Страница:
— Ничего не хочется говорить, мне просто хорошо, и все тут.
Тамара лежала на ковре, подложив под голову скомканный халат Дорогина, и блаженно улыбалась. Ее лицо раскраснелось, даже немного пошло пятнами. Она одновременно и стыдилась того, что Сергей смотрит на нее обнаженную, и в то же время ей было бы стыдно прикрыться, это бы значило — показать, все, что случилось — ошибка, мол, не удержались, и такое могло произойти с любыми мужчиной и женщиной на их месте.
— Ты думаешь обо мне плохо? — говорила женщина, глядя в потолок, абсолютно не беспокоясь о том, что Дорогин ее не может слышать. — Да, я такая, ну и что? Это же не подлость, не предательство.., и даже не измена.
Изменить можно мужу, от которого имеешь детей, с которым прожила больше половины жизни. И тебе, наверное, стыдно? — она устало приподнялась на локте, заглянула Дорогину в лицо.
Сергей и в самом деле испытывал стыд, но не из-за того, что сделал, а поскольку не имел права ей ответить, из-за того, что делал вид, будто ни одно ее слово не достигает его ушей. Его удручал обман, закравшийся между ними.
— Я же медик и понимала, что так обязательно произойдет, но не думала, что это будет так хорошо, — рассмеялась женщина и, взяв руку Дорогина, положила ее себе на грудь. — Нет-нет, я не хочу больше, — она покачала головой, — мне просто приятно лежать возле тебя и говорить всякие глупости. Не знаю, будет ли мне приятно вспоминать об этом завтра, может, я постараюсь забыть обо всем, а может… — и тут она приложила палец к губам, затем приложила палец к губам Дорогина. — Мы будем молчать, не вздумай признаваться в этом… — она вновь сделала паузу, боясь произнести имя Рычагова.
И тут она вспомнила о Лютере, посмотрела на пса.
— Ты представляешь, он видел все! Единственное, чего я боялась только что, так это случайно увидеть наше отражение где-нибудь в зеркале, в стекле — чувствуешь после этого себя идиоткой, а тут пес преспокойненько наблюдал за нами. Мне будет стыдно смотреть ему в глаза, а? Ну ладно, развлеклись, и хватит, — голос Тамары сделался немного злым.
Она наскоро поцеловала Дорогина и набросила халат, запахнулась, подняла руку, показывая, чтобы Сергей не шел за ней.
— Все. Не знаю, навсегда или на сегодня, но хватит.
Мне нужно подумать, — она приложила ладонь ко лбу, — и поразмыслить, — она поводила ладонью над головой, — а то от всего этого можно свихнуться, — она покрутила пальцем возле виска.
Дорогин показал пальцем себе на грудь, а затем тоже повертел им возле виска, мол, мы оба сошли с ума.
Тамара охотно с этим согласилась, теперь она знала, что не решится выйти к Муму раньше чем вернется Рычагов. Ей и в самом деле стоило побыть одной, подумать, взвесить, как отнестись к сегодняшнему. То ли постараться забыть, то ли запомнить на всю жизнь.
— Ну и дураки же мы с тобой, — сказал Дорогин, когда остался один и потрепал пса по загривку.
Тот тут же лизнул его в ногу мягким, но в то же время шершавым языком.
— Или ты думаешь, мы с ней умные?
Пес отвернул морду и принялся грызть гипсовую повязку, да так, что скрежетали зубы.
— Не в ней дело, Лютер, — сказал Дорогин, — и пес, заслышав свою кличку, тут же поднял голову. — Есть, наверное, хочешь? Но пока тебе не стоит, а вот водички я тебе принесу.
Лютер, на удивление легко, вскочил на три ноги и, волоча четвертую, закутанную в гипс, заковылял следом за Сергеем в ванную и там принялся лакать прямо из-под крана, подхватывая холодную воду сложенным в желобок языком.
— Ловко у тебя, приятель, все получается, главное — держись и выживи. Ты мне чем-то нравишься, я тебе, наверное, тоже?
Напившись, Лютер вернулся уже не в гостиную, а в прихожую, четко зная свое место. Даже больной, он не желал надоедать людям своим присутствием.
— Лежи, я сейчас.
Сергей пошел в операционную, собрал инструменты, помыл их, заложил бюкс и поставил кипеть. Сменил простыни на столе, вымыл пол, аккуратно собрав клочки шерсти, мусор запаковал в мешок. Затем вернулся в палату и полностью сменил белье на кровати, включил кварцевую лампу.
— Порядок.
Первая эйфория от встречи с Лютером прошла, теперь он понимал, что на собаке, в самом деле, могут быть и блохи, и клещи, и какая-нибудь зараза. Но в том, что Лютер не бешеный, он уже не сомневался.
— Может, эта близость — скромная награда мне за жизнь, которую я спас?
Тамара же сидела в спальне на кровати, перед ней лежала раскрытая книжка, в которой она пока не прочла ни строчки. Она пыталась размышлять, осознать, что же такое случилось.
"Почему мне кажется, что жизнь теперь изменилась?
Что значит для жизни то, что мое тело и тело Муму оказались чуть ближе, чем вчера?"
Она вновь закурила.
«Ну да, раньше мы не подходили друг к другу ближе чем на метр. А теперь что, собственно говоря, изменилось? Ничего. Нужно на время забыть об этом, почитать, привести мысли в порядок».
Она повернулась и только сейчас сообразила, что кровать в комнате двуспальная и пустая половина предназначена для доктора Рычагова. Подумала, что сегодня он вернется, как ни в чем не бывало ляжет и ей придется лечь рядом.
«Что тогда говорить? Молчать? Рассказать правду? Просто отказаться? Переспать с ним, как ни в чем не бывало? Но он не так глуп, сразу почует, в чем дело. Да, влипли мы… Сперва сделаешь, потом подумаешь. Да, но так же, без предупреждения, само собой у меня это произошло и с Геннадием Федоровичем! Главное, что у меня хватает ума не называть это любовью».
Она прислушалась. Дорогин ходил по дому, ей даже показалось, что тот о чем-то разговаривает с псом.
«Да нет, кажется, — усмехнулась женщина, — просто он уже научился своему мычанию придавать оттенки чувств — удивления, изумления, раздражения, любви».
И она вспомнила, как во время акта ей казалось, что Муму говорит. Вернее, тогда она понимала, что это не слова, но теперь, когда она вспоминала об этом, ей почему-то слышалось: «ты мне нравишься, я хочу тебя…» и даже, возможно, «я люблю».
Вновь заработала стиральная машина.
«Ах да, простыни.., почему я их сама не собрала сразу и не бросила стирать с халатами?»
И тут она чуть не вскрикнула:
«Бороду-то я ему недостригла! Половину откромсала, а вторую? Да-да, именно тогда, когда я заканчивала стричь левую сторону, он обнял меня, и все понеслось в тартарары. Но чем-то мы же должны были пожертвовать? Пусть это будет половина его бороды».
Глава 4
Глава 5
Тамара лежала на ковре, подложив под голову скомканный халат Дорогина, и блаженно улыбалась. Ее лицо раскраснелось, даже немного пошло пятнами. Она одновременно и стыдилась того, что Сергей смотрит на нее обнаженную, и в то же время ей было бы стыдно прикрыться, это бы значило — показать, все, что случилось — ошибка, мол, не удержались, и такое могло произойти с любыми мужчиной и женщиной на их месте.
— Ты думаешь обо мне плохо? — говорила женщина, глядя в потолок, абсолютно не беспокоясь о том, что Дорогин ее не может слышать. — Да, я такая, ну и что? Это же не подлость, не предательство.., и даже не измена.
Изменить можно мужу, от которого имеешь детей, с которым прожила больше половины жизни. И тебе, наверное, стыдно? — она устало приподнялась на локте, заглянула Дорогину в лицо.
Сергей и в самом деле испытывал стыд, но не из-за того, что сделал, а поскольку не имел права ей ответить, из-за того, что делал вид, будто ни одно ее слово не достигает его ушей. Его удручал обман, закравшийся между ними.
— Я же медик и понимала, что так обязательно произойдет, но не думала, что это будет так хорошо, — рассмеялась женщина и, взяв руку Дорогина, положила ее себе на грудь. — Нет-нет, я не хочу больше, — она покачала головой, — мне просто приятно лежать возле тебя и говорить всякие глупости. Не знаю, будет ли мне приятно вспоминать об этом завтра, может, я постараюсь забыть обо всем, а может… — и тут она приложила палец к губам, затем приложила палец к губам Дорогина. — Мы будем молчать, не вздумай признаваться в этом… — она вновь сделала паузу, боясь произнести имя Рычагова.
И тут она вспомнила о Лютере, посмотрела на пса.
— Ты представляешь, он видел все! Единственное, чего я боялась только что, так это случайно увидеть наше отражение где-нибудь в зеркале, в стекле — чувствуешь после этого себя идиоткой, а тут пес преспокойненько наблюдал за нами. Мне будет стыдно смотреть ему в глаза, а? Ну ладно, развлеклись, и хватит, — голос Тамары сделался немного злым.
Она наскоро поцеловала Дорогина и набросила халат, запахнулась, подняла руку, показывая, чтобы Сергей не шел за ней.
— Все. Не знаю, навсегда или на сегодня, но хватит.
Мне нужно подумать, — она приложила ладонь ко лбу, — и поразмыслить, — она поводила ладонью над головой, — а то от всего этого можно свихнуться, — она покрутила пальцем возле виска.
Дорогин показал пальцем себе на грудь, а затем тоже повертел им возле виска, мол, мы оба сошли с ума.
Тамара охотно с этим согласилась, теперь она знала, что не решится выйти к Муму раньше чем вернется Рычагов. Ей и в самом деле стоило побыть одной, подумать, взвесить, как отнестись к сегодняшнему. То ли постараться забыть, то ли запомнить на всю жизнь.
— Ну и дураки же мы с тобой, — сказал Дорогин, когда остался один и потрепал пса по загривку.
Тот тут же лизнул его в ногу мягким, но в то же время шершавым языком.
— Или ты думаешь, мы с ней умные?
Пес отвернул морду и принялся грызть гипсовую повязку, да так, что скрежетали зубы.
— Не в ней дело, Лютер, — сказал Дорогин, — и пес, заслышав свою кличку, тут же поднял голову. — Есть, наверное, хочешь? Но пока тебе не стоит, а вот водички я тебе принесу.
Лютер, на удивление легко, вскочил на три ноги и, волоча четвертую, закутанную в гипс, заковылял следом за Сергеем в ванную и там принялся лакать прямо из-под крана, подхватывая холодную воду сложенным в желобок языком.
— Ловко у тебя, приятель, все получается, главное — держись и выживи. Ты мне чем-то нравишься, я тебе, наверное, тоже?
Напившись, Лютер вернулся уже не в гостиную, а в прихожую, четко зная свое место. Даже больной, он не желал надоедать людям своим присутствием.
— Лежи, я сейчас.
Сергей пошел в операционную, собрал инструменты, помыл их, заложил бюкс и поставил кипеть. Сменил простыни на столе, вымыл пол, аккуратно собрав клочки шерсти, мусор запаковал в мешок. Затем вернулся в палату и полностью сменил белье на кровати, включил кварцевую лампу.
— Порядок.
Первая эйфория от встречи с Лютером прошла, теперь он понимал, что на собаке, в самом деле, могут быть и блохи, и клещи, и какая-нибудь зараза. Но в том, что Лютер не бешеный, он уже не сомневался.
— Может, эта близость — скромная награда мне за жизнь, которую я спас?
Тамара же сидела в спальне на кровати, перед ней лежала раскрытая книжка, в которой она пока не прочла ни строчки. Она пыталась размышлять, осознать, что же такое случилось.
"Почему мне кажется, что жизнь теперь изменилась?
Что значит для жизни то, что мое тело и тело Муму оказались чуть ближе, чем вчера?"
Она вновь закурила.
«Ну да, раньше мы не подходили друг к другу ближе чем на метр. А теперь что, собственно говоря, изменилось? Ничего. Нужно на время забыть об этом, почитать, привести мысли в порядок».
Она повернулась и только сейчас сообразила, что кровать в комнате двуспальная и пустая половина предназначена для доктора Рычагова. Подумала, что сегодня он вернется, как ни в чем не бывало ляжет и ей придется лечь рядом.
«Что тогда говорить? Молчать? Рассказать правду? Просто отказаться? Переспать с ним, как ни в чем не бывало? Но он не так глуп, сразу почует, в чем дело. Да, влипли мы… Сперва сделаешь, потом подумаешь. Да, но так же, без предупреждения, само собой у меня это произошло и с Геннадием Федоровичем! Главное, что у меня хватает ума не называть это любовью».
Она прислушалась. Дорогин ходил по дому, ей даже показалось, что тот о чем-то разговаривает с псом.
«Да нет, кажется, — усмехнулась женщина, — просто он уже научился своему мычанию придавать оттенки чувств — удивления, изумления, раздражения, любви».
И она вспомнила, как во время акта ей казалось, что Муму говорит. Вернее, тогда она понимала, что это не слова, но теперь, когда она вспоминала об этом, ей почему-то слышалось: «ты мне нравишься, я хочу тебя…» и даже, возможно, «я люблю».
Вновь заработала стиральная машина.
«Ах да, простыни.., почему я их сама не собрала сразу и не бросила стирать с халатами?»
И тут она чуть не вскрикнула:
«Бороду-то я ему недостригла! Половину откромсала, а вторую? Да-да, именно тогда, когда я заканчивала стричь левую сторону, он обнял меня, и все понеслось в тартарары. Но чем-то мы же должны были пожертвовать? Пусть это будет половина его бороды».
Глава 4
Доктор Геннадий Федорович Рычагов в это время был по горло занят работой и думать не думал, что в его доме Тамара и Сергей занимаются любовью. Нет, не то, чтобы это предположение происходило из области фантастики, — раньше ему приходилось об этом задумываться, — но, убедившись, что все его подозрения беспочвенны, он больше не возвращался к этому вопросу. Сегодня же он думал только о делах.
Рычагов приехал на службу довольно поздно, в такое время утренний обход уже заканчивался. Но так уж было заведено в больнице, что, если даже Рычагов нарушал распорядок, ему и слова не говорили. Тут ценили его талант и понимали, в случае чего, за Геннадия Федоровича есть кому заступиться, его пациентами были многие влиятельные люди.
О том, что караван с немецкой гуманитарной помощью — три микроавтобуса (два, оборудованных под «Скорую помощь», и один пассажирский) и несколько грузовиков — приехал в Клин, было видно из окна его кабинета. Машины стояли во внутреннем дворике, сами же гости пока отсыпались в гостинице и должны были приехать где-то через час.
Обычно Рычагов очень внимательно просматривал список оборудования и медикаментов, доставленных по линии гуманитарной помощи, теперь же он делал это рассеянно. Он уже решил для себя собственное будущее и ни в коей мере не связывал его с этой больницей, знал: спокойно работать здесь не сможет. Пока его терпения еще хватало на то, чтобы прятать большие деньги, но и так на него многие смотрели косо, понимая, что загородный дом, новая, а не подержанная машина куплены не за зарплату.
И хоть сегодня он еще чувствовал себя в безопасности, знал, вечно так продолжаться не будет, всегда найдется завистник, считающий, что сможет заменить его.
Вот тогда и начнется. Припомнят ему и вылеченных бандитов, и исчезнувшие медикаменты. Вселяла надежду предварительная договоренность с немцами, к которым он ездил полтора месяца тому назад. Тогда в дружеском беседе доктор Рычагов намекнул на то, что у него есть деньги для открытия клиники на Западе.
Сперва это было воспринято как шутка, посмеялись, и Рычагову пришлось задействовать все свое знание немецкого языка, чтобы убедить своих партнеров поверить ему. Пообещали помочь, разведать, слава Богу, попались люди сведущие в российских делах, поэтому никто и не стал задавать главного вопроса, который непременно прозвучал бы на Западе: откуда у скромного заведующего отделением появилось несколько миллионов долларов, достаточных для начала собственного дела?
Наиболее серьезно отнесся к предложению — тоже медик по образованию и призванию — Клаус Фишер, служивший когда-то в вооруженных силах ГДР в военном госпитале. После объединения Германии Фишер на некоторое время остался не у дел, но потом нашел для себя золотую жилу — гуманитарный фонд, благо, знакомых в России у него хватало. Денег больших у него не водилось, но жизнь он себе и своей семье обеспечил вполне приличную, да и социальный статус свой поднял.
Если другие, говорившие с русским хирургом, отделывались дежурными обещаниями, что, мол, поможем, наведем справки, Клаус Фишер после застолья сам вызвался подвезти Геннадия Рычагова на такси в гостиницу.
Они проговорили полночи, обговаривая детали будущего проекта. Сам Фишер в прошлом тоже был неплохим хирургом и хотел возобновить практику, не хватало у него для этого лишь денег. Рычагов справедливо рассудил, что толковый помощник ему не помешает, и согласился вести дела совместно. На том и расстались.
Клаус Фишер обещал через месяц пригнать караван с гуманитарной помощью в Клин и слово свое сдержал. Три новенькие машины, две из которых должны были остаться в распоряжении больницы, стояли во внутреннем дворике, скрашивая серую убогость здания.
«Да, конечно, аппарат искусственная почка — это великое дело, — думал Рычагов, скользя взглядом по принтерной распечатке, — но только без меня он здесь проработает недолго. К нему нужны классные специалисты, не только техники, но и врачи. Хотя, может быть…» — ему и в самом деле, хотелось верить, что больница будет действовать не хуже, чем при нем.
— Геннадий Федорович, — медсестра говорила из-за двери, зная, что Рычагов не любит, когда к нему заглядывают, не получив разрешения.
— Да-да, я знаю, обход… — он надел белый колпак, низкий, с тесемками на затылке, застегнул костяные пуговицы халата и, набросив себе на шею стетоскоп, вышел в коридор.
Его уже поджидали студенты, приехавшие на практику. Обход он совершал быстро. Новых больных за эту ночь не прибыло, а старые случаи ему были известны на память. Даже не заглядывая в медицинские карты, он давал советы, а затем, выйдя в коридор, говорил студентам уже не замаскированную, а полную правду о состоянии больных.
Он помрачнел, оказавшись в палате, где убили Резаного. Ему казалось, он вновь видит окровавленные простыни, кровавую лужу возле батареи и распахнутое окно, через которое выскочил Рафик Магомедов.
Он только успел закончить осмотр, когда его нагнала одна из санитарок:
— Геннадий Федорович, немцы из гостиницы приехали, вас ищут.
— Так в чем дело, веди их.
— Директор думал.., в торжественной обстановке… будет лучше..!
— Они к кому приехали, — ледяным тоном поинтересовался Рычагов, — к нему или ко мне?
Санитарка растерялась.
— Как лучше…
И Рычагов подобрел:
— Пусть, если хочет, встречается с ними в торжественной обстановке, а моим гостям, — он сделал ударение на слово «моим», — передайте, я у себя в кабинете.
— Хорошо.
Несмотря на всю свою независимость, Геннадий Федорович такого раньше себе не позволял. На встречу с немцами приехало и городское начальство, и даже пара чиновников из министерства здравоохранения.
«Зря я, наверное, так, — подумал Рычагов, — но слово вылетело — не поймаешь».
Он наблюдал за церемонией передачи оборудования, медикаментов и автомашин из окна своего кабинета, не подходя к нему близко, через планки жалюзи. Любопытные больные тоже высыпали во двор, жались под козырьки здания, курили, пряча сигареты в кулак. Две новенькие «Скорые помощи» сделали круг по двору под аплодисменты присутствующих, третья же машина должна была отвезти завтра гостей обратно в Германию.
Всех из германской делегации Рычагов знал в лицо, но встретиться ему хотелось с одним только Клаусом Фишером. Высокий, под метр девяносто, с яркой рыжей шевелюрой, Клаус стоял неподалеку от директора больницы и взглядом пытался отыскать среди группы людей в белых халатах, представлявших больницу, Рычагова.
Директор, выступая, немного нервничал и то и дело посматривал на окна кабинета Геннадия Федоровича, ;не понимая, почему тот, организовав доставку помощи, не желает участвовать в церемонии. Наконец Клаус догадался поднять голову, и тогда Рычагов, просунув ладонь между планками жалюзи, помахал ему. Тот тут же кивнул, незаметно сделал пару шагов назад и боком вдоль стены, налево и направо бросая «энтшульдиген зи мир битте», пробрался к черному входу.
Исчезновение Клауса директор больницы обнаружил, лишь когда скрипнула пружина и дверь с грохотом захлопнулась, вырвавшись из пальцев господина Фишера.
Рычагов, наблюдавший за этим из окна, тут же заспешил навстречу своему другу. Тот, хоть и бывал здесь не в первый раз, вполне мог заплутать в хитроумных коридорах больницы, которая строилась на протяжении десятилетий без всякого учета перспективы расширения. Высота этажей в соседних корпусах не совпадала, поэтому повсюду в переходах приходилось сооружать ступеньки, пандусы для каталок.
Рычагов не успел пробежать и лестничного марша, как завидел Фишера. Тот чисто по-русски раскинул руки и обнял Геннадия Федоровича, словно тот, как минимум, приходился ему родным братом. Волнуясь, Клаус говорил на какой-то странной смеси русского и немецкого. Он не пытался отыскать в памяти неизвестные ему русские слова, а вставлял немецкие, приделывая к ним чисто русские окончания. А вот к русским словам умудрялся приделывать артикли.
— Ну, как живешь? Деньги-то твои не уплыли?
— Нет, целехоньки, — отвечал Рычагов шепотом, подталкивая гостя в спину, чтобы скорее оказаться в кабинете, где их никто не подслушает.
Закрылась дверь, щелкнул замок. Клаус Фишер осмотрелся:
— Хороший у тебя кабинет получился, большой.
Впечатляет.
— Не без твоей помощи. Половина оборудования и мебели здесь привезена по линии твоего фонда.
Клаус Фишер махнул рукой:
— И мне от этого тоже кое-что перепадает. Главное, что мы с тобой не воруем у нищих, а заодно и хорошее дело делаем.
Рычагов протянул пачку сигарет. Клаус покачал головой:
— Не курю, или ты забыл?
— Помню. Погоди, лучше не рассказывай, — он поднял руку и остановил Клауса, — я вот сейчас попробую догадаться, хорошую ты мне весть привез или плохую.
— Попробуй, — Фишер напустил на себя непроницаемый вид, сдвинул рыжие брови к переносице и взъерошил жесткие волосы.
— Сразу вижу, нормальные новости, иначе бы ты улыбался, как последняя сволочь.
Клаус явно не понял, что имелось в виду под «последней сволочью», но тут же улыбнулся.
— Средние у меня новости, Геннадий.
— В каком смысле?
— Средние они и для меня, и для тебя. Но в общем хорошие.
— Ты нашел человека, который согласен прикрыть создание моей клиники?
— Таких людей сбежится сто человек, если только выйти на площадь и крикнуть, — рассмеялся Клаус. — Примазаться к чужим деньгам — умение не большое, но только веры у меня к ним нет. Понимаешь, Геннадий, у нас немного другая страна. У нас легче заработать деньги, чем украсть.
— Ты хочешь сказать, что у нас в России все наоборот?
— Конечно. Не зарплату же ты и гонорары откладывал, пока скопил миллионы?
Рычагов только собрался оправдываться, как Клаус даже цыкнул на него:
— Не говори мне ничего, главное, что деньги у тебя есть, и я тебе доверяю. Не получится у тебя организовать клинику в Германии, даже в Восточной.
— А в Австрии?
— Ты еще скажи в Швейцарии, — нервно засмеялся Клаус, косясь на дверь, за которой слышались шаги больных и медперсонала.
Торжественная передача во дворе закончилась, и многие медики спешили в конференц-зал, а больные в столовую, где по поводу приезда делегации бесплатно раздавали соки и фрукты.
— У нас тобой обязательно займутся, я не смогу легализовать деньги чисто. В лучшем случае тебе удастся построить клинику, где будут лечиться курды и турки, на такие заведения у нас еще смотрят сквозь пальцы, но настоящую дорогую клинику тебе никто не даст создать, даже если бы у тебя была куча документов, подтверждающих, что деньги в России тобой заработаны честно. Это бы не помогло, потому что у нас все считают, что любой документ в России можно купить за деньги.
— Они недалеки от истины.
— Вот видишь! Но есть вариант… — Клаус подался вперед, оперся локтями о стол и заговорил еще тише, чем прежде. — Я считаю, у нас есть шансы сделать по-другому. Я обо всем договорился. Ты, как я понимаю, человек не очень прихотливый, и жизнью в Чехии, Словакии, Хорватии тебя после России не испугаешь…
— Вообще-то, я рассчитывал…
— И я тоже, — усмехнулся Клаус, — но предложение создать клинику в Словакии со всех сторон выгоднее, чем пробовать это сделать в Германии.
— Почему?
— Там легко легализовать деньги. Они жаждут инвестиций, и им не интересно докапываться до правды.
К тому же, клиентура у нас давно поделена, тебе придется брать ее с боем. А там рынок подобных услуг только становится на ноги, и без большого труда мы сможем в него вклиниться.
— Ты просто так, для примера говоришь о Словакии?
Или есть варианты?
— Нет, почему же, этот вариант я проработал подробно. Если захочешь, то уже через полгода твоя клиника примет первых пациентов.
— А гражданство?
— Это решается за пару дней, особенно если ты приобретешь в стране недвижимость.
— Словакия." — задумчиво проговорил доктор Рычагов.
Эта страна раньше не значилась в его планах. Но он тут же рассудил, что Клаус, сам того не зная, предлагает ему хороший вариант. Обоснуйся он в Германии, даже в Чехии или в Польше, его раньше или позже вычислили бы русские бандиты, которых там полно. И переубедить их, что деньги у него не из воровского общака, Рычагов не смог бы. А Словакия — тихая, спокойная страна, в которой не крутятся большие деньги, и поэтому она малоинтересна для бандитов.
— По-моему, ты меня убедил.
— Словакия! — воодушевился Клаус Фишер.
— Она самая.
— Я даже знаю дом, в котором можно развернуть клинику. Он и строился под больницу в тридцатые годы, потом, при коммунистах, его переделали в штаб военной части. Теперь он пустует, можно выкупить стены за бесценок.
— Фото есть?
— Естественно!
Клаус из внутреннего кармана пальто достал фотоснимок. На фоне невысоких гор виднелся порядком запущенный дом, судя по архитектуре, возведенный в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Никаких излишеств, колонн, капителей, фронтонов.., простые четкие линии конструктивизма.
— Сколько?
— Все удовольствие вместе с ремонтом и обустройством прилегающей территории, но я не включаю сюда стоимость оборудования и мебели, обойдется в семьсот тысяч долларов. Самое смешное, Геннадий, что часть оборудования я смогу поставить через линию своего фонда, словакам мы тоже возим гуманитарную помощь.
— Заманчиво.
— Я постарался.
Рычагов сидел, задумчиво разглядывая монументальное серое здание, притаившееся у подножия Татр.
— Легализация денег, — продолжал говорить Клаус, — обойдется тебе процентов десять от суммы. К тому же учти, все пройдет под моим контролем и практически без риска. Бизнесменам, которые проводят легализацию…
— По-нашему, это называется отмыванием денег,. — напомнил Геннадий Федорович.
— Да-да, так вот, отмывка пройдет безболезненно.
Они связаны с властными структурами, там задействованы капиталы людей, близких к президенту, а свое благосостояние они делают на гуманитарной помощи. Так что гарантия стопроцентная.
— Словакия.., почему бы и нет? — пробормотал доктор Рычагов.
«Всегда получается немного не так, как думал. Влюбляешься в одну женщину, женишься на другой, рассчитываешь на одну страну, попадаешь в другую».
— Идет, — он протянул руку Клаусу.
Тот сильно пожал ее.
— Договорились!
— А теперь нам надо придумать, каким образом переправить деньги.
— Я столько всего вожу, Геннадий, через границу, что несколько десятков килограммов наличности проскочат незаметно.
— Но ты, надеюсь, не забыл о своем обещании работать потом со мной вместе с одним условием?
— С каким?
— Чтобы в нашей клинике не было ни одного пациента из России.
Клаус как-то странно вначале посмотрел на Рычагова, наверное, подумал:
«Наверное, он из каких-то идейных соображений решил перестать быть русским».
Но затем рассмеялся, поняв, что скорее всего такое условие связано с происхождением денег. И не жизнь в России надоела Рычагову, а из-за внезапного богатства ему грозит смерть.
— Я постараюсь сделать это как можно скорее, — сказал Клаус.
Рычагов приехал на службу довольно поздно, в такое время утренний обход уже заканчивался. Но так уж было заведено в больнице, что, если даже Рычагов нарушал распорядок, ему и слова не говорили. Тут ценили его талант и понимали, в случае чего, за Геннадия Федоровича есть кому заступиться, его пациентами были многие влиятельные люди.
О том, что караван с немецкой гуманитарной помощью — три микроавтобуса (два, оборудованных под «Скорую помощь», и один пассажирский) и несколько грузовиков — приехал в Клин, было видно из окна его кабинета. Машины стояли во внутреннем дворике, сами же гости пока отсыпались в гостинице и должны были приехать где-то через час.
Обычно Рычагов очень внимательно просматривал список оборудования и медикаментов, доставленных по линии гуманитарной помощи, теперь же он делал это рассеянно. Он уже решил для себя собственное будущее и ни в коей мере не связывал его с этой больницей, знал: спокойно работать здесь не сможет. Пока его терпения еще хватало на то, чтобы прятать большие деньги, но и так на него многие смотрели косо, понимая, что загородный дом, новая, а не подержанная машина куплены не за зарплату.
И хоть сегодня он еще чувствовал себя в безопасности, знал, вечно так продолжаться не будет, всегда найдется завистник, считающий, что сможет заменить его.
Вот тогда и начнется. Припомнят ему и вылеченных бандитов, и исчезнувшие медикаменты. Вселяла надежду предварительная договоренность с немцами, к которым он ездил полтора месяца тому назад. Тогда в дружеском беседе доктор Рычагов намекнул на то, что у него есть деньги для открытия клиники на Западе.
Сперва это было воспринято как шутка, посмеялись, и Рычагову пришлось задействовать все свое знание немецкого языка, чтобы убедить своих партнеров поверить ему. Пообещали помочь, разведать, слава Богу, попались люди сведущие в российских делах, поэтому никто и не стал задавать главного вопроса, который непременно прозвучал бы на Западе: откуда у скромного заведующего отделением появилось несколько миллионов долларов, достаточных для начала собственного дела?
Наиболее серьезно отнесся к предложению — тоже медик по образованию и призванию — Клаус Фишер, служивший когда-то в вооруженных силах ГДР в военном госпитале. После объединения Германии Фишер на некоторое время остался не у дел, но потом нашел для себя золотую жилу — гуманитарный фонд, благо, знакомых в России у него хватало. Денег больших у него не водилось, но жизнь он себе и своей семье обеспечил вполне приличную, да и социальный статус свой поднял.
Если другие, говорившие с русским хирургом, отделывались дежурными обещаниями, что, мол, поможем, наведем справки, Клаус Фишер после застолья сам вызвался подвезти Геннадия Рычагова на такси в гостиницу.
Они проговорили полночи, обговаривая детали будущего проекта. Сам Фишер в прошлом тоже был неплохим хирургом и хотел возобновить практику, не хватало у него для этого лишь денег. Рычагов справедливо рассудил, что толковый помощник ему не помешает, и согласился вести дела совместно. На том и расстались.
Клаус Фишер обещал через месяц пригнать караван с гуманитарной помощью в Клин и слово свое сдержал. Три новенькие машины, две из которых должны были остаться в распоряжении больницы, стояли во внутреннем дворике, скрашивая серую убогость здания.
«Да, конечно, аппарат искусственная почка — это великое дело, — думал Рычагов, скользя взглядом по принтерной распечатке, — но только без меня он здесь проработает недолго. К нему нужны классные специалисты, не только техники, но и врачи. Хотя, может быть…» — ему и в самом деле, хотелось верить, что больница будет действовать не хуже, чем при нем.
— Геннадий Федорович, — медсестра говорила из-за двери, зная, что Рычагов не любит, когда к нему заглядывают, не получив разрешения.
— Да-да, я знаю, обход… — он надел белый колпак, низкий, с тесемками на затылке, застегнул костяные пуговицы халата и, набросив себе на шею стетоскоп, вышел в коридор.
Его уже поджидали студенты, приехавшие на практику. Обход он совершал быстро. Новых больных за эту ночь не прибыло, а старые случаи ему были известны на память. Даже не заглядывая в медицинские карты, он давал советы, а затем, выйдя в коридор, говорил студентам уже не замаскированную, а полную правду о состоянии больных.
Он помрачнел, оказавшись в палате, где убили Резаного. Ему казалось, он вновь видит окровавленные простыни, кровавую лужу возле батареи и распахнутое окно, через которое выскочил Рафик Магомедов.
Он только успел закончить осмотр, когда его нагнала одна из санитарок:
— Геннадий Федорович, немцы из гостиницы приехали, вас ищут.
— Так в чем дело, веди их.
— Директор думал.., в торжественной обстановке… будет лучше..!
— Они к кому приехали, — ледяным тоном поинтересовался Рычагов, — к нему или ко мне?
Санитарка растерялась.
— Как лучше…
И Рычагов подобрел:
— Пусть, если хочет, встречается с ними в торжественной обстановке, а моим гостям, — он сделал ударение на слово «моим», — передайте, я у себя в кабинете.
— Хорошо.
Несмотря на всю свою независимость, Геннадий Федорович такого раньше себе не позволял. На встречу с немцами приехало и городское начальство, и даже пара чиновников из министерства здравоохранения.
«Зря я, наверное, так, — подумал Рычагов, — но слово вылетело — не поймаешь».
Он наблюдал за церемонией передачи оборудования, медикаментов и автомашин из окна своего кабинета, не подходя к нему близко, через планки жалюзи. Любопытные больные тоже высыпали во двор, жались под козырьки здания, курили, пряча сигареты в кулак. Две новенькие «Скорые помощи» сделали круг по двору под аплодисменты присутствующих, третья же машина должна была отвезти завтра гостей обратно в Германию.
Всех из германской делегации Рычагов знал в лицо, но встретиться ему хотелось с одним только Клаусом Фишером. Высокий, под метр девяносто, с яркой рыжей шевелюрой, Клаус стоял неподалеку от директора больницы и взглядом пытался отыскать среди группы людей в белых халатах, представлявших больницу, Рычагова.
Директор, выступая, немного нервничал и то и дело посматривал на окна кабинета Геннадия Федоровича, ;не понимая, почему тот, организовав доставку помощи, не желает участвовать в церемонии. Наконец Клаус догадался поднять голову, и тогда Рычагов, просунув ладонь между планками жалюзи, помахал ему. Тот тут же кивнул, незаметно сделал пару шагов назад и боком вдоль стены, налево и направо бросая «энтшульдиген зи мир битте», пробрался к черному входу.
Исчезновение Клауса директор больницы обнаружил, лишь когда скрипнула пружина и дверь с грохотом захлопнулась, вырвавшись из пальцев господина Фишера.
Рычагов, наблюдавший за этим из окна, тут же заспешил навстречу своему другу. Тот, хоть и бывал здесь не в первый раз, вполне мог заплутать в хитроумных коридорах больницы, которая строилась на протяжении десятилетий без всякого учета перспективы расширения. Высота этажей в соседних корпусах не совпадала, поэтому повсюду в переходах приходилось сооружать ступеньки, пандусы для каталок.
Рычагов не успел пробежать и лестничного марша, как завидел Фишера. Тот чисто по-русски раскинул руки и обнял Геннадия Федоровича, словно тот, как минимум, приходился ему родным братом. Волнуясь, Клаус говорил на какой-то странной смеси русского и немецкого. Он не пытался отыскать в памяти неизвестные ему русские слова, а вставлял немецкие, приделывая к ним чисто русские окончания. А вот к русским словам умудрялся приделывать артикли.
— Ну, как живешь? Деньги-то твои не уплыли?
— Нет, целехоньки, — отвечал Рычагов шепотом, подталкивая гостя в спину, чтобы скорее оказаться в кабинете, где их никто не подслушает.
Закрылась дверь, щелкнул замок. Клаус Фишер осмотрелся:
— Хороший у тебя кабинет получился, большой.
Впечатляет.
— Не без твоей помощи. Половина оборудования и мебели здесь привезена по линии твоего фонда.
Клаус Фишер махнул рукой:
— И мне от этого тоже кое-что перепадает. Главное, что мы с тобой не воруем у нищих, а заодно и хорошее дело делаем.
Рычагов протянул пачку сигарет. Клаус покачал головой:
— Не курю, или ты забыл?
— Помню. Погоди, лучше не рассказывай, — он поднял руку и остановил Клауса, — я вот сейчас попробую догадаться, хорошую ты мне весть привез или плохую.
— Попробуй, — Фишер напустил на себя непроницаемый вид, сдвинул рыжие брови к переносице и взъерошил жесткие волосы.
— Сразу вижу, нормальные новости, иначе бы ты улыбался, как последняя сволочь.
Клаус явно не понял, что имелось в виду под «последней сволочью», но тут же улыбнулся.
— Средние у меня новости, Геннадий.
— В каком смысле?
— Средние они и для меня, и для тебя. Но в общем хорошие.
— Ты нашел человека, который согласен прикрыть создание моей клиники?
— Таких людей сбежится сто человек, если только выйти на площадь и крикнуть, — рассмеялся Клаус. — Примазаться к чужим деньгам — умение не большое, но только веры у меня к ним нет. Понимаешь, Геннадий, у нас немного другая страна. У нас легче заработать деньги, чем украсть.
— Ты хочешь сказать, что у нас в России все наоборот?
— Конечно. Не зарплату же ты и гонорары откладывал, пока скопил миллионы?
Рычагов только собрался оправдываться, как Клаус даже цыкнул на него:
— Не говори мне ничего, главное, что деньги у тебя есть, и я тебе доверяю. Не получится у тебя организовать клинику в Германии, даже в Восточной.
— А в Австрии?
— Ты еще скажи в Швейцарии, — нервно засмеялся Клаус, косясь на дверь, за которой слышались шаги больных и медперсонала.
Торжественная передача во дворе закончилась, и многие медики спешили в конференц-зал, а больные в столовую, где по поводу приезда делегации бесплатно раздавали соки и фрукты.
— У нас тобой обязательно займутся, я не смогу легализовать деньги чисто. В лучшем случае тебе удастся построить клинику, где будут лечиться курды и турки, на такие заведения у нас еще смотрят сквозь пальцы, но настоящую дорогую клинику тебе никто не даст создать, даже если бы у тебя была куча документов, подтверждающих, что деньги в России тобой заработаны честно. Это бы не помогло, потому что у нас все считают, что любой документ в России можно купить за деньги.
— Они недалеки от истины.
— Вот видишь! Но есть вариант… — Клаус подался вперед, оперся локтями о стол и заговорил еще тише, чем прежде. — Я считаю, у нас есть шансы сделать по-другому. Я обо всем договорился. Ты, как я понимаю, человек не очень прихотливый, и жизнью в Чехии, Словакии, Хорватии тебя после России не испугаешь…
— Вообще-то, я рассчитывал…
— И я тоже, — усмехнулся Клаус, — но предложение создать клинику в Словакии со всех сторон выгоднее, чем пробовать это сделать в Германии.
— Почему?
— Там легко легализовать деньги. Они жаждут инвестиций, и им не интересно докапываться до правды.
К тому же, клиентура у нас давно поделена, тебе придется брать ее с боем. А там рынок подобных услуг только становится на ноги, и без большого труда мы сможем в него вклиниться.
— Ты просто так, для примера говоришь о Словакии?
Или есть варианты?
— Нет, почему же, этот вариант я проработал подробно. Если захочешь, то уже через полгода твоя клиника примет первых пациентов.
— А гражданство?
— Это решается за пару дней, особенно если ты приобретешь в стране недвижимость.
— Словакия." — задумчиво проговорил доктор Рычагов.
Эта страна раньше не значилась в его планах. Но он тут же рассудил, что Клаус, сам того не зная, предлагает ему хороший вариант. Обоснуйся он в Германии, даже в Чехии или в Польше, его раньше или позже вычислили бы русские бандиты, которых там полно. И переубедить их, что деньги у него не из воровского общака, Рычагов не смог бы. А Словакия — тихая, спокойная страна, в которой не крутятся большие деньги, и поэтому она малоинтересна для бандитов.
— По-моему, ты меня убедил.
— Словакия! — воодушевился Клаус Фишер.
— Она самая.
— Я даже знаю дом, в котором можно развернуть клинику. Он и строился под больницу в тридцатые годы, потом, при коммунистах, его переделали в штаб военной части. Теперь он пустует, можно выкупить стены за бесценок.
— Фото есть?
— Естественно!
Клаус из внутреннего кармана пальто достал фотоснимок. На фоне невысоких гор виднелся порядком запущенный дом, судя по архитектуре, возведенный в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Никаких излишеств, колонн, капителей, фронтонов.., простые четкие линии конструктивизма.
— Сколько?
— Все удовольствие вместе с ремонтом и обустройством прилегающей территории, но я не включаю сюда стоимость оборудования и мебели, обойдется в семьсот тысяч долларов. Самое смешное, Геннадий, что часть оборудования я смогу поставить через линию своего фонда, словакам мы тоже возим гуманитарную помощь.
— Заманчиво.
— Я постарался.
Рычагов сидел, задумчиво разглядывая монументальное серое здание, притаившееся у подножия Татр.
— Легализация денег, — продолжал говорить Клаус, — обойдется тебе процентов десять от суммы. К тому же учти, все пройдет под моим контролем и практически без риска. Бизнесменам, которые проводят легализацию…
— По-нашему, это называется отмыванием денег,. — напомнил Геннадий Федорович.
— Да-да, так вот, отмывка пройдет безболезненно.
Они связаны с властными структурами, там задействованы капиталы людей, близких к президенту, а свое благосостояние они делают на гуманитарной помощи. Так что гарантия стопроцентная.
— Словакия.., почему бы и нет? — пробормотал доктор Рычагов.
«Всегда получается немного не так, как думал. Влюбляешься в одну женщину, женишься на другой, рассчитываешь на одну страну, попадаешь в другую».
— Идет, — он протянул руку Клаусу.
Тот сильно пожал ее.
— Договорились!
— А теперь нам надо придумать, каким образом переправить деньги.
— Я столько всего вожу, Геннадий, через границу, что несколько десятков килограммов наличности проскочат незаметно.
— Но ты, надеюсь, не забыл о своем обещании работать потом со мной вместе с одним условием?
— С каким?
— Чтобы в нашей клинике не было ни одного пациента из России.
Клаус как-то странно вначале посмотрел на Рычагова, наверное, подумал:
«Наверное, он из каких-то идейных соображений решил перестать быть русским».
Но затем рассмеялся, поняв, что скорее всего такое условие связано с происхождением денег. И не жизнь в России надоела Рычагову, а из-за внезапного богатства ему грозит смерть.
— Я постараюсь сделать это как можно скорее, — сказал Клаус.
Глава 5
Юрий Михайлович Прошкин стоял перед зеркалом в ванной комнате. Затем не спеша, словно бы у него в запасе оставалось очень много времени, взял бритву «Браун», осмотрел ее, щелкнул клавишей и принялся методично выбривать острый подбородок и впалые щеки. Он делал это педантично, и по выражению глаз одного из помощников столичного прокурора было несложно догадаться, что это занятие доставляет ему удовольствие.
Его жена, проходя рядом с дверью в ванную комнату, остановилась, заглянула и негромко спросила:
— Юра, так мы идем в гости?
— В какие еще гости? — отставив бритву и изобразив недовольный вид, спросил Юрий Михайлович.
— Как же, ты что, забыл? Мы же с тобой вчера разговаривали.
— Вчера разговаривали?
— Ну да, вечером я тебе сказала, что мы приглашены в гости.
— О боже мой, — вздохнул Юрий Михайлович, — как же, дорогая, помню. Но, к сожалению…
— Ты еще скажи, что говорил мне, что не можешь, только я забыла.
— Да, я говорил, но, к сожалению…
— Что значит к сожалению? — лицо его супруги мгновенно сделалось предельно напряженным и моментально постарело.
— Дорогая, — это прозвучало фальшиво.
— Я тебе не дорогая.
Если до этого Маргарита Васильевна выглядела довольно-таки респектабельно и моложаво, то сейчас сразу же на ее лице стали видны прожитые годы. В зеркале Юрий Михайлович увидел отражение лица своей супруги, и ему захотелось плюнуть в раковину. Но он сдержался.
— Нет, я никуда не пойду, у меня важная встреча, причем по очень ответственному делу.
— Какая встреча? Ведь сегодня суббота!
— Это тебе суббота. Ты нигде не работаешь уже сколько лет, для тебя все дни — суббота и воскресенье.
А я работаю как проклятый, — помощник прокурора вновь прижал бритву к лицу, но сейчас уже стал заниматься своим любимым делом безо всякого удовольствия, чисто механически, водя бритвой то сверху вниз, то справа налево.
Он занимался бритьем довольно долго — минут десять. Его супруга все это время стояла у него за спиной, недовольно покусывая губы.
— Так ты идешь все-таки или нет?
— Ты еще не поняла?
— Я жду, пока поймешь ты!
Юрий Михайлович вылил в ладонь очень дорогой лосьон, и вылил его так много, что ароматная жидкость начала сочиться сквозь пальцы и капать на серо-голубые кафельные плитки пола.
— Отстань от меня! — в сердцах воскликнул мужчина, растирая лосьон по щекам и подбородку. — Отстань, говорю! Я же сказал, никуда не иду, у меня важное дело!
— Какое может быть дело в субботу?
— Важное, — бросил Юрий Михайлович.
— А, у тебя всегда важные дела. И вообще, мы за последних пару месяцев ни разу в люди не выходили.
А на кой черт мне нужны все твои побрякушки, шубы, сапоги, платья? Ничего мне не нужно. Я думала, подрастут дети, и мы с тобой будем, как люди, выходить в свет, общаться, веселиться. А ты опять со своими бандитами возишься и уделяешь им времени больше, чем мне, — женщина проговорила все это очень быстро, почти на одном дыхании, и даже раскраснелась от такой длинной тирады.
— Не дури.
— Ты еще скажи, что я дура.
— Не я это сказал, а ты.
Лицо мужчины осталось непроницаемым, лишь щеточка усов над верхней губой зашевелилась. Юрий Михайлович Прошкин гордился своими усами. Они у него всегда были аккуратно подстрижены и уложены так, будто бы он народный артист и прямо сейчас должен войти в кадр — изображать какого-нибудь степенного английского лорда с бесконечно длинной величественной родословной.
Юрий Михайлович еще раз взглянул на свое холеное отражение.
Его жена, проходя рядом с дверью в ванную комнату, остановилась, заглянула и негромко спросила:
— Юра, так мы идем в гости?
— В какие еще гости? — отставив бритву и изобразив недовольный вид, спросил Юрий Михайлович.
— Как же, ты что, забыл? Мы же с тобой вчера разговаривали.
— Вчера разговаривали?
— Ну да, вечером я тебе сказала, что мы приглашены в гости.
— О боже мой, — вздохнул Юрий Михайлович, — как же, дорогая, помню. Но, к сожалению…
— Ты еще скажи, что говорил мне, что не можешь, только я забыла.
— Да, я говорил, но, к сожалению…
— Что значит к сожалению? — лицо его супруги мгновенно сделалось предельно напряженным и моментально постарело.
— Дорогая, — это прозвучало фальшиво.
— Я тебе не дорогая.
Если до этого Маргарита Васильевна выглядела довольно-таки респектабельно и моложаво, то сейчас сразу же на ее лице стали видны прожитые годы. В зеркале Юрий Михайлович увидел отражение лица своей супруги, и ему захотелось плюнуть в раковину. Но он сдержался.
— Нет, я никуда не пойду, у меня важная встреча, причем по очень ответственному делу.
— Какая встреча? Ведь сегодня суббота!
— Это тебе суббота. Ты нигде не работаешь уже сколько лет, для тебя все дни — суббота и воскресенье.
А я работаю как проклятый, — помощник прокурора вновь прижал бритву к лицу, но сейчас уже стал заниматься своим любимым делом безо всякого удовольствия, чисто механически, водя бритвой то сверху вниз, то справа налево.
Он занимался бритьем довольно долго — минут десять. Его супруга все это время стояла у него за спиной, недовольно покусывая губы.
— Так ты идешь все-таки или нет?
— Ты еще не поняла?
— Я жду, пока поймешь ты!
Юрий Михайлович вылил в ладонь очень дорогой лосьон, и вылил его так много, что ароматная жидкость начала сочиться сквозь пальцы и капать на серо-голубые кафельные плитки пола.
— Отстань от меня! — в сердцах воскликнул мужчина, растирая лосьон по щекам и подбородку. — Отстань, говорю! Я же сказал, никуда не иду, у меня важное дело!
— Какое может быть дело в субботу?
— Важное, — бросил Юрий Михайлович.
— А, у тебя всегда важные дела. И вообще, мы за последних пару месяцев ни разу в люди не выходили.
А на кой черт мне нужны все твои побрякушки, шубы, сапоги, платья? Ничего мне не нужно. Я думала, подрастут дети, и мы с тобой будем, как люди, выходить в свет, общаться, веселиться. А ты опять со своими бандитами возишься и уделяешь им времени больше, чем мне, — женщина проговорила все это очень быстро, почти на одном дыхании, и даже раскраснелась от такой длинной тирады.
— Не дури.
— Ты еще скажи, что я дура.
— Не я это сказал, а ты.
Лицо мужчины осталось непроницаемым, лишь щеточка усов над верхней губой зашевелилась. Юрий Михайлович Прошкин гордился своими усами. Они у него всегда были аккуратно подстрижены и уложены так, будто бы он народный артист и прямо сейчас должен войти в кадр — изображать какого-нибудь степенного английского лорда с бесконечно длинной величественной родословной.
Юрий Михайлович еще раз взглянул на свое холеное отражение.