Воронин Андрей Николаевич. Пощады не будет никому

   — Да если бы я с ними не возился, — сказал он отражению своей жены, — то у тебя бы ничего не было. Ходила бы в рваных колготках и жила бы в хрущевке с совмещенным санузлом и двумя маленькими проходными комнатами. Ютилась бы на кухоньке два на два. А так ты живешь как королева, ни в чем себе не отказывая. Захотела съездить за границу — пожалуйста, путевка, деньги, билеты — все, что хочешь. Захотела новую шубу — пожалуйста, муж дал деньги, поехала и купила. Захотела поменять машину — пожалуйста, поменяла. Что ты меня достаешь, надоело слушать!
   — Но ты же обещал, — сменив гнев на милость, прошептала женщина.
   — Обещал, но вчера вечером я еще не знал сегодняшнего распорядка, думал, что встреча будет отменена. Но ты же сама слышала, сама подала мне телефон, не могла сказать, что меня дома нет.
   — Это что, тот самый звонок?
   — Да, тот, — резко бросил Юрий Михайлович Прошкин и принялся хлопать себя по щекам.
   — Ну, как знаешь, — бросила женщина и стремительно зашагала по длинному коридору, затем, хлопнув дверью, закрылась в своей комнате.
   — Ух как надоела, ух как я от всего этого устал! Дура!
   На кухне слышался шум воды и звяканье посуды. Там орудовала домработница, которую жена Юрия Михайловича Прошкина меняла чуть ли не каждый месяц. Молодые женщины долго в семье районного прокурора не задерживались. Жена Юрия Михайловича, ко всему прочему (а недостатков у нее было предостаточно), была ужасно ревнива.
   Правда, ревнив был и Юрий Михайлович. Но в последнее время он действительно с женой никуда не выходил, слишком сильно был загружен работой. И, когда жена говорила о бандитах, делами которых занимался ее супруг, она была права лишь отчасти.
   Да, Юрий Михайлович Прошкин по долгу службы, по своим обязанностям должен был определять сроки, должен был требовать приговоров. Ведь он, в конце концов, работал обвинителем, а не кем-нибудь, не каким-то там юристом-консультантом или частным адвокатом.
   В общем-то, несмотря на должность обвинителя, он выполнял функции негласного адвоката, за деньги он защищал бандитов, естественно за большие деньги. Когда его просили, когда ему намекали, что кто-то, даже и не очень виновный, должен получить большой срок, Юрий Михайлович делал удивленные глаза, его ресницы начинали вздрагивать.
   — Как это? За что такие большие сроки?
   — Ну, Юрий Михайлович, надо, надо изолировать от дела одного человечка — несговорчивый. Ты уж постарайся, а мы тебя не забудем.
   Прошкин умел передавать взятки судьям, его-то они знали — не сдаст.
   Правда, чаще он выполнял другую функцию: наказывал неугодных бандитам, причем делал это от имени государства. Юрий Михайлович Прошкин старался. И человек, рассчитывавший за небольшой проступок получить небольшой срок, вдруг получал пять, а то и шесть лет строгого режима с конфискацией всего имущества.
   Именно подобные поступки, с максимальными сроками, принесли Юрию Михайловичу Прошкину славу непримиримого борца с преступниками и коррупционерами, неподкупного слуги народа. И ему в ближайшие полгода светило солидное повышение.
   Да, что и говорить, Юрий Михайлович Прошкин умел работать, умел изобличать преступников, умел находить даже у честных людей, за что зацепиться, а затем, воспользовавшись слабиной и испугом, раскрутить человека так, что тот сам удивлялся и начинал выдавать компромат на самого себя и своих близких. Было в нем что-то от гипнотизера, от Вольфа Мессинга, умевшего пустую бумажку выдать за банковский билет. И самое главное, по этой пустой бумажке получить деньги.
   Деньгами в этом мире Юрий Михайлович все измерял. Они для него были эквивалентом честности и мерилом неподкупности. Да, правду говорят, глаза у Фемиды завязаны, а в руках она держит весы с двумя чашами. И, как зачастую случалось, повязка на глазах прокурора Прошкина оказывалась прозрачной, а на обоих чашах весов лежали тяжелые пачки денег. И кто больше даст, та чаша и перевешивала, хотя случалось и наоборот, и случалось довольно часто. К нему приходили те, кто его хорошо знал, хорошо и душевно с ним разговаривали, как правило, намеками, недомолвками:
   — Ну да, Юрий Михайлович, все правильно. Стрелял человек, стрелял. И разрешение на хранение оружия у него нет, и выпивши он был. Но ты же понимаешь, посадить такого человека — это выкопать себе могилу.
   А может, лучше устроить так, чтобы получил какой-нибудь Борщев Валерий Васильевич, шестьдесят пятого года рождения, два или три года условно?
   А прокурор в интимной обстановке за свои услуги, за свое старание тоже получал пару пачек стодолларовых банкнот. Как он сам говорил заказчику, «каждый год, который я скощу, будет стоить десять тысяч или пять тысяч, в зависимости от сложности дела». И, когда какому-нибудь отъявленному головорезу, на котором клейма негде ставить, светило лет восемь строгого режима, а то и «вышка», Юрий Михайлович старался изо всех сил и подавал дело таким образом, что даже у видавших виды судей краснели лица, а пальцы подрагивали, постукивая карандашом по листу бумаги.
   И выходило, что отъявленный бандит, которому светило самое меньшее лет восемь строгого режима, вдруг получал два или три года. А те пять лет, которые Юрий Михайлович вместе с расторопным адвокатом выторговывал у правосудия, оплачивались сторицей — за каждый год пять тысяч адвокату и пять тысяч прокурору. Правда, случалось, перепадало и судьям, не без этого.
   Юрий Михайлович Прошкин политических дел не любил. И не потому, что не разбирался в этом. Скорее, наоборот — он слишком все хорошо знал и понимал, что сегодняшний преступник, сидящий в Лефортово в отдельной камере, всеми отвергнут, а завтра или через полгода Дума этого человека оправдает. И тогда бывший преступник вдруг покинет тюрьму, его встретят цветами, а встреча будет транслироваться по всем каналам телевидения. А еще через пару месяцев он обязательно, если был политическим преступником, станет народным депутатом, получит иммунитет неприкосновенности и будет возглавлять в Думе какую-нибудь законодательную комиссию. И тогда прокурору, который вел его дело, может очень сильно не поздоровиться.
   Вот именно поэтому Юрий Михайлович Прошкин не любил политических дел, не любил даже с ними связываться и давать консультации своим коллегам по подобным вопросам. Правда, его чутью мог позавидовать даже охотничий пес, самый чистокровный, самых высоких кровей.
   Пару раз в своей жизни Прошкин занимался политическими делами, и довольно успешно, но тогда он наверняка знал расклад сил, тайный и явный. Его коллеги и те, кто имел очень высокие должности, морщились от того, с каким рвением и старанием вел дела прокурор Прошкин.
   — Ох, смотри, Юрий Михайлович, смотри" И на твою задницу припасена горячая сковородка.
   — Может, и припасена. Закон — он для всех закон, — гордо вскинув голову, отвечал злопыхателям Юрий Михайлович Прошкин. — Я закон не нарушаю, действую по букве.
   — Знаем мы эти буквы, для одних они большие, для других маленькие, да и сам ты, Юрий Михайлович, прекрасно понимаешь, что такое закон в наше время.
   Это — дышло: куда повернул, туда и вышло.
   — Нет, закон есть закон. Он для всех одинаков: и для министра, и для простого механика авиамоторного или автомобильного завода, и для торгаша в киоске. Для всех одинаков: и для прокурора, и для генерала.
   — Так-то оно так, Юрий Михайлович, но смотри.
   Прошкину этого можно было не говорить, он и сам прекрасно все понимал, и, надо сказать, в тех двух делах он вышел победителем. Процессы получились шумные, о них писали и в газетах, говорили по радио, показывали по телевидению. И вот именно после них Юрий Михайлович получил славу неподкупного и честного юриста, борца за справедливость и карающего меча правосудия. И этот меч, надо сказать, не затупился. Юрий Михайлович применял его, применял с толком и знанием дела. Иногда, правда, он им только размахивал, меч сверкал, всех пугал, в итоге дело оказывалось пустяковым и преступник отделывался условным сроком. Тогда Прошкин принимался рассуждать о демократии и новых веяниях.
   Юрий Михайлович одевался тщательно. Галстук подбирал в тон рубашке, пиджак и брюки были разного цвета, но тем не менее гармонировали. Очки Юрий Михайлович надевал редко, лишь в зале суда, когда надо было придать своим словам солидность, а глаза спрятать за блестящими стеклами. Даже носки подыскивал в тон галстуку.
   — Ну вот и все, — поправив тугой узел, подтянув его под самый ворот, Юрий Михайлович повернул голову вначале влево, потом вправо и осмотрел себя в большом зеркале.
   «Вид что надо, на пять с плюсом».
   Дорогая, но неброская авторучка, дорогие часы, шикарный портфель. Твердые кейсы Юрий Михайлович не любил, он был приверженец классических портфелей.
   Ведь все деловые люди делятся на тех, кто любит портфели из прекрасной кожи, и на тех, кто пользуется твердыми кейсами с хитроумными замочками. Юрий Михайлович относился к первым. Всем чемоданчикам-кейсам он предпочитал дорогие портфели с серебряными застежками, из отлично выделанной кожи. Портфелей у него имелось несколько, каждый был предназначен для определенного случая. Когда Юрий Михайлович надеялся, знал, что получит взятку, он почему-то брал с собой портфель из желтой кожи. В портфеле был потайной отсек, куда можно было положить деньги или очень важные бумаги.
   Оружия Юрий Михайлович не носил, хотя имел и пистолет, и разрешение на него. Главным своим оружием, самым сильным, Юрий Михайлович считал свою голову, вернее, свой мозг, серое вещество, которое работало как компьютер. Прошкин помнил наизусть кучу статей и параграфов из Уголовного кодекса, многочисленные приложения к нему и всевозможные дополнения. К тому же он группировал их по принципу взаимоисключения. Если по одной статье за преступление полагалось суровое наказание, то у Прошкина всегда имелась наготове другая статья, предусматривающая другую квалификацию преступления и другой срок. А также он прекрасно знал законодательства других стран и римское право, цитировать выдержки из которого любил по латыни. Хотя при этом он умел говорить и очень просто — так, что его слова становились понятными и профессору, и работяге с того же ЗИЛа.
   Оратором он был замечательным, и если бы избрал не прокурорскую деятельность, а стал адвокатом, то, наверное, уже через несколько лет он сделался бы одним из самых известных, может даже скандально известных, защитников и вел бы самые крупные процессы, как уголовные, так и политические. Но он предпочитал находиться в тени, не высовываться. Он понимал, что щука — большой хищник, может, даже царь хищных рыб, но тем не менее, для того чтобы хорошо жить, она не носится по всему водоему от берега до берега, а тихо прячется, легонько шевеля плавниками. Притаится у травы под листами кувшинок и выслеживает свою добычу. А когда та приближается достаточно близко и теряет бдительность, именно в этот момент щука и делает свой бросок, и, как правило, ее бросок успешен.
   Такой же тактикой и такой же стратегией пользовался и помощник столичного прокурора Юрий Михайлович Прошкин. И его дела шли прекрасно. Денег он имел иногда даже больше, чем адвокаты, защищающие авторитетов воровского мира. К тому же не платил с них налоги.
   Дверь спальни бесшумно отворилась. Жена Юрия Михайловича Прошкина уже облачилась в вечернее платье.
   На шее поблескивало дорогое колье, в ушах сверкали сережки с мелкими бриллиантами.
   — Ты слишком вызывающе дорого вырядилась, — наклонив голову, произнес Юрий Михайлович. — Интересно, для кого это ты так?
   — Для тебя, — сказала женщина.
   — Но я же не иду с тобой.
   — Хоть сейчас посмотришь.
   — Хорошо выглядишь.
   В душе жена прокурора была рада, что мужа на вечеринке не будет и, скорее всего, он появится дома в полночь, изрядно выпивший. А сейчас было всего пять часов, и она знала, что побудет на вечеринке недолго, час или два, засвидетельствует свое почтение, пококетничает с хозяйкой, скажет пару слов юбиляру, а затем удалится. Сядет за руль машины, недавно подаренной мужем, и поедет к своему молодому любовнику. Маргарите Васильевне Прошкиной было сорок, она была на шесть лет моложе мужа, а ее любовнику исполнилось всего лишь девятнадцать. Именно к нему Маргарита Васильевна собиралась заехать и с ним провести вечер.
   В ее сумочке лежало триста долларов, сто из них она отдаст своему любовнику — высокому, стройному и сильному парню, неудержимому в любовных утехах, которым Маргарита Васильевна привыкла предаваться за последние несколько месяцев. Она вновь почувствовала себя женщиной, сильной и умелой, и иногда у нее даже начало появляться желание бросить мужа, уйти от него. Ведь дети были уже взрослые, жили своей жизнью. Но она прекрасно понимала всю абсурдность своего желания, хотя, возможно, верить до конца не хотела.
   — Когда будешь? — спросила она, глядя на аккуратно подстриженный затылок мужа.
   Плечи под дорогим пальто дернулись, муж остановился уже в дверях.
   — Не знаю, скорее всего поздно.
   — Все ясно, — тоном победителя произнесла Маргарита Васильевна, — поздно, всегда поздно. Значит, напьешься в стельку.
   — Нет.
   — Тогда, может, ты заедешь за мной?
   — Нет, — бросил муж, защелкивая дверь.
   На лице его жены, когда дверь захлопывалась, появилась улыбка. Она уже предчувствовала, что этот вечер подарит ей много радости. А главное, она получит физическую разрядку, ведь жить с мужем ей уже стало в тягость, она вдохнула воздух свободы.
   — Соня, Соня, — позвала она свою домработницу, та появилась с полотенцем в руках, — я уезжаю.
   — Да-да, Маргарита Васильевна, — произнесла пятидесятилетняя женщина, — я тоже скоро уйду. Я уже все сделала. Уберу на кухне и уйду.
   — Сама закроешь квартиру и сдашь на сигнализацию. Помнишь, как это делается?
   — Хорошо, Маргарита Васильевна.
   — Деньги на продукты у тебя еще есть?
   — Да, есть, вы же вчера мне еще дали.
   — Ах да, — Маргарита Васильевна немного виновато улыбнулась.
   Она уже начала забывать, как всякая богатая женщина, о тех суммах, которые для ее домработницы казались фантастическими, а для нее являлись мелочью. Она еще минут тридцать прихорашивалась у зеркала, тщательно красила лицо, как это делает немолодая актриса, зная предательскую сущность видеокамеры, зная, что та беспристрастна и покажет малейший изъян, а самая маленькая морщинка в уголке глаз будет выглядеть рытвиной. И Маргарита Васильевна старалась.
   — Старею…
   Когда все было закончено, она посмотрела на свое отражение, встала в полный рост, взглянула на свою талию, на бедра, на высокую грудь в разрезе бархатного платья, на то, как сверкает, переливается колье, чуть-чуть поправила прическу, а затем накинула короткую норковую шубу и покинула квартиру. Ее машина стояла внизу, прямо у подъезда, на маленькой площадке, специально отхваченной при ремонте от дворового газона.
   Юрий Михайлович Прошкин в тот момент, когда его жена садилась в машину, направляясь в гости, поднимался в лифте на четвертый этаж дома на Цветном бульваре. Именно там, в тридцать девятой квартире, он должен был встретиться с одним очень богатым человеком, тесно связанным с преступным миром, — с известным московским адвокатом, ведущим дела самых крупных авторитетов воровского мира.
   Позвонив в дверь, Юрий Михайлович прикоснулся к галстуку, словно бы проверяя, плотно ли стянут узел.
   Глазок на мгновение погас, затем дверь открылась, открылась широко — так, как встречают дорогого гостя или очень важную персону.
   — О, Юрий Михайлович! Ты, как всегда, пунктуален.
   Хоть часы сверяй!
   — Да, не люблю опаздывать, — пожимая холеную руку адвоката, произнес прокурор.
   — Ну проходи, проходи… Я почему позвал тебя домой, думаю, здесь никто нам не помешает обсудить детали и все взвесить.
   — Надеюсь, — сказал Юрий Михайлович.
   — У меня дома надежно.
   В квартире, кроме хозяина, не было никого. Негромко играла музыка, стол был сервирован на двоих. Дорогая посуда, роскошная закуска, шикарные вина.
   Раздевшись, повесив пальто на плечики и спрятав его в шкаф из карельской березы, Юрий Михайлович прошел в гостиную.
   — Присаживайся, где тебе будет удобнее.
   — Найду, где сесть.
   Адвокат, маленький, лысый, в очках, без пиджака, в подтяжках на округлых плечах, был суетлив. Юрий Михайлович догадался, что Прохальский волнуется.
   «Да, просить будет о многом, если он так расстарался».
   — Присаживайся, присаживайся за стол, Юрий Михайлович. Ты что, меня стесняешься?
   — Да нет, не стесняюсь, одним же делом занимаемся, — Прошкин держал в руках портфель..
   — Давай свою сумку, что ты с ней не расстаешься?
   Что у тебя там, магнитофон?
   — Конечно, — съязвил прокурор, — Тогда включай.
   — Я его еще на лестнице включил, — улыбнулся Прошкин, показывая ровные, белые зубы без единого заметного изъяна.
   — Что, Юрий Михайлович, вина или водочки?
   — Давай лучше сразу к делу.
   — Что ж, к делу так к делу.
   Адвокат подошел к секретеру, выдвинул ящик и извлек пухлую папку, которая казалась безобразной в этой изящно оформленной квартире. Папка была из серого картона, потертая, захватанная руками, испещренная всевозможными надписями.
   — Вот, собственно говоря, наше дело. Думаю, ты его знаешь не хуже меня, — адвокат положил папку на низкий журнальный столик с изящно выгнутыми ножками, толкнул мягкое кожаное кресло. — Присаживайся, здесь тебе будет удобнее. — Затем включил торшер, свет которого упал точно на стол.
   Юрий Михайлович посмотрел вверх на высокий лепной потолок, на бронзовую люстру с холодно искрящимися хрустальными слезками.
   — Если желаешь, включу и верхний свет.
   — Да нет, света хватает.
   — Тогда смотри.
   — А что мне смотреть, я это дело наизусть знаю. Мне тебя послушать надо.
   — Во время защиты, Юрий Михайлович, я хочу обратить внимание…
   — Погоди, — сказал Прошкин, — я знаю, о чем ты будешь говорить. О трудном детстве, о родителях-пьяницах, о детском доме и вообще о всей этой херне, которой ты так любишь пользоваться, чтоб выжать слезу у тех, кто соберется в зале.
   — Нет-нет, Юрий Михайлович, ты меня не понял, я хочу, чтобы ты об этом говорил, а не я.
   — Ты что, с ума сошел?
   — Нет, я не сошел с ума. Слушай…
   — Борис Борисович, ты же знаешь, что твой клиент — это сволочь, это отребье, его даже расстрелять мало, если быть честным.
   — Ну зачем же ты так? Смертная казнь у нас почти отменена, и стрелять его никто не станет.
   — Может, и отменена, но он достоин пули в затылок.
   Это еще будет самым малым за все его дела.
   — Я понимаю, он сволочь, мерзавец, подонок.., и вообще, от таких людей общество надо освобождать. Таких детей надо убивать еще при рождении, сбрасывать в пропасть.
   — Вот именно, — сказал Юрий Михайлович Прошкин, постукивая пальцами по толстой папке.
   — Но ты же знаешь, какие люди стоят за ним, знаешь, под кем он ходит.
   — Ну, допустим, не знаю, а догадываюсь.
   — Если не знаешь или не хочешь знать, тогда и не надо.
   — Борис, давай сразу к делу.
   — Что ж, давай.
   — Сколько пообещали тебе? — сдвинув брови и даже не моргнув своими зеленовато-серыми глазами, посмотрев на адвоката, спросил Юрий Михайлович.
   — Мне платят отдельно.
   — А мне? — спросил прокурор.
   — И тебе тоже.
   — Ему светит одиннадцать лет.
   — Зачем ты так сурово, Юрий Михайлович? Какие одиннадцать?
   — Восемь.
   — Тоже много.
   — Семь.
   — А лучше шесть.
   — Я понимаю, шесть лучше, а еще лучше его вообще отпустить.
   — Ну, об этом разговор не идет, все-таки два убийства с отягчающими.
   — Вот и я говорю — одиннадцать лет, меньше я никак не могу попросить.
   — Как это не можешь? Закуривай, закуривай, — Борис Борисович подвинул золоченый портсигар и дорогую зажигалку к прокурору.
   — Я эти не курю.
   — А ты попробуй, египетские, таких днем с огнем в Москве не найдешь, на ценителя.
   — Тебя ими бандиты снабжают?
   — Какая разница, кто меня снабжает, вот цепляться любишь!
   — Люблю, — признался прокурор.
   — Ты попробуй закури. А может, хочешь с травкой попробовать?
   — Да пошел ты… Может, ты мне еще в портфель пару пакетиков подбросишь?
   — Брось ты, брось ты, Юрий Михайлович, мы же солидные люди.
   — Глядя на тебя, сомневаться начинаешь.
   Адвокат, к которому приехал Юрий Михайлович Прошкин, был полнейшим мерзавцем, защищал бандитов с таким рвением и с такой яростью, словно бы они все бы ли его кровными детьми, может, правда, незаконнорожденными. Умело принимал от них взятки, чтобы передать прокурору и судьям. И бандиты преданность адвоката ценили, отбоя от всевозможных предложений у Бориса Борисовича не было. Ему оставалось лишь выбирать то дело, за которое больше заплатят.
   — Сорок, — вдруг постучав пальцем по рифленой крышке портсигара, сказал Юрий Михайлович Прошкин.
   — Да ты что!
   — Сорок, — повторил Прошкин.
   — Да ты что!
   — Сорок, сорок, братец. И скажи своим друзьям-товарищам, братве-товарищам, если они не хотят стать гражданами, то сорок, и лишь за то, что я не попрошу пятнадцать.
   И уж поверь, Борис, если я попрошу пятнадцать, одиннадцать судья даст наверняка. И как ты ни старайся, хоть в лепешку разбейся, хоть весь зал пусть рыдает и пол в зале суда станет мокрым от слез, меньше одиннадцати не дадут.
   — Да ты что, какие одиннадцать, они хотят пять! Ну, сделай шесть.
   — Слушай, Борис Борисович, ты меня не первый год знаешь, и я тебя знаю давным-давно. Так что о пяти-шести даже речи идти не может.
   Адвокат наморщил лоб, его большие уши даже покраснели.
   — Да ты, Юрий Михайлович, меня без ножа режешь, просто по живому. Ты же мои деньги забираешь, деньги моих детей!
   — Ты мне про своих детей брось, у меня у самого двое и жена, которую одевать и обувать надо.
   — Да что ты мне свою жену в пример приводишь, — вспылил адвокат, — скажу тебе честно, на все про все сто тысяч выделили, сто, и не больше.
   — Ну так вот, давай мне сорок, и тогда я постараюсь, чтобы наш клиент получил восемь, но запрашивать буду одиннадцать.
   — Нет, нет и нет! — адвокат вскочил и, словно мячик, запрыгал вокруг круглого сервированного стола. — Каких восемь! Да они же меня застрелят, зарежут в подъезде, машину взорвут! Они же сигареты о мою лысину гасить будут. Ты что, Юрий Михайлович!
   — Так о твою же будут гасить, а не о мою. Я на то и прокурор, чтобы сроки заламывать.
   Борис Борисович явно не ожидал, что прокурор будет настолько несговорчивым и запросит такую высокую цену. Он был убежден, что двадцати тысяч для того, чтобы уменьшить срок года на три, будет предостаточно. Ведь из ста тысяч — здесь адвокат был откровенен и назвал точную сумму — прокурор может рассчитывать получить двадцать, ну тридцать тысяч, а никак не сорок. И условие было поставлено перед ним — пять лет, шесть, максимум. Но если прокурор говорит, что попросит пятнадцать и докажет…
   — Послушай, Борис, — скосив глаза на скачущего по гостиной адвоката, сказал Юрий Михайлович Прошкин, — шесть томов дела. Он столько наворотил, за ним такая дрянь плывет, словно из прорвавшейся канализации, сплошное дерьмо… Да ты сам посуди, как буду выглядеть я? И ты хочешь, чтобы я это сделал почти что даром. Так не бывает.
   — Да.., ты всегда выглядишь хорошо, лучше всех.
   Ни за что не отвечаешь, просишь — и все. А за все отвечаю я, я! — адвокат оттянул подтяжку и хлопнул себя по объемному животу. — Понимаешь, я! Если они меня убьют, замордуют? У них на меня к тому же досье… Если все это поплывет…
   — Да не бойся ты, адвокат долбаный, ну и что их досье? Подтереться им разве что.
   Борис Борисович, побегав еще по гостиной, остановился, устало схватил бутылку водки, налил в рюмку и одним глотком выпил всю — до дна. Тут же наполнил ее и снова выпил.
   — Тридцать! — выкрикнул он так, словно находился на аукционе и хотел приобрести чрезвычайно дорогую картину и страшно боялся, что она уйдет к другому покупателю. — Тридцать, и ни цента больше!
   — Что мы торгуемся как на базаре? Не хочешь — не надо. Я же не набиваюсь, ты сам меня позвал, сам предложил поговорить. Я ставлю свои условия, те, которые мне выгодны, а если тебе не интересно мое предложение, то тогда…
   — Погоди, — крикнул адвокат, — погоди. Давай лучше сядем, выпьем и немного подумаем. Юрий Михайлович, войди в мое положение, войди, — и адвокат толстым указательным пальцем стал тыкать себя в солнечное сплетение. — Судье надо дать, и еще кучу денег следует раздать. Одна охрана в СИЗО за передачу записок сколько берет. Мне тогда вообще ничего не остается, а я на это дело полгода убил. Представляешь, полгода каждый день со всеми этими уродами общался. Они же говорить нормально не умеют, ты же знаешь этот контингент — пальцы веером и в глаза наколками тычут: «Ты, адвокат, давай, давай работай. Мы тебе платим, мы тебя наняли, и крутись».
   — Это твои проблемы, Борис, я тебя не назначал адвокатом. Ты себе профессию выбрал сам, вот и отвечай за свои дела. Я скромно устроился — прокурором.
   — Так я и отвечаю за дело, я и хочу с тобой договориться.
   Прошкин тоже понял, что сорок тысяч в данной ситуации он не вырвет из цепких лап адвоката, тот, еще немного, — и начнет биться головой о стену.
   — Сколько ты получишь?
   — Да нисколько я не получу, нисколько! Если бы я занимался чем-нибудь другим, у меня и без этого Свиридова куча дел, я бы уже в золоте купался.
   — Ну так плюнь, отступись.