидесяти квадратных метров и не меньше двухсот кубатуры.
Борис аккуратно собирал деньги. Вначале он их считал, но Чекан махнул ему рукой, мол, лишнее. И дело пошло быстрее.
— А чего же он только тебе телеграммку-то отстучал, мы бы тоже его встретили.
— Михара просил вам не говорить.
— Так ты же сказал.
— Сегодня можно, — Чекан потянулся, пытаясь сбросить сон, провел ладонью по глазам. — Эх, рассвело бы, сон бы как рукой сняло бы, а так — тянет.
— Ничего, пока до аэропорта доедешь, вздремнешь в машине.
Чекан быстро собрался, пожал на прощание всем руки, хозяину сильнее, чем другим.
— В общем, до встречи. Не знаю, буду ли сегодня у вас ночью. Скорее всего на игру не приеду. Да и вам отоспаться следует. А вот через пару дней обязательно дам возможность отыграться. Поверьте, уж я и так пытался проиграть, и так, и эдак. Но судьба, видно, есть судьба. Если уж она ведет прямую линию, то ведет до конца. А если начинает петлять, то делает это так, что никому не распутать, как ни думай, ни гадай.
— Ладно, Чекан, будет тебе оправдываться. Сегодня ты нас обул, завтра мы тебя разденем.
Чекан расхохотался:
— На дорожку выпьем.
— Это дело.
Тут же появились бокалы с шампанским. Чекан осушил свой, вытер тонкие губы идеально чистым носовым платком, сунул в рот сигарету, прикурил и, попыхивая, направился к выходу. Он легко сбежал по лестнице, сел на переднее сиденье.
— Давай-ка, Боря, в Шереметьево, дорогого человека встречать.
Борис, несколько раз моргнув, посмотрел на Чекана.
Ему было интересно, кого это называют дорогим человеком, Ведь как знал Борис, Чекан никого не любит и плюет на все родственные связи. Но когда произносилось слово «дорогой», в голосе Чекана не слышалось презрения, в нем чудилось что-то теплое, почти сыновье. Так, как: правило, говорят о старых родителях, которых давно не видели.
И Чекан пояснил:
— Ты еще молод, Боря, и Михару не знаешь.
— Михару? Слышал, крутой был медвежатник.
— Почему был? — осклабился Чекан. — Медвежатник, если он настоящий медвежатник, то это, браток, до конца, до последнего дня. Медвежатник на покой уходит редко, и если сам ящики не ломает, то это делают за него хорошие ученики. А учеников у Михары… — Чекан задумался, мысленно загибая пальцы, — и на двух руках не сосчитаешь.
Настоящий мужик, спец, одним словом, таких теперь мало, может быть, и вообще нет. Ну, гони, Боря, гони, опоздать на встречу не дело, Михара может обидеться.
— За один миг примчимся.
— Не болтай, а делай.
Боря погнал. И черный «БМВ» полетел по московским улицам к кольцевой, а уж когда выскочил на трассу, то Борис погнал машину не жалея. Стрелка спидометра все время колебалась возле цифры «170». Чекан на этот раз не стал одергивать разошедшегося водителя, а только мечтательно улыбался. Он знал, если уж ему везет, то будет везти до конца, и в аэропорт, что бы ни случилось, он не опоздает, приедет вовремя. И самолет должен сесть, хотя погода была неважная, лепил крупный снег, а стеклоочистители едва успевали сбрасывать хлопья с лобового стекла.
Водитель остался с машиной на стоянке, а Чекан направился к терминалу. Он приехал вовремя. Самолет еще не сел, но о его прибытии уже извещало табло. Минут десять Чекан постоял у мраморной колонны, презрительно поглядывая по сторонам на прохаживающихся и разрезающих толпу милиционеров, на таможенников, крутящихся тут и там, на пограничников, на встречающих с цветами и без цветов.
Наконец громко объявили, что «ИЛ-62» рейсом Магадан — Москва совершил посадку.
«Ну, ну, ну, — нервно потирал ладони Чекан. — Где же ты, Михара?»
Он смотрел на стеклянную дверь, из-за которой должен был появиться его кореш и учитель. В жизни Чекана существовали два человека, которым он был обязан всем, что имел. Одного из них уже не было в живых, Чекан сам похоронил Данилина, чуть-чуть опоздав на его зов, второй вот-вот должен был появиться из-за стеклянных дверей.
Наконец стали появляться пассажиры. Они столпились возле конвейера с лентой, по которой медленно плыли чемоданы и всевозможная кладь.
Михара вышел одним из последних. В правой руке он держал чемоданчик размером с портфель. Стальные уголки тускло поблескивали. С такими чемоданчиками уже давным-давно перестали ходить даже сантехники, а если их еще и можно было где-нибудь увидеть, так это в банях.
Пенсионеры, как правило, приносили в них смену белья, кусок мыла, мочалку и пару бутылок пива, привязывая к чемоданчику бечевкой отменный березовый или дубовый веник, изготовленный, как правило, собственноручно.
Вот с таким же чемоданчиком в правой руке и с шапкой в левой появился Михара. В сером пальто, с траченным молью котиковым воротником. Одной пуговицы на пальто недоставало. Ноги согревали теплые летные сапоги с опушкой, начищенные до блеска.
Когда Михара улыбнулся, сверкнули два золотых зуба в верхней челюсти. Он был выбрит, надушен дешевым одеколоном. Чекан бросился к нему так, как атакующий бросается на амбразуру дзота, зная, что впереди у него бессмертие. Мужчины обнялись.
— Дай-ка взгляну на тебя, — отодвигая Чекана на вытянутую руку, проговорил Михара, и его серые колючие глаза потеплели, на щеках заходили желваки. — Хорош, хорош, нечего сказать! В бизнесмены, кореш, подался, что ли?
— Да нет, Михара, что ты! Живу по понятиям, как ты учил.
— Хвалю, — спокойно сказал Михара. — Ну-ка, дай еще на тебя посмотрю, крутанись.
И Чекан, одного взгляда которого боялись матерые уголовники, как мальчишка, демонстрирующий новый ранец, дважды повернулся на каблуках, придерживая руками полы длинного дорогого пальто.
— Хорош, нечего сказать! А что круги под глазами?
Травкой балуешься или как?
— Да нет, Михара, всю ночь в карты играл.
— На ничего или на интерес?
— На интерес.
— И как? Хотя вижу, выиграл.
От Михары скрыть что-нибудь было невозможно. Несмотря на страшный прикид, казалось, что он отсутствовал всего день-два. Он ничему не удивлялся, ничто не казалось ему новым, и выглядел он почти так же, как девять лет назад на скамье подсудимых, — спокойным, уверенным в себе, непоколебимым в своих убеждениях.
Да и что ему могли сделать все этапы, тюрьмы и лагеря?
Если он хотел семерку, приходила именно она, если хотел даму, то получал именно ее. Если бы люди, сидевшие за одним столом с Чеканом, не знали его уже много лет, то наверняка заподозрили бы его в шулерстве, хотя все игроки, сидевшие за столом, играли не хуже его. Просто Чекану везло, есть же такое слово «фортуна», и вот она распростерла над ним свои крылья, а руки положила ему на плечи.
Чекан иногда улыбался и мысленно произносил:
«А сейчас придет дама треф и крестовый король».
Закрывал глаза, брал карты, ставил их в веер и лишь после этого смотрел. Действительно, в его чутких пальцах появлялась нужная комбинация. Всем, кроме Чекана, уже хотелось закончить игру как можно скорее, ведь деньги уплывали, а Чекан лишь подзадоривал, говоря:
— Друзья, вам же надо отыграться. Не могу же я уйти с вашими деньгами? Да и на улице еще темно. Что это за игра, если не встретить солнце за столом с картами в руках?
— Нет, нет, завязываем, — говорили игроки, по своему опыту зная, что если уж кому начинает фартить, то это везение будет продолжаться до первых лучей солнца и остановить это практически невозможно.
И Чекан знал этот великий закон, если уж карта пошла, ничего не надо делать, надо лишь положиться на удачу и не мешать, не делать резких опрометчивых движений, не строить хитроумных комбинаций, а играть как можно проще — так, как на душу ляжет.
Это он и делал. Иногда в самый неожиданный момент, вроде бы и карта у него была на руках хорошая, Чекан делал невероятно маленькую ставку. А когда ситуация складывалась, казалось бы, полностью проигрышная, Чекан вдруг увеличивал ставку, двигая к центру стола все свои деньги, всю ту наличность, с которой приехал и которую успел выиграть. А денег на столе уже лежало немало, в ход пошли даже российские деньги, к которым, как правило, во время игры не прибегали.
Уже и золотые часы, старинные, массивные, с длинной цепочкой и замысловатым брелоком, лежали рядом с Чеканом. Это один из его соперников в надежде отыграться, имея на руках каре из четырех тузов, решил рискнуть. В общем, шансов выиграть у него при таком раскладе имелось девяносто девять из ста. Но вот тот один шанс перевесил все девяносто девять. И этот единственный шанс оказался, как несложно догадаться, на руках у Чекана, у него был флеш-рояль.
— Нет, все, хватит, — бросая карты, которые рассыпались прямо посреди стола, сказал хозяин квартиры, — с тобой, Чекан, я больше играть не буду. Ты можешь обидеться, конечно, но, извини меня, я не самоубийца.
Наличных у меня больше нет, а на мелок, как ты знаешь, мы не играем.
— Это верно, на мелок и я не люблю, — Чекан сгреб все деньги, подвинул их к себе.
Он прикинул, что за сегодняшнюю ночь, за каких-то четыре часа, выиграл двадцать пять тысяч долларов. Выигрыш довольно-таки значительный, если учесть, что за столом сидели хорошие друзья.
— Повезло тебе сегодня в картах, а вот в любви, наверное, не повезет, — сказал хозяин квартиры, вытирая бледное, вспотевшее лицо, а затем жадно припадая к бокалу с уже выдохшимся шампанским.
— Везет в картах, повезет и в любви. Хотя меня это не очень-то интересует. Были бы деньги, а любовь мы купим, — глубокомысленно заметил Чекан и громко позвал своего телохранителя, который находился в соседней комнате. — Эй, Митяй, — крикнул Чекан и тут же опомнился, его Митяя уже не было в живых, а к своему новому шоферу и телохранителю одновременно Чекан еще не привык. — Ладно, Борис, извини, нехорошо живого покойником называть, бес попутал. Собери-ка деньги в мешок.
Себе в карман Чекан сунул пачку полтинников, перехваченных аптечной резинкой ярко-красного цвета. Затем подбросил на ладони золотые часы и пустил их по столу к хозяину.
— Ты же знаешь, я такие вещи не ношу, не люблю излишней старины, роскоши и понта. Оставь их себе. А если в следующий раз у меня не хватит пять — десять косарей, так ты мне подбросишь, идет?
— Идет; — обрадованно сказал мужчина с бледным худым лицом, по всему видно, переболевший туберкулезом, переболевший не в столичной клинике, а где-нибудь на севере, в колымских лагерях.
Чекан знал, что этого игрока даже из тюрьмы выпустили по болезни, считая ее неизлечимой. Но здесь, в Москве, рецидивист пошел на поправку. Конечно, еще не реабилитировался до конца, но уже почти не кашлял за столом и не прикрывал рот платком. Тот обрадовался, вытащил пальцы из пустого кармашка жилета, открыл часы. Они на это движение отозвались мелодичным звоном — маршевой мелодией.
— Эка, — сказал туберкулезный, — время уже немалое, семь утра.
— Семь? — воскликнул Чекан. — Ни хрена себе! Я же должен быть в Шереметьево-2.
— А что такое, бабу встречаешь?
— Да ну, если бы бабу, не спешил бы. Михару встречать еду.
— Быть того не может! Сегодня?
— Вот тебе и не может быть, он телеграмму мне из Магадана отстучал, что сегодня будет. От звонка до звонка оттрубил.
— Сколько же мы его не видели?
— Девять лет, — усмехнулся Чекан, задумчиво посмотрев в потолок на роскошную хрустальную люстру, которая была бы уместна на какой-нибудь станции метрополитена, а не в московской квартире. Но это не резало глаз.
— Хороша? — спросил хозяин. — До этого ты только в карты смотрел.
— Хороша, но не мое.
Ведь и зал, в котором сидели бандиты, был размером под стать подземным дворцам, возведенным в сталинские годы. Комната, в которой они играли, была не меньше шестидесяти квадратных метров и не меньше двухсот кубатуры.
Борис аккуратно собирал деньги. Вначале он их считал, но Чекан махнул ему рукой, мол, лишнее. И дело пошло быстрее.
— А чего же он только тебе телеграммку-то отстучал, мы бы тоже его встретили.
— Михара просил вам не говорить.
— Так ты же сказал.
— Сегодня можно, — Чекан потянулся, пытаясь сбросить сон, провел ладонью по глазам. — Эх, рассвело бы, сон бы как рукой сняло бы, а так — тянет.
— Ничего, пока до аэропорта доедешь, вздремнешь в машине.
Чекан быстро собрался, пожал на прощание всем руки, хозяину сильнее, чем другим.
— В общем, до встречи. Не знаю, буду ли сегодня у вас ночью. Скорее всего на игру не приеду. Да и вам отоспаться следует. А вот через пару дней обязательно дам возможность отыграться. Поверьте, уж я и так пытался проиграть, и так, и эдак. Но судьба, видно, есть судьба. Если уж она ведет прямую линию, то ведет до конца. А если начинает петлять, то делает это так, что никому не распутать, как ни думай, ни гадай.
— Ладно, Чекан, будет тебе оправдываться. Сегодня ты нас обул, завтра мы тебя разденем.
Чекан расхохотался:
— На дорожку выпьем.
— Это дело.
Тут же появились бокалы с шампанским. Чекан осушил свой, вытер тонкие губы идеально чистым носовым платком, сунул в рот сигарету, прикурил и, попыхивая, направился к выходу. Он легко сбежал по лестнице, сел на переднее сиденье.
— Давай-ка, Боря, в Шереметьево, дорогого человека встречать.
Борис, несколько раз моргнув, посмотрел на Чекана.
Ему было интересно, кого это называют дорогим человеком, Ведь как знал Борис, Чекан никого не любит и плюет на все родственные связи. Но когда произносилось слово «дорогой», в голосе Чекана не слышалось презрения, в нем чудилось что-то теплое, почти сыновье. Так, как: правило, говорят о старых родителях, которых давно не видели.
И Чекан пояснил:
— Ты еще молод, Боря, и Михару не знаешь.
— Михару? Слышал, крутой был медвежатник.
— Почему был? — осклабился Чекан. — Медвежатник, если он настоящий медвежатник, то это, браток, до конца, до последнего дня. Медвежатник на покой уходит редко, и если сам ящики не ломает, то это делают за него хорошие ученики. А учеников у Михары… — Чекан задумался, мысленно загибая пальцы, — и на двух руках не сосчитаешь.
Настоящий мужик, спец, одним словом, таких теперь мало, может быть, и вообще нет. Ну, гони, Боря, гони, опоздать на встречу не дело, Михара может обидеться.
— За один миг примчимся.
— Не болтай, а делай.
Боря погнал. И черный «БМВ» полетел по московским улицам к кольцевой, а уж когда выскочил на трассу, то Борис погнал машину не жалея. Стрелка спидометра все время колебалась возле цифры «170». Чекан на этот раз не стал одергивать разошедшегося водителя, а только мечтательно улыбался. Он знал, если уж ему везет, то будет везти до конца, и в аэропорт, что бы ни случилось, он не опоздает, приедет вовремя. И самолет должен сесть, хотя погода была неважная, лепил крупный снег, а стеклоочистители едва успевали сбрасывать хлопья с лобового стекла.
Водитель остался с машиной на стоянке, а Чекан направился к терминалу. Он приехал вовремя. Самолет еще не сел, но о его прибытии уже извещало табло. Минут десять Чекан постоял у мраморной колонны, презрительно поглядывая по сторонам на прохаживающихся и разрезающих толпу милиционеров, на таможенников, крутящихся тут и там, на пограничников, на встречающих с цветами и без цветов.
Наконец громко объявили, что «ИЛ-62» рейсом Магадан — Москва совершил посадку.
«Ну, ну, ну, — нервно потирал ладони Чекан. — Где же ты, Михара?»
Он смотрел на стеклянную дверь, из-за которой должен был появиться его кореш и учитель. В жизни Чекана существовали два человека, которым он был обязан всем, что имел. Одного из них уже не было в живых, Чекан сам похоронил Данилина, чуть-чуть опоздав на его зов, второй вот-вот должен был появиться из-за стеклянных дверей.
Наконец стали появляться пассажиры. Они столпились возле конвейера с лентой, по которой медленно плыли чемоданы и всевозможная кладь.
Михара вышел одним из последних. В правой руке он держал чемоданчик размером с портфель. Стальные уголки тускло поблескивали. С такими чемоданчиками уже давным-давно перестали ходить даже сантехники, а если их еще и можно было где-нибудь увидеть, так это в банях.
Пенсионеры, как правило, приносили в них смену белья, кусок мыла, мочалку и пару бутылок пива, привязывая к чемоданчику бечевкой отменный березовый или дубовый веник, изготовленный, как правило, собственноручно.
Вот с таким же чемоданчиком в правой руке и с шапкой в левой появился Михара. В сером пальто, с траченным молью котиковым воротником. Одной пуговицы на пальто недоставало. Ноги согревали теплые летные сапоги с опушкой, начищенные до блеска.
Когда Михара улыбнулся, сверкнули два золотых зуба в верхней челюсти. Он был выбрит, надушен дешевым одеколоном. Чекан бросился к нему так, как атакующий бросается на амбразуру дзота, зная, что впереди у него бессмертие. Мужчины обнялись.
— Дай-ка взгляну на тебя, — отодвигая Чекана на вытянутую руку, проговорил Михара, и его серые колючие глаза потеплели, на щеках заходили желваки. — Хорош, хорош, нечего сказать! В бизнесмены, кореш, подался, что ли?
— Да нет, Михара, что ты! Живу по понятиям, как ты учил.
— Хвалю, — спокойно сказал Михара. — Ну-ка, дай еще на тебя посмотрю, крутанись.
И Чекан, одного взгляда которого боялись матерые уголовники, как мальчишка, демонстрирующий новый ранец, дважды повернулся на каблуках, придерживая руками полы длинного дорогого пальто.
— Хорош, нечего сказать! А что круги под глазами?
Травкой балуешься или как?
— Да нет, Михара, всю ночь в карты играл.
— На ничего или на интерес?
— На интерес.
— И как? Хотя вижу, выиграл.
От Михары скрыть что-нибудь было невозможно. Несмотря на страшный прикид, казалось, что он отсутствовал всего день-два. Он ничему не удивлялся, ничто не казалось ему новым, и выглядел он почти так же, как девять лет назад на скамье подсудимых, — спокойным, уверенным в себе, непоколебимым в своих убеждениях.
Да и что ему могли сделать все этапы, тюрьмы и лагеря?